Глава 15

Генерал положил трубку. Жилин вопросительно смотрел на него, но лицо замдиректора по-прежнему ничего не выражало: ни огорчения, ни радости, одну только усталость.

Генерал молча встал из-за стола. Открыл встроенный в деревянную панель шкафчик, достал бутылку коньяку, налил себе полстакана. С чувством произнес: «Спасибо тебе, Пресвятая Богородица», истово перекрестился и махнул коньяк.

– Что?! – догадываясь, о чем сообщили генералу, но еще не веря своему счастью, выдохнул Жилин.

– Обошлось, – ликующим тоном раздельно проговорил генерал. – Нет в воде ничего. Никакой сибирской язвы. Мне звонили с юга, из лаборатории. Обошлось. Живем.

– Будем перепроверять?

– Будем! Конечно же, будем! Давай, поручи кавторангу Пушкову: пусть еще одну пробу возьмет. И успокой его. Пусть за своих людей порадуется. И за себя. Жить они будут. Да и мы все – тоже. Если, конечно, – генерал хмыкнул, – мне сейчас президент башку не снесет – за то, что панику раньше времени развел.

И он взялся за трубку «кремлевки».

Зазвонил лежащий на столе Танин телефон. Она схватила трубку, сказала: «Алло!» – и услышала голос Ибрагимова:

– У меня срочное сообщение для Ходасевича.

Она тут же передала свою трубку отчиму. Тот с непроницаемым лицом выслушал, что сказал ему коллега, бросил: «Я понял тебя», – и нажал «отбой».

– Итак, – светски улыбнулся полковнику Глеб Захарович (он уже совершенно овладел собой), – насколько я понимаю, вы предлагаете мне сделку. Или нет?

– Да, вы правы, предлагаю, – кивнул Валерий Петрович.

– Каковы условия?

– Во-первых, мы не выдвигаем против вас никаких официальных обвинений. И, во-вторых, мы не оповещаем Догаева и его сообщников о вашей подлинной роли в этом деле. Более того, мы делаем все от нас зависящее, чтобы ни он сам, ни его приспешники ни о чем не узнали.

– А что взамен?

– Вы, здесь и сейчас, расскажете мне, кто, кроме Догаева, замешан в торговлю оружием. И, самое главное, укажете, где находятся настоящие бомбы.

– А гарантии?

– Мое слово.

– Слово чекиста, – скривился ГЗ, – ничего не стоит.

– В таком случае ждите: я устрою вам очную ставку с Догаевым. Интересно будет на вас обоих посмотреть. И послушать, что он вам скажет.

– Вы, полковник, выкручиваете мне руки.

– Именно.

– Ваш отчим упорный человек, – заметил, апеллируя к Тане, Глеб Захарович.

– А мы оба упорные, – усмехнулась она.

– По-моему, вам лучше быть посговорчивей, – довольно индифферентно заметил Ходасевич. – На вас ведь, Пастухов, запросто можно повесить соучастие в похищении людей, пособничество в терроризме, участие в деятельности незаконных бандформирований. И никакие ваши денежки, никакие адвокаты, Резники с Кучеренами, вам не помогут. У нас, знаете ли, в конторе прокуроры и следователи тоже не лыком шиты.

– Хорошо, я расскажу. Но не потому, что вас испугался, а потому, что дело все равно выплыло наружу, какой теперь смысл скрывать.

– Очень разумная мысль. Я выслушаю вас внимательно.

– Началась история с того, что на меня около полугода назад вышел Догаев. Мы с ним были немного знакомы – все здесь, в провинции, слегка знакомы. Но по делам мы с Виленом Мовсаровичем никогда не пересекались. Я не лез в его темные аферы, а он, слава богу, обходил стороной мой бизнес. И вот он сам вдруг позвонил мне и попросил о срочной и конфиденциальной встрече. Такому влиятельному человеку не принято отказывать, как бы я к нему ни относился. Поэтому мы тем же вечером встретились – на его территории, в одном из чеченских кабаков. И тут Вилен рассказал мне удивительное. Оказывается, у него появилась информация, что на территории моей фабрики хранится всеми забытое бактериологическое оружие: пять бомб образца пятидесятых годов со спорами сибирской язвы.

– Откуда он получил данную информацию?

– Я спросил его. Догаев не стал скрывать. Оказывается, его лично провел на мою фабрику, продемонстрировал бомбы и даже предложил их купить один товарищ, небезызвестный Татьяне Валерьевне, а именно: ее сотрудник Эрнест Максимович Черединский…

– Черединский?! – не смогла удержаться от удивленного восклицания Таня. – Этот гриб? А он-то здесь при чем?!

– Вот слушайте. С год назад этот хорек Черединский подрядился написать для меня книгу о нашем замечательном предприятии. Долго уговаривал, ныл, унижался. Я в конце концов согласился. Пять тысяч баксов, что он просил за работу, не деньги. Зато полезная вещь: полку в кабинете украшать, нужным людям дарить, передовиков награждать… Дал я этому Эрнесту аванс. Распорядился, чтобы его всюду пускали, в том числе и в архив, пояснения по всем вопросам давали… Вот он и нарыл в заводском архиве, в груде бумаг, которые к уничтожению еще лет пятьдесят назад приготовили, да почему-то не сожгли, подробнейшую информацию о том, как фабрика во время оно производила химическое и бактериологическое оружие. А потом Эрнестик стал всюду по предприятию лазить, вынюхивать, выспрашивать – и обнаружил на территории заброшенный, неприметный склад, на котором хранились бомбы, начиненные спорами сибирской язвы…

– Поразительно! – пробормотала Таня.

– Я тоже сначала не поверил Догаеву, но он рассказал, что Черединский ему и сами бомбы, и документы, связанные с ними, показывал! Эрнестик ему даже купить оружие предлагал, причем имел наглость торговаться! Догаев мне тогда сказал: кто у тебя на фабрике хозяин, если ты не знаешь, что на твоей территории такие вещи спрятаны? А всякие козлы посторонние за твоей спиной ими торговать пытаются?..

– Правильный, между прочим, упрек, – усмехнулся Ходасевич.

– Без вас знаю, – отрезал Пастухов. – Еще Догаев сказал, что он предпочитает работать без посредников, лично с хозяевами договариваться. Но, откровенно говоря, я все равно не мог до конца поверить Догаеву – до тех пор, пока мы с ним на предприятие не приехали и он мне этот склад заброшенный не показал. Тогда мы с ним всерьез начали ситуацию обсуждать.

– Теперь я понимаю, почему вы так богаты, – с презрительной ноткой сказала Таня, – вы за деньги готовы все, что угодно, продать, и кому угодно. И мать родную не пожалеете за пригоршню долларов.

– Матушка моя умерла, Татьяна Валерьевна, – сухо молвил ГЗ, – а жизнь не так проста, как вам по молодости лет кажется. Да, мы заключили с Догаевым сделку. И в итоге я стал богаче на несколько миллионов долларов. А Догаев привозил на склад своего химика. Тот взял пробы из бомб, а потом подтвердил: в самом деле, внутри – споры сибирской язвы. Но, во-первых, Догаев пообещал, что он не станет применять эти бомбы в Костровской области.

– Какой похвальный патриотизм! – прокомментировала в сторону Таня. – Жители Кострова должны вам в ножки кланяться.

ГЗ словно бы не заметил ее ехидства и продолжил:

– А кроме того, я мобилизовал двух слесарей золотые руки из своего инструментального цеха, и они втайне выточили пять стальных болванок, а потом их и покрасили, и маркировку нанесли, и искусственно состарили. Точь-в-точь получились те самые биологические бомбы, которые дважды видел Догаев.

– Значит, – усмехнулся отчим, – вы продали Догаеву пять стальных болванок за несколько миллионов долларов. И потому были особенно заинтересованы, чтобы он сломал себе шею. Чтобы он, рано или поздно, не узнал об обмане и не выставил вам счет.

– Скрывать не стану: на вас я Догаева навел именно ради этого, – шутливо поклонился ГЗ.

– Похвальная откровенность. Что, кстати, стало с теми слесарями, которые помогали вам Догаева обманывать?

– Ничего криминального. Я отправил их в годичную командировку, от греха подальше, на нашу дочернюю фирму в Благовещенск. С дураком Черединским мне пришлось провести профилактическую беседу: чтоб больше не совал нос в чужие дела. И, ради его же блага, не болтал.

– Опасную вы игру затеяли, – заметил отчим. – И для вас, и для всех вокруг.

– А жизнь вообще опасная штука.

– Но вы-то не пострадали. А вот другие – да. Они убиты, ранены, искалечены. Из-за вас.

– Так во все времена было. Богатые объявляют войны, а бедные на них погибают, – произнес Глеб Захарович с цинизмом настолько неприкрытым, что в нем даже было что-то обаятельное. – Иначе говоря: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.

– Нас с Таней вы, как видно, зачислили в холопы, – вздохнул полковник. – Ну, да господь вам судья. Говорите: где настоящие бомбы?

– Они в надежном месте, на территории фабрики. У нас там заброшенное бомбоубежище имеется. Бетонный схрон, толщина стен и пола почти полметра, вентиляция. Рано или поздно я все равно собирался сдать бомбы властям.

– По-моему, время пришло.

– Я готов. Что называется, велкам.

Спустя пять часов после того, как закончился последний разговор с Пастуховым, литерный рейс возвращался в Москву.

Тане за это время не удалось покемарить даже полчасика.

Валера настаивал, чтобы она вернулась в столицу вместе с ним. И ей пришлось собирать вещи, писать заявление об увольнении по собственному желанию, пересылать его по факсу в Москву.

Она попрощалась с коллективом южного филиала русского отделения «Ясперс энд бразерс». Секретарша Изольда Серафимовна даже всплакнула, а потом сбегала домой и принесла Тане на память о Кострове две баночки собственноручно сваренного варенья – вишневого и абрикосового. Шофер Вас-Палыч прочувствованно сказал:

– Я, Татьяна Валерьевна, буду скучать за вами… – смутился и поправился: – Ну, то есть по вам… Или по вас…

Таня расхохоталась и расцеловала трогательного парня.

И только Черединский ходил по офису гоголем. Эрнестик не скрывал своего торжества: опять в южном отделении он оставался за главного. Он Садовникову пережил – и выжил. И только когда Таня уже насовсем уходила из филиала, у него в мозгах что-то наконец щелкнуло, он пригласил ее в свой кабинет и проблеял:

– Я очень, Таня, ценил вас как работника.

– Работника? – подняла бровь она.

– Ну, то есть как руководителя. И я надеюсь, что и вы, в свою очередь, дадите мне в Москве надлежащую аттестацию.

– Дам, – мстительно сказала Садовникова, – и именно надлежащую. И не сомневаюсь, что из головного офиса вам вскорости пришлют замену. Тем более что завтра вас, вероятно, вызовут для показаний в местный «большой дом», и, может статься, вы оттуда не слишком скоро выйдете.

И она победительно покинула офис, невзирая на вопли Эрнестика, который бежал за ней и умолял пояснить, что она имеет в виду.

Солнце во дворе шпарило абсолютно по-южному, пробиваясь сквозь листву платанов, и Таня подумала, что так и не выбралась в нынешнем сезоне на пляж, не прогуляла свой купальник от «Шанель». Но грустные нотки расставания с Костровым с лихвой перекрывались радостью оттого, что она, слава богу, отсюда уезжает. И не придется ей больше видеться ни с Черединским, ни с Пастуховым: она не могла представить, как после всего, что произошло, смогла бы с ними работать.

Этим утром Глеб Захарович продемонстрировал Ходасевичу и Ибрагимову место, где хранились настоящие бомбы, и на сем его роль в данной истории закончилась. Ходасевич обещал, что сдержит слово и Пастухов будет по-прежнему рулить своим парфюмерным флагманом.

Ибрагимов остался в Кострове, чтобы организовывать транспортировку найденных бактериологических бомб на один из складов-могильников в Челябинской области.

Все утро прошло в предотъездной суете, и только когда в час дня Таня с Валерием Петровичем поднялись следом за спецназовцами на борт «Гольфстрима», она наконец спросила у отчима о судьбе того человека, из-за которого закрутилась вся история:

– Может быть, ты знаешь, Валера, как там Леня?

«Восьмерка» с затененными стеклами неслась по улицам города – по широкому проспекту, по которому полчаса назад Леня с водителем въехали в город, – только теперь они следовали в противоположном направлении.

Удавка впивалась Лене в горло. Он сперва потерял сознание, потом хватку ослабили, и он пришел в себя. На грани беспамятства он вдруг явственно понял, что его ждет. Сейчас его привезут на какую-нибудь дачу. Там приведут в чувство, а потом начнут пытать: долго, со вкусом, методично. Леня знал, что неправда, будто кто-то может противостоять пыткам. Он не киношный супермен и рано или поздно расскажет все, что знает: и где находится кассета, и на кого он на самом деле работает, и что действительно знает, и о чем уже успел сообщить в Центр. Дальнейшие часы жизни ему ничего, кроме мук и предательства, не сулили.

И тогда Леня сделал то единственное, что мог сделать. Он перестал хвататься за веревку, которой его душили, собрал последние силы и ударил сидящего рядом с ним водителя – ребром ладони левой руки: ткнул прямо в шею, под подбородок. Тот закинул голову и захрипел. Выпустил руль. Инстинктивно схватился обеими руками за горло, пытаясь избавиться от удушья и невыносимой боли. «Восьмерка» завиляла по дороге. Кто-то из сзади сидящих попытался перехватить руль, другой еще сильнее сжал удавку на шее Лени, а неуправляемая «восьмерка» на скорости сто десять километров в час вылетела на тротуар и ударилась в мачту освещения.

– Леня погиб, – глухо сказал Валера.

– Как?! Когда? Почему?

– Автомобильная катастрофа. Позавчера. В Воронеже. Машина, в которой он ехал, попала в аварию.

– Боже мой! – Глаза Тани наполнились слезами. – Значит, все, что мы делали, чтобы спасти его, было зря?

– К сожалению, да.

Таня заревела, а когда отплакалась и вытерла слезы, и сходила в хвост самолета в туалет умыться, и вернулась назад, она спросила:

– Смерть Лени случайна? Или как-то связана с событиями в Кострове?

– Двое из числа тех, кто ехал с ним, погибли, еще один в реанимации и вряд ли выживет. Все трое – жители Кострова. Один – милицейский отставник. Двое ранее судимы. Все трое состояли, по оперативным данным, в организованной преступной группировке, подчинявшейся Догаеву. Они вышли на Леню еще в Шахтерске. Там он потерял осторожность и оставил след – воспользовался своей кредитной картой. И не сразу из города уехал. Они подставили ему под видом таксиста-частника своего человека и вели его до самого Воронежа, попутно пытаясь выяснить, с кем связан Леня и где может быть кассета. Как раз в то время, пока они его вели, тебя, если помнишь, допрашивал в РУВД опер Комков. А потом, когда Леня из Воронежа стал звонить – тебе и еще в одно место, – они решили больше не ждать, брать его и колоть…

– Боже, – прошептала Таня, – значит, Леню все-таки достали…

– Или наоборот. Он их достал.

– Что ты имеешь в виду?

– Леонид скончался от черепно-мозговой травмы, перелома основания черепа и кровоизлияния в мозг. Но на его шее обнаружили следы удавки. В машине его душили. Я думаю, он просто не дался живым им в руки, спровоцировал автоаварию. Предпочитаю думать, что он умер как герой. Это в его стиле.

– Ты что, знал его?

– Нет, нисколько.

– А откуда ты знаешь про его стиль?

– Ибрагимов рассказал мне сегодня, кем Леня был на самом деле.

– И кем же?

– Нашим с Ибрагимовым коллегой.

– Что??!

– Из уважения к тому, что ты, Танюшка, перенесла, я решил, что ты имеешь право знать все. Но ты должна пообещать, что никогда и никому не разгласишь того, что я тебе расскажу. А также – чему ты оказалась невольным свидетелем в Кострове. Я не буду тебя сейчас утомлять формальностями, необходимые документы заполним в Москве, но можешь считать, что сегодня ты дала подписку о пожизненном неразглашении.

– Хорошо, Валерочка.

Они сидели на заднем ряду самолета – здесь отчим мог курить, не опасаясь, что дым его болгарских сигарет помешает дремлющим на передних сиденьях спецназовцам. На самом первом ряду, прикованный наручниками сразу к двум бойцам, сидел Догаев. Его транспортировали в Лефортово. Он находился в полной прострации: чтобы спокойно вел себя в дороге, его накачали транквилизаторами.

Два ряда перед Таней с Валерием Петровичем были свободны, поэтому решительно никто не мог слышать диалог, который они вели вполголоса.

– Я знаю лишь то, – сказал полковник, – что мне рассказал Ибрагимов. А тот, в свою очередь, узнал о ситуации вокруг Кострова, только когда получил от меня Ленину видеозапись. Начну с главного: Леня был агентом ФСБ, нелегалом. Это наша распространенная практика: в тех регионах, где творится неладное и руководители области подозреваются в чрезмерной коррупции, или в связях с бандформированиями, или с иностранными спецслужбами, работают под прикрытием наши люди. Об их подлинном статусе и роде занятий никто в регионах, куда они засланы, не знает. А они информируют Центр об истинной обстановке в стране, а также о тех противозаконных действиях, на которые закрывают глаза местные силовики. Вот и Леня был таким глубоко законспирированным агентом конторы в Кострове.

– Боже мой, – прошептала Таня, – Ленька – разведчик… Вот бы никогда не подумала… С виду валенок валенком…

– Говорят, он был настоящий агент. А значит, артист… Разумеется, ни Ибрагимов, ни я о подлинном статусе Шангина ранее ничего не знали. У нас и внутри конторы умеют хранить тайны. То, что он законспирированный секретный сотрудник, знали лишь его связник да несколько офицеров в центральном аппарате.

– Значит, – задумчиво протянула Татьяна, – видеозапись погрузки парохода, которую он сделал, – не случайность, как мы раньше думали? И Леня на самом деле следил за бандитами?

– У него, видимо, была куцая информация – на уровне слухов, – что готовится переброска партии оружия через Костров. Возможно, он знал, откуда примерно пойдет груз; знал, каким путем – водным. Но ни кто конкретно замешан в деле, ни когда произойдет переброска груза, ни что за груз, не знал. Леня, в сущности, действовал вслепую, наугад.

– Вот почему он все выходные на реке пропадал… – задумчиво протянула Татьяна. – Следил за кем-то?

– Не могу знать. Возможно, он получил от кого-то наводку: когда и где будет передача груза. Но от кого конкретно шла наводка и была ли она вообще – боюсь, мы теперь вряд ли узнаем… Факт остается фактом: Леня вечером в воскресенье заснял то, что мы с тобой видели на пленке. Его засекли бандиты, за ним гнались, но он ушел. После случившегося Леня понимал, что ему самому надо из города бежать. Раз среди тех, кто за ним охотился, был милиционер – значит, бандиты легко «пробьют» номер его машины, узнают, кто он; где живет, работает… Леня стал нежелательным свидетелем, в любой момент его могли убрать. Но другой его задачей было – передать пленку в Центр. Тогда, вечером в воскресенье, сразу после убийства на левом берегу, он бросился к своему единственному связнику в городе, но… Тот оказался убит.

Таня ахнула:

– Это случайное совпадение? Или Лениного связника тоже расшифровали? И потому убрали?

– Второе. Его раскрыли и потому убили. Он пытался завербовать одного из людей Догаева. Именно тот выдал информацию, что готовится отправка большой партии оружия в Чечню. Но на чем-то агент засветился и подпал под подозрение Догаева. Накануне отправки транспорта он надавил на несостоявшегося агента. Тот раскололся и выдал нашего человека. И догаевские бандиты его убрали.

– Кто конкретно?

– Пока не знаю. Разбираться будет наше управление собственной безопасности.

– Да, я помню, – протянула Таня. – Когда я читала криминальные сводки, обнаружила, что в то же воскресенье в Кострове нашли труп некого Давида Кобишвили. А ведь я его однажды видела с Ленькой. Он и был Лениным связником?

– Комментировать твои слова не буду, скажу лишь, что к вечеру воскресенья положение у Лени было аховое: связи нет, и надо как можно скорей бежать из города и из области. А на руках у него – кассета с компроматом… Могу представить себе ход его мыслей: что делать? бежать вместе с ней? И рисковать, что и он, единственный свидетель, и кассета, единственная улика, одновременно попадут к преступникам? Леня не мог на это пойти, он оказался без связи, в цейтноте, и тогда он совершил то, что совершил: оставил кассету тебе.

– Почему он не поступил, как мы с тобой – не переправил файл с видеозаписью по электронной почте, из какого-нибудь кафе или клуба?

– Он очень спешил, но главное: он был уверен, что раз связник мертв, то могут быть провалены и его резервные каналы связи: и телефонный номер, и электронный адрес. Я бы, во всяком случае, на его месте думал именно так.

– Почему он доверил пленку именно мне? Ведь ты говорил как-то, что в разведке есть правило: не вмешивать в свои дела гражданских лиц.

– В исключительных обстоятельствах можно.

– Как Штирлиц – с профессором Плейшнером?

– Вроде того. Но Леонид впутал в дело именно тебя совсем не наобум и не случайно. Ты ведь не скрывала от него, кем я работал?

– Был разговор.

– А кроме того, послание тебе он зашифровал и поэтому надеялся, что сама ты до кассеты не доберешься. Что я или связник из Центра получим ее раньше тебя или вместе с тобой.

– Неужели он не мог попросить из вашего дурацкого Центра помощи?

– Как?! У него был резервный номер телефона на случай провала – автоответчик. Но он не знал: на каком уровне прикрывают операцию Догаева местные спецслужбы. Может, этот номер телефона уже засвечен, его «пишут» и определяют местонахождение звонящих… Так что Леня позвонил в Центр только, когда добрался до Воронежа. Из автомата, сразу после того, как позвонил тебе в Костров. По телефону он сообщил в Центр о своем провале, об убийстве связника и о том, что добирается до Москвы самостоятельно. Из понятной опаски – что сказано по телефону, то может слышать весь мир – он не стал ничего сообщать ни о самом существовании кассеты, ни о том, где она находится.

– А когда в Москве узнали, что на борту «Нахичевани» бактериологическое оружие?

– Только когда стали изучать Ленину запись, которую переслали в Центр мы с тобой. В том ящике, что при падении разломился, рассмотрели конфигурацию бомбы и ее маркировку. Подняли архивы – и тут во всей нашей службе начался кипеж.

– Это поразительно! – вздохнула Таня. – Бросить такое страшное оружие в каком-то подвале полстолетия назад – и позабыть о нем. Как это по-нашему, по-российски! Редкое разгильдяйство!

Отчим пожал плечами.

– В стране сорок тысяч тонн химического оружия, которое все никак не соберутся уничтожить, и несколько тысяч ядерных боеголовок. Какое значение имеют при таких масштабах, – в словах Ходасевича прозвучала горькая ирония, – пять-шесть бомб туда, пять-шесть сюда…

– Ты шутишь, Валерочка!

– Шучу-шучу, Танечка, – вздохнул отчим, – но в каждой шутке есть доля Мишутки.

– А Леня погиб… – вдруг невпопад протянула Таня, и на глазах у нее опять выступили слезы. – Валерочка, – прерывисто вздохнув и переборов слезы, сказала она, – ты что, не понимаешь, что всю эту кашу заварил наш чудный Глеб Захарович? Из-за него в конечном счете и Леня погиб, и те детишки? И нас с тобой подставлял он? И мы с тобой, оба, из-за него чуть не погибли? Ты разве не понимаешь, что все случившееся началось с парфюмера? И произошло из-за его алчности, цинизма, бессердечности?

– Понимаю.

– И ты спокойно дал ему уйти?!

– Татьяна, ты ведь в преферанс, кажется, играешь?

– Ну, играю. А при чем здесь преферанс?

– Что ты делаешь, когда кто-то из твоих соперников тебя подставляет? Ну, например, объявляя игру, явно перезакладывается и тебя нарочно сажает? Или твой железный вист перебивает?

– Я на него зуб рисую. А потом мстю. То есть мщу. По возможности, быстро и жестоко.

– Вот ты и сама на свои вопросы про Пастухова ответила.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – прикинулась Татьяна, хотя догадывалась, куда Валера клонит.

– Не могу тебе сказать за всю нашу службу поголовно, но считай, что я лично зуб на Пастухова нарисовал. И полковник Ибрагимов – тоже. И многие другие в нашей конторе. Пока парфюмер нам, извини за дешевый каламбур, не по зубам, но можешь не сомневаться: рано или поздно и до него дойдет очередь. Контора – она ведь ничего не забывает: ни хорошего, ни плохого.

– Значит, ты думаешь, что настанет время, когда ГЗ получит свое?

– Я надеюсь. Нет, я почти уверен, что это случится. И довольно скоро.

– А Леню где похоронили? – вдруг перескочила на другую тему Татьяна.

– Его еще не похоронили. Похороны – завтра.

– А можно я на них приду?

– А ты и должна прийти. Ты ведь его начальница. Леонид Шангин погиб в результате несчастного случая. И если ты думаешь, что на его похоронах будет почетный караул, салют и ордена на красных подушечках, то ты глубоко заблуждаешься. Будут обычные гражданские похороны. Наверное, придут на них, под видом Лениных друзей, его куратор и вербовщик, но это и все последние почести, которые окажет ему контора. Маме его под каким-нибудь предлогом пенсию за него начнут платить.

– Эх, Ленька-Ленька, – заплакала Таня (сказалось напряжение всех прошедших суток и бессонная ночь, поэтому глаза у нее постоянно были на мокром месте), – я так и не смогла спасти тебя…

– Не надо, Танюшка, не плачь. – Отчим обнял ее. – Если кто и может себя винить в том, что Леонида не уберег, так точно не ты. Ты сделала все, что смогла.

– «Я сделал все, что мог», – сквозь всхлипы пробормотала Таня. – Последнее оправдание неудачника…

– Ты у меня не неудачница. Ты далеко не неудачница. Но не можешь же ты всегда и во всем побеждать.

«Гольфстрим» уже начал снижаться. У Тани заложило уши. Она утерла слезы со щек ладонями. Валерий Петрович по-отечески обнимал ее, похлопывал по плечу.

– Главное, Валерочка, что ты жив, – то ли сквозь смех, то ли сквозь слезы пробормотала Таня. – Знаешь, как я испугалась за тебя сегодня ночью!

– Я сам за себя испугался сегодня ночью.

– Ой! – воскликнула Татьяна, будто о чем-то забыла. Она попыталась обратить сентиментальный момент, столь редко возникающий в их отношениях с отчимом, в шутку. – А ты ведь в великом тихом Танаисе так ни разу и не искупался! И я, кстати, тоже.

– Ничего. Хочешь, прямо сегодня поедем вместе на лыткаринские пруды.

– Хочу, Валерочка! С тобой – очень хочу. Я вообще хочу лежать на солнце и ни о чем, ни о чем, ни о чем больше не думать.

– По-моему, имеешь право, – улыбнулся отчим.