Глава 11
После ночного заплыва в поместье госпожи Шеви Дима вернулся в свой номер в мотеле, когда часы показывали уже три ночи. В Москве, стало быть, день в разгаре. И Димины внутренние часы, видно, затосковали по родине – несмотря на глубокую ночь, спать ему решительно не хотелось. Будто и у него тоже – разгар рабочего дня.
Он рухнул на постель и закурил долгожданную сигарету Посмотреть телевизор, глупый американский ящик? Почитать, подумать, сходить в Интернет? Нет, все не то. Отчего-то Полуянов вдруг отчаянно заскучал о Наде. Может, она уже дома? Хотя вряд ли. Утренняя смена в библиотеке у нее до трех – она еще не успела вернуться домой. А вечерняя начинается в половине третьего… Значит, она или в библиотеке, или в дороге.
Почему-то он вдруг заволновался за Надю. Как она там? В Москве, одна? Работает в библиотеке, рядом с наводчиком-преступником – да еще пытается вычислить его, расколоть… "Надо мне было ей хотя бы сотовый телефон в подарок купить, – с запоздалым раскаянием подумал он. – Самому было бы спокойнее".
Наудачу Дима набрал Надин домашний номер. Ну, конечно, длинные гудки.
Прослушав десять гудков, он уже хотел нажать "отбой" – у нее дома даже автоответчика нет! Однако трубку вдруг сняли.
– Але, – раздался в аппарате слабый голос. Надькин голос.
– Надька! Привет! Это Дима! – прокричал он, и телефонное эхо международного звонка повторило его слова: "…адька.., е-ет.., и-има…"
– Привет, – произнесла она.
Казалось, говорила Надежда с трудом – или это ему только чудится, за десять тысяч километров?
– Что с тобой? – взволнованно спросил он. – Почему ты не на работе?
– Да вот, – слабым голосом произнесла она, – что-то плохо себя чувствую. Спать хочется.
– Спать? Почему? Что-то случилось?
– Да нет. Ничего не случилось. Что-то голова кружится… Просто не выспалась. Наверное.
Надя говорила, еле ворочая языком, словно пьяная.
– Ты выпила? – резко спросил Полуянов.
– Я? Чаю выпила, – покорно ответила Надежда.
– Где ты была?
– В библиотеке была, – Надя отвечала как сомнамбула.
– А что с тобой?
– Голова кружится.
– Сильно кружится?
– Сильно, – легко согласилась Надя.
– А тебя не тошнит?
– Подташнивает. Слегка.
– Что ты ела?
– Только чай пила.
– Чай? С кем?
– Нас там много было.
Голос Надежды с каждой секундой становился слабее – или искажала международная связь?
– Надя, ты в порядке?
– Да, – неуверенным, тихим голосом произнесла она.
– Надя, вызывай "Скорую", – твердо сказал Дима.
Слушая слабеющий голос Нади, он отчего-то уверялся все больше и больше: с ней что-то случилось.
– "Скорую"?.. Зачем?.. – вяло засопротивлялась Надежда. – Мне просто надо отоспаться…
– Вызывай, тебе говорят! – крикнул Дима. – Какой телефон у твоей соседки? Той, у которой мы были?
С седьмого этажа? Что все время дома сидит?
– Да зачем тебе…
– Диктуй, говорят!
Надя вяло назвала семь цифр. Пару раз сбилась, но все ж таки договорила до конца.
– Я кладу трубку – а ты немедленно набирай ноль три.
– Да зачем…
Диме некогда было объяснять, что однажды он видел в "Склифе" мужика, травленного – да недоотравленного – московскими клофелинщицами. С Надеждой сейчас происходило нечто похожее.
Вялая речь. Заплетающийся язык. Слабость, безразличие и тяга спать, спать, спать…
Он строго сказал в трубку:
– Надя, слушай. Ты, кажется, отравилась. Очень похоже. Если ты сейчас заснешь, больше не проснешься.
Пойди и немедленно открой входную дверь. Настежь.
Сейчас к тебе придет соседка.
– Ну и засну, что такого? – пробормотала Надя. – Кому от этого плохо?
– Не клади трубку! – заорал Дима.
– Посплю… – продолжала свое Надежда.
– Иди к входной двери. Открой ее!
– Иду, иду..
Не прерывая связь с Надей на стационарном аппарате в своем номере, Дима левой рукой набрал на мобильнике телефон ее соседки. Соединение установилось быстро.
– Здравствуйте! – закричал он в трубку.
– Здравствуйте, – машинально откликнулась по своему телефону Надя. Судя по звуку, она уже распахнула дверь. И еще – по последней ее реакции можно было понять, что она находится в полувменяемом состоянии.
– Вы соседка Нади Митрофановой?! – заорал Дима в мобильник.
– Да, – сухо ответила соседка. – А почему вы кричите?
Как обычно, связь через океан была идеальной. Дима даже слышал, как там, в Москве, в Надином дворе, вдруг запела автомобильная сигнализация.
– Наде плохо. Пожалуйста, придите к ней домой.
И вызовите "Скорую помощь". Пожалуйста!
– Да, – перепугалась соседка. – Конечно, сейчас. – И не удержалась от любопытства:
– А вы кто?
– Я Надин жених. Пожалуйста, быстрее!
Соседка испуганно проговорила:
– Иду, иду. – И отрубилась.
Полуянов заорал в другую трубку:
– Надя, Надька, ты слышишь меня?
– Слы-шу, – с трудом выговорила та.
"Как удержать ее от сна?" – отчаянно подумал Дима и закричал:
– Надя, Надька! Ты знаешь, я давно хотел тебе сказать! Я люблю тебя! Надя! Люблю! Ты поняла? Повтори!
– Ты меня любишь… – безразлично повторила Надя на том конце международной, межспутниковой связи.
И вдруг добавила, с искренней, просветленной надеждой:
– Правда?
– Да, да, да! Ты одна у меня! Я тебя обожаю! Я жду не дождусь встречи с тобой!
В этот момент он услышал в телефоне отдаленный голос.
"Надежда, как ты?" – строго спрашивала соседка.
Она пришла к ней.
Молодец, быстро пришла. Слава богу. Теперь Надька не одна.
– Ты врешь, Димка… – не обращая на соседку внимания, счастливо пробормотала в трубку Надя.
