Следить за Настей оказалось легко.

Ровно в восемь утра Николенька вывел маму во двор. Именно – он, и именно – вывел. Настя шла не спеша, задумчиво – а малыш тянул ее за руку, торопил, теребил, сыпал тысячей детских вопросов:

– Мам, а почему самолет, когда летит, крылышками не машет? Птицы – вон как машут, – Николенька тыкал пальчиком в ленивую ворону.

– Не показывай пальцем! – сердилась Настя. – У него внутри – мотор, за счет него и летит.

– Но у птицы – тоже мотор, раз у нее сердце есть, – сердился мальчик. – Ты сама говорила, что сердце – это вечный двигатель.

Сеня (он шел за ними в пяти шагах) не удержался от улыбки. Ну и морока с неразумными чадами! Как вот ему объяснить? Интересно, что Настя придумает…

Но той сегодня было явно не до объяснений.

– Николай, не шуми. Я тебе дома в детской энциклопедии про самолет прочитаю.

– Ага, не знаешь, – констатировал мальчик. – А еще в университете учишься!

– Коля, прошу тебя, помолчи, – взмолилась Настя. – У меня голова болит…

– Это от коньяка, – со знанием дела заключил ребенок. – Я видел, как ты вчера коньяк пила.

А Сеня снова улыбнулся: молодец, Николенька, – зубастый парень. Весь в отца…

Продолжение диалога он решил не слушать: и так подошел слишком близко. Как бы Настя случайно не обернулась – или шустроглазый сынок его не приметил.

Сеня замедлил шаг и теперь наблюдал за Настей издали. Видел, как она провела мальчика через калитку детского садика… как минут через десять вышла обратно – но не одна, а в компании толстой тетки.

«Только тебя мне не хватало!» – пробурчал Сеня.

Тетка, кажется, куда-то Настю звала. Жестикулировала, махала рукой в сторону ряда магазинов. Но Настя – повезло ему! – отрицательно покачала головой, распрощалась с родительницей и направилась в сторону дома.

Тут Сеня ее и подстерег. Подкрался сзади, взял под локоток:

– Одну минутку, гражданочка…

«Гражданочка» резко обернулась.

– Опять ты! Что за глупые шутки!

Голос звенел от гнева. Но в глазах – и тут Сеня не ошибался – пряталась радость.

«Вот дуры бабы, – подумалось ему. – Она же рада мне, как пить дать – рада! Но никогда в этом не признается…»

Он покорно сказал:

– Извини, если напугал… Нам надо поговорить. Ты сейчас свободна?

– Нет, – отрезала Настя. – И говорить нам тоже не о чем. Я все тебе написала. Вчера.

«Ну, поуговаривай меня еще», – перевел Сеня то, что она на самом деле имела в виду.

– Слушай, а я тоже не знаю, почему самолет крыльями не машет.

– Подслушивал! – вспыхнула Настя.

– А что мне еще оставалось? Как иначе сына-то видеть?! В гости ты меня не зовешь. А из моего дома – убегаешь…

– Слушай, Сеня: что тебе надо?

– Тебя, – нагло ответил он. – Тебя – вместе с Колькой.

Настя отвела взгляд, пробормотала:

– Ну, этого тебе не видать.

Он будто не расслышал. Сказал задумчиво:

– А знаешь, Настя, я ведь тебе там, в лагере, каждый вечер спокойной ночи желал. Думать о тебе – не хотел, письма твои – рвал. Но когда засыпал – в том состоянии, когда уже мысли плывут – каждый раз говорил про себя: «Спокойной ночи, Настенька».

Она закусила губу, промолчала.

– И видел тебя во сне. Чаще всего знаешь где? В том местечке – под лестницей, на факультете. Ну помнишь, конечно: куда мы на переменах целоваться ходили.

Сеня выдержал паузу. Настя терла кончик носа и, кажется, приготовилась реветь. Он продолжил:

– Ты сидела там – одна. И плакала…

Настя торопливо смахнула слезинку и сказала презрительно:

– Сентиментальщина какая-то… Я туда, под лестницу, вообще больше ни разу не ходила.

Сеня взглянул ей в глаза:

– Значит, не вещие у меня сны? Жаль… Ну ладно, Анастасия. Пойдем, правда, где-нибудь посидим. Нужно кое-что обсудить.

«Ничего у меня с ним не будет, – думала Настя. – Только сделаю, что он попросил, и – гуд бай, май лав, гуд бай».

От мысли, что она никогда больше не увидит Сеньку, внутри все холодело.

«Ладно, – давала себе поблажку Настя. – Выполню его поручение – а там посмотрим. Хотя – все равно ничего не будет. Нельзя. Исключено».

Но выполнить Сенино поручение она обязана.

Арсений попросил ее разобраться с вохровцем – тем самым, что должен был в тот роковой мартовский день охранять вход в их подъезд.

«Разговори его, Настя. Пожалуйста, разговори. Ты же с ним знакома… Пусть вспомнит тот день. Подробно, по минутам. Надо выяснить, почему ему вдруг стало плохо – так некстати, когда в подъезд заходил убийца. Попробуешь?… Понимаешь, я и сам бы мог с ним поговорить. Но, боюсь, он все знает. Знает, что меня обвинили и посадили. И не захочет общаться… с государственным преступником».

Настя холодно кивнула:

– Хорошо… я попробую. Это все, что ты хотел?

– Все, – кивнул Сеня. – Узнай мне про этого охранника – и больше я тебя не побеспокою.

«Так я тебе и поверила!»

– Еще раз извини, что испугал. А караулил тебя просто потому, что звонить не хотелось. Не знал, кто трубку возьмет…

«С тех пор, как ты вернулся, я к телефону всегда сама бросаюсь. Эжен даже с кресла подняться не успевает».

Насте и самой было интересно «потрясти» вохровца. Во-первых, конечно, из-за Сеньки. А во-вторых – за вредность. Их дом вообще-то охраняли четверо (работали сутки через трое), но консьерж Сивоглотов был из всех самым противным.

Гавриил Иннокентьевич Сивоглотов сторожил их подъезд, кажется, вечно. Перед взрослыми – лебезил, к особо важным, на его взгляд, жильцам (Егор Ильич входил в их число) мчался: вдруг подадут руку. Зато детей шпынял безбожно. Вроде и претензий ему не выскажешь: ругается – за дело, и родителям постукивает – тоже за реальные прегрешения, но сколько у маленькой Насти было из-за него неприятностей!

Когда она училась в третьем классе, дети разбили окно в квартире на первом этаже. И вохровец явился к Капитоновым – докладывать, что их внучка тоже поучаствовала в хулиганстве. А именно: самолично слепила снежок, который мальчишки потом запулили в стекло…

В седьмом классе охранник-шпион (не поленился ведь!) прокрался на детскую площадку и выследил, что подростки учатся курить, пуская по кругу единственную на всех «мальборину». Тоже заложил, и снова случился вселенский скандал дома.

А в старших классах мерзкий Сивоглотов постоянно сообщал Капитоновой-старшей, что «внучку снова провожал этот длинный».

– И, Егор Ильич, я видел, как они шли! В обнимку!

«М-да, ну и вредный мужик был! – нахмурилась от воспоминаний Настя. – Все он вынюхивал, все замечал – а главного, во всей своей жизни, – не увидел. Пропустил, как убийца заходит в подъезд. Ну ничего, мы ему память-то освежим».

Она вернулась домой. Выпила для бодрости крепчайшего кофе. Тщательно продумала наряд: этот Сивоглотов – пустышка. Его надо поражать золотом, блеском, мехами. Брюки с люрексом, лаковые сапоги, норковая шуба, на пальцах – весь золотой запас, и даже в волосах – заколка с сияющими псевдо-бриллиантами. И еще: надменное, брезгливое выражение лица – его Настя минут пятнадцать тренировала перед зеркалом.

«Жаль, что Сеня телефона этого Сивоглотова не знает. Ладно, будем надеяться, что он дома сидит. Похмеляется».

От консьержа, помнила Настя, всегда попахивало спиртным. Он постоянно обрывал росшую во дворе елочку, зажевывал хвоей водочный запах. Вряд ли сейчас, окончательно выйдя на пенсию, Сивоглотов изменил своим привычкам.

Гавриил Иннокентьевич оставил работу четыре года назад, сразу после убийства Капитоновых. Сам он сообщил (Ирина Егоровна сказала), что банально уходит на пенсию. Но в доме говорили, что Сивоглотова выперли. За то, что просмотрел, как преступник заходит в подъезд.

С тех пор Настя его ни разу не видела. И удивилась, когда Сенька сказал ей, что Сивоглотов, оказывается, живет совсем рядом, на Малой Бронной. «Странно, что мы с ним ни разу нигде не пересеклись. Ни в магазине, ни в поликлинике, ни в аптеке… Наверно, его только в винном и можно застать – только я туда не хожу».

Настя открыла шкафчик бара, выбрала из многоцветья бутылок самую яркую: джин. «Кажется, его Женя всегда тоником разбавляет. Ну, где я тоник Сивоглотову найду! И так схавает».

Она швырнула джин в пестрый пакет с лейблом «дьюти фри». Изъяла из холодильника батон сырокопченой колбасы, икорную банку, пяток апельсинов.

«Неплохая закуска, а, господин Сивоглотов? Надеюсь, что ты ее отработаешь».

Охранник ее не узнал.

Однако норковая шуба произвела впечатление. Сивоглотов затоптался на пороге, загундел:

– Сударыня? Чем обязан?

«Ишь, нахватался модных словечек! Сударыня, понимаешь ли!»

Настя выпятила грудь, надменно процедила:

– Гавриил Иннокентьевич! Мы что, так и будем стоять на пороге?

Она сделала шаг вперед, удушая консьержа запахом «Пуазона». Сивоглотову пришлось отступить в недра квартиры. Настя сама захлопнула дверь. Царственно произнесла:

– Здравствуйте. Я – Анастасия Капитонова. Не узнаете?

– Ой… Настюша! – расплылся консьерж. – Какая взрослая стала, красивая!

Кажется, он вправду обрадовался. Или играл?

«Вот двуличная тварь!»

– Вижу, вы меня помните, – снисходительно улыбнулась она.

– Помню, девочка, память еще не отшибло. Счастлив видеть, проходи, пообщаемся!

«Век бы тебя не видеть! Стукач старый…»

Она протянула вохровцу пакет с продуктами. Перечислила:

– Там джин, икра, колбаса, апельсины. Так что пойдемте на кухню. Отметим встречу.

С «отмечанием встречи» она не ошиблась – Сивоглотов источал характерный запах: застарелое спиртное, наложенное на утреннюю опохмелку. «Похоже, придется мне с ним выпивать», – огорчилась Настя.

На кухне оказалось не прибрано. В раковине кисла посуда, в одном углу стояли пустые бутылки, в другом – банки. Сивоглотов суетливо вытер для нее табуретку:

– Садись, Настенька. Какая ты солидная стала, статная!

– Вы тоже… совсем не постарели, – великодушно откликнулась Настя.

Охранник и вправду не изменился: как был старикашка, так и остался. И глазки по-прежнему бегают. Хочешь взгляд перехватить – да не получается.

Сивоглотов ловко раскупорил джин, разлил спиртное по мутным стаканам. Колбасу нарезать не стал. Немедленно потянулся чокаться:

– Ну, за встречу?

И махом опрокинул стакан – граммов сто в себя влил, не меньше. Настя тоже сделала глоток джина.

– Ух, ядр-реный, – оценил Гавриил Иннокентьевич.

Перочинным ножом откромсал добрый ломоть сырокопченой, впился зубами. Быстро прожевал и сказал светски:

– Ну-с… Приступим к беседе? Спрашивай, Настюша, что хотела. Ты же не просто так мне джин принесла?

«Во дает Сивоглот! – удивилась Настя. – Сразу – быка за рога… А впрочем, мне же лучше».

– Вы слышали, Гавриил Иннокентьевич, что Челышева оправдали? – спросила она.

– Не оправдали, – поправил охранник. – А освободили – за недостаточностью улик.

На длинном слове «недостаточность» Сивоглотов слегка запнулся.

– Ну и как прикажете это понимать? – воскликнула Настя. – Дедулю моего с бабулей – убили, квартиру ограбили. А убийца, этот мой Челышев несчастный, – пару лет в тюрьме просидел и уже на свободе.

– Не пару лет, а почти четыре года он просидел, – снова поправил ее вохровец. Он внимательно наблюдал за Настей: не притворяется ли? Не играет ли?

«Надо постараться не переиграть».

– Я уже ходила к Воскобойникову. Ну, тому следователю, что дело вел. Спрашивала его, как это понимать. А он – ни бе, ни ме, говорит, дело отправили на доследование…

– А ты разве не рада? Не рада, что Сеню выпустили? – вдруг спросил Сивоглотов и впился в Настю цепкими глазками.

Она не стала поднимать перчатку.

– Я всегда хорошо относилась к Сене, – кивнула она. – И, врать не буду, очень переживала, когда его посадили. И никогда до конца не верила, что убивал – он. Но следователь тогда мне сказал: улики неопровержимы. Возмездие – справедливо. И я… Я в общем-то смирилась. Поверила… Хотя с Сенькой, вы же знаете, мы… мы дружили. И… И даже какое-то время жили вместе…

«Врать ему – бессмысленно. Чтобы такой шпион, в душе и по роду службы, как Сивоглотов, не знал, что мы с Сенькой сожительствовали? Никогда не поверю».

– А теперь, – продолжила она, – получается, что убивал не он?

– Он, – отмахнулся Сивоглотов и снова налил себе джину.

– А почему вы так думаете? – насторожилась Настя. – Вы что, его в тот день видели?

– Кабы видел – он бы вообще вышака словил, – мечтательно произнес Сивоглотов.

Настя еле удержалась, чтоб не выплеснуть свой джин ему в рожу. Но удержалась. Нацепила дежурную улыбку, потянулась чокаться…

– За тебя, Настенька, – предложил тост Гавриил Иннокентьевич. – За твою красоту неземную.

Кажется, его слегка повело. Ну и отлично. Лишь бы лапы свои волосатые, седым подшерстком покрытые, распускать не начал.

– Значит, Арсений в тот день в наш подъезд не заходил, – спокойно сказала Настя. – Ну а кто-нибудь еще? Кто-нибудь посторонний?

– Ща, подожди, – велел Сивоглотов. – Я тебе документ один покажу.

Он удалился в комнату. Явился через минуту. В руках – исцарапанная, ветхая шкатулка. Вохровец открыл ее, долго копался в пожелтелых бумагах. Наконец, вытащил одну, прочитал вслух:

– Вот. Видишь, что мне выдали?

«11 марта 1985 года. Осмотр терапевта.

Жалобы: общее недомогание, тошнота, рвота, частый жидкий стул.»

– Понос, то бишь, – перевел для Насти Сивоглотов.

«Объективно: кожные покровы бледные, артериальная гипотония, тоны сердца глухие, язык сухой, обложен у корня, живот вздут, болезнен в подложечной области. Диагноз: пищевая токсикоинфекция».

– Отравился, говоря по-человечески. Два дня из сортира не выходил.

– Сочувствую, – автоматически ответила Настя.

– Да я сам себе сочувствую, – буркнул Сивоглотов. – Кабы не эта дрянь – он бы от меня не ушел!

– Кто не ушел? – Насте удалось, наконец, поймать его взгляд.

– Преступник, – плотоядно улыбнулся охранник.

– А когда… когда эта токсикоинфекция у вас началась? Прямо с утра? – не сдавалась Настя.

– Не, с утра я как огурец был. Заступил в семь – а брюхо начало крутить только к обеду. Ну я… – вохровец слегка смутился, – сначала к Мининым, с первого, в туалет попросился, потом чувствую – совсем худо, не идти же снова в чужой сортир, ну я и побег домой…

– А что вы в тот день ели? – потребовала Настя.

Сивоглотов скривился:

– Да приставал уже ко мне следователь, что я ел, всю душу из меня вытряс. Вечером – картошку с тушенкой жрали, жена приготовила, царствие ей небесное. А с утра – она спала, а я сосисок себе наварил, четыре штуки. Воскобойников эти сосиски у меня из морозильника изъял, даже на экспертизу отправил. Потом позвонил: нормальные, говорит. Не вернул, правда, зараза… А на работе, на посту, – я не ем. Некогда мне кушать. Чаю я только попил.

– Во сколько? – уточнила Настя.

– В десять. Ровно. Я почему помню – «Маяк» пикал. И Абакумова-младшая как раз в подъезд заходила. С новым хахалем. Я его еще пускать не хотел. Просил паспорт с пропиской предъявить, – Сивоглотов хищно улыбнулся.

– Ну и, допустим, вы говорите с этим хахалем… а в это время кто-то заходит в вашу будку и…

– Никто туда не заходил! – отрезал Сивоглотов. – Я же рядом стоял – что, у меня глаз, что ли, нет?

