Глава 6
Великая библиотека и Совет жанров

Я очутилась в обшитом деревянными панелями длинном темном коридоре, по обе стороны которого, от устланного толстым ковром пола до сводчатого потолка, высились книжные полки. Ковер был покрыт изящным узором, потолок украшен богатой лепниной с изображением сцен из классики, и на каждом карнизе красовался мраморный бюст писателя. Высоко надо мной через равные промежутки располагались изысканно отделанные круглые проемы, пропускавшие свет, который, отражаясь от полированного дерева, усиливал особую атмосферу библиотеки. По центру коридора тянулся длинный ряд читальных столов, на каждом стояла бронзовая лампа с зеленым абажуром. Оба конца коридора терялись во тьме.

Впервые я попала в Великую библиотеку шестнадцать лет назад, и с тех пор ни единого слова не изменилось в ее описании. Сотни миль стеллажей содержали не только все написанные книги, но и все издания всех книг. Все когда-либо опубликованное в реальном мире имело двойника, хранившегося в бесконечных коридорах.

Четверг-5 присоединилась ко мне, и мы двинулись по коридору к перекрестку в самом сердце Библиотеки. Надо, однако, понимать, что Библиотека не являлась реальной ни в каком смысле этого слова, как и все остальное Книгомирье. Библиотека была так же условна, как и хранившиеся в ней книги; ее облик определялся не только базовым описанием, но и моей интерпретацией того, как могла бы выглядеть Великая библиотека. По этой причине Библиотека слегка изменялась в зависимости от моего настроения, была то темной и мрачной, то светлой и полной воздуха. Я давно усвоила, что чтение — такой же творческий процесс, как и писание, а порой и больше. Когда мы читаем об умирающих лучах заходящего солнца или громе и шипении приливной волны, наша заслуга не меньше авторской. В конце концов, всю работу делает читатель — писатель, может, вообще давно умер.

Мы приблизились к другому коридору, пересекавшему наш под прямым углом. В середине перекрестка зиял большой круглый провал, огражденный коваными чугунными перилами, с надежно закрепленной на одной стороне винтовой лестницей. Мы подошли к перилам и заглянули вниз. Не более чем в тридцати футах под нами я разглядела следующий этаж, в точности такой же, как наш. В середине этого этажа виднелся такой же круглый проем, сквозь который я видела еще один этаж, и еще, и еще, и так до самых глубин Библиотеки. То же самое было над нами.

— Тридцать три этажа опубликованных произведений, — ответила Четверг-5, когда я перехватила ее взгляд и вопросительно подняла бровь, — и тридцать три подвальных, где и создаются на самом деле книги, — Кладезь Погибших Сюжетов.

Я поманила ее к изысканно украшенным кованым дверям лифта и нажала кнопку вызова. Мы вошли в лифт, я с лязгом захлопнула створки, и электрический мотор с гудением понес нас наверх. Поскольку авторов, чьи фамилии начинаются на Ы, Ь и Ъ, исчезающе мало, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый этажи пустовали и, таким образом, были свободны для наших целей. На двадцать восьмом располагалась Антиочепяточная группа быстрого реагирования, двадцать девятый превратили, по сути, в склад, а тридцатый занимал законодательный орган, управлявший всем Книгомирьем, — Совет жанров.

Этот этаж не походил на все остальные этажи Великой библиотеки. Темное дерево, лепные потолки и бюсты давно почивших авторов уступали здесь место светлому, наполненному воздухом рабочему пространству, сквозь прозрачную крышу которого, поддерживаемую изогнутыми коваными стропилами, виднелись небо и облака. Я поманила Четверг-5 к большому видовому окну на дальней стороне коридора. Возле него в беспорядке стояли несколько стульев, образуя зону отдыха, устроенную для того, чтобы перетрудившиеся служащие Совета жанров могли на минутку расслабиться. Здесь я стояла со своей наставницей, первой мисс Хэвишем, почти шестнадцать лет назад.

— Снаружи Великая библиотека кажется меньше, — заметила Четверг-5, вглядываясь в поливаемое дождем заоконное пространство.

Она не ошиблась. Библиотечные коридоры внизу тянулись на две сотни миль в обе стороны и могли по мере необходимости увеличиваться, однако снаружи библиотека больше напоминала небоскреб «Крайслер», но только меньше двухсот ярдов в ширину и щедро украшенный скульптурами из нержавеющей стали. И хотя мы были всего лишь на тридцатом этаже, казалось, что мы находимся гораздо выше. Мне однажды довелось побывать на верхушке стодвадцатиэтажной башни «Голиафа» в Голиафополисе, и здесь казалось не ниже, чем там.

— А что это за башни? — спросила она, не отрываясь от окна.

Далеко внизу проступали из тумана кроны дремучего леса, а вокруг на разном расстоянии от нас были разбросаны другие башни, подобные нашей.

— Ближайшая — немецкая, — пояснила я. — Дальше французская и испанская. Сразу за ними арабская… а вон там — валлийская.

— Ой, — выдохнула Четверг-5, глядя на зеленую листву внизу.

— Совет жанров заботится о книгомирном законодательстве, — рассказывала я, направляясь по коридору к главному залу заседаний.

С момента нашего прибытия здесь стало более оживленно, всевозможные клерки сновали туда-сюда с папками, отчетами и так далее. Я думала, что в реальном мире слишком много бюрократии, но в бумажном она была всем. С годами я пришла к выводу, что во всех творениях человечества изначально заложены ошибка, зло и бюрократический официоз, и вымышленный мир ничем не отличается от реального.

— Совет управляет драматическими условностями, строго контролирует использование иронии, законодательно регулирует словоупотребление и через посредство Книжной инспекции решает, какие книги публиковать, а какие пустить на запчасти.

Мы вышли на смотровую галерею над главной дискуссионной палатой — просторным беломраморным залом со сводчатой крышей, поддерживаемой клепаными чугунными стропилами. В дальней части поднималось возвышение с резным креслом посередине и четырьмя поменьше с каждой стороны. Перед ними помещалась кафедра для выступающих, повернутая к выстроившимся в форме подковы столам для представителей различных жанров. Дальнюю стену палаты украшала огромная мозаика, изображавшая умозрительную расстановку жанров, висящих в Ничто. Единственным примечательным объектом в дискуссионной палате, помимо этого, являлся Читометр, отражавший неустанно обновляющееся число книг, прочитанных в мире за последние двадцать четыре часа. Этот прибор служил постоянным напоминанием о падении рейтинга чтения, беспокоившем Книгомирье последние пять лет, и когда цифры менялись — а это происходило каждые пять секунд, — число уменьшалось. Порой удручающе сильно. На кафедре кто-то разливался соловьем, а дискуссионная палата была заполнена едва ли на треть.

— Основные жанры сидят впереди, — объясняла я, — а поджанры расходятся от них радиусами, в порядке значимости и размера. Хотя Совет жанров занимается общими законодательными вопросами, каждый отдельный жанр может принимать собственные решения на местном уровне. Все они выдвигают сенатора для представительства перед Советом и отстаивания их собственных интересов. Порой дискуссионная палата куда больше напоминает обычный старомодный базар, нежели оплот демократии.

— А кто сейчас выступает? — спросила Четверг-5, когда на возвышение поднялся новый персонаж.

Он выглядел так, будто с утра не расчесывался; красивое лицо казалось глуповатым; босые ноги и расстегнутая до пояса рубаха довершали облик.

— Это Торопыга Глушак, сенатор от жанра бульварного романа, хотя, подозреваю, это не его настоящее имя.

— У них есть сенатор?

— Разумеется. У каждого жанра есть как минимум один, а в зависимости от популярности поджанров их может быть и несколько. У триллера, приходящегося поджанром политическому, шпионскому и приключенческому романам, их трое. У комедии, по последним подсчетам, шестеро, у криминального романа — двенадцать.

— Понятно. Так в чем же проблема бульварного романа?

— Это пограничный спор. Хотя каждая книга существует сама по себе и дрейфует в межжанровом пространстве, известном как Ничто, книги, принадлежащие к одному жанру, сбиваются в кучки для взаимной защиты, свободного обмена идеями и облегчения передвижения персонажей.

— Улавливаю. Рыбак рыбака видит издалека, да?

— Именно. Триллер благоразумно разместили рядом с Криминальным романом, который, в свою очередь, граничит с Социальной драмой, — прекрасный образец вдохновенной жанрографии к вящему взаимоулучшению обоих.

— А Бульварный роман?

— Какой-то идиот безрассудно поместил его между Богословием и Феминистской прозой, с крохотным княжеством Эротики далеко на севере и буферной зоной Комедии на юге, включающей в себя переходный жанр Альковного фарса. С Комедией и Эротикой Бульварный роман вполне ладит, но богословы и феминистки считают, что бульварники вообще не заслуживают отдельного жанра, и нередко стреляют через границу залпами велеречивых интеллектуальных возражений, что могло бы причинить значительный ущерб, будь хоть кто-то в Бульварном романе способен их понять. Со своей стороны, бульварники засылают к соседям диверсионные группы в мини, что отнюдь не радует феминисток, а уж богословов и подавно… или наоборот? В любом случае, вся эта история грозит перейти во всеобщую жанровую войну, если Совет жанров не вмешается и не вызовется стать посредником в мирном урегулировании конфликта. Совет жанров гарантирует бульварникам независимость при условии, что те согласятся на определенные… санкции.

— Какие?

— Запрет на импорт метафор, характеристик и пространных описаний. Торопыга Глушак страдает легкой манией величия, поэтому феминистки и богословы полагают, что сдерживание лучше, чем тотальное противостояние. К сожалению, Бульварный роман заявляет, что это хуже медленной изнурительной войны, ибо подобные санкции перекроют им путь возможного литературного развития за пределы ограниченного поля их деятельности.

— Не могу сказать, что особенно сочувствую им в этом деле.

— Это не важно. Твоя роль в беллетриции — всего лишь защищать статус…

Я оборвала фразу — похоже, в дискуссионной палате что-то происходило. В прекрасно срежиссированном отступлении от протокола делегаты швырялись бюллетенями, а Торопыга Глушак пытался перекричать глумливые вопли и свист. Я грустно покачала головой.

— Что это?

— То, чем бульварники угрожали уже некоторое время: они заявляют, что разработали и испытали… грязную бомбу.

— Грязную бомбу?

— Это плотно упакованная масса неуместных эпизодов, откровенных предложений и решительно ничем не обусловленных постельных сцен. «Грязные» элементы бомбы разлетаются в заранее установленное время и прикрепляются к любой незащищенной прозе. Учитывая избранную мишень, потенциальный ущерб неизмерим. Продуманно расположенная грязная бомба может разбросать плохо описанные сцены прелюбодеяния по всему пространству нудных богословских прений или забросить совершенно неоправданную сцену садомазохистского толка прямо в середину «Миссис Дэллоуэй».

Даже Четверг-5 стало ясно, что в этом нет ничего хорошего.

— А он на это способен?

— Вполне. Сенатор Глушак безумен, как свора мартовских зайцев, а включение бульварного романа в изданный Советом жанров перечень «Ось нечитабельности» наряду с занудными мемуарами и псевдоинтеллектуальной болтовней отнюдь не помогло делу. К ночи все Книгомирье будет в курсе, попомни мои слова! Пресса обожает бряцание оружием и тому подобный воинственный вздор.

— Мисс Нонетот! — донесся противный высокий голос.

Обернувшись, я увидела скользкого типа с остренькими чертами лица, облаченного в мантию. За спиной у него толпилась свита напыщенных ассистентов.

— Доброе утро, сенатор, — приветствовала я его поклоном, как того требовал этикет. — Позвольте представить вам мою ученицу, Четверг-пять. Четверг-пять, это сенатор Жлобсворт, председатель Совета жанров и глава Организации объединенных жанров.

Четверг-5 что-то нечленораздельно булькнула, пытаясь сделать книксен и поклониться одновременно. Сенатор кивнул в ее сторону, затем отпустил всех и отозвал меня к большому видовому окну.

— Мисс Нонетот, — произнес он негромко, — как дела в беллетриции?

— Бюджет трещит по швам, как обычно, — ответила я, давно привыкшая к манипуляторским приемчикам Жлобсворта.

— Это не дело, — отозвался он. — Если бы я мог рассчитывать на вашу поддержку в направлении политики в ближайшем будущем, уверен, мы могли бы исправить ситуацию.

— Вы очень добры, — парировала я, — но в своих решениях я буду исходить из того, что лучше для Книгомирья в целом, а не для отдела, где я работаю.

Глаза его сердито сверкнули. Он был главой Совета, но политические решения все же полагалось принимать большинством голосов, и это его страшно бесило.

— Учитывая, что Потусторонние рейтинги чтения практически перешли в стадию свободного падения, — заговорил он, и в тоне его прорезался рык, — мне казалось, вы охотно пойдете на компромисс по поводу этих ваших драгоценных сомнений.

— Я не иду на компромиссы, — решительно ответила я. — Мои решения основываются на том, что будет лучше для Книгомирья.

— Ладно, — неискренне улыбнулся Жлобсворт, — будем надеяться, что вы не пожалеете ни об одном из своих решений. Всего доброго.

И он удалился в сопровождении свиты. Угрозы его меня не пугали: он грозил — а я игнорировала — почти столько же, сколько мы знали друг друга.

— Я и не думала, что вы так близко знакомы с сенатором Жлобсвортом, — выпалила Четверг-5, едва присоединившись ко мне.

— Я присутствую на заседаниях высшего политического руководства как официальный ПБЗС. Будучи потусторонницей, я обладаю такими способностями к абстрактному мышлению и долгосрочному планированию, какие большинству литературных персонажей и не снились. Дело в том, что я редко следую правилам, и сенатору Жлобсворту это не нравится.

— Можно вопрос? — спросила Четверг-5, когда мы спускались на лифте обратно в Великую библиотеку.

— Конечно.

— Мне не совсем понятно, как работает технология вымыслопередачи в целом. То есть как получается, что книги, находящиеся здесь, читают там.

Я вздохнула. Курсантам полагалось попадать ко мне в ученики, предварительно усвоив азы. Эта же была зеленая, как «Брайтонский леденец». Лифт остановился на третьем этаже, и я распахнула створки. Мы вышли в один из бесконечных коридоров Великой библиотеки, и я махнула рукой в сторону полок.

— Хорошо. Вымыслопередача. Кто-нибудь из наставников объяснял тебе, хотя бы в общих чертах, как на самом деле работает связка «писатель — читатель»?

— По-моему, у меня в то утро живот болел.

Я приблизилась к полкам и поманила ее следом. Уже в ярде от книг я чувствовала, как их влияние согревает меня, словно горячая батарея. Но я ощущала не физический жар, а тепло хорошей истории, отлично рассказанной, — беспорядочную смесь сюжетов, витающую над книгами, словно утренняя дымка над озером. Я реально ощущала эмоции, слышала обрывки разговоров и видела образы, на мгновение преодолевшие притяжение, удерживающее их внутри повествования.

— Чувствуешь? — шепнула я.

— Что чувствую?

Я вздохнула. Книжный народ куда в меньшей степени настроен на восприятие повествования; здесь крайне редко кто-либо читает книги — разве что этого требует сюжет.

— Мягко положи руки на корешки.

Она сделала, как я велела, мгновение смотрела озадаченно, а потом улыбнулась.

— Я слышу голоса, — прошептала она в ответ, боясь разрушить очарование момента, — и водопад. И радость, предательство, смех… Молодой человек потерял шляпу…

— Ты чувствуешь сырую энергию вымыслопередачи, метод, благодаря которому все книги рассеиваются в воображении читателя. У нас По Ту Сторону книги походят на здешние не больше, чем фотография на оригинал. Эти книги живые, каждая сама по себе является маленькой вселенной, и за счет перекачивания энного количества этой энергии от них к их двойникам в реальном мире мы можем передавать повествование напрямую читателю.

Четверг-5 убрала руку от книг и решила проверить, как далеко она сможет отойти, не потеряв связи с ними, — всего на несколько дюймов.

— Перекачивание? Это не здесь вступают в действие текстуальные сита?

— Нет. Мне надо посмотреть кое-что для Брэдшоу, поэтому мы проверим смыслонакопитель — это краеугольный камень технологии вымыслопередачи.

Мы прошли еще несколько ярдов по коридору, и, тщательно сверившись с запиской Брэдшоу, я выбрала книгу из сбивающей с толку шеренги тезок, представлявших произведение во всем многообразии его воплощений. Я открыла том и взглянула на страницу статистики, где мигали в реальном времени цифры, отражающие Потусторонний рейтинг чтения, общее число существующих изданных экземпляров и еще много данных помимо того.

— Роскошное клубное издание двадцать девятого года в кожаном переплете, девять экземпляров из двух тысяч пятисот по-прежнему на руках, — объяснила я, — при этом на самом деле никто их не читает. Идеальный вариант для небольшого урока.

Я порылась в сумке и извлекла нечто вроде крупнокалиберного сигнального пистолета.

— Вы ожидаете неприятностей?

— Я всегда ожидаю неприятностей.

— Это не текстовыделитель? — спросила она с понятным замешательством, так как официально он оружием вовсе не являлся.

В основном текстовыделители использовались для выделения текста изнутри, чтобы находящегося там агента можно было срочно эвакуировать. Некогда важная часть экипировки, они использовались все реже и реже: с внедрением мобильных комментофонов подобные устройства становились излишни.

— Бывший, — ответила я, переламывая кургузое оружие и вынимая из кожаного мешочка один-единственный латунный патрон, — но я его переделала под ластиковую пулю.

Я дослала патрон в ствол, защелкнула пистолет и убрала в сумку. Ластиковые пули принадлежали к обширному семейству абстрактных технологий, разработанных для нас литтехом. Предназначенные для рассечения связей между буквами и словом, они были смертельны для любого существа текстового происхождения: единственное попадание такой пули — и несчастный превращался в кучу перемешанных букв и голубоватый дымок. Их использование строго контролировалось — только агенты беллетриции имели право их применять.

— Мамочки, — выдохнула Четверг-5, выслушав объяснение, — я вообще не ношу оружия.

— Была бы счастлива, если бы мне не приходилось этого делать, — проворчала я и, поскольку такси по-прежнему не наблюдалось, протянула томик ей. — На, давай посмотрим, как у тебя получается переносить в книги пассажиров.

Она без возражений взяла книгу, открыла ее и начала читать. У нее оказался хорошо поставленный голос, сочный и выразительный, и она быстро начала растворяться в воздухе. Я ухватила ее за рукав, чтобы не отстать, и она моментально обрела плотность — теперь таяла и расплывалась Библиотека. Еще несколько слов, и мы очутились в выбранной книге. Первое, что я увидела по прибытии, — это пылающие пятки главного героя. Что еще хуже, он этого не замечал.