– Нет. Не вру, – твердо сказал Полуянов. И приказал:
– Передай трубку соседке.
Надя послушалась, и через секунду журналист, в своем номере – за тридевять земель, на другом континенте – уже слышал голос Надиной соседки:
– Я все поняла, молодой человек. Я знаю, что делать.
Я сейчас же вызываю "Скорую". И начинаю промывать ей желудок.
– Я надеюсь на вас.
– Все будет хорошо, молодой человек, – решительно заявила соседка. – Не мешайте мне. – И нажала "отбой".
* * *
Дима отправился в душ. Под горячими струями он ожесточенно смывал с себя следы соленых волн – и следы воспоминаний о разговоре с Васиным, о нацеленной на него винтовке Пьера… И о Поле, и о ее загадочном особняке… Он тщательно тер плечи и грудь, словно стирал с себя свою вину перед Надей.
Как она там, в далекой Москве? Что там происходит?
Он с трудом выждал час – срок, что он назначил сам себе. Набрал номер Надежды. Часы показывали половину пятого утра. В Москве начинался вечер.
Со второго гудка трубку взяла соседка.
– Ну, как там Надя? – выкрикнул Полуянов вместо приветствия.
– Спит, – гордо отрапортовала та.
– Спит?!
– Да. Приезжала карета "Скорой помощи". Надежде сделали промывание желудка. Обильно напоили. Сделали укол. Почти нормализовали артериальное давление.
– Ее не забрали в больницу?
– Угроза жизни миновала, сказали они.
– А что это было?
– Передозировка лекарственного препарата.
– Какого?
– Молодой человек! Разве врачи с обычной "Скорой" скажут вам – какого?.. – в наступательном стиле сказала соседка и столь же агрессивно продолжила:
– А почему вы сами не приедете к Надежде?
– Я сейчас далеко.
– И это, по-вашему, может служить оправданием?
– Я в Америке.
– Ах, вот оно как! – осуждающе протянула тетенька, словно Дима в настоящее время подло изменяет не только Наде, но и всему отечеству.
– Я вас прошу… – проникновенно произнес Полуянов. – Очень прошу: пожалуйста, не оставляйте Надю.
Побудьте с ней. Когда приеду, я отблагодарю вас.
– Будем считать, что последнюю фразу вы не произносили, – с необыкновенным достоинством сказала соседка. – Я Надежду, конечно же, не оставлю. Но лучше бы вам, молодой человек, самому приехать к Наде.
– Пожалуйста, побудьте с нею, – тупо повторил Дима.
– Ах, ладно-ладно, – с досадой ответила соседка.
– Я позвоню вам через час.
* * *
Ночью Диме снились кошмары.
Вроде бы он отвечал на тест из глянцевого мужского журнала – и сам в то же время был объектом этого теста.
Ему предлагалось оценить по тринадцатибалльной шкале сексуальные способности Полы; Надьки (с которой у него на самом деле никогда ничего не было); какой-то старой раскрашенной пьяницы и – что самое страшное – собственной покойной матери. Фотографии женщин в журнале призывно кривлялись. Он водил курсором поверх них (откуда-то там и курсор взялся). Любой выбор означал во сне что-то ужасное.
Дима сделал над собой усилие – и проснулся.
Он лежал поперек кровати в скучном и заброшенном мотеле. Простыня и наволочка были мокры от пота. Отчего-то было больно смотреть. Часы показывали одиннадцать утра.
Дима с трудом встал, прошлепал в ванную. Высмолил сигарету, хотя курить нисколько не хотелось. От сигареты он не получил ни малейшего удовольствия. Все тело ломило.
"Кажется, у меня жар", – подумал Полуянов.
Вернулся в постель, перевернул подушку и снова заснул.
И опять – кошмары, кошмары, потом внезапное пробуждение.
За шторами – яркий день, на часах – половина третьего. Болят глаза, голова, все мышцы. Он попытался сосчитать, сколько же сейчас времени в Москве. Несколько раз сбивался, в конце концов вышло: кажется, половина двенадцатого ночи. Будем надеяться, что у Нади все в порядке и она спит.
Полуянов с трудом выбрался из-под одеяла. Пошел, покачиваясь, в ванную, налил воды из-под крана, растворил пару таблеток аспирина.
"Так и подохну здесь в одиночестве, и ни одна собака ничем не поможет и ничего не узнает".
Жадно выпил воду с лекарством, снова рухнул в постель. На этот раз сны были легкими и стремительными.
Потом он еще несколько раз просыпался. Вставал, пил воду с аспирином, без всякого кайфа курил. В полудреме видел, как сереет за окнами, а окончательно пробудился, когда за шторами снова была темнотища, а часы показывали без четверти двенадцать.
Он проспал почти целые сутки.
* * *
Полуянов, пошатываясь, встал с кровати. Вроде бы ничего не болело, но страшно хотелось пить. И есть тоже хотелось.
Последнее Дима счел добрым знаком – приметой выздоровления.
"Вот что значит – плавать по холодным заливам. Наслали на меня американцы какую-то пакость вроде гриппа… Или болезнь от Нади по телефонным проводам мне передалась?"
Способность к самоиронии он также посчитал симптомом выздоровления. Пошлепал в ванную, жадно выпил из-под крана два стакана холодной воды. Попытался сосчитать, сколько сейчас времени в Москве. Никак не мог сообразить, отнимать надо часы или прибавлять.
Потом наконец вспомнил – прибавлять, но теперь он зачем-то начал прибавлять десять к двадцати четырем…
Вернулся в комнату, наконец дошло: в Первопрестольной сейчас десять утра.
Он набрал Надин номер. Ему ответом были длинные гудки.
* * *
Дима позвонил соседке Надежды. Та, слава богу, оказалась дома.
– Ах, это вы, Дима, – высокомерно произнесла она.
– Что с Надей?
– У нее все хорошо, – мстительно сказала соседка. – Я накормила ее утром завтраком.
– Я вам чрезвычайно благодарен, – пробормотал Дима. – Где она сейчас?
– Понятия не имею. Вероятно, отключила телефон и отдыхает.
– Спасибо, – поблагодарил Дима и положил трубку.
"Господи, как хорошо, что с Надей все нормально. Но что с ней было? Ох, я на одной "междугородке" здесь разорюсь!"
Он заварил кипятильником кофе.
Выпил стакан горяченького, некрепкого, закусил липким американским шоколадом.
За окном стояла глухая ночь, только отдаленный гул доносился со стороны федеральной магистрали "Айфайв".
Все последние элементарные действия – телефонный звонок, приготовление кофе – дико утомили его.
Опять ломило все тело, болели глаза. Делать ничего не хотелось, и он снова залез под одеяло. Долго лежал в полудреме, а потом заснул.
* * *
Снова наступило утро. И снова Диме показалось, что он здоров.
Но стоило только выползти из-под одеяла, дошкандыбать до ванной, выпить воды, заправленной аспирином, как опять Полуянов ощутил страшную усталость.
К усталости примешивалось разочарование. Он едва ли не в первый раз в своей жизни не выполнил задание редакции. Он ничего толком не понял ни в Васине, ни в Поле. Он не нашел рукописи. И, наверное, уже не найдет. Времени оставалось с гулькин нос. Через пять дней ему лететь обратно. И нет ни единой ниточки, зацепки, идеи: что делать дальше? Идти, бежать, ползти – некуда.
Да и совсем не хочется.
Может, раз уж он прикован к постели, нашарить информацию в Интернете? Может – как бывало пару раз, – всемирная Сеть, этот огромный склад, где свалены в кучу самые разные данные, натолкнет его на идейку? На какую-нибудь – пусть крошечную – мыслишку?
Дима выполз из-под одеяла, подключил ноутбук к телефонной сети. Снова залез в кровать, укрылся, уселся, подложив подушки, положил компьютер на колени.
Включил его, вышел в Сеть.
Он решил поискать дополнительные сведения о филологе Васине и об убитом историке Антоне Андреевиче Фомине.
Зашел на русский поисковый сервер, набрал в окошке "Я ищу": "Васин". Затем, чтоб не путались разные посторонние Васины, добавил, через точку с запятой, раздел: "филология".
Сервер показал ему пару десятков страниц, где встречались рядом "Васин" и "филология". Следующие пару часов Дима убил на то, чтобы прочитать – точнее, попытаться прочесть пять-шесть работ филолога Васина.
Ничего, абсолютно ничего. Тяжеловесный стиль, длиннющие предложения, куча малопонятных терминов.
Тогда Дима взялся за историка Фомина. Этот писал побойчее, повеселее. Кое-какие труды (недлинные) Полуянов даже осилил до конца.
Но и здесь пусто. Ничего интригующего. Никакой искры, находки. Никакого открытия – во всяком случае, открытия такого масштаба, из-за которого американская миллионерша взялась бы убивать и похищать.
Журналист попытался найти сведения о том, как убили историка Фомина. Но не обнаружил в газетных "хрониках происшествий" ни одного упоминания о нем. Если заметки в московских газетах были, в них фамилию убитого – как никому не известную – зашифровали, наверное, инициалом.
По ходу своего романа с Интернетом Полуянов выпил четыре таблетки аспирина, два стакана кофе и доел гадкий шоколадный батончик. Пока лежал в постели, ему не раз казалось, что он выздоровел, но стоило дойти до ванной, как слабость охватывала его. Голова болела, в висках ломило – наверное, от занудливых наукообразных пассажей двух ученых мужей. Но скорее от гриппа.
Когда Дима уже готов был признать свое окончательное поражение, ему вдруг пришло в голову: набрать фамилии зануд-ученых латинским шрифтом. Может, они упоминаются в англоязычной части Интернета? Может, ему удастся обнаружить связь Фомина или тем более Васина – с Америкой? Где-то ведь должен был тот же Васин познакомиться с Полой!
И опять: в окошке "I find" <"Я ищу" (англ.).> – журналист набрал туже фамилию, но латинскими буквами: Vasin. И опять появились авторефераты тех же самых, что и на русском, монографий, диссертаций, статей… И снова Полуянову пришлось продираться сквозь все тот же тяжеловесный стиль – только теперь усугубленный чужим языком и незнакомыми Диме терминами.
"Какая дрянь!" Дима в сердцах свернул ссылки на Vasin.
И уже без всякой надежды – скорее из привычки доводить все затеянное до конца – он вбил в поисковое окошко английскую транскрипцию фамилии убитого историка: Fomin.
И снова посыпалось на него все то же. Авторефераты русских статей – термины, длинные периоды, дурной перевод… Полуянов решил сворачивать поиски. "Лучше написать Наде прочувствованное, ласковое письмо". Но тут ему встретилось заглавие статьи, привлекшее его своим лаконизмом.
"История семьи Скопиных-Потоцких".
Автор – Антон Фомин.
Источник – журнал "American Slavic and East European Review". Опубликовано в августе прошлого года.
Статья не была переводом с русского. Во всяком случае, ничего подобного в творческом, так сказать, наследии историка Фомина на русском языке Полуянов не находил.
Журналист открыл и развернул статью в своем компьютере.
Взялся читать.
С первых же слов показалось, что работа написана будто другим человеком. Она, писанная по-английски, читалась куда легче, чем труды того же Фомина на русском. Ясный язык, емкий стиль, короткие фразы. "Видно, – подумалось Диме, – американские научные журналы требуют от авторов (в отличие от подобных российских изданий) точности и простоты".
Он незаметно для себя стал читать. Постепенно увлекся.
А потом… Потом он прочитал нечто такое, отчего присвистнул и потер лоб. А затем, быстренько-быстренько, скопировал статью Фомина на жесткий диск.
Потом вышел из Сети и – сразу же бросился перечитывать самое интересное.
* * *
"…В двадцатых годах девятнадцатого века Скопины породнились с семейством Потоцких. Молодой князь Василий Скопин в 1822 году взял в жены семнадцатилетнюю красавицу Марию Потоцкую. Женитьба эта сопровождалась обстоятельствами, о которых в семейных преданиях сохранилась трагическая легенда. Легенда эта передавалась из уст в уста на протяжении нескольких поколений семьи Скопиных-Потоцких и при этом практически не была известна в свете. (Автору данной работы лично поведала ее в конце девяностых годов XX века единственная остававшаяся в то время в живых прямая наследница фамилии Т.Д. Скопина – ныне, к сожалению, уже покойная.) Отчего эта легенда оставалась похороненной во внутрисемейном кругу, станет понятно из дальнейшего рассказа.
Итак, в 1822 году в Москве молодой князь Василий Скопин посватался к красавице Марии Николаевне Потоцкой.
Об отце Марии, старом графе Николае Петровиче Потоцком, в свое время среди высшего света Петербурга ходило немало преданий. Николай Потоцкий был масоном; он изучал астрологию, алхимию, пытался расшифровать катрены Нострадамуса. У него имелась огромная библиотека, посвященная оккультным наукам (практически не сохранившаяся). Сам он написал несколько трудов по астрологии и алхимии – к сожалению, ни одна из его рукописей до сих пор не найдена. Потоцкий прославился в большом свете своими предсказаниями будущего, которые он делал якобы с исключительной точностью. Рассказывали, в частности, что еще в августе 1812 года он указал – причем с точностью необыкновенной, – когда и где состоится решающая битва русских войск с Наполеоном в ходе его похода в Россию (т.е.
Бородинскую битву). Провидел он якобы и то, что во время Отечественной войны 1812 года Москва будет оставлена русскими войсками.
Еще в августе 1812 года, спасаясь от наполеоновских войск, граф Николай Потоцкий вместе с семьей, состоявшей из жены и единственной семилетней дочери Марии, покинул Москву Более ни в Белокаменную, ни в Санкт-Петербург он не вернулся. С той поры он безвыездно жил в своем имении близ села Никитинского.
В свете его постепенно стали забывать.
Отрывочные свидетельства, дошедшие до нас о графе Потоцком и его образе жизни, позволяют с большой долей вероятности судить, что он страдал от тяжелого психического недуга – причем данный недуг с годами прогрессировал. К концу жизни Николай Петрович Потоцкий никого не принимал и никуда не выезжал. Более того, он практически не покидал своего кабинета в имении. О нем трогательно заботился его верный слуга Тимофей.
Однако семейные предания фамилии Скопиных-Потоцких окружили имя Николая Петровича ореолом провидца. В частности, из поколения в поколение Скопиных передавалась легенда, что он якобы предвидел смерть своей жены от грудной жабы, последовавшей в 1819 году. Кончина эта, как утверждает легенда, последовала точно в день, указанный старым графом. А в 1822 году, рассказывают, старый граф Потоцкий предсказал, что его единственная дочь Мария умрет родами.
Прорицание это произошло, по преданиям, при следующих драматических обстоятельствах. До молодого мужа дочери, князя Василия Скопина, дошли отрывочные слухи о провидческом даре графа Потоцкого. Юный князь почитал себя мистиком – потому еще до женитьбы долго добивался свидания с графом-"прорицателем".
Семья Потоцких всячески старалась сему воспрепятствовать. Однако настойчивость князя Василия взяла верх.
И, по его настоянию, молодая чета, Мария Скопина-Потоцкая и князь Василий, сразу после венчания отправилась в Никитинское.
Муж, Василий Скопин, был немедленно принят тестем, уже изрядно безумным. В тот момент, говорят, старый граф Потоцкий сделал ему прорицание о том, что его молодая супруга – то есть дочь Потоцкого – умрет родами.
Молодой супруг чрезвычайно легко поверил в предсказание тестя. Чтобы прекратить с Марией всяческие отношения – и тем спасти ей жизнь! – он немедленно безо всяких объяснений в одиночку уехал из Никитинского. Однако рассказывают, что его поспешное бегство не спасло Марию Скопину-Потоцкую, "Семя, – как гласит предание, – уже было заронено". Через девять месяцев, в точно предсказанный старым графом Николаем Петровичем день, а именно 19 января 1823 года, Мария Скопина-Потоцкая, дочь старого графа, действительно скончалась при родах.
Ребенок остался жив. Это был мальчик. По настоянию отца, князя Василия, его назвали в честь деда, графа Потоцкого, – Николаем.
Воспитанием Николеньки, сначала с помощью мамушек и тетушек, всецело занимался его отец, молодой князь Василий Скопин.
Через несколько месяцев скончался старый граф Николай Петрович Потоцкий. Князь Василий Скопин с сыном переехали в Никитинское. Кстати, судьба уникальной библиотеки графа Потоцкого, состоявшей из многих томов по алхимии и астрологии, до сих пор неясна. Неизвестно, что сталось с рукописными тетрадями с предсказаниями, над которыми Потоцкий работал в последние годы жизни в Никитинском. Есть версия, что часть из них оказалась в знаменитой масонской библиотеке графа Уварова, сохранилась в архивах и еще ждет своего исследователя…"
* * *
Дима откинулся на подушки.
"Книги… Рукописи… Предсказания… Масонская библиотека графа Уварова…" – завертелось в его голове.
Он вдруг на секунду испытал восхитительное чувство, сродни любви или влечению: предощущение открытия.
Предощущение того, что детали головоломки вот-вот встанут на место. Что он вот-вот поймет, в чем дело.
"А ведь, кажется, именно масонскую библиотеку украли, в числе прочих рукописей, из "исторички-архивички"… Не там ли находились тетради старого графа с предсказаниями? Не в них ли все дело?.. Не в его ли тетрадях?.. Сколько, интересно, они могут стоить на черном рынке – если действительно сохранились? Тетради русского Нострадамуса… Это ж сенсация!"
Забыв о болезни, Дима отложил ноутбук, откинул одеяло, вскочил и пару раз прошелся по комнате.
"Ну, положим, русский Нострадамус, – возразил он сам себе. – Ну, допустим, сенсация. Но разве столько стоят эти тетради – чтобы ради них убивать ?А может…"
Тут журналиста озарило.
"Может, дело в том, что предсказания графа Потоцкого действительно, как утверждают современники, сбывались? А он взял и в этих тетрадях напророчил, как тот же Нострадамус, – на пять веков вперед? И на двадцатый век, и на двадцать первый, и на двадцать второй?"
Полуянов, чтобы унять возбуждение, закурил. Впервые почти за двое суток болезни сигарета показалась ему вкусной.
"Ну, допустим, даже и напророчил… – продолжил он рассуждать, расхаживая по опостылевшему номеру. – Да ведь прорицания – вещь смутная, темная. Понять ничего невозможно. Воспользоваться – нельзя… Вон сколько Нострадамус напророчил. И – что? Кому-то он помог? Кто-то стал от его предсказаний богаче? Или – смерти избежал? Как там, бишь, Нострадамус писал?"
У Димы была хорошая память на стихи. Еще в школьные годы он морочил головы девчонкам лирикой Гумилева и Маяковского. Поэтому он без труда припомнил катрен:
…Закон коммуны столкнется с противодействием.
Он будет крепко удерживать стариков.
Затем сметен со сцены, оставлен далеко позади…
"Да ведь понять, что это написано про крушение коммунизма, смогли только после того, как коммунизм крахнулся. А вот до того – ни фига. И так с любым нострадамусовским катреном.
Иное дело, если бы была точная дата. О, вот тогда можно было б играть на бирже, или организовывать эвакуацию, или распродавать земельные участки: зарабатывать деньги или людей спасать. Так ведь нет их, этих точных дат. И ни у кого их не может быть. Сверхчувствительный и умный человек может предвидеть будущее.
Иоанн с его "Откровением" тому пример. Или Жюль Берн с Уэллсом. Или, к примеру, Марк Твен, который предсказал поиск преступников по отпечаткам пальцев… Но никто из них ни для одного события не назвал точной даты. А без того все предсказания – фуфло. Использовать их невозможно.
И позариться на "русского Нострадамуса" (допустим, даже он был), на откровения безумного графа Потоцкого, может только сумасшедший.
А Пола – совсем не сумасшедшая. Ох, насколько она не сумасшедшая! Она – женщина, твердо стоящая на земле обеими ногами. Ее на такой мякине не проведешь.
Я ее знаю. Я, в конце концов, спал с ней. Она, наверное, в принципе может убить. Но… Она не будет убивать ради тетрадей безумного русского графа".
Дима почувствовал, что снова зашел в тупик.
Надежда на открытие, блеснувшая было перед ним, снова погасла. Она слегка поманила его к себе – и тут же исчезла.
Совсем как Пола.
Дима в изнеможении рухнул на кровать.
* * *
…Надя проснулась посреди кошмара. Снилось ей, что она умерла и кто-то, невидимый и страшный, только что опустил ее гроб в могилу. На живот давила непосильная тяжесть, и Надя беззвучно закричала: "Не хороните меня, я живая!" Но ответом ей было протяжное: "Ну-у, мужики, начинайте". И на нее посыпались комья теплой летней земли…
Митрофанова вскрикнула и проснулась. Ошалело уставилась на до боли знакомый узорчик на занавесках.
Все хорошо, она дома, в безопасности и тепле! А Родион, негодяй, развалился всей тушей у нее на животе и даже не шевелится.
Надя нелюбезно спихнула с себя собаку. Пес недовольно, не просыпаясь, заворчал – и снова уснул, уже не на ней, а рядом.
Надя сладко потянулась, стряхивая с себя остатки сна. В теле чувствовалась странная, как после танцев, легкость, в висках легонько стучало. Что-то в этом утреннем пробуждении было непонятное, необычное…
И на часах уже девять, рабочий день, а она отчего-то уверена, что никуда ей сегодня идти не надо…
Надин взгляд недоуменно обратился на прикроватную тумбочку. На ней всегда царил идеальный порядок!
А сегодня… Две изломанные ампулы, грязные ватки, использованный шприц.., и записка, выведенная крупным почерком. Митрофанова жадно схватила листок – буквы отчего-то слегка расплывались:
"Надежда! С постели ни в коем случае не вставай.
Я зайду к тебе в десять утра и принесу завтрак. Ю. Е.".
Не меньше минуты ушло на то, чтобы вспомнить:
Ю.Е. – это же тетя Юля – она же Ефимовна, соседка с седьмого этажа.
С мозгами, определенно, происходило что-то неладное: Надя никак не могла сообразить, что с ней случилось. Вроде бы вот они, все частички мозаики: несильная, но противная боль в желудке, явные следы пребывания в квартире врачей, встревоженная записка соседки… Но ушло еще как минимум пять минут, прежде чем Надя, злясь на головокружение и тошноту, вспомнила все: и чай в библиотечной подсобке.., и долгий, по шажочку, путь из "архивички" домой. Но тогда, на пути из библиотеки, все было в порядке, она просто не понимала, почему вдруг так быстро, внезапно устала. А потом – у нее вдруг закружилась голова, накатила страшная слабость, и, уже проваливаясь в клейкий туман, она… Да, она говорила по телефону… Звонил Димка и, кажется, говорил ей что-то хорошее. Потом пришла Ефимовна, и была она злая: била Надю по щекам и не давала ей спать. Остаток дня терялся в тумане – вроде бы приезжали врачи, но Надя не могла даже вспомнить, кто они были – женщины или мужчины… Помнит только, что был кто-то сильный, потому что она никак не могла вырваться из крепких рук, вливающих в нее отвратительную холодную воду.
В голове проплывали случайные, выхваченные из забытья фразы: "Нет, она работает в библиотеке… В какой? Не припомню. Надя, как твоя библиотека называется? Надя, слышишь меня?" И другой, строгий и раздосадованный голос: "Ладно, оставьте ее в покое!" А потом:
"Мы должны сообщить в милицию… Да, мы уверены.
Она отравилась".
Надя, наплевав на соседскую записку с приказом лежать, резво вскочила с кровати. Ой-ой, комната покачнулась.., наклонилась вправо.., стала расплываться…
Пришлось сесть обратно в постель. Мне плохо? "Не дождетесь", – зло, сквозь зубы, произнесла Надя. И снова встала, ловя босыми ногами ускользающий пол.
В этот раз комната почти не качалась, только окружающее она видела как сквозь толщу воды, зыбко. Надя медленно, хватаясь за стены, поковыляла на кухню.
Крепкий горячий кофе и сок – вот что ей нужно. Ей отчего-то чертовски хотелось соку, даже мерещился терпкий апельсиновый запах. В холодильнике, она помнила – ура, память ей не отказывает! – возвышался двухлитровый пакет какого-то сока, дорогого и натурального, Сашкин экологически чистый подарок.
Путь в кухню, кажется, занял вечность. Надя долго не могла справиться с тяжелой дверцей холодильника, а достав наконец пакет, едва не выпустила его из рук: два литра показались ей пудом. Собственная слабость бесила. Но мысли, к счастью, приходили в порядок быстрее, чем тело, и Надя отчетливо, ярко вспоминала тот день.
По крайней мере, его начало.
Утро у нее получилось удачным, Надя рано проснулась и тут же помчалась в библиотеку. Ее распирало от нетерпения: хотелось всем рассказать о вчерашнем падении со стремянки. И еще больше мечталось: выяснить, случайным ли было это падение. В гости, в зал всемирной истории, пришли девчонки, они вместе пили чай, и ели свежую, сладкую пастилу, и Надя в красках рассказывала им о событиях вчерашнего вечера. А потом ей вдруг резко, ни с того ни с сего, захотелось спать, и, кажется, она оборвала себя на полуфразе и чуть не выронила чашку. А рыжая Наташка насмешливо ей сказала:
"Эй, Надька, не падай! Ты же не на стремянке!" Дарья Михайловна еще на нее рассердилась, возмущенно цыкнула: "Ничего у тебя святого, Наталья!"
Потом Надина начальница посовещалась с Аркадьевной из хранилища, и было решено отправить Митрофанову домой, "долечиваться после вчерашнего". Ехидина Машка из газетной читалки еще нахально повела носом и прошептала: "Долечиваться – в смысле, похмеляться". А у Нади даже не было сил разозлиться и оборвать хамку резкой фразой. Она просто удивленно думала:
"Странное у меня похмелье! С утра-то все было в порядке!"
По дороге домой, пока Надя дремала в метро, изо всех сил стараясь не заснуть по-настоящему, ей мерещились помидоры, и она никак не могла понять природу странного кошмара. И, только поднимаясь в квартиру, вспомнила: "Помидором" называется фирма, в которой купила квартиру Дарья Михайловна. Но сил все обдумать уже не оставалось. Она с трудом добралась до кровати, повалилась на нее, а дальше – темный провал. И только обрывки воспоминаний.
Надя выхлестала не меньше литра ледяного сока, поминая Сашку добрым словом – знает, что дарить! В голове постепенно прояснялось, но Надя этому факту даже не радовалась – потому что теперь, на свежие мозги, ей стало ясно: никаких случайностей. Никаких совпадений. Все события, приключившиеся за последние дни, – звенья одной цепи. Она наконец выяснила, кто наводчик. Но это знание далось ей, увы, слишком дорого…
Дарью Михайловну видели на стройке нового дома.
Надя первая бросила ей в лицо: у меня, мол, в отличие от некоторых денег покупать квартиры нет. Начальница свела разговор на шутку. А потом была разъехавшаяся стремянка. А на следующий день – отравленный чай…
Надя ярко, как на хорошей фотографии, увидела лицо Дарьи Михайловны. Начальница смотрела на нее с ироничной, чуть грустной улыбкой. Будто бы говорила:
"Ну что, Наденька, ты наконец поняла?"
– Поняла, – ответила Надя вслух. И заговорила, громко и страстно, будто бы шефиня сидела против нее:
– Именно тебе было легче всего испортить сигнализацию в отделе редкой книги. Уж кого-кого, а тебя, заслуженную, с двадцатилетним стажем, никто не подозревал. Но вдруг незадача: я, дура, начинаю в этом деле копаться. А тут еще и Крючкова вылезла: видела тебя на стройке нового дома. Но доцентша – малахольная, она не опасна. А вот меня ты стала бояться, слишком настойчиво я рою. Что остается? Только заткнуть мне рот – благо есть все возможности. Тебе ведь ничего не стоило вывинтить болты на стремянке. А что у самой плечо разбито – так это хорошо получилось, все кругом тебя сразу стали считать героиней… Но со стремянкой – не получилось. Не повезло тебе, что я смогла уцепиться за полки, да и Максимыч вовремя подоспел. Но ты тут же пошла еще дальше и подсыпала мне в чай отравы – интересно, какой? Судя по симптомам, клофелин. Молодец, Дарья Михайловна, все сделала правильно: чуть-чуть выждала, а потом предложила поехать домой и отоспаться: надеялась, что я уже не проснусь.
Надя заморгала, прогоняя образ начальницы. "Не верю!" – прошептала она. Дарья Михайловна, остроумная, иногда едкая, заботливая и забавная в своей любви к глупым дамским романам… Не может быть.
Зазвонил телефон. Резкий звонок ударил громом, Надя вздрогнула. Машинально взглянула на часы: почти десять. Это, наверное, соседка: проверяет, проснулась ли ее подопечная. Надя дотянулась до аппарата и максимально бодро произнесла:
– Слушаю!
– Надюха, здоровченко! – услышала она взволнованный голос Катюшки из хранилища. – А ты чего не на работе?
"Они ничего не знают? – удивилась Надя. – И Дарья Михайловна притворяется, что удивлена: почему я не вышла?"
– Привет, Катюша. Я приболела. Что-то с желудком, – отвечала Надя.
– А-а-а, – равнодушно протянула Катюха и детали выяснять не стала, даже обидно.
– Ну, что там у вас? – поинтересовалась Митрофанова.
– Ничего, – бодро ответила Катюха. – Готовимся к похоронам.
– Чьим? – не поняла Надя. Возникла дикая мысль:
"Значит, они все-таки знают, что ее отравили? И уже хоронить собрались?"
– Как – чьим? – удивилась Катюшка ее непонятливости. – Начальницы твоей, чьим же еще!
Митрофанова сердито сказала:
– Ты, Катька, сначала шутить научись. А то не смешно получается.
Пауза. Потом хриплый шепот:
– А ты что.., еще ничего не знаешь?
– Слушай, говори, что случилось, или я трубку повешу.
– Ух ты! – не сдержалась подруга. – Ну, тогда знай…
Она сделала злорадную паузу и спросила:
– А чем ты болеешь-то? Может, тебе волноваться нельзя?
– Катерина! Прекрати, – рыкнула Надя.
– Подходишь, – непонятно отреагировала Катюша. – Завтра, наверно, и приказ будет.
– Ка…
– А что, из тебя хорошая начальница выйдет. Еще повредней, чем Дарья Михайловна! Ну, ладно, ладно… Дарья вчера из окна упала. С девятого этажа. Насмерть.
– Что-о?
– Окна, наверное, мыла, да сорвалась, – со знанием дела заключила Катюша. В ее голосе не звучало ни капли сочувствия – одна лишь гордость от причастности к событию.
– Ты все врешь… – отчаянно прошептала Надя.
А Катюха искренне удивилась:
– Зачем мне врать? Все уже знают, к директору следователь пришел, девчонки на похороны скидываются, по сто рублей, я уже отдала…
Митрофанова отчаянно цеплялась за стену: кухня закружилась, пол под ногами плыл…
– Надя! Надя?.. – позвала удивленная ее молчанием Катюша.
Митрофанова тихо вернула трубку на рычаг, обхватила голову руками. Кажется, ей надо вернуться в постель.
Просто лечь – и все. И только потом – попытаться понять, переварить и осмыслить…
Но в двери проскрипел ключ, в прихожей затопотали шаги.
– Надя! – требовательно крикнула соседка, Юлия Ефимовна.
Надежда вздрогнула. Ей нужна хотя бы минута. Минута наедине с собой.
Ефимовна копалась в прихожей, и Надя, как могла быстро, кинулась к ванной комнате. Пол качался из стороны в сторону, как аттракцион-корабль в Парке Горького. Семеня по шаткой "палубе", Надя домчалась до ванной, закрылась на задвижку.
– Я сейчас выйду! – крикнула соседке.
Лицо заливали слезы.
* * *
"Все! Хватит!" – Надя еще раз взглянула на свое отражение в зеркале – испуганное, жалкое – и раздраженно плеснула в него водой. По бледному лицу расплылись неряшливые капли.
"Дашка – умерла.., умерла", – тупо повторяла она про себя. И ничего не чувствовала, ничегошеньки – будто смотришь новости, где погибают обезличенные боевики или афганские крестьяне. Только слезы – все лились и лились.
– Дарья Михайловна – умерла, – произнесла Надя вслух. Душа, внутренний голос опять молчали – ничего: ни сожаления, ни ужаса от случившегося. Просто невозможно так вот сразу: и привыкнуть, и пережить.
"Туда ей и дорога", – вдруг мелькнула злая, нелепая мысль. И Надя немедленно ужаснулась своей жестокости.
Она присела на край ванны. Почему же даже думать сил нет? Хочется просто забиться в постель, укрыться одеялом, и чтобы никто не трогал…
– Надя! – возмущалась за дверью Ефимовна.
– Сейчас, – отозвалась она. И включила воду, будто бы умывается.
"Зачем я зеркало-то водой обрызгала?" – спросила себя Надя. И порадовалась: видно, она успокаивается, раз о таких глупостях думает.
"Зеркало, зеркало, все в разводах меркло.., стоп. Разводы. Разводы". И Надя представила: Дарья Михайловна вдруг, в конце марта, еще не весь снег сошел, решает мыть окна. Что за чушь! Михайловна – исключительная неряха! Помнится, Надя была у нее в гостях – та пылесосит-то, кажется, раз в год! А уж на такую мелочь, как мутные окна, внимания сроду не обращает! У нее они и зимой, и летом – все в разводах!
– Значит, ее убили? – произнесла Надя вслух. На последнем слове голос сорвался.
"Да что за чушь? Почему бы ей, Дарье, действительно раз в жизни не собраться привести квартиру в порядок?
Катька же ясно сказала: окна мыла и сорвалась. Ну и поделом ей! Предательница!"
– Нет, не годится, – произнесла Надя.
"Я должна сначала все узнать. Что это было? Несчастный случай – или убийство? – Она принялась протирать забрызганное зеркало полотенцем. – Несчастный случай… Уж очень все сходится.., пытались отравить меня… И потом несчастье с ней… Значит – ее убили?" – Надя взглянула на полотенце в своих руках – оно ходило ходуном.
Из-за двери снова забасила Ефимовна:
– Надя! Немедленно открой! Надя!
"Тебя мне только не хватает", – раздраженно подумала Митрофанова. Но от соседки никуда не денешься, та если уж взялась заботиться, то будет заботиться до конца, до колик в печенке. Пришлось спешно вытирать слезы и выходить, изо всех сил стараясь, чтоб не качало.
Ефимовна немедленно стала щупать ей лоб и радоваться, что у Нади нет жара (хотя при чем здесь температура?). Потом Митрофанову усадили за стол и, несмотря на протесты, впихнули в нее кусочек вареной курочки и пару сухарей – еле проглотила. Далее последовала лекция о необходимости себя беречь и немедленно вернуться в постель. Надя согласилась на все, даже на грядущий визит какой-то знахарки, соседской подруги, – и с облегчением спровадила надоедливую в своей заботе Ефимовну.
Потом принесла из кухни телефонный аппарат и легла в постель. Машинально погладила лентяя Родиона, откинулась на подушки.
Но никому звонить пока не стала. Сначала – нужно разобраться самой.
"Значит, возможны три варианта. Первый: несчастный случай, мыла окна и сорвалась. Вероятность, по-моему, крайне мала. Во-первых, кто в конце марта окна моет? Люди этим в мае или июне занимаются… А во-вторых, окна – вообще не по части Дарьи Михайловны.
К тому же трудно поверить в неожиданный несчастный случай. Значит, вариант номер два: покончила с собой.
А что, возможно – сначала отравила меня, а потом – не вынесла мук совести. Но помилуйте, какая совесть! Ограбила библиотеку, пыталась – дважды, со стремянкой и чаем! – убить меня. Нет, такие люди самоубийств не совершают. Да и потом – записку бы нашли! А Катька про это ничего не говорила. Впрочем, про записку она могла и не знать – в любом случае нужно выяснить…
И наконец, вариант третий: Михайловну убили. А если так, то это – полная катастрофа. И в первую очередь – для меня.
Но нет, с выводами спешить мы не будем – сначала нужно все выяснить. Ничего же не случится, если я просто позвоню на работу – и попытаюсь узнать, как все было?"
Надя решила поговорить лично с директором. В конце концов, она, как заместитель погибшей, имеет право знать все подробности.
Секретарша соединила ее мгновенно. Директор был подавлен, но вежлив, и терпеливо, не по-начальственному, ответил на все Надины вопросы: "Достоверно ничего не известно. Самого падения никто не видел, тело Дарьи Михайловны нашли соседи. Милиция поднялась в квартиру – дверь была заперта, замок – цел. Впрочем, замок там английский, он захлопывается сам. У открытого окна действительно лежала губка и стоял таз с водой – пока милиция добралась до квартиры, вода успела замерзнуть… Нет, никаких следов насилия. И – никакой записки. Милиция говорит, что скорее всего – действительно несчастный случай. Однако следователь меня спрашивал, были ли у Дарьи Михайловны враги.
Я сказал, что о таковых не знаю".
Напоследок директор выразил Митрофановой свои "личные соболезнования" и попросил принять участие в организации похорон.
При мысли о похоронах и поминках Надю пробрал озноб. "Нет, не пойду! – твердо решила она. – Не вынесу!.. Но ведь звонить же начнут, настаивать!"
Надя быстро приподнялась и малодушно выдернула из розетки телефонную вилку. От резкого движения закружилась голова, в желудке предательски заухало. Она поспешно вернулась в горизонтальное положение.
"Я ничего не понимаю… Но кажется мне – ой-ой-ой, как кажется, что Михайловну все же – убили. Убили жестоко, безжалостно и.., и красиво. Даже тазик с водой принесли, для отвода глаз… Значит, тем наводчиком, что помог похитителям с нашими книгами, была она? Но что же тогда получается: ее убрал заказчик, чтоб замести следы? Не слишком ли много чести – ради каких-то книг? И почему только сейчас, когда с момента ограбления уже прошло столько времени? А может быть, по-другому: наводчик – не Дарья Михайловна, а кто-то еще? И Дашка под него копала? Подкопала, разоблачила и, допустим, начала шантажировать, что в милицию заявит… Тогда и новую квартиру объяснить можно – вроде как отступные от наводчика. Но ничего себе отступные – квартира в новом доме, какие деньжищи! И зачем же тогда убивать? Может, Михайловне не хватило и она попросила еще? И решили, что ее проще убрать?! Нет, ерунда получается…"
Надя вспомнила, как всего сутки назад она спешно собиралась на работу и строила планы, как станет изобличать преступника. Тогда ей казалось, что она уже в одном шаге от разгадки… Надежда самонадеянно уверилась: ее ум, ее наблюдательность не подведут, она все узнает, выведает – и снисходительно бросит полученную информацию под ноги Димке Полуянову. И что же она узнала?! В голове – каша, на нее уже два раза покушались, а ее начальница мертва. Только и остается признать: "Не по зубам мне задачка. И нечего строить из себя героиню".
Надя вспомнила любимую цитату из Княжнина: "Упрямство – вывеска дураков" <Княжнин Я. Б. (1742 – 1791) – русский писатель-драматург.>.
"Но в дураках я оставаться не хочу. И умирать – не хочу тем более. Потому что если убили Дарью Михайловну, то вполне могут убить и меня…"
И тут Наде вдруг стало страшно. Страх налетел ниоткуда, накрыл ее черными крылами… "А ведь ты в этом деле, – пропищал внутри какой-то злорадный голосок, – закопалась по самые уши!"
Если за несчастные книги уже начали убивать – то могут убить и ее! Преступник вполне может знать, что Митрофанова ограблением интересуется. А много ли она знает – ему неизвестно. Вот и убьет просто так, на всякий случай, для подстраховки – коль вразнос пошел!
Трупом больше, трупом меньше! А за нее и заступиться некому!
Надя представила: она сидит одна, в пустой квартире, прижимая к себе Родиона, и тут ключ во входной двери начинает тихонечко поворачиваться…
Ее передернуло. Да ей не похороны организовывать надо, а бежать! Бежать! Куда угодно – в Димкину глушь, деревню Рюмине (ключи от его домишки вон до сих пор на тумбочке валяются), к Димкиному другу Сашке…
А для начала – позвонить Полуянову. Рассказать все.
И все – высказать.
"А добрый Дима мне скажет: расслабься, Наденька, – подумала она. – Не нервничай. Береги себя. Все будет тип-топ. Нет, не "тип-топ" он скажет, а по-американски:
"О'кей". Ему-то что: он там, в безопасной Америке – а я здесь, одна".
– Хренушки, – решительно произнесла Надя.
Мысль пробивалась с трудом.
"Он сам меня звал в Степлтон. Обещал, что все расходы оплатит. Я, дурища, тогда гордо отказалась – не хотела перед ним одалживаться. Но теперь ситуация изменилась. Еще как изменилась! Раньше у нас здесь в библиотеке грабили, а теперь – убивают. И я осталась со всем этим один на один. Кто всю кашу заварил? Дима. Вот пусть он меня теперь и защищает. Он сам – а не его друг Сашка!"
Надя встала. Растерянно постояла посреди комнаты.
"Лететь? В Степлтон? Но.., как? Это же страшно дорого. Плюс – нужен паспорт, виза, билеты… Хорошо, я не полечу. Останусь здесь и буду ждать, покуда меня убьют. Нет уж!"
Мысль, вырвавшись на свободу, радостно металась в ее мозгу: "А если? Если у меня все получится?"
Надя метнулась к ящичку с документами. Заграничный паспорт у нее имеется, действителен еще на год – подруга Ленка в свое время подсобила, у нее тетя в МИДе работала и паспорта делала практически бесплатно. Вот сберкнижка, осталась от мамочки – Надя ее и пальцем не тронула. Тысяча триста американских долларов. Неужели билет может стоить дороже?
Надя отволокла в постель стопку рекламных газет из коридора – хорошо, что вчера не выбросила, как собиралась. Вот и нужное объявленьице: "Визы в США за один день без собеседования". Набираем номер. Прокашливаемся:
– Мне срочно нужна виза в Америку. Как срочно?
Желательно – сегодня. Замужем ли я? А какое это имеет значение? Холостым визы хуже дают? Нет, не замужем.
Справки о доходах? Тоже нет… Вы говорите – четыреста?! Это же очень до… Хорошо, я согласна. Подвезти документы через час? Я не успе… Ладно, я буду.
И еще один звонок, в первое попавшееся турагентство:
– Нужен билет в Степлтон, на сегодня. Повышенный тариф? До какой степени, простите, повышенный?
Восемьсот долларов? Но вы гарантируете, что я улечу именно сегодня?
На том конце провода проскрипели:
– И прилетите тоже сегодня. По американскому времени.
И тогда Надя, счастливо улыбаясь, закончила разговор совершенно непривычной для себя фразой:
– Ну, если вы гарантируете – тогда пусть будет восемьсот долларов. – И совершенно по-пижонски, даже по-хамски добавила:
– Деньги для меня значения не имеют.