– Хорошо, – вздохнула Настя. – А вы можете перечислить, кто в тот день заходил в подъезд? Ну, до того момента, как у вас живот схватило?

– Я могу все, – важно отвечал Сивоглотов. Прикрыл глаза и начал перечислять: – Чигашкова с третьего… Валенский с восьмого…

Настя слушала знакомые фамилии вполуха. В голову пришла неожиданная мысль:

– А Женя Сологуб – не заходил?

Сивоглотов не стал притворяться, что не знает, кто такой Женя Сологуб.

– Нет, Настя. Никого из твоих я вообще не видел. А, только мама забегала. У нее еще большая коробка была. С сапогами – кажется, «Саламандра».

– И во сколько же это было?

– После десяти, – со значением сказал Сивоглотов. – И свой чай я уже выпил.

– Так все-таки – во сколько? – не отставала Настя.

– Ну, не помню точно… Часов в двенадцать, наверно.

Настя задумчиво сказала:

– А день-то – будний. Мама, по идее, должна была на работе быть…

Сивоглотов простодушно сказал:

– А я и спросил ее: что, мол, Ирина Егоровна, службу прогуливаете? А она мне: не болтай, говорит, Гаврилка, лучше помоги коробки до лифта донести.

– Что, тяжелая была коробка?

– Не тяжелая, но – объемная. В руках держать неудобно.

– И что, донесли вы коробку?

– Донес, – гордо отрапортовал вохровец. – Прямо до квартиры донес! А Ирина Егоровна и говорит мне – так, шутейно: мерси, мол, мой галантный месье консьерж. И руку для поцелуя протягивает.

Сивоглотов слегка смутился, закончил:

– Ну, я и поцеловал… У мамы твоей руки – как у царевны. Нежные, мягкие.

А Настя тем временем заготовила новый удар:

– Вот вы говорите, что маму прямо до квартиры провели. А будка-то в это время была без присмотра! И вполне вам могли чего-нибудь подсыпать – прямо в чайник.

– Обижаешь, – нахмурился Сивоглотов. – У меня закалка старая. Если по какой надобности выхожу – тут же дверь на замок. Мало ли что. Да говорю я – после десяти ничего не ел, не пил.

– А ключ от вашей будки?

– Ключ – всегда при себе. Да ты, Анастасия, зря силы не трать. С ключом этим Воскобойников, следователь, меня уже терзал. И у сменщиков моих – тоже интересовался. Никто из нас ключи не терял, никому не передавал, без присмотра не оставлял… Как можно? Дом-то у вас непростой, цэковский. Тут особая бдительность нужна.

– Кстати, о бдительности. Вы в тот день на пост уже не вернулись? – уточнила Настя.

– Сначала дома сидел, с унитазом в обнимку. Потом все ж таки побежал… А там уже «Скорая», милиция… Ну, я поглядел, поглядел – а крутит меня!… Ну, я и побёг в поликлинику.

– Испугался, значит? – насмешливо спросила Настя.

Сивоглотов потупился.

– Испугался… – и тут же ринулся оправдываться: – Но я сменщику-то позвонил. В полтретьего. Так и так, говорю, подмени, потом рассчитаемся. А он и рад бы помочь – только раньше пяти никак, ему внуков подкинули. Ну ладно, говорю, хотя бы в пять приходи. Он в пять и пришел – а там уже милиция…

– А что вам в поликлинике сказали? О причинах этой… токсикоинфекции?

– Да пес его знает, сказали. Бактерия, наверно, в пищу подмешалась. Они, говорят, эти бактерии, где угодно могут жить – хоть в чае, хоть в хлебе, если его продавщица грязными лапами подает.

«Или на твоих грязных лапах», – Настя метнула взгляд на Сивоглотовские руки – явно давно не мытые.

– Но все-таки – странное совпадение, – подвела итог Настя.

– Странное, – согласился вохровец. – Я и сам думал: может, преступник меня отравил, чтоб в подъезд незаметно пролезть? Только не жрал я ни с кем из посторонних, понимаешь? И в будку свою никого чужих не запускал. Говорю ж я: у нас тут бдительность!

– Хороша у вас бдительность! – с сарказмом протянула Настя. – С кем я и когда домой иду – всегда деду с бабкой закладывал, а их убийцу – пропустил.

– Виноват, Настя, – опустил мутные глазки Сивоглотов. – Кругом виноват. Прости уж меня, старика…