Глава 10
25 июля, воскресенье. Ранний вечер. Подмосковье, поселок Теляево. Вика
Вика резала лук для жаркого и плакала – окунала нож в воду, утирала слезы тыльной стороной ладони, а слезы сами текли и текли, и тут она вдруг подумала, что ведь никто – ни один человек – не оплакал по-настоящему ее Хозяина. На похоронах, конечно, поблескивали слезы на глазах у мачехи и у Дениса, но по-настоящему, чтобы в голос, с рыданиями, – никто не плакал. Постояли над могилой, слова разные поговорили – и скорей домой, наследство делить. И от этой мысли Вике стало вдруг так жалко Хозяина и себя, что она заревела уже не от лука, а по-настоящему.
Вика отошла в угол, спряталась за холодильник, и все рыдала, и рыдала, и вытирала слезы бумажными полотенцами, а когда слезы вдруг кончились, на душе у нее стало гораздо легче, а жалость к Хозяину и к себе превратилась в светлую грусть, как будто он просто уехал и они расстались ненадолго, но скоро встретятся. И тогда она пошла к кухонному крану и хорошенько умылась, а потом вытерлась еще одним бумажным полотенцем и с легким сердцем бросила лук на сковороду, в подсолнечное масло – оно зашипело и застрелялось, и Вика прикрыла лук крышкой. Вот мачеха настоящих слез для Хозяина не нашла, вдруг злорадно подумала Вика, ее бог и покарал самым сильным наказанием – смертью.
Вика вернулась к столу, принялась разделывать мясо, отделять пленочки и жиринки, а ей в этот момент вспомнилась их последняя с Хозяином поездка – самая долгая, самая интересная, самая необычная. Будто он предчувствовал что-то и хотел, чтобы она запомнила его перед смертью с самой хорошей стороны: такого представительного, мудрого и обаятельного. И откровенного, и виноватого. Случилась поездка недавно, в мае, – уже после того, как Хозяин намертво поругался с мачехой, и три дня спустя, как пьяная Тамара открыла Вике тайну ее происхождения.
Все эти три дня в мае Вика была сама не своя, все думала о том, что рассказала ей хозяйка, и плакала, и рассматривала себя в зеркале, отыскивая в себе черты Хозяина, оказавшегося ее отцом, и хотела поговорить с ним, и боялась, и обмирала, когда видела его. А ночью ворочалась и думала: неужели и правда он – ее отец? И как у них все было с матерью? И как он жил один, без нее? И почему он вдруг ее отыскал? Неужели он разыскивал ее всю жизнь? А может быть, вовсе не искал и встреча их получилась совершенно случайной?..
Все эти вопросы – тогда, в мае, – мучили Вику, как чесотка, и она ворочалась до утра, не в силах придумать на них ответов, и клялась себе, что завтра же обо всем спросит у Хозяина. Но наступало завтра, и она снова встречала его… Но когда он завтракал, был таким сосредоточенным, а приходил с работы настолько сердитым и усталым, что Вика не могла заставить себя спрашивать его о чем-то.
А в пятницу на той самой неделе, когда Тамара открыла Вике тайну, Хозяин вдруг вернулся домой довольным и веселым, словно у него в жизни случилось что-то хорошее. Тамара при его появлении, как всегда в последнее время, скрылась в своей комнате. Борис Андреевич в одиночку с удовольствием покушал и выпил несколько бокалов виски. А потом, раздобревший, расслабленный, позвал из кухни Вику и сказал:
– Давай, собирайся. Завтра поедем.
– Куда?
– К тебе, в твою деревню.
У нее задрожали губы.
– Вы меня хотите отдать обратно?
Он на минуту опешил, а потом понял и захохотал:
– Тебя?! Отдать?! С чего ты решила?!
– А что вы тогда там, в моем Барыкине, забыли?
– Просто мы с тобой едем отдыхать. Только вдвоем. На уик-энд. Помнишь, ты рассказывала: в ваших местах и рыбалка хорошая, и охота, и соловьи поют. У твоей бабули ведь для меня найдется местечко?
– Ну, – недоверчиво кивнула она.
– Тогда – собирай пожитки, готовь нам пищу в дорогу и ставь на пять утра будильник. Завтра, как рассветет, поедем.
