Глава восьмая

Как цирк или, скажем, театр немыслимы без премьер, без обновления программы, так и полеты за пределы атмосферы должны были постоянно подкидывать просвещенным зрителям и читателям что-нибудь новенькое. Желательно — каждый сезон. Успехов и достижений ожидали от космонавтики люди. Достижений и побед — требовало начальство.

Очередной затеей, очередным новым аттракционом для Никиты Сергеича Хрущева и восхищенного человечества было попадание ракетой в Луну. О неудачах в печати и на радио не сообщалось. Советским специалистам власти давали карт-бланш: запускать ракеты, невзирая на отказы, падения и аварии. Запускать — пока не получится. Сколько стоили те запуски? Никто не считал. Однажды председатель госкомиссии по расследованию причин очередной аварии с горечью сказал: мы стреляем городами, имея в виду количество ресурсов, что тратится на всякий неудачный пуск. Но о холостых выстрелах мало кто знал, и даже Владик, работавший в ОКБ-1, о неудачных пусках в Тюратаме не ведал.

Так и закончился год — за весь тысяча девятьсот пятьдесят восьмой только раз ракетчики порадовали руководство и советский народ запуском единственного спутника, третьего по счету. Королев очень хотел отправить ракету на Луну хотя бы тридцать первого декабря. Не вышло — ракета смогла подняться лишь четвертого января и по естественному спутнику не попала, прошла мимо. Стала первым искусственным спутником Солнца. В газетах и по радио стали трубить об очередном свершении. Никто не признавался, что целились в Луну и не попали. Делали вид, что так и задумано: достичь второй космической скорости, отправить аппарат в сторону «загадочной Селены», а потом — пусть, мол, улетает, все дальше и дальше в глубины Вселенной. Журналисты окрестили станцию «Спутник «Мечта».

И только осенью пятьдесят девятого полет к ближайшей соседке оказался удачным, и советская ракета со скоростью двенадцать тысяч километров в час врезалась в Луну.

Владику в инженерной работе более всего по душе были расчеты. Не компоновка космолета — космического корабля (чем занимались проектанты во главе с Константином Петровичем), не его чертежи (дела конструкторов), не изготовление изделия и не его испытания. И Иноземцев был счастлив, что та работа, что ему поручили, совпадала с его устремлениями.

Его очень занимала задачка, которую ему, словно бы играя, подкинул все тот же Феофанов: на какую высоту (каков апогей орбиты, каков ее перигей) следует выводить пилотируемый корабль, чтобы атмосфера могла, если вдруг не сработает тормозная установка, уловить спускаемый аппарат? Чтобы он в итоге затормозил естественным путем и возвратился на Землю? Да не позже чем через десять суток — на столько у первого космонавта имелось запасов воды, воздуха и провианта. А еще — желательно приземлиться на территории СССР. Или хотя бы в океан, но никак не в Америке.

Вывести формулы и составить программу расчета — такой была главная задача у Владика. А потом, как решаешь задачку в институте, — подставлять цифры и считать. Однако точность расчетов потребовалась такая, что окабэшные расчетчицы с ними не справлялись. Они на своих арифмометрах (как некогда и Владислав) считали с точностью до четвертого знака после запятой, а ему требовался шестой-седьмой знак.

В ту пору компьютеров в стране было раз-два и обчелся. В самом буквальном смысле — в СССР тогда действовала одна ЭВМ и создавалась вторая. Имелась БЭСМ (быстродействующая, или большая электронно-счетная машина), которая находилась в Институте точной механики и вычислительной техники на Ленинском проспекте. В 1953 году она была признана, между прочим, самой быстродействующей машиной Европы. На ней физики-ядерщики днями считали процессы, происходящие при взрыве в атомной бомбе. Для того чтобы к БЭСМу допустили Владика, потребовалось ходатайство чуть ли не самого Королева. Ракетчикам позволили на ней трудиться по ночам. И была еще, оказывается, третья очередь допуска — когда у БЭСМ случался аварийный останов и ракетчики быстро-быстро устраняли свои ошибки, представители других академических институтов, караулившие по ночам эти остановы, могли что-то просчитать.

