Глава12
Спустя полчаса Валерий Петрович проводил художницу до дома.
После своей исповеди она выпила залпом полстакана коньяку – и сразу словно осела: начала плакать, жаловаться на судьбу, хныкать – наступило опустошение после эмоционального напряжения исповеди.
Ходасевич сослался на то, что ему надо сделать срочные секретные звонки, и выпроводил Любочку. В голове у него вертелось много вопросов – но он их не задал, потому что они имели отношение к психологии, а не к расследованию. Например, почему художница после всего, что натворила, продолжала жить на той же даче? Не продала ее, не сменяла – а, напротив, избавилась от столичной квартиры и поселилась здесь навсегда? Хотя про квартиру-то ясно: не каждый сможет жить там, где свершилось убийство…
Но Любочка еще и ухитрилась стать первой Аллиной подругой – делилась с ней всем, виделась каждый день – и молчала, год за годом молчала о том, что сама стала причиной смерти ее мужа и знает, что он не исчез бесследно… Что сама похоронила его и ведает, где его могила… Что это было? Мазохизм? Род наказания, устроенного самой себе? Или, напротив, изощренная месть Алле, способ возвыситься над нею?.. Когда каждодневно можно думать: я знаю все о твоем исчезнувшем муже – ты не знаешь, а я вот знаю…
Впрочем, к расследованию, для которого Валерий Петрович был нанят, сии извивы человеческой души отношения не имели.
А сам рассказ художницы о смерти Ивана Ивановича выглядел правдой – слишком много в нем было деталей, которые не придумаешь. К примеру, глаза гостя, взбешенно округлившиеся, когда он увидел в прихожей своей любовницы кроссовки сорок восьмого размера… Значит, совсем не случаен холст, который Ходасевич увидел в Любочкиной мастерской: мертвое окровавленное лицо Ивана Ивановича… Конечно, не с натуры оно, а по памяти писалось… Зачем? Что это было?.. Наверно, некий способ самопсихотерапии, попытка художественными средствами изжить собственную внутреннюю боль…
Значит, гибель мужа Аллы пятнадцатилетней давности не имеет отношения к ее теперешнему исчезновению и смерти… Поэтому единственный вопрос, что задал полковник Любочке, относился к дням нынешним:
– Помните, вы ходили с Аллой на станцию – за день до ее смерти? Во вторник? И она на обратном пути вроде бы увидела человека, очень похожего на своего бывшего мужа? Вы сами, Люба, этого «призрака» рассмотрели?
Художница передернула плечами.
Они шли по бетонным дорожкам участка, Любочка плотно держала полковника под руку; пар от дыхания вырывался из ее рта, серебрился в лучах ночного прожектора.
– Мужик к-какой-та…
После полустакана ходасевичевского коньяка Любочка снова пришла в то блаженное состояние опьянения, когда все происходящее стало ей, грубо говоря, по фигу.
– Н-ну, не в-видели мы его здесь никогда… Ну, похож чем-то на Ваньку… Да ведь В-Ваньке щас было б за семьдесят, а т-тому, в-вторничному, – л-лет с-с-орок, не больше…
Валерий Петрович галантно довел художницу до ее крыльца. Она вдруг хихикнула:
– А ведь ты, п-плъковник, – она снова перескочила на «ты», – м-можешь перед Ленкой в раскрытии одного уб-бийства отчитаться… К-кто ее отца убил, з-знаешь т-перь… На м-меня укажешь: вот она, типа, злодейка… Бабки свои отработаешь…
– Этого не будет, – твердо сказал Ходасевич. – Если вы сами захотите – признаетесь Елене и Ванечке. А я ни им, ни кому бы то ни было рассказывать вашу историю не стану.
Она вздохнула и протянула с пьяной откровенностью:
– А ведь я тебе верю…
Она жадно вгляделась в лицо спутника и повторила.
– В-верю… Эх, хороший ты человек, пълковник…
Она вдруг погладила Ходасевича по щеке.
– Х-хочешь – зайдем ко мне?
Он помотал головой:
– Нет. Извини, у меня много дел.
– Ну и ч-черт с тобой.
Она безвольно уронила руку, развернулась и стала взбираться на ступеньки крыльца.
Полковник, не оглядываясь, поспешил в сторону дома Аллы Михайловны.
***
Часы показывали без двадцати девять.
Тихий вечер опускался на Листвянку.
Ветер улегся, и не шумели ни сосны с березой на участке, ни тополя на Советской. Ни одной машины не проезжало по главной улице, только откуда-то издалека послышался свист электрички и перестук ее колес. Луна еще не взошла, и небо усеяли холодные звезды.
Полковник, не заходя в Аллин дом, вышел на улицу. Джипа у ворот соседа не было. Далеко, за забором, за лесными деревьями светились огоньки дома музыканта Ковригина.
И в доме напротив – заброшенном – Валерию Петровичу вдруг почудились отблески света.
Он вспомнил о двух бомжах, выходивших с того участка нынче утром, и поспешил к себе. Там он взял телефон и фонарик – тот самый, с коим они вчера с Ванечкой совершили налет на ковригинский участок.
Интересно, пожалует ли к нему сегодня вечером Ванечка? Наверное, нет. Он обижен, расстроен, оскорблен. Скорее всего отправился домой в столицу.
И все-таки: кому понадобился Ванечкин телефон, чтобы потом звонить с него из Листвянки Алле за пять минут до того момента, как она в последний раз вышла из дома? Какая-то громоздкая игра, напоминающая… Полковник на секунду задумался. Ему решительно не хотелось формулировать, что конкретно напоминало ему происшедшее, но все же… Случившееся было очень похоже на спецоперацию.
Спецоперацию? Но против кого? Против дачницы-пенсионерки?
Полковник подошел к участку напротив.
Включил фонарик.
Вошел в прореху в заборе, миновал груду мусора, венчаемую скелетом «Запорожца».
В окнах второго этажа заброшенного дома – в грязных, полуразбитых, кое-где заделанных фанеркой окнах – отчетливо светились два неярких огонька.
Подсвечивая себе фонарем, Ходасевич поднялся по ступенькам крыльца. Дерево было трухлявое, старое, еле живое. Одна из ступеней треснула и едва не развалилась под его ногой. Дверь в дом, обитая дерматином с вылезшей кое-где ватой, была не заперта. Полковник потянул ее, она легко открылась. Он вошел в помещение.
На первом этаже, в огромной комнате, никого не оказалось. Луч фонаря выхватил старую панцирную кровать с грудой тряпья, пару ободранных плакатов на стене, кучу изломанных вещей – включая трехколесный детский велосипед.
На второй этаж вела лестница – и там, наверху, чувствовалось человеческое присутствие. Чье-то легкое движение и бормотание. Половица скрипнула под ногой полковника. Бормотание вверху настороженно стихло.
Ходасевич стал подниматься по ветхим ступеням, осторожно выбирая, куда наступать, и стараясь, чтобы они не провалились под его весом.
«Не получить бы по башке от обитателей сего дома», – подумал он и крикнул, адресуясь к тем, кто, верно, прятался на втором этаже:
– Я друг! Я не сделаю вам ничего плохого!
Он поднялся. На втором этаже и вправду обнаружились люди.
То были те двое безобидных с виду бомжей, что выходили отсюда сегодня утром. Видать, заброшенный дом служил им прибежищем.
Оба были похожи друг на друга обличием и фигурой: полненькие, коренастые, коротконогие – только одному было лет пятьдесят, а второму – пожалуй, около двадцати. «Неужели отец и сын?» – опять мелькнуло у Ходасевича.
Первый, постарше, стоял у стола посреди комнаты и дрызгался в тазу с грязной водой – мыл посуду, что ли.
Второй, помладше, торчал у окна, выходящего в сторону улицы Советской, и что-то раскладывал на подоконнике. Он даже головы не повернул в сторону вошедшего.
– Что вам надо? – глухо спросил нежданного визитера старший бродяга. В его голосе не прозвучало угрозы – только тоскливая безнадега.
– Я ваш сосед, – радушно и оптимистично откликнулся Валерий Петрович. – Из дома напротив. Зашел к вам в гости. Познакомиться.
Он демонстративно выключил фонарик и сунул его в карман куртки. Развел пустыми руками – извечный знак, что гость пришел с миром и не питает недобрых намерений.
– Чего там с нами знакомиться… – пробурчал старший с оттенком самоуничижения.
Второй, молодой, никакого участия в беседе не принимал. Он, не оглядываясь и что-то шепча, раскладывал по подоконнику какие-то предметы. Валерий Петрович пригляделся: то были пустые банки – из-под пива, колы, спрайта и коктейлей.
В комнате оказалось значительно теплее, чем внизу, и Ходасевич увидел почему: у дальней стены помещалась небольшая буржуйка. Труба ее была выведена прямо в окно.
В буржуйке потрескивали дрова. Сверху на ней стояли две железные кружки, над ними поднимался парок.
Кроме живого огня, видимого сквозь дверцу печки, помещение освещалось двумя крохотными светодиодными лампочками – видимо, где-то найденными или купленными на базаре у станции за десять рублей.
Несмотря на отопление, в комнате все равно пахло сыростью, затхлостью и еще – давно не стиранной одеждой. В углу у печки валялись два тюфяка с грудой драных одеял. В другом углу выстроилась шеренга пустых пластиковых бутылок.
– Можно присесть? – спросил Ходасевич. – Одышка мучит. Лестница у вас крутенькая.
Ему сразу показалось, что бомжи – люди совсем неагрессивные, а даже, возможно, чрезмерно добрые (потому, верно, и очутились в столь плачевной ситуации) – и он решил сыграть на сочувствии и жалости.
– Садись, коли не шутишь, – кивнул старший бомж на венский стул с обломанной спинкой.
– Меня Валерой зовут, – сообщил полковник, присаживаясь.
– Евгений я, – кивнул собеседник. – А это – сынишка мой, Пашенька.
Пашенька не обратил никакого внимания на процедуру представления. Он был поглощен расставлением на подоконнике использованных банок. При этом он все время бормотал себе что-то под нос.
– Тут женщина пропала, из дома напротив, – молвил полковник. – А я – брат ее. Пытаюсь ее найти.
– Мы ничего не видели, – даже не дослушав до конца, бросил старший бомж.
– Есть у меня версия, – продолжал Ходасевич, не обращая внимания на реплику, – что ее похитили… Может, вы какие-то подозрительные машины видели? Или людей?
Евгений закончил мытье посуды, подошел к окну, выходящему в сторону улицы Чапаева, отпер неразбитую половинку и выплеснул грязную воду наружу.
Младшенький между тем продолжал шептать, позвякивая банками. Полковник напряг слух. В монологе бомжика слышалась некая логика – но странная, не человеческая, а какая-то иная, от которой холодок пробегал по коже:
– Сорок один – ем один… Сорок четыре – стульчики… Сорок пять – баба ягодка опять… Сорок восемь – половинку просим… Сорок девять – семью семь… Пятьдесят – полтинник…
– Не видели мы ничего, – угрюмо повторил Евгений, возвращаясь с пустым тазиком к столу.
И тут его сын радостно выкрикнул:
– Папа, смотри! Опять получилось! Я построил!
Юноша оглянулся от окна, Валерий Петрович сумел наконец разглядеть его лицо и понял, что тот уже совсем не мальчик – ему, пожалуй, лет даже двадцать пять, но при том на лице его – явная печать отрешенности.
– Ох, ты молодец! – искренне обрадовался старший бомж и подошел к подоконнику.
– Смотри, – ликующе пояснил отцу больной юноша. – Первый ряд – четные. Второй – нечетные. В первом ряду справа налево повышается. Во втором – справа налево понижается.
Пользуясь случаем, к окну, что оккупировал Павлуша, подошел и Ходасевич.
Из него была прекрасно видна улица Советская – правда, небольшая ее часть: как раз «лежачий полицейский», ярко освещенный ночным фонарем.
– Ах, ты, мой умничка, – умилился отец. – Это ж по какому ты их параметру сгруппировал? По числам?
Слова «параметр» и «сгруппировал», прозвучавшие в устах старшего бомжа, свидетельствовали о том, что некогда этот человек был если не ученым, то инженером.
– Не-ет! – Лицо сына осветила гордость. – По сумме цифр. Можешь проверить.
– Я горжусь тобой! – возрадовался бомж-старший. – Только мне тебя три часа придется проверять, с калькулятором. А калькулятора – нет. Я верю, верю…
– А хочешь, я теперь по произведениям цифр отсортирую?
– Ну, давай.
Тут Валерий Петрович вмешался в разговор. Спросил, адресуясь к сыну – хотя предполагал ответ:
– А где ж ты в банках числа нашел?
– Да вот же они, – улыбнулся младший и указал на штрих-коды.
– И ты все цифры, что на каждую банку нанесены, просуммировал? В уме?
– Ага.
– А потом суммы запоминал? И банки сортировал в соответствии с возрастанием цифр?
– Или убыванием.
Лицо паренька светилось гордостью.
– А теперь перемножать цифры будешь?
– Да.
– И все запомнишь?
– Запомню.
– Он у меня математик выдающийся, – зашептал тут папаша. – Память на числа необыкновенная, лучше любого компьютера. Ему бы на мехмат поступить – да куда там, он ведь только четыре класса нормально окончил, а потом все это началось…
«Аутизм, – подумал Валерий Петрович. – Типичный случай. Органическое или врожденное повреждение определенных отделов головного мозга порой раскрывает в человеке удивительные способности к запоминанию и устному счету. Человек дождя. Меркурий в опасности».
– Сколько будет восемьсот сорок пять умножить на двести тридцать три? – быстро спросил он у Павлуши.
– Сто девяносто шесть тысяч восемьсот восемьдесят пять, – немедленно, без запинки ответил юноша.
Ходасевич даже проверять – с помощью телефонного калькулятора – не стал, кивнул:
– Правильно.
Потом спросил у довольного собой юноши:
– А вот скажи: ты, к примеру, номера машин запомнить можешь?
Павлуша разулыбался:
– Все запоминаю!
– Да? А скажи тогда: какие номера вчера на улицу Чапаева заезжали?
Павлик ответил немедленно:
– «Вэ –восемьсот девяносто семь – а – эр – сто семьдесят семь» и «тэ –двести двадцать два – эр – эр – сто семьдесят семь».
– Молодец! – искренне восхитился Валерий Петрович. Эти номера помнил и он. Первый принадлежал машине, на которой ездили Лена и Стас; а второй – «Рейнджроверу», на коем передвигался сосед Василий.
Да, черт возьми: рядом с ним неоценимый свидетель.
Надо только не спугнуть его, суметь допросить, выудить из его гениального и больного мозга нужную информацию.
– Скажи, пожалуйста, Павел, – поинтересовался Ходасевич, – а вот сегодня – какие номера на Чапаева заезжали?
– Не знаю, – с искренним огорчением ответил молодой человек. – Нас дома не было, мы с папкой в город ходили, бутылки собирать.
– Может, ты те машины, которые вон там, по Советской улице проезжают, – Валерий Петрович показал для верности за окно, – тоже запоминаешь?
– Если вижу, да.
– Ну, а за сегодняшний вечер, пока ты банки сортировал, какие проехали, сказать можешь?
Юноша набрал в легкие воздуха побольше и затараторил:
– «Эл тридцать шесть – шестьдесят три эм-о», «О – один – один – один – «эр» – «тэ»…
– Хорошо-хорошо, – прервал его полковник. – Я вижу, ты все помнишь. Все цифры на свете.
От похвалы лицо бомжика расплылось в улыбке. А с лица его отца гордость и не сходила.
Ходасевич ласково спросил:
– А те номера, что были здесь, на Советской, в прошлую среду, вспомнишь?
– В среду? Это сколько дней назад?
Ходасевич стал тщательно перечислять, загибая пальцы:
– Вчера, воскресенье, – это первый день. Позавчера – суббота – два. Далее пятница – три. Четверг – четыре. Среда – пять. Пять дней назад.
– Пять дней назад… – прошептал гениальный бомж и задумался. – Были номера утренние. А потом мы с папкой опять в город ушли. За бутылками. И потом уже были номера вечерние. Все называть?
– Нет. Только вечерние.
Отец стоял рядом и с восхищенным умилением наблюдал за успехами своего немытого, нечесаного, но такого красивого сейчас – и умного! – сына.
Юноша глубоко вздохнул и начал на одной ноте:
– «Ка – семьсот тридцать три – «сэ»-«эр» – «пятьдесят», «У – двести двенадцать – «ка»-«ка» – сто пятьдесят…».
«Я же утону в этом море цифр!» – с ужасом подумал полковник и прервал молодого человека:
– Стой! Стой!
Тот покорно перестал бормотать.
Ходасевич на минуту задумался – а потом ему пришла в голову идея: не самая гениальная, но все-таки… Ведь здесь, на улице Советской, похитили не только Аллу Михайловну, но и мальчика Бури… И есть вероятность, что это сделали одни и те же люди…
Валерий Петрович спросил:
– А ты, Павлуша, можешь произвести небольшую сортировку? В уме?
Лицо молодого человека заискрилось. Кажется, для него самым большим удовольствием было повозиться с цифрами – а если уж это не просто разрешают, но даже прося…
– Могу.
– Можешь назвать мне те номера, которые ты на Советской улице видел в среду вечером? А потом видел их же в пятницу, тоже вечером?
– Пятница – это сколько дней назад?
– Три дня.
– Я должен подумать… – без эмоций, словно робот, ответил юноша.
– Ну, это уж вы, по-моему, слишком, – загундел на ухо Ходасевичу папаша. – Это ему, наверное, будет тяжело…
Валерий Петрович сделал отстраняющий жест, а сам достал из кармана блокнот и навострил ручку.
Мальчик начал без предупреждения, на одной ноте, только успевай записывать:
– «Ка двадцать один – тридцать эм-ка… тэ – двести тридцать два – тэ-ка –девяносто семь…»
На шестом или седьмом номере Ходасевич остановил его, недоуменно воскликнув:
– «Е» –«ка» –«ха»?!. Ты сказал – буквы у машины – «е – ка –ха»?!.
– Да, – бесстрастно кивнул Павлик. – «Е – сто девяносто девять – ка – ха – семьдесят семь».
ЕКХ!.. «Еду – Как – Хочу» или, грубее, «Е.у – Кого – Хочу» – знаменитая серия автомобильных номеров бывшего девятого управления – ныне, кажется, принадлежащая федеральной службе охраны.
Оперативные машины сопровождения. Что им делать здесь, в Листвянке? Или… Или люди, оседлавшие эти авто, настолько глупы – а точнее настолько нахальны – что, не сменив даже номера, принимают участие в некой спецоперации – возможно, преступной?!.
Нет, нет, рано, рано делать столь далеко идущие выводы – на основании показаний одного-единственного, не вполне нормального свидетеля…
– Продолжай, пожалуйста, – кивнул Валерий Петрович.
Юноша мерно, на одной ноте, закончил свой список.
Получилось двадцать три машины – те, что проехали по Советской одновременно и в среду, и в пятницу вечером. Наверное, большинство перевозило клерков, кто честно ездит из Листвянки на работу в Москву, а вечерами возвращается к своим семьям.
– Но я не все вечерние машинки видел, – честно предупредил юноша. – Меня папка сначала ужинать позвал, а потом спать погнал.
– Хорошо, Павел. Все равно ты молодец, и я очень признателен тебе. Может быть, благодаря твоей помощи я смогу найти свою сестру.
Он не стал говорить, чтоб не расстраивать больного, что «сестра» его уже убита и теперь он пытается выйти на след преступников… И все пока так зыбко… И совершенно не факт, что Аллу увезли на машине… А потом – на том же автомобиле похитили мальчика Бури… И что вообще в среду и в пятницу использовали одну и ту же машину… И обсолютно неясно, при чем здесь может быть это авто с номером ЕКХ…
– А чай-то, чай! – вдруг воскликнул воодушевившийся папаша. Бросился к буржуйке, где уже клокотала и плевалась вода в кружках.
– Щас мы и вам кружечку найдем, – ласково обратился он к полковнику, – кипяточком поделимся…
– Нет-нет, спасибо, вы пейте, а я только что из-за стола…
– Прошу вас, Валерий, садитесь за стол, вы нас очень обяжете… Вот у нас тут и вареньице есть, клубничное, нам тетя Ниночка, дай бог ей здоровья, подарила…
На стол были водружены две кружки с чаем и банка варенья с одной алюминиевой столовой ложкой.
Что случилось с этими людьми? Почему они живут в заброшенном доме? Где их жена и мать?
Эти вопросы вертелись у полковника на языке – но он предчувствовал: заведет он разговор о личном, и беседа не кончится до утра, и будет в ней много горя – а самое главное, что, кроме личного сочувствия, ничем, абсолютно ничем он не сможет помочь им…
Довольный Павлик залез столовой ложкой в варенье.
– Ты чай-то пока не пей, – заботливо упредил его папаша, – горячий, губки обожжешь…
А Ходасевич спросил сумасшедшего гения:
– А скажи, Павлик, может, ты на какую-нибудь автомашину – на какой-нибудь номер! – внимание обратил, когда эта тачка не ехала по Советской или по Чапаева, а стояла? Кого-нибудь ждала? И кто-то в нее потом садился?..
– А в какой день? – деловито переспросил Павлик, облизывая ложку.
– В среду. И в пятницу. То есть, извини, три дня назад. И – пять.
А потом Валерий Петрович вспомнил человека, якобы похожего на Ивана Ивановича, которого Алла с Любочкой заметили на Советской во вторник, и поправился:
– Нет, за все последнее время. От семи до одного дня назад.
– А вам вечерние номера нужны или утренние?
– Вечерние. Но и дневные, на всякий случай, тоже.
– Но я же вижу только очень маленькую часть Советской. И Чапаева один кусочек тоже. И то – когда дома бываю.
– Я знаю. Но все-таки, может, ты видел стоящие машины? Если видел, ты мне очень поможешь…
– А вам нужна машина, которая просто стояла или из которой люди выходили? Или в которую садился кто-то?
– Любая. В смысле все они нужны: и просто стоящие, и те, куда садились, и те, откуда выходили.
Мальчик задумался. Потом вдруг сказал:
– Три дня назад.
«В пятницу, – уточнил про себя Ходасевич, – в тот день, когда исчез Бури».
– Машина стояла. Потом к ней два человека подошли. Один – большой, другой – маленький.
– Маленький – в смысле ребенок? – сдерживая нетерпение, спросил полковник.
– Наверно. Роста маленького. Они в машину оба сели, и она уехала.
– А мальчик сам в машину сел?
– Я не понял?
– Ну, может, его тащил кто-то? Заставлял? А он упирался?
– Нет, он сел сам. И машина поехала.
– А номер, номер-то какой был?
Бомжик проговорил без запинки:
– «Эр – триста семьдесят пять – «вэ» –«у» – сто семьдесят семь».
– Ох, ну ты молодец! – не сдержал искренней похвалы (и радости) Ходасевич. – Скажи, а какой марки был автомобиль?
– Этого я не понимаю.
– А какого цвета?
Воцарилась пауза, а потом больной юноша растерянно сказал:
– Я не запомнил.
– А какого типа был автомобиль?
– Я не понял?
– Ну, это была легковая машина? Или грузовая? Или как маленький автобусик?
– Этого я не понимаю, – огорченно ответил бомжик.
– Хорошо, ладно, все равно, ты мне очень, очень помог, что запомнил и сказал номер.
Лицо молодого человека озарила счастливая улыбка.
– Можешь уже пить чай, Павлик, – тихонечко подсказал ему отец. – Остыл.
– А машина с этим номером, – продолжал опрос бесценного свидетеля полковник, – тебе попадалась на глаза раньше?
– Я же вам уже говорил! – с удивлением от неразумности взрослого воскликнул юноша.
– Извини, – кротко молвил Ходасевич, – я не могу запоминать цифры так же хорошо, как ты.
– Я видел эту машину пять дней назад, – сказал бомжик.
«То есть в среду, когда была похищена и убита Алла», – перевел его слова полковник.
– И еще – шесть дней назад.
«Значит, она тут была и во вторник – когда Алла вместе с Любочкой видели странных людей… Отлично!.. Его мне и вправду Бог послал, этого несчастного парня!..»
А вслух Валерий Петрович сказал:
– Очень хорошо. Ты мне очень, очень помог, Павлуша. Я думаю, что благодаря твоим показаниям милиция даже сможет раскрыть преступление и отыскать мою сестру. Спасибо тебе.
Бомжик благодарно разулыбался.
Ходасевич встал.
– Не буду мешать вашей трапезе. Приятного аппетита. Еще раз спасибо.
Старший бомж тоже поднялся.
– Не провожайте меня. Я сам найду дорогу.
Валерий Петрович поклонился, словно на светском рауте.
Осторожно спустившись по ветхой лестнице на первый этаж – пару раз ступеньки опять трещали под его ногами, – Ходасевич зажег фонарик. Достал из кармана портмоне. Денег в нем оказалось негусто – семьсот пятьдесят рублей. И еще – стодолларовая бумажка. Валютной сотней он пожертвовать не мог – то был неприкосновенный запас, а мало ли что предстоит ему завтра или уже даже сегодня ночью.
Мелкие купюры он оставил себе – на электричку и на сигареты. Пятисотрублевую бумажку положил на самую нижнюю ступеньку лестницы. Сверху придавил купюру кубиком из детской азбуки, который нашел в горе ломаных вещей.
А чем он еще мог помочь двум временным обитателям сего жилища?
Ходасевич сквозь дыру в заборе вышел на улицу Чапаева, закурил и отправился к себе, то есть к Алле Михайловне, на участок.