И опять она той ночью не могла уснуть, несмотря на то что вставать чуть свет. Лежала и все думала: не может быть, чтобы это было простым совпадением. Она узнала, что она его дочь, – и тут же Хозяин зовет ее в длинную поездку вместе, на ее родину. Ведь никогда она не уезжала с ним далеко и надолго. Это было неспроста, но Вика не могла понять, почему. Может быть, Хозяин хочет всему поселку объявить, что она – его дочь и он ее официально удочеряет? Да нет, это чушь! Но все равно Вике представлялись картинки одна слаще другой: вот она стоит на сцене клуба, и весь зал забит битком, и на нее направлены прожекторы, и невидимый громовой голос объявляет: «А сейчас перед нами выступит заслуженная артистка России Виктория Борисовна Конышева!» И зал взрывается бешеными аплодисментами – и тут оказывается, что это и не клуб вовсе, а Кремлевский дворец съездов – народу так много, что, куда ни посмотри, всюду блестят глаза, а потом вдруг получается, что она на сцене – вся голая, и ей становится очень стыдно… И тут начинает пищать что-то в оркестре – и она дергается, и оказывается, что она спала и видела все во сне, а пищал ей будильник на тумбочке, а на улице еще серым-серо, но надо вставать и собираться в дорогу…
Вика уселась в то утро в машину Хозяина усталая, не выспавшаяся, совсем расклеенная. Погрузила полную сумку продуктов – термос с крепким кофе, как он любит, и помидорки, и колбасную нарезочку, и вареную картошку, и курицу. А Хозяин был сначала злой и молчаливый, и хмурился, и курил, а потом солнце поднялось из-за горизонта и стало светить радостно и по-летнему, и тогда он за рулем как-то отмяк, приспособился к дороге, расслабился… И они ехали по пустому бетонному шоссе, и он стал объяснять ей, что дорогу эту в народе называют «бетонкой», а еще «Четвертым кольцом», и построили ее во времена холодной войны, чтобы тайно и быстро перебрасывать по ней баллистические ракеты. А Вика сидела, сидела, думала о себе и о своей жизни, а потом вдруг взяла и спросила, не в склад, не в лад. Спросила – и сразу же испугалась и покрылась краской стыда:
– А правда, что вы – мой отец?
Голос ее прозвучал тихо, и совсем невпопад, и ветер шумел из открытых окон, но Борис Андреевич все равно расслышал, уставился на нее, оторвавшись от дороги.
– Что?!
А Вика сразу, по одному виду его поняла, что все, что рассказала ей Тамара, – правда, и отвернулась, и сердце у нее наполнилось успокоением и радостью.
– Кто тебе сказал? – продолжал настаивать он.
Хоть Вика и отвернулась, но чувствовала, что он глядит, не отрываясь, на нее.
– За дорогой следите, – сказала она, тихо улыбаясь, – разобьемся.
И тогда он ударил по тормозам, и машина вильнула и съехала на обочину.
– Это тебе Тамара рассказала, – утвердительно проговорил Борис Андреевич. А она сидела, по-прежнему отвернувшись, и наслаждалась ситуацией. – Ах, дура, какая дура!.. И зачем я только ей открылся! – И Хозяин с силой ударил ладонями о руль.
Он снова повернулся к Вике:
– Что ты хочешь знать?
Она, наконец, глянула в его сторону и улыбнулась сквозь слезы:
– Ничего я не хочу.
Вика и вправду тогда ничего больше не хотела знать. Она уже уверилась в самом главном: что он – ее отец, а все детали в сравнении с одним этим фактом становились незначительными.
– Знаешь, что? – сказал тут он – Хозяин, обернувшийся отцом; отец, притворявшийся Хозяином. – Давай мы с тобой здесь перекусим. Да и поговорим.
И он свернул с трассы по проселочной дорожке в лесок и остановился. И они выбрались из машины, и Вика постелила на капот клеенку, и разложила закуски, и налила кофе. И светило почти летнее солнце, и надрывался сумасшедший соловей, так и не нашедший пары за все предыдущие ночи, и пахло черемухой. А еще – доносились ароматы крепкого кофе, жареной курицы и не успевшей остыть картошки (Вика ее в фольгу завернула и в два полотенца). И эти запахи и звуки: черемуха, соловей, яркое солнце, нежная зелень, кофе – навсегда запечатлелись в ее памяти фоном к рассказу Хозяина. К рассказу ее отца.
Рассказ Бориса Андреевича Конышева
– Я был тогда молодой, очень дурной и очень наглый. Все это давным-давно случилось, в конце шестидесятых годов. Я учился в Москве, в очень модном и даже блатном вузе. Отец мой, как ты, может быть, слышала, был секретным полковником, занимался космосом; мама – работала в лесном министерстве. У нас была хорошая квартира, и дача, и даже машина «Москвич», что по тем временам являлось невиданной роскошью. Характер у меня был легкий, много друзей, девушки. Большинство – студенты – из таких же, как я, обеспеченных семей. Впрочем, мы тогда этим понятиям – «обеспеченный», «малообеспеченный», «богатый», «бедный» – много внимания не уделяли. Все были равны как на подбор; все, если мерить нынешними временами, почти что нищие. Мы с друзьями ходили в кино, на катки, катались на лыжах, и в бары и рестораны тоже ходили – когда стипендию получали.
Так вот, однажды я торчал с компашкой друзей – Колька Прокопцов да Мишка Инков – в кафе «Молодежное». Это было модное кафе, оно находилось на улице Горького, нынешней Тверской, – сейчас на его месте очень дорогой рыбный ресторан. Но в те времена студенты вполне могли в него зайти. Вот там и тогда я и познакомился с твоей матерью.
Ты меня, наверно, хочешь спросить, какая она была? Ты знаешь, я тебе отвечу честно: я сейчас уже не помню. Во всяком случае, ты, Вика, на нее совершенно не похожа. Кстати, ты и на меня-то не очень похожа. Но самое главное тебе могу сказать: ты эффектней и красивей, чем она. Хотя ей тогда было двадцать два, а тебе сейчас тридцать пять – извини, что напоминаю о твоем возрасте. Но я, собственно, имею в виду, что она, мама твоя, была какая-то… Не скажу блеклая, но… Незапоминающаяся, что ли… Ты и вправду намного лучше.
Ты меня можешь спросить: зачем же я тогда с ней познакомился? И я тебе отвечу: сам не знаю. Сильно выпимши был. Мы ведь тогда, знаешь ли, пили коктейли – всякие смеси шампанского, ликера, коньяка, да еще бармены в напитки наверняка водки добавляли, чтобы посетители быстрее дурели… Словом, я тогда как в дыму был… Вот и познакомился с твоей мамой – из чистого молодечества. Она с подружкой сидела за соседним столиком. Инков, значит, ее подружку закадрил. А Коля Прокопцов в тот вечер без пары остался.
Зачем я выбрал ее, Галину? Ну, еще и потому, что – извини меня, конечно, но начистоту так начистоту – она показалась мне легкой добычей. В общем, мы в тот вечер с друзьями разбежались, и я потащился ее провожать. Она училась в педагогическом – как я узнал потом, на последнем курсе – и жила в общежитии. Я ее проводил до общаги в Лефортово, и мы с ней даже целовались перед входом в общежитие, и я дал ей свой телефон – у нее самой, конечно, никакого телефона и не было.
Я, честно говоря, наверное, быстро забыл бы о ней, Галине, как вдруг она звонит: «Привет, как дела, как ты вчера добрался?» А потом: «Давай встретимся» – сама предлагает. Ну, я подумал и согласился: почему бы нет? Сходили мы с ней в кино, потом я ее снова до общаги проводил… А она, Галя, тут и говорит: «Может, зайдешь? А то выключатель у лампы сломался, а мне курсовую писать». Поднялся я к ней в комнату – такой, знаешь ли, девичий казарменный уют. Четыре железные кровати, четыре тумбочки, шкаф. Никого, кроме нее, дома нет. Ни единой девчонки-соседки. Починил я выключатель, а потом, сам не знаю как, очутился в ее койке. При этом – честно тебе, Вика, скажу – не испытывал я к ней ровным счетом никаких чувств. Ничего, кроме влечения. Знаешь, это у двадцатилетних парней бывает – когда, извини, все равно где, все равно с кем. – Он усмехнулся. – Юношеская гиперсексуальность по-научному называется.
Так и стали мы с Галей встречаться. Ходили с ней в кино и даже в театр. Я регулярно бывал у нее в общежитии – когда ее соседок дома не было. А когда они оказывались в комнате, Галя от другой какой-нибудь, пустой, ключи брала. Несколько раз она у меня дома бывала – естественно, пока родители работали. Я ее даже со своими друзьями познакомил. При этом – повторюсь, Вика, – никаких чувств я по отношению к ней не испытывал. Мне удобно было с ней встречаться, потому что это решало многие проблемы, связанные с моим необузданным, как у многих молодых мужчин, половым влечением. Я даже в то время был влюблен совсем в другую девушку – ту, которая впоследствии стала моей первой женой. У мужчин, если ты не в курсе, такое часто бывает: спишь с одной, а влюблен в другую. Особенно по молодости. Но она – другая – выглядела недотрогой, и я тогда помыслить не мог, что с ней можно делать все то же самое, что с Галей. Вот и получалось, что я с одной девушкой спал, а другую – молча обожал. И при этом даже не задавался вопросом: а что испытывает ко мне она, твоя будущая мать? Мне, дураку, казалось, что ее так же, как и меня, устраивает эта интрижка, густо замешанная на сексе, и она свиданничает со мной по тем же самым причинам, что и я с ней.
Надо сказать, что тогда – а это была осень шестьдесят восьмого года – я учился на четвертом курсе, а она уже на пятом. То есть она заканчивала свой пединститут, и, так как училась средненько, ей светило распределение куда-нибудь в глухомань. И я, конечно, держал в уме, что для нее было бы очень неплохим вариантом – захомутать какого-нибудь москвича вроде меня, женить на себе да и остаться в столице. Мне и мать моя с самого первого курса талдычила: будь осторожен с иногородними девчонками. Они-де спят и видят, чтобы парня-москвича, особенно из хорошей, интеллигентной семьи, окрутить да и прописаться на его площади в Белокаменной. Поэтому я держался настороже: никаких авансов моей девушке не давал, про любовь ей не говорил и жениться не обещал.
И вот в один прекрасный (в кавычках) день – дело было уже зимой – мы с ней в очередной раз встретились, и тут она мне вдруг и говорит… Обыденным таким тоном: «А знаешь, милый, у меня задержка. Уже неделя. Кажется, я беременна». Ну, а я… Я, честно говоря, сразу вспылил и сказал очень холодным тоном: «Твоя задержка – это твои проблемы. Я-то здесь при чем? Откуда я знаю: может, у тебя еще кто-то есть, кроме меня? Мы с тобой один день в неделю проводим. Может, в остальные дни ты там со всей общагой живешь!» И я – хоть мы с ней в кино направлялись – развернулся и ушел. Оставил ее, можно сказать, посреди улицы. И сразу в тот же момент решил: раз начинается такой шантаж – ну ее к черту. Не буду я с ней больше встречаться. Никогда.
Ты меня, конечно, извини, Вика, что так все получилось. И что я тебе это рассказываю. Но я никому никогда об этом не рассказывал. Надо же и мне хоть когда-нибудь кому-нибудь исповедаться.
Да… Так вот, на следующий день она, Галя, звонит мне домой. «Давай, – говорит как ни в чем не бывало, – встретимся. Я ошиблась. Все у меня в порядке». «Ладно, – говорю, – раз так, то давай». Договорились мы с ней встретиться, как сейчас помню, на станции «Маяковская». У бюстика поэту в конце зала. И тут… Знаешь, Вика, тут случилась странная вещь. Все мое нутро прямо воспротивилось этой встрече. Как будто нашептывал кто-то в ухо: не ходи к ней! И я понять тогда не мог, кто это был: бес или мой ангел-хранитель… Потом-то я, когда повзрослел, понял, что это, конечно, ангел. Его иначе еще называют интуицией. Позже я открыл для себя, что к своей интуиции надо всегда прислушиваться и поступать, как она велит. Тогда, в молодости, я этого закона еще не знал. Но все равно, слава богу, послушался своего внутреннего голоса. Не поехал к Гале на свидание. Просто взял – и не поехал. Без всяких объяснений. Я даже специально ушел из дома, чтобы она никак не могла меня застать, встретился с друзьями и принялся выпивать.
Вернулся домой я заполночь, узнал от матери, что Галя мне раза три звонила. А я попросил ее: в следующий раз, когда будет звонить эта девушка, меня к телефону не подзывать. Мать, естественно, спросила, почему. Ну, я не особо любил делиться с родителями подробностями своей личной жизни, но тогда (прошу учесть, что я был пьяненький) рассказал матери о сложившейся ситуации. А она мое поведение, конечно, одобрила. И сказала: «Не волнуйся, если ты сам не захочешь – никто тебя насильно под венец не поведет. А мы с папой тебя всегда прикроем». Ну, я, довольный, рухнул спать с мыслью о том, что эта кошмарная история с беременностью закончилась. И – извини, Вика, конечно, – постарался выкинуть из головы Галю и все, что с ней связано.
Прошло два месяца. Как я впоследствии узнал, твоя будущая мама не раз звонила мне домой, но мои родители не просто не подзывали меня к телефону, но даже и не передавали, что она мне названивала. У меня уже завязался настоящий роман с той девушкой, которая впоследствии стала моей первой женой, матерью Дениса, Наташи и Риты. Я, честно сказать, и вспоминать не хотел о Гале… Но вот вдруг – в феврале дело было – я выхожу из аудитории после последней пары и вижу: Галя. Стоит и на меня смотрит. Делать нечего, я подошел к ней. «Привет, – говорю, – чем обязан?» – «Вот, тебя жду». – «Зачем я тебе понадобился?» – «Ты знаешь, – говорит, – все подтвердилось. У меня будет ребенок. И ты – его отец».
У меня внутри все так и замерло. А она говорит: «Ни с кем я, кроме тебя, не встречалась и не была близка. Но теперь это все в прошлом. И ты можешь не бояться. Я тебя на себе насильно женить не собираюсь. И от ребенка этого избавлюсь. Но мне для того, чтобы сделать аборт, нужны деньги».
Я, честно говоря, обрадовался и спрашиваю: «Сколько?» Она говорит: «Тридцать рублей». Это были по тем временам очень большие для студента деньги, и я сказал, что у меня нет, но пообещал собрать для нее нужную сумму. «Когда?» – нахмурилась она. «Послезавтра». – «Нет, это поздно. Нужно завтра». – «Ладно, – говорю, – я постараюсь».
И мы договорились встретиться завтра здесь же, в моем институте.
Я, разумеется, деньги добыл. Сумма хоть и большая, но она показалась мне ничтожной в сравнении с теми неприятностями, которых я вроде бы сумел избежать. Ты ведь, Вика, учти, что в те времена Галя вполне могла нажаловаться в деканат, в комитет комсомола – и тогда бы мне точно пришили «аморалку». Могли и из института исключить, и из комсомола. В те годы подобные скандалы случались. Если, конечно, мужчина не шел на попятный и не женился на девушке. Поэтому деньги на аборт я, конечно, достал, однако видеть твою мать больше совершенно не хотел. Слишком много неприятных минут она мне уже доставила. И я попросил, чтобы деньги ей передал мой друг, Коля Прокопцов, а сам в тот день даже с занятий сбежал. На следующее утро Коля мне позвонил и сказал, что мое задание выполнено: денежки Галя получила. И – все. Больше я ее никогда не видел. Так и закончилась для меня эта история. Точнее, первая глава этой истории.
…Вика тогда перебила его – первый раз за весь рассказ. Она спросила, и голос ее дрогнул:
– А почему вы не думаете: может быть, моя мама вас любила?
– Тебя, – махнул Хозяин рукой, – называй меня на «ты». – А потом вдруг закричал: – Но почему же она мне этого не сказала?! Ни разу – за все то время, пока мы встречались?!
А Вика впервые в жизни решилась перечить Хозяину и проговорила, по-прежнему по привычке называя его на «вы»:
– Вы бы все равно этого не услышали…
– А с чего ты думаешь, что она меня любила? – спросил он.
– Не знаю, – опустила глаза Вика. – Мне так всегда казалось. Она всю жизнь, до самой своей смерти, внушала мне, какой замечательный человек мой отец, какой он высокий, красивый, сильный, добрый, умный. А когда я спрашивала, где он, она отвечала, что он – то есть, извините, вы – погиб.
– Ну, это все басни, – снисходительно бросил Хозяин.
– Нет, не басни! – закричала Вика. – Совсем не басни! Она вас любила!
У нее из глаз брызнули слезы, она отвернулась, а он налил ей в пластиковый стакан воды, протянул, и она воду жадно выхлебала и постепенно успокоилась.
– А что было потом, Вика? – спросил отец.
И тогда она пересказала ему, что помнила по рассказам матери и бабки. Мама ее после окончания московского института попросила распределить ее в родной поселок. Она приехала в Барыкино уже беременная Викой, а летом родила ее в районной больнице. Жили они все вместе в избе у бабки. Потом, когда мама чуть подрастила Вику, она пошла работать по специальности – в школу, учителем истории и обществоведения. А потом еще взяла себе дополнительно географию и труд для девочек. Бабка ходила за Викой. Вика была слабенькой, только в два года пошла, в три – более-менее заговорила, и еще у нее был вывих тазобедренного сустава, и она всеми возможными болезнями переболела, детскими и взрослыми: свинкой, ветрянкой, корью, не говоря уже об ОРЗ… «Меня бабушка только молоком и медом и выходила», – с гордостью проговорила Вика. А потом она пошла в школу, а вскоре случилась беда: мама внезапно умерла. Просто легла спать, а утром не проснулась. «А когда ее хоронили, у меня, – сказала тогда Вика, – первый припадок случился. Откачали, а потом долго посылали в разные санатории, лесные школы – тогда еще советское время было, поэтому все бесплатно. Меня вроде вылечили, но все равно я учиться еле-еле смогла, постоянно голова болела и если я чуть понервничаю – судороги. В общем, я только восемь классов с трудом закончила и ни учиться дальше, ни работать никуда не пошла. Бабке по хозяйству помогала, а жили мы на ее пенсию. Когда реформы начались, совсем нам худо было, мы с бабкой в лес ходили, грибы, ягоды собирали – на дороге продавали. На зиму картошкой, овощами запасались, а мяса почти совсем не видели. Так вот и жизнь моя прошла, а потом вы появились…»
А Борис Андреич тогда сказал: «Ты прости меня, Вика. За все прости. И за мамину судьбу, и за твою. Я просто не знал, что ты у меня есть. Если бы знал, я бы тебя сразу к себе забрал. Но я не знал ничего. Я думал, что Галка тогда аборт сделала – и забыла меня, как я ее».
А Вика спросила: «А когда вы про меня узнали?», и он ответил: «Только в двухтысячном году, незадолго до того, как тебя нашел. Была у нас в тот год встреча институтского курса – тридцать лет со дня выпуска. Все собрались в Москве, в ресторан пошли. Тогда я со многими из своих однокурсников впервые после вуза встретился. И с Колей Прокопцовым, моим старым другом, тоже. Его после вуза по месту жительства распределили – в Мурманскую область, и наши с ним пути-дорожки разошлись. Он и рассказал мне, что Галка, мама твоя, аборт, оказывается, не сделала. И что у нее ты родилась. Он, оказывается, с ней поддерживал отношения – все годы до самой ее смерти. Они дружили и даже переписывались. Но он мне никогда ничего не говорил, потому что мама твоя категорически его просила этого не делать. А потом, когда Галя умерла, Коля тоже от вашей жизни отстал и ничего не знал, не ведал о тебе вот уже почти четверть века. Меня эта история, которую Коля в ресторане рассказал, – честно тебе, Вика, скажу – всего перепахала. Ведь незадолго до этого моя первая жена умерла. А мы с ней тяжело расставались, и она меня прокляла, когда я от нее уходил. И видеть меня даже перед самой своей смертью не захотела. И детей моих – и Дениса, и Наташу, и Риту – против меня настроила. Особенно девочек. И тут я представил себе, что где-то моя кровинушка, сирота живет, уже совсем взрослая, и ничего даже про меня не знает – и сразу решил тебя отыскать. Слава богу, разыскать оказалось просто, ты жила все там же, куда мама твоя после института уехала, по тому же адресу, куда Коля Прокопцов свои открытки посылал». – «Почему же вы приехали и не признались, что вы мой отец? – сквозь слезы тогда спросила Вика. – Постыдились меня, да? Что я такая невежда? Курица деревенская?»
Борис Андреич скривился: «Да как-то неловко стало сразу бухнуть: я, мол, твой отец…» – «Целую историю придумали про армейскую дружбу…» – «Но ты представляешь: я увидел взрослую милую женщину, тебя то есть, – и у меня язык просто не повернулся признаться. Взять вдруг и сказать, что я – твой отец. Еще слова надо найти, чтобы объяснить, почему меня все не было, не было – тридцать лет подряд! – а теперь вдруг, здрасьте, я появился? Да ты бы меня, наверно, прокляла! Выгнала бы и велела больше не появляться!» – «Может, так оно и было б», – ответила она задумчиво. – «Вот и я подумал! И смалодушничал. Не признался сразу. Решил: потом как-нибудь тебе расскажу. Придет время, я к тебе привыкну – и признаюсь. Ну вот: время и пришло». – «И все равно, – сказала тогда Вика задумчиво, – вы мне не сами признались, а ваша жена, Тамара, мне обо всем рассказала». – «Но ты прости меня, Вика, – покаянно произнес Борис Андреевич, и Вика с радостью тогда отметила, что никогда еще не видела его таким приниженным. – За все прости. И за то, что оставил тебя, и за то, что не признался сразу, что ты моя дочь. Прощаешь?» – «Бог простит», – сказала она, впервые в жизни ощущая свою власть над мужчиной. «Нет, ты скажи, что ты – простила». – «Да, – вздохнула она, – конечно же: прощаю».
И тогда она снова расплакалась, и Борис Андреевич, впервые в жизни, обнял ее – нежно, по-отцовски – и легонько похлопывал ее по плечам и бормотал: «Ну-ну, детка, ну-ну…» – и вытирал ей слезы бумажными носовыми платочками. А после, когда она наконец успокоилась и собрала с капота еду, а он снова сел за руль и она устроилась рядом, Вика чувствовала себя легко, а он шутил и по-старомодному, словно за барышней, ухаживал за ней. И часа через три они уже были в Барыкино, и бабка разахалась, и они, все трое, уселись за стол, и отец даже пил самогон – как он уверял, впервые в жизни. А потом Борис Андреич с бабкой, которая обычно становилась очень живой и бойкой от самогона, пошли к старику Иогансену договариваться насчет рыбалки и условились с ним поехать завтра, еще до света, сперва на отцовской машине, сколько смогут по бездорожью, а после пехом.
Спать тогда легли все трое в одной комнате – потому что других в избе не было, и Борису Андреевичу выделили лучшее место – на панцирной кровати с шишечками. И Вика впервые за несколько дней хорошо спала, а когда наутро проснулась, солнце стояло уже высоко, а кровать, где отдыхал отец, была давно пуста, и даже чайник, из которого он пил кофе, успел остыть. А к полудню явились они со стариком Иогансеном и, гордые, притащили целое ведро рыбы – и Вика взялась ее чистить, а бабка все ахала: да сколько ж вы наловили! Вика спросила, откуда столько, а отец захохотал: «Это у старика снасть хорошая!» – и Иогансену подмигивал (тот в предчувствии еды и выпивки тут же крутился), и чувствовалось, что между ними, двумя мужчинами, появилась какая-то общая веселая тайна. А потом они снова сидели за столом, хлебали уху и пили, и Борис Андреич сказал, что уезжать не хочется, и позвонил по мобильному своему заместителю Инкову и сказал, чтобы в понедельник обходились без него. И они снова спали в одной комнате в душной избе, а спозаранок отец с Иогансеном опять отправились на рыбалку, а Вика все утро проговорила с бабкой, и они обе плакали.
В обратный путь пустились только под вечер, и на прощание отец оставил бабке много денег, а они домой повезли свежевыловленную рыбу – в полиэтиленовом мешке, наполненном водой. Вернулись они в особняк уже за полночь – и эти три дня, целиком напролет проведенные Викой вместе с Хозяином, были для нее самыми счастливыми и оказались самым лучшим украшением ее внутренней копилки, где располагались реальные случаи из ее жизни и мечтания. Больше ничего подобного никогда не повторилось, а вскоре на отца произвели покушение, а потом – убили…
…Вот так, незаметно, за грезами, Вика и мясо потушила к ужину. Скоро подавать на стол. Подавать и радоваться – потому что все те, кому она прислуживает, на самом деле – ей ровня. Они – такие же, как она; и Денис – ей брат, и скоро все об этом узнают.
В то же самое время. Валерий Петрович
Оставшись в одиночестве, Валерий Петрович выудил из кармана мобильник и набрал номер. Он звонил полковнику Ибрагимову.
– Добрый день, Олег Николаевич, – сказал он, когда соединение установилось. – Ходасевич тебя травмирует.
– Добрый-добрый, – проворчал тот.
– Хотелось бы узнать, что нового по моему дельцу.
– А-а, частный сыск в разгаре! – поддел Ибрагимов. – Товарищ полковник увлечен небольшой халтуркой…
– Халтурка не халтурка, а тебе же одной головной болью меньше, когда я это дело размотаю.
– Ладно, имеются у меня для тебя новости. Есть заключение экспертизы. Как раз сегодня переслали. Так что пляши.
– Что пишут?
– Подъезжай, прочитаешь.
– Ты лучше зачти мне быстренько.
– Ты же знаешь, Петрович, не положено. Гриф тут стоит.
– У меня времени нет ни минуты. Я тебя прошу: перескажи хотя бы своими словами. С меня, как дело закончу, – ресторан.
– Ресторан, говоришь?.. Ох, Валера, ты и мертвого уговоришь. Ладно, слушай.
Ибрагимов на другом конце провода зашелестел бумажками.
– В двух словах: в заключении речь идет о том, какого рода начинка использовалась в первом и во втором инциденте. Ты меня понимаешь?
– Естественно.
Разговор шел по открытой сети, поэтому Ибрагимов тщательно избегал пользоваться словами «взрывчатка», «взрыв», «убийство» и тому подобными. Почти наверняка линия прослушивалась, и компьютер прослушки автоматически давал команду на запись разговора при произнесении кодовых слов вроде «тротил», «теракт» или «мина». Впрочем, полковника Ибрагимова его же коллеги могли писать и безо всяких кодовых слов – просто профилактически. Поэтому и изъяснялся тот эвфемизмами.
– Так вот, – продолжил Ибрагимов, – в обоих случаях с участием твоего жмурика использовалась одна и та же, э-э, субстанция. Однако способ установки изделий в том и другом инциденте был разный. Когда товарищ Конышев подвергся атаке первый раз – удачно для него, неудачно для негодяев, – игрушка была установлена непосредственно в кабине его автомобиля, под креслом водителя. Ее мощность составила около двухсот грамм в эквиваленте. Машинка в тот первый раз была подключена к цепи сигнализации и, э-э, включилась при ее срабатывании. Во втором же случае, когда предприятие увенчалось для негодяев успехом, инсургенты установили хлопушку прямо на дороге. Там, если ты помнишь, грунтовая дорожка, – пояснил Ибрагимов. – Штуку на дороге закопали, но не глубоко, всего лишь сантиметров на тридцать – по сути, просто песочком сверху присыпали…
– Помню-помню, – откликнулся Ходасевич.
– Мощность штучки составляла уже, однако, килограммов пять в эквиваленте. Чпокнула она будь здоров; привели ее в действие при помощи дистанционного управления – видимо, сотового телефона. Вероятно, негодяй прятался в лесу и включил ток, когда авто твоего подопечного находилось на дороге точно над сюрпризом. Но самое главное заключается в следующем. Начинка, примененная в первом случае, оказалась идентична начинке, использованной во втором.
– Вот как…
– Полностью идентична, – повторил Ибрагимов.
– Итак, сначала прорепетировали, а потом устроили концерт всерьез, – констатировал Ходасевич.
– Возможно. А скорее, просто с первого раза у них не получилось, только со второго.
– Какая конкретно начинка использовалась оба раза?
Ибрагимов зашелестел бумажками.
– Она, эта начинка, – отечественного производства. Состояла на вооружении в армии. Больше того тебе скажу: удалось определить, что и в первом, и во втором случае кирпичики – из одной и той же партии. Была утырена со склада «вэ-чэ» номер… ну, это тебе знать не обязательно.
– Где-нибудь еще эта украденная партия светилась?
– Мы запросили. Получили ответ: в криминальных переделках – нигде. Во всяком случае, в цивилизованной части страны. По Северному Кавказу гарантии тебе дать не могу.
– А почерк негодяя? – с еле скрываемым нетерпением спросил Валерий Петрович. – Раньше где-нибудь встречался?
– По моим данным, нигде.
– А кто он: любитель, профессионал?
– Со стопроцентной гарантией сказать тебе не могу, но если хочешь знать мое мнение: это однозначно – любитель. Конкретными техническими подробностями, что позволяют сделать такой вывод, я тебя утомлять не буду, но странно вообще, что эта штучка у него сработала. Да еще два раза.
– Может, негодяй где-то раньше тренировался? Так сказать, на кошках?
– Возможно. Но никаких данных об этом нет.
– А запросили дело по поводу кражи начинки из той «вэ-чэ»? Есть какие-то зацепки?
– А там и дела-то никакого не было, – хохотнул Ибрагимов.
– Как это?
– Они там, в «вэ-чэ», даже не заметили, что у них горючку скоммуниздили. Узнали только сейчас, с нашей подачи.
– Замечательно! Ну и охрана у нас в армии!
– Вот и я говорю.
– Где конкретно располагается «вэ-чэ», откуда горючку украли?
– Сейчас… – Ибрагимов зашелестел бумажками. – Часть базируется недалеко от Москвы, в Нижегородской области.
– А точнее?
– Точнее тебе! – недовольно буркнул куратор. – Ты что, спутник-шпион? Или на американцев работаешь?.. Ладно, сейчас гляну…
Снова в трубке раздалось шелестение бумаг.
– Точнее, – он назвал место. – Это тебе о чем-нибудь говорит?
– Да особо – нет, – пожал плечами Ходасевич.
– Ну, ладно, я тебя удовлетворил? Пора, наверно, и меня в долю взять, а?
– Ох, Николаич, – искренне проговорил Валерий Петрович, – тут все настолько запутано, что я и сам не рад, что ввязался.
– Вольно ж тебе!.. Ну, сам ввязался – сам и вывязывайся.
– Умеешь ты заразить оптимизмом. Ладно, в любом случае – спасибо.
Ходасевич нажал отбой и потянулся к сигаретной пачке. Она оказалась пуста. Валерий Петрович с раздражением на себя и обстоятельства встал. Придется спускаться в «свою» комнату за сигаретами.
Майя
Такого не было никогда.
Нет, конечно, Денис сердился и раньше. Сердился ярко, эффектно. Он мог кричать на нее и клясться, что выкинет на улицу без копейки, «в одних, как я тебя подобрал, лосинах!».
Денис мог швырнуть ее на кровать, до боли сжать запястья, надавать пощечин… и каждой пощечине Майя радовалась, потому что это означало одно: Денис перезлился. Выплеснул свой гнев. Как это однажды заумная Наташка сказала… суфле… субле… вот – сублимировал. Но сейчас… Сейчас Денис на нее вовсе не сердился. И глаза у него были спокойные и пустые. Но смотрел он на нее, будто она старая, толстая, неряшливая корова. И когда она к нему обращалась, в ответ даже не раздражался. А просто заявлял спокойным, ледяным тоном: «Оставь меня в покое».
Все время от обеда до ужина Майя ходила за мужем бесшумной тенью, не спускала с него глаз. Он в спальню – и она за ним. Денис лежит на кровати – она рядом, на кресле. Муж спускается в столовую выпить виски – и Майя за ним спешит, робким голосом предлагает принести то льда, то содовой… И Денис жену не гонит. Просто смотрит сквозь нее, словно она стеклянная. А если Майя случайно касается его плеча, то стряхивает ее руку брезгливо, словно мокрицу…
Новый костюм – синие брючки и голубая кофточка в облипку, все от Гуччи (Майя его из шкафа Тамары конфисковала) – ни малейшего успеха не имел. Самые многообещающие улыбки натыкались на холодный, бесстрастный взгляд. И даже испытанное оружие – вызвать ревность: поворковать с Инковым, посекретничать с полковником – применять было бесполезно, все равно бы не подействовало.
И тогда она оставила Дениса в покое и отправилась бродить по участку. От бани к беседке. От беседки – к кустам малины. От малины – к альпийской горке… Простой, бездумный маршрут. «Неужели он меня совсем разлюбил?!» – страдала Майя. И проклинала себя – ох, как проклинала! – за недавний скандал в спальне. За пощечину в кабинете. За излишнюю откровенность, на которую ее развел противный толстяк.
«Зачем? Зачем я все это сделала?» – в тысячный раз терзалась она. И сама себе отвечала: «Но я же не сомневалась: Денис меня любит! Так любит, что простит! Простит что угодно!»
Но получалось, что Денис ее разлюбил…
Майя не выдержала. Нырнула в кусты малины, ведущие к задней калитке, подальше от любопытных глаз… тут же исцарапалась о колючие ветки… И зарыдала.
Плакала то ли от горя, то ли потому, что колючки безжалостно драли и дорогой синий костюм, и волосы, и ее самое.
Ревела долго – уже и смеркаться стало. А когда, наконец, отплакалась – вдруг заметила: под малиновым кустом, почти скрытая землей, тускло поблескивает монета. Майя потянулась выкапывать – и выкопала.
Монета оказалась иностранной. Изображение королевы и цифры: «10 pence». Английская монета. И что бы это значило? Какой-то англичанин или англичанка лазил здесь, в малиннике, на участке? И обронил монету?
Майя осмотрелась: совсем рядом находилась задняя калитка, выходящая в лес. И дом отсюда, из кустов малины, виден был как на ладони. Высокие окна гостиной. Кухня – там возится Вика. Вот подошел к окну в своей комнате на втором этаже толстяк полковник. Закурил, выпустил дым в открытую форточку, отошел. Этот малинник – идеальный наблюдательный пункт, подумала Майя. Ты видишь все, что творится в доме, а тебя не видит никто. И до крыльца рукой подать. Значит, кто-то здесь прятался и потерял монету. Английскую монету. А ну-ка, догадайтесь с трех раз: кто из постояльцев дома может носить в кошельках и карманах британский звонкий металл? Интересно, что лучше: сразу рассказать о находке толстому полковнику или пока повременить?
Майя сунула монетку в карман уже изрядно испачканных брючек. Потом кое-как вытерла слезы, выбралась из кустов и отправилась в дом переодеться перед ужином.