5 января
День начался монотонно, а закончился ужасно.
Итак, сегодня нами вплотную занялась полиция. Начались допросы. Финские правоохранительные органы наконец-то добыли себе помощника — переводчика. Нашего соотечественника.
Двое официальных лиц явились к нам в домик, едва начало светать, то есть в начале одиннадцатого утра. Давешний финский полицейский комиссар (оказалось, что его звали — он дал мне, как и всем, свою визитную карточку — Мауно Кууттанен) — и молодой парень, примерно мой ровесник. От того за версту разило родимой отчизной. Причем он не был похож на отдыхающего. Открытое, простоватое славянское лицо. Неуловимый взгляд с хитрецой. Тонкие строгие губы. Совершенно неприметный вид. Час проглядишь на него в упор — а потом через пять минут не сможешь описать.
Он скинул пуховик — под ним скрывался тщательно отутюженный костюмчик, под ним — серая водолазка. На ногах — зеркально начищенные модельные ботинки.
— Меня зовут Кирилл Боков, — представился он, — я атташе российского посольства в Хельсинки, командирован сюда, чтобы оказать правовую и иную помощь финской полиции, ведущей расследование убийства российского гражданина Вадима Сухарова.
Довольно быстро мы, все одиннадцать, снова собрались во втором коттедже. Комиссар Кууттанен описал нам, как будет проходить процедура допроса.
Вопросы задает он, Боков переводит. Чтобы не тащить нас в участок, разговаривать будут, совмещая приятное с полезным (финн так и сказал — или Боков так перевел). Они втроем — полицейский, переводчик и свидетель — станут прогуливаться здесь, неподалеку от коттеджей, по дорожкам. Финский комиссар запишет ответы на диктофон — а позже расшифрует их и отпечатает протоколы (каковые мы, разумеется, впоследствии подпишем).
Мне беседовать выпало первым — как в школе первым меня любили вызывать к доске. Фамилия Алябьев обязывает. Я перед допросом ничуть не волновался — как не боится экзаменов абитуриент, тщательно натасканный репетитором. В данном случае учителем выступила для меня Леся. Среди вопросов, что интересовали Кууттанена, не нашлось ни единого, что уже не задавала наша доморощенная сыщица.
Мы гуляли с полчаса. Кууттанен спрашивал, Боков переводил, я отвечал. А потом началось интересное. Финский комиссар выключил диктофон и куда-то, бочком-бочком, слинял. Мы остались на дорожке лицом к лицу с посольским.
— Скажите, Иван, — вдруг спросил Боков, — а как во время вашей поездки проявил себя Родион Сыромятский?
— А почему вы спрашиваете?
— Вы же с ним знакомы совсем недавно? — ушел мой собеседник от ответа.
— Да, с двадцать седьмого декабря прошлого года, — кивнул я.
— У вас хорошая память, — улыбнулся Боков. — Ну, и как вам Родион?
— Нормальный мужик, — пожал я плечами. А что еще прикажете отвечать на подобный вопрос представителю посольства с неясными полномочиями?
— Вы не замечали в его поведении каких-то странностей? Чего-то, э-э, — допросчик неопределенно повертел пальцами в воздухе, — необычного, может быть, настораживающего?
На самом деле я за Родионом заметил много необычного и даже настораживающего.
И его разговор с финном (по-фински!) в баре гостиницы в Оулу.
И его встречу с носатым мутным человеком Панайотом, которую засекла Леся (и заметил покойный Вадим).
И еще одну его встречу — с неким, как я его окрестил про себя, топ-менеджером международной корпорации — в поселке в новогоднюю ночь.
И, наконец, их совместную со Стеллой поездку в Рованиеми второго января, в день убийства. Вопрос: была ли та поездка? Во всяком случае, Стелла никуда не уезжала, находилась здесь, в баре «Гондола», уговаривала бритоголового Володю избить Вадима. Тогда спрашивается, где в то время был и чем занимался Родион?
Однако я нисколько не собирался вывалить свои подозрения первому встречному вопрошальщику, да еще из нашего посольства. Хотя вопросы дипломата про Родиона выглядели сами по себе, согласитесь, необычными и даже настораживающими.
Я как можно равнодушней заявил:
— Ничего такого я за Сыромятским не замечал. Мужик как мужик. Спокойный, немногословный. А почему вы спрашиваете?
— Есть к нему интерес, — неопределенно промолвил Боков.
— Он что, шпион?
Дипломат расхохотался. По-моему, искренне.
— Вот уж нет.
— Его подозревают в убийстве?
— Все может быть, — опять ускользнул от ответа Боков. — Ну ладно, пойдемте к господину Кууттанену, а то он нас заждался…
…Потом, когда все допросы завершились, я спросил сначала у Леси, а потом у Сани, о чем говорили с ними.
И, оказывается, обоим посольский, специально оставшись с ними тет-а-тет, задавал вопросы о Родионе. Надо думать, что и остальным нашим — тоже.
Чем же, интересно, провинился г-н Сыромятский, что попал под колпак российской разведки?.. (Уж не будем лукавить, совершенно понятен основной род занятий товарища Бокова, у него на плечах сквозь костюмчик погоны прорастают…)
…А ближе к ночи случилось вот что. Писать об этом трудно, но раз уж я взялся быть летописцем, то негоже трусливо убегать от того, что лично мне тяжело и неприятно.
Итак, вечером я возвращался с горы. Я накатался на борде в одиночестве, ледяной ветер и скорость выветрили наконец из моих мозгов и убийство, и следствие, и Лесю, и случай с Женей. Однако нашлись люди, не давшие мне ни о чем забыть.
На дорожке, ведущей к нашему коттеджу, я повстречал Петра Горелова. Похоже, он поджидал именно меня. Когда я поравнялся с ним и остановился, он, со спокойной злобой глядя мне прямо в глаза, сказал:
— Я все знаю. Ты мерзавец и негодяй.
Я попытался прикинуться чайником. Пробормотал:
— О чем ты, не понимаю…
— Все ты понимаешь. О тебе. И о моей жене. И о том, как ты с ней кувыркался. В твоей машине.
— Н-ну да, мы ездили с ней… Покатались полчаса…
Я изо всех сил пытался сохранить честь дамы. И свою. Не исключено, что Петя просто брал меня на понт. Слышал ночью отъезжавшую от их коттеджа «Хонду». Видел, как в нее садилась Женька, а остальное — его ревнивые домыслы.
— Не трынди, — скрипнул он зубами. — Она мне все рассказала.
«Сволочь, берет меня на пушку!» — подумал я.
— Все? Что все ты знаешь? — усмехнулся я.
Он тяжело задышал. Слова, казалось, с трудом вырываются из его рта.
— Вы поехали на вершину. Туман. Остановились на обочине. Ты вышел. Она разделась. Разложила сиденье. Ты накинулся на нее… Она рассказала мне. Она болеет. Она не владела собой. Тогда. Ты воспользовался ее слабостью. Ты негодяй.
— Хорошо, — миролюбиво сказал я. — Что дальше?
Он по-прежнему глубоко вдыхал и со свистом выдыхал холодный воздух.
— Поедем разберемся.
Похоже, разборка действительно была неизбежна. Я как можно спокойней спросил:
— Поедем — куда?
— На ту же гору, — он слегка успокоился, и я понял, что он все заранее продумал. — На ту же самую дорогу, на которой вы с ней… — Он нервно сглотнул. — Там сейчас наверняка туман. Опять туман.
По этому «опять туман» я безошибочно понял, что Женька ему действительно все рассказала. Зачем она это сделала? Что она, дура? Или садистка? И ей доставляет извращенное удовольствие мучить своего мужика?
А Горелов продолжал:
— Дорожка там узкая. Поедем. Ты на своей машине, я — на своей. Навстречу друг другу. На полном ходу. Кто не выдержит и отвернет — улетит в пропасть.
Глаза его горели. Он действительно казался психом.
— А если никто не отвернет?
— Тогда сойдемся лоб в лоб. Там уж поглядим, у кого ремни с подушками лучше.
— Замечательно! Оба останемся на всю жизнь калеками…
Он пожал плечами и с вызовом произнес:
— Я готов рискнуть.
Бред какой-то! Взрослый вроде бы человек…
— А я — нет, — твердо сказал я. — Хотя бы потому, что мне моей машины жалко.
— Пытаешься увильнуть?
— Если ты так хочешь дуэли — давай придумаем что-нибудь другое, — спокойно промолвил я.
В этот момент я вдруг почувствовал к нему расположение. И жалость. Вон, мешки под глазами какие — на пол-лица. Эх, наверное, я и вправду мерзавец!.. Зачем я его-то оскорбил, переспав с Женькой!.. Но она-то какова!.. Все выложила мужу!..
— Или, — с наружным спокойствием произнес он, — сыграем в «русскую рулетку».
Я подумал, что он, вероятно долго просчитывал, возможно, бессонной ночью, разные варианты.
— Это как?
— Поднимаемся туда же, на гору…
Далась ему эта гора. Или он хочет избыть свою психологическую травму на том же самом месте, где она ему была нанесена?
— …И бросаем жребий, — продолжал Петя. — Красное или черное, чет-нечет, орел или решка… Кто проиграл — сам садится в свою машину и добровольно летит с обрыва… Никакой полиции, все шито-крыто… Несчастный случай…
— Это мне нравится чуть больше, — молвил я. Хотя ни фига, конечно, не прельщала меня перспектива с пятидесятипроцентной вероятностью бросаться в многометровый обрыв.
— Но нужны секунданты, — добавил он. — Чтобы никто в последний момент не струсил.
— Секунданты? Не слишком ли пафосно?
— А ты привык шуршать втихаря? — зло бросил мой противник.
— О’кей, — я пожал плечами. — Кого возьмешь в секунданты ты?
— Я?
Он, кажется, не ожидал, что я так быстро соглашусь. У меня затеплилась надежда: может, еще обойдется? Может, нам удастся договориться по-хорошему? Вряд ли ему тоже хочется помирать, в его-то тридцать восемь лет.
— Я возьму Иннокентия, — молвил он. — А ты?
Я задумался. Саня, после всего, что произошло здесь, — точно нет. А больше у меня и выбора не имелось. Не посольскому же мальчику Бокову предлагать стать свидетелем дуэли.
— Итак? — нахмурился Петя.
— Родион, — бросил я.
Горелов удивился (видимо, тому, что я выбрал не Саню) и молвил:
— Идет.
— Знаешь, — сказал я, стараясь держать тон дружелюбным настолько, насколько позволяла ситуация, — давай-ка мы еще раз проговорим условия. Может, придумаем что-нибудь другое.
— А в чем дело? — спросил он заносчиво и высокомерно.
— Мне машину жалко. Особенно свою. Она-то в чем провинилась?
— Она тебе больше не понадобится. Впрочем, можно иначе, — сказал мой соперник после паузы, — тот, кому не повезет, просто разбегается и прыгает вниз с обрыва.
Да, девушки, беседовавшие тогда на крыльце, были правы: Горелов — действительно не кто иной, как опасный сумасшедший.
«Что ж, — подумал я, — это чуть получше. Если не повезет и мне придется прыгать с обрыва вживую, больше шансов, что секунданты удержат. Я особенно вырываться не буду».
Мне о-очень не хотелось помирать из-за такой ерунды, как банальный секс с чужой женой.
— Ладно, — молвил я. — Договорились.
Мой противник, кажется, обрадовался.
— Давай скажем секундантам, да не будем тянуть, поедем на гору.
— А почему сейчас? Дуэль обычно назначают на рассвете. Может, мне надо завещание написать. Письма любимым женщинам.
— Не юродствуй! — отрезал Петя и зло добавил: — Придурок!
От гнева я сжал кулаки, но сдержался и продолжил ерническим тоном, стараясь сбить накал страстей:
— Я хочу переодеться в чистое и принять душ. Я не могу помирать потным и в горнолыжном костюме.
Тут вдруг что-то хлестнуло меня по лицу. Я отшатнулся. Петя залепил мне мощную затрещину.
— С-сука… — проговорил я, сплевывая на снег кровь. Он ухитрился рассечь мне губу.
— Не надо шуточек, — тонким от злости голосом попросил он. — Не надо. У нас все всерьез.
— Да уж теперь, пожалуй, всерьез. Жди меня здесь через час. Ты сдохнешь.
…Через полтора часа мы поехали на машинах на гору. Настроение у меня было хуже не придумаешь. Какого черта эта Женька выбрала именно мою персону объектом для своих приставаний? Какого дьявола я пошел у нее — и у своего телесного низа — на поводу? Зачем она, стерва, рассказала все мужу?
В итоге мы с хорошим, умным, несчастным парнем стали врагами. Да что — врагами! Если он не отступит, если доведет затею с дуэлью до конца — одному из нас суждено погибнуть. Ну разве не глупость! А ведь я тоже не стану просить пощады. Я упрямый. К тому как я могу потерять лицо перед Иннокентием и Родионом?
Родион сидел рядом со мной в моей «Хонде». Молчал, по обыкновению. Впереди подмигивали стоп-сигналы «Лендровера». В нем ехали Петя и Иннокентий.
От передней машины летела снежная пыль. Мои дворники раз за разом счищали ее с ветрового стекла.
Постепенно началась полоса тумана, а вскоре в нем уже потерялись и габариты Петиной машины, и обочины дороги, и все на свете.
Мы прихватили с собой рации. Наша прохрипела голосом Горелова: «Останавливаемся». Я сбавил скорость. Впереди, на площадке для отдыха, что-то чернело. Возможно, то был «Лендровер». В атмосферном молоке не видать ни зги. Я затормозил на ощупь и чуть не впилился в Петину машину.
Процедуру дуэли обсудили раньше, внизу. Родион захватил с собой карты. Он будет метать банк. Кому выпадет пиковый туз — тому и помирать. Несчастный может прыгнуть с обрыва сам. Может усесться в свою машину и полететь в пропасть на ней. Как он сам решит и пожелает. Свобода, блин, выбора.
Выбора смерти.
Мы выбрались из машин. Вдруг налетел резкий порыв ветра, и туман, как по мановению волшебной палочки, рассеялся. Словно завороженные, мы все вчетвером подошли к краю площадки. Летом отсюда, наверно, открывался восхитительный вид. Сейчас зрелище выглядело грозным, пугающим. В мерцании белого снега и свете луны стало отчетливо видно, что вскорости ждет того, кому не повезет, — меня или Петьку.
Пропасть, расстилавшаяся под нами, вызывала холод в спине и дрожь в коленях. Где-то далеко-далеко, у горизонта, угадывалась тундра, полузамерзшие озера и озерца. Чуть ближе к нам сверкали фонари поселка, вилась освещенная лента автодороги. Потом в гору начинал карабкаться лес — черные страшные ели. А еще ближе к нам в снегу громоздились валуны. И скалы, кое-где присыпанные снегом, хищно вздымающие свои зубы. А между скалами и снежными валунами — бурная горная речка, не замерзшая, невзирая на минусовые температуры. Мы слышали ее шум.
Лететь до этой речки (или скал, или валунов) предстояло — кому-то из нас! — метров пятьдесят. Словом, выжить никаких шансов.
Невольно я отвернулся от пропасти. Мы отошли от края. И тут же ветер стих, и снова, словно занавес, прикрывающий страшные декорации, начал наползать туман.
Иннокентий сказал:
— Как секундант, я предлагаю противникам примириться.
Я ответствовал, глядя в сторону:
— Я готов принести Петру свои извинения.
Краем глаза я увидел, как оба секунданта испытующе уставились в лицо Горелова.
Мой противник выдержал паузу, а потом глухо молвил, игнорируя меня и обращаясь к секундантам:
— Нет, никаких извинений я не принимаю.
Проклятый псих! Идиот! Рогатый осел! Чего еще ему от меня нужно: чтобы я ноги ему целовал? Этого не будет. Драться так драться.
Черт, в казино мне никогда не везло. Но, может, оттого, что я относился к игре несерьезно? Может, теперь, когда на карту (в буквальном смысле) поставлена моя жизнь, судьба окажется ко мне более благосклонна?
Петр проговорил, старательно избегая меня взглядом:
— Я прошу, при любом исходе, не распространяться о дуэли. Скажете: произошел несчастный случай. В случае, если черная метка выпадет мне, передайте моей супруге письмо. — Он вытащил из кармана пуховика и протянул Родиону сложенный вдвое листок. — А теперь давайте начинать. Холодно, братцы.
В происходящем — наверное, от этого «холодно, братцы» — мне почудился фарс. Но еще сильнее оказалось ощущение, как от дурного сна или романа Кафки, когда нелепость происходящего помаленьку затягивает тебя, а потом постепенно превращается в страшное… А ты спеленут по рукам и ногам, и из этого ужаса невозможно вырваться…
Родион достал карты. Краем сознания я отметил смешную деталь. Карты были с голыми девочками на рубашках. Я видел такие у Саньки. Видимо, других в нашей компании не нашлось.
Мы, все четверо, подошли к плоскому капоту «Лендровера». Туман все сгущался, и вид на пропасть уже снова совершенно скрыла молочная пелена.
— Я мечу банк до пикового туза, — напомнил оговоренные правила Сыромятский. — Туз пик упадет направо — выиграл Иван. Петру надлежит прыгать. Туз пик ляжет налево — выиграл Петр. Соответственно, Ване предстоит последний полет.
Он протянул колоду Иннокентию. Тот снял. Потом Петру.
— Не желаете ли?
Горелов помотал головой. Я тоже отказался снимать.
Сыромятский начал метать. Сейчас, вспоминая происходившее, не скажу, чтобы в тот момент я волновался. Мною овладело какое-то отупение. Я даже не следил, какие выпадают карты. И не ожидал появления смертельного туза. Больше того: я даже не заметил в первый момент, куда он лег, — покуда Родион не произнес бесстрастно:
— Туз пик направо. Выиграл Иван.
Горелов глубоко и прерывисто вздохнул.
— Что ж, прощайте, — проговорил он, обращаясь к секундантам, и полез в кабину «Лендровера». Он все-таки хотел покончить собой внутри машины и ее утянуть за собой в пропасть. Словно языческий вождь, которого хоронили вместе с его колесницей. Странно, как он еще не додумался прихватить с собой жену.
Дурной сон продолжался. Я даже не испытывал ни малейшей радости от того, что победил. От того, что остаюсь в живых.
— Стой! — Иннокентий схватил Петра за рукав.
Тот молча отшвырнул его руку и залез-таки в кабину.
— Подождите, Петя, может быть, хватит? — морщась, проговорил Родион. — Подурачились, и будет. Мы все верим, что вы готовы идти до конца. Но давайте на этом остановимся.
Я не промолвил ни слова. Не буду я уговаривать этого шизофреника.
Дверь в «Лендровер» была открыта, бухгалтер вцепился в руку Горелова и начал вытаскивать его наружу.
Иннокентий был ниже Петра ростом, но гораздо плотнее и, похоже, сильнее.
Ему удалось выдернуть Горелова из кабины, и оба, не удержавшись на ногах, повалились на снег.
Интересно, кто-нибудь из них цеплялся бы за меня с той же силой, когда бы пиковый туз выпал мне? И если бы мне пришлось лететь в пропасть? Я вдруг почувствовал жгучую обиду.
На языке у меня вертелось нечто презрительное в адрес Горелова, вроде: «Хорошо устраивать дуэли, когда в последний момент друзья вытащат тебя из пропасти».
Но я удержался, не сказал. И хорошо, что не сказал.
Потому что тут Петя вдруг вырвался из железных объятий Кена. Вскочил на ноги. Бросился к краю пропасти. И — не успел Иннокентий его догнать, не успели мы с Родионом ему помешать — ухнул вниз.
Что было потом?
Мы ахнули. Сердце у меня оборвалось. Дурной абсурдный сон все-таки обернулся не фарсом — трагедией. Мы втроем кинулись к краю площадки. Мне показалось, что я услышал, как ударилось о камни упавшее тело. Сквозь туман не было не видно ни зги.
— Петя! — отчаянно крикнул Родион. Молчание было ему ответом.
Белая пелена сгустилась. Мы с трудом видели собственные вытянутые руки. Но наши голоса слышались хорошо, и мы вопили в кромешном белом облаке: «Петя! Петя! Петя!»
Никто не отвечал. Горелов убился о скалы? Или он лежит там, внизу, весь переломанный, истекая кровью?
— Надо звонить в полицию. И в «Скорую», — молвил Иннокентий.
— Все равно они ничего до утра не сделают, — возразил Родион.
Я ничего не отвечал, потрясенный. Боже, неужели из-за меня только что погиб человек?
Я осел на снег и закрыл лицо руками.
Сквозь странный шум в ушах я слышал, как Сыромятский командует. Краем сознания я отметил, что голос у него тихий, но властный, обладатель его привык, чтобы ему подчинялись.
— Иннокентий, делать нам здесь нечего. Мы с вами едем домой, объявим вдове о трагическом происшествии. А вы, Иван, езжайте в поселок, в полицию. — Он тронул меня за плечо. — Вы слышите меня, Иван?
Я поднялся на ноги.
— Да, я все понял. Хорошо.
Я готов был поехать куда угодно, лишь бы не сообщать своей случайной любовнице, что ее муж погиб.
— И давайте договоримся, — своим внушительным голосом продолжил Родион. — Никакой дуэли не было. И никакого самоубийства — тоже. Просто человек из молодечества решил постоять на краю. И — сорвался. Наша версия, конечно, хромает, но если мы, все трое, станем долдонить одно и то же, я думаю, финская полиция поверит.
«Но вот поверит ли Женя?..» — пронеслось в моей голове.
— А его письмо? — тут спохватился я.
Родион достал из кармана пуховика листок. Без стеснения развернул, зачитал вслух:
Милая моя Женя!
Я ухожу, ухожу навсегда.
Прости меня за все.
А я тебя… Я тебя тоже за все простил.
Несмотря ни на что, по-прежнему любящий тебя
ПГ
У меня перехватило дыхание, и я впервые отчетливо понял, что все происшедшее — не сон.
Смерть случилась всерьез.
Но сейчас я гнал от себя мысль, что повинен в гибели Петра. Не время заморачиваться. У меня еще будут часы, дни и недели, и ночи без сна — для того, чтобы помучиться угрызениями совести.
Мы расселись по машинам и очень осторожно поехали в тумане вниз с горы.
…В крошечном полицейском участке я сделал заявление о несчастном случае — все тому же комиссару Кууттанену. Видимо, финский товарищ засиделся на работе, расследуя дело об убийстве Вадима. Когда я рассказал ему о несчастье, бесстрастное лицо комиссара на миг приобрело укоризненное выражение. Оно как бы говорило: «Все время с вами, русскими, что-то случается». Однако эта мина скоро сменилась обычной непроницаемостью.
Наш с Кууттаненом английский оказался одинаково хорош (или плох), чтобы довести до его сведения происшедшее, но не суметь поведать о нюансах. Полицейский сказал, что туман не рассеется до утра. Вертолеты, снегоходы — в такую погоду все бесполезно. А завтра они начнут искать «вашего друга». Он так и выразился, тактичный наш Кууттанен: не «тело», не «труп», а «вашего друга».
Но сути дела это не меняло. Ужасно, если Петька разбился не насмерть и до сих пор валяется там, среди скал, истекая кровью…
…Я вернулся домой в препоганом настроении. На крыльце нашего домика меня поджидала Леся.
Первыми ее словами, обращенными ко мне, были:
— Хочешь выпить?
Как раз в выпивке я нуждался в тот момент более всего на свете.
Она протянула мне фляжку. В ней оказался коньяк. Хороший, на уровне «Мартеля» или даже «Хеннеси».
— Мой «энзэ», — заметила девушка.
Я сделал пару мощных глотков и вернул ей баклагу.
— Пей еще, — молвила она. — Тебе надо.
— Откуда ты знаешь, что надо?
— Догадываюсь.
Я еще два-три раза приложился к фляжке. А когда в голове у меня благодатно зашумело, предложил:
— Слушай, пойдем погуляем? Не хочу больше никого видеть, кроме тебя.
Девушка согласилась, и мы отправились по дороге, мимо безмолвных пустых коттеджей. Повалил густой снег, и крупные хлопья падали нам на куртки, капюшоны, лица. На плечах вырастали белые погоны.
Не знаю почему, но я рассказал Лесе все. Начал, правда, с нейтрального: что Сашка пытался шантажировать Горелова. Но потом перескочил на злосчастный эпизод, как я переспал с Женькой. А она в ту ночь зачем-то пыталась заложить мне своего мужа…
И, наконец, поведал про нашу сегодняшнюю дуэль с Петром. И про то, как он погиб.
— Ну, что ты с ней переспал, я догадалась сразу, — отмахнулась девушка. — Да и неинтересно мне это. А вот вся остальная информация заслуживает внимания.
— Знаешь, у мужчин так бывает, — глубокомысленно промолвил я. Коньяк здорово снес мне крышу. — Любишь одну, а спишь совсем с другой. И это ничего не значит.
— Не морочь голову, — отрезала Леся. — Ни себе, ни мне.
…Мы расстались у крыльца моего домика (девушка меня проводила!). Она стряхнула варежкой (той самой, что я ей подарил на оленьей ферме) снег с моих плеч. Ласково сказала:
— Бедный ты, бедный. Ты совсем запутался. Ну, иди спи. Утро вечера мудренее…
…Утром мудренее не стало. Я опять проснулся в чертову рань — около семи, когда в домике все еще спали, а чернота за окнами была совершенно непроглядной. За окном густой пеленой продолжал валить снег. Судя по тому, что моя машина оказалась усыпана едва ли не десятисантиметровой белой подушкой, снег шел всю ночь. Я устроился в гостиной и стал — хоть не очень хотелось — записывать события вчерашнего дня, пятого января.
Сегодня Сочельник. Что, интересно, готовит нам нынешний день, канун прекрасного праздника Рождества?