Полупроводники и интегральные микросхемы тогда только начинали придумывать — и не у нас. Суперкомпьютер БЭСМ работал на лампах, а накопителями информации служили магнитные бобины. Машина занимала огромный зал — целый этаж. Как и сейчас, электронные мозги сильно перегревались. Как и нынче, решалась задача охлаждения, решалась с помощью вентиляторов. Но если теперь вентиляторы, как и прочие элементы, маленькие и их прячут под корпус — тогда охладитель стоял прямо в машинном зале. А окна были распахнуты настежь, независимо от того, какая погода царила на улице. Закрывать форточки строго возбранялось — равно как и выключать вентилятор. Возле него висела рукописная табличка с доморощенным стихотворным призывом: ВЕНТИЛЯТОР ДРУГ ТРУДА, ПУСТЬ РАБОТАЕТ ВСЕГДА!

После полноценного рабочего дня в ОКБ Владик вечерами приезжал в институт в Москву, на Ленинский проспект — к машине. В кармане у него был дырокол — чтобы самому можно было исправить собственные ошибки в перфоленте, которой кормилась БЭСМ. В лютом холоде машинного зала очень помогало купленное мамой зимнее пальто. Когда от бесчисленных папирос и недосыпа голова отказывалась варить, Владик укладывался на стульях поспать. Порой укрывался ковровой дорожкой из коридора. Пока спал, машину эксплуатировали его коллеги-баллистики из ОКБ или правдами-неправдами проникшие к первому суперкомпьютеру в Союзе геологи или метеорологи. Производительность и точность ЭВМ тогда потрясала: два десятка тысяч операций в секунду! Впоследствии, гораздо позже, уже в шестидесятые, Владик прочтет «Иду на грозу» и «Понедельник начинается в субботу» и подумает, что Гранин и Стругацкие своих младших научных сотрудников наверняка с натуры писали — с таких же парней, как он тогда, в пятьдесят девятом, увлеченных работой не за зарплату, а за интерес. Ведь даже он, молодожен, уделял своему делу дни и коротал с ним ночи.

Впрочем, семейной жизни Владик все же отдавал положенную дань. Еще перед свадьбой решил жилищный вопрос — как сам считал, с большим успехом. Лично прошерстил близлежащие от КБ окрестности, и на станции Болшево (одна остановка на электричке от Подлипок) отыскал вдову лет сорока, которая сдала молодой семье прелестную комнату в своем доме с отдельным входом. Там имелась дровяная печь и колонка для подогрева воды и даже теплый сортир. И всего за двести пятьдесят рублей! Туда Владислав и переехал со своего чердака. Сначала один, а после свадьбы перевез Галю.

Владика умиляло и забавляло, как, с неумелой старательностью, его юная супруга пытается исполнять роль жены. Вдруг появлялись салфеточки на стол и на сервант, снимались, стирались и заново водружались занавески. Галя умело растапливала печь, давая сто очков форы коренному горожанину мужу. Кулинарные ее успехи оказались не столь разительны. Однажды она сварила к приходу супруга макароны в холодной воде, а на сделанное ерническим тоном замечание проплакала Владиславу рубашку на плече. Примирение было закреплено в постели — как заканчивались в ту пору обычно все ссоры и разрешались любые непонятки и оскорбления.

А главное, подходила весна, печку требовалось топить уже не дважды, а лишь единожды в день, зато зимник, ведущий на станцию, развезло, и приходилось носить с собой в портфеле влажную тряпку для протирки на платформе штиблет.

Гале тоже следовало распределиться. В домике в Болшево держали военный совет. Девушке давали свободный диплом — по месту жительства мужа. Решили, что было бы неплохо, если Галя устроится в какую-нибудь школу в Подлипках, Болшеве или, на худой конец, в Пушкине. Но тут Владика осенила грандиозная идея:

— Ты ведь у нас учитель иностранного? Английским владеешь и немецким? Ну, так давай устраивайся к нам в ОКБ, в научно-технический отдел, там такие же девчонки сидят, статьи из американских журналов переводят! На работу вместе будем ездить! У нас у многих начальников жены в НТО сидят!

Владик чуть не сболтнул сгоряча, что, как рассказал ему в былые времена Флоринский, у самого Королева ЭсПэ супруга тоже работала в том отделе, но вовремя прикусил язычок: не надо выдавать лишнюю информацию!

Галя колебалась, сомневалась.

Владик наседал:

— Ну, что ты скромничаешь? У тебя что, с анкетой непорядок?

— Да все у меня нормально и со мной, и с родственниками до пятого колена. Не была, не состояла, не участвовала.

— А что тогда?

— Как ты не понимаешь? У вас ведь там особая лексика: ракеты, сопла всякие, рули, лонжероны! — Владик сделал предостерегающий знак говорить потише: никто, включая квартирную хозяйку за стенкой, не должен знать, где он работает и чем занимается.

— Ерунда это все! — убежденно молвил Иноземцев. — Я тебя необходимой лексикой вооружу за два вечера.

Она сдалась под его напором и пришла в отдел кадров ОКБ-1 заполнить анкеты. Предстояла неспешная и доскональная проверка перед тем, как ей дадут (если дадут) допуск.

А на Первомай Галя умотала на аэродром. Поле подсохло, и можно было начинать прыгать.

Ревновал ли ее Владик к парашютам? К парашютам — да: как она смела времяпрепровождение в небе променять на возможность быть рядом с ним?! Но к аэродромным парням ревности не испытывал. Он ведь, когда учинил свою тайную вылазку на аэродром, исподволь парней про девчонок тамошних расспрашивал. Ребята охотно кололись, но никто не похвастал своими подвигами в объятиях Галки Бодровой, никто не уверял, что смог ее соблазнить. Галина для них была свой парень: «Нормальная девчонка, не задается и не жеманничает!»

На Первое мая в Москву вернулся из своей деревни в Горьковской области Радик. Он оказался в столице проездом: следовал к месту прохождения службы. Вдруг возник однажды вечером на пороге нового жилища Владика: «Здравствуйте, не ждали?»

Иноземцев был страшно рад другу. Тем более Радий привез с собой заткнутую тряпицей бутыль самогона. За отсутствием Гали, парни сами организовали междусобойчик. Наварили картошки, Радий ломоть деревенского сала вывалил. За месяц, проведенный на родине, он снова стал уютно окать. Тут-то Рыжов и высказал главную свою новость: армия его трудоустраивает практически по специальности, на полигон в Тюратаме! Он на третье уже и билеты на поезд Москва — Ташкент взял.

— Так что давай, мой дорогой, — радушно начал приглашать друга Рыжов, — приезжай к нам, на техническую позицию, когда будешь новое изделие испытывать, — милости прошу.

Мальчики душевно сидели за бутылкой, выходили на крыльцо курить — Галя папиросного дыма, даже застарелого, не выносила. Вдова, хозяйка дома, проинтуичила про визит молодого, неженатого — на Владике она, по причине его безнадежной влюбленности в собственную супругу, крест давно поставила. Вышла из своей половины домика на весеннюю улицу, повела богатыми плечами… Так как Радий никакого внимания не обратил, огорченно ушла прочь. Рыжов, в свою очередь, подпив, стал исповедоваться Владику, про свою любовь (к Жанне) рассказывать.

— Как она могла так поступить со мной? — горько вопрошал он. — Ей что, не я был нужен? А моя прописка подмосковная? Штампик! Фикция! А нет штампика — прощай! Так, значит? Значит, и чувству этому ее цена, сколько резиновый штемпель стоит — три копейки!

— Может, она сама не ведала, что творит? — осторожно предполагал Владик. — Или, может, ты ее обидел чем?

— Как же! Обидел! На руках носил. Баловал!

— Может, она сейчас сама мучается, переживает? Ты ж ведь ей не дал шанса оправдаться? Перед тобой извиниться хочет, все с начала начать?

— Да уж, не дал шанса! Как она у нас на чердаке, на вашей свадьбе нарочито на меня внимания не обращала! И с Виленом, стерва, лапалась! Чтоб ты сгорела, гадина!

Они выпили еще немного, и тут мысли Радия совершили странный кульбит ровно на сто восемьдесят градусов.

— Поеду я к ней, Владик. Прямо сейчас поеду. Приеду и спрошу: ну, как? Счастливы ль вы, сударыня? А если счастливы, то с кем? И вспоминаете ли вы меня? И наши встречи? И наши ночи?

Он стал рваться, и все уговоры Иноземцева, что, дескать, поздно, «а ты выпивши, и лучше поедешь завтра, трезвый и бодрый, на свежую голову» — действия не возымели. Радий буквально вырвался из рук, рванул куда-то во тьму и исчез в направлении станции.

Чемоданчик его фанерный и пожитки остались в домике у Иноземцевых.

А у Гали на аэродроме разворачивалась другая драма.

Был у них в аэроклубе парень, симпатичный и умный, да только категорический раздолбай. Вечно опаздывал, перебрехивался с инструкторами и все путал. Звали его Игорь. И вот, уже третьего, в воскресенье, в последний прыжковый день, прыгал он в одном заходе с Галей. Как водится, парни — более тяжелые — отделялись от самолета первыми. А самым первым шел Игорь. Галя прыгала крайней, шестой, секунд через пятнадцать после него. И вот она отделилась и понеслась вниз в свободном падении, и глаза привычно выхватывали на земле ориентиры: аэродром, дорога вокруг него, поле, рощица, кладбище, заброшенная церковка, поселок… Глаз что-то уцепил, мозг еще не понял, в чем дело, но просигнализировал: что-то не в порядке. А через секунду она поняла, что именно не в порядке: в момент, когда она прыгала, должна была увидеть хотя бы один раскрывшийся купол — но не видела ни одного. Были лишь черные фигурки товарищей, летящих на разной высоте к земле. Потом стали разворачиваться, вспыхивать белые купола: один, второй, третий… Но самый первый — Игорь! — продолжал нестись вниз с прежней скоростью. Парашют у него не раскрылся. Сверху было видно, как неполный купол перехлестнуло стропами. Стало понятно: он не раскроется. «Давай, открывай запаску!» — мысленно крикнула ему Галя. Но Игорь странно медлил. Подошел момент и ей открыть купол. Хлопок, привычная встряска, и на мгновение она потеряла бедного парня из вида. А когда нашла глазами снова, ахнула: Игорь продолжал нестись к земле, запаска тоже или не раскрылась, или парашютист почему-либо медлил. Но вот он, вот, вспыхнул дополнительный купол — и, казалось, не успел еще целиком наполниться воздухом, как уже Игорь ударился о землю. Галя, летя, постаралась не терять его из виду и с ужасом заметила, что он упал — и не вскакивает, не гасит парашют, продолжает лежать, а наполовину схлопнувшаяся запаска тянет его за собой, а он безвольно мотается из стороны в сторону, распростертый по земле, безжизненно не двигается. Галя даже свое собственное приземление отработала, как на автопилоте. Ее не покидала мысль: как он? Жив? И такой ужас охватывал!

Она привычно упала на правый бок, погасила и собрала парашют, а сама все всматривалась: как он там, Игорь? И видела, как к нему, неподвижно лежащему, несутся через поле врач с чемоданчиком, инструкторы, другие спортсмены… Вот его окружили, и… Или это показалось Галине? Лежавший парень вдруг шевельнулся.

…Любое нераскрытие парашюта, а тем более травма, в те годы являлось серьезнейшим ЧП. Прыжки остановили. Всех, включая Галю, заставили писать объяснительные.

Игорь оказался жив. Прибыла «Скорая». Парня переложили на носилки, запихнули внутрь машины. Когда перекладывали, он орал благим матом, потом потерял сознание. Ближе к вечеру из больницы вернулся уехавший с ним вместе аэродромный врач, доложил начальству и рассказал всем: у Гарика перелом берцовых костей обеих ног, винтообразный, со смещением. Сотрясение мозга. Но, слава богу, хоть жив, и жизни его ничто не угрожает.

Разумеется, никаких прыжков в тот день больше не было. А потом началась бодяга.

Через неделю снова прыжки не состоялись. Галя съездила в аэроклуб в Москве, новости оказались чрезвычайно нерадостными. Прыжки были запрещены до особого распоряжения. Работала досаафовская комиссия. Было даже возбуждено уголовное дело по статье «халатность». Самые грозные тучи нависли над начальником клуба, а также инструктором Васей, выпускавшим Игоря. Тот должен был проверять укладку парашюта Гарика, но, выяснилось, не проверил — а парень, как рассказывали, подделал все три его подписи, которыми должен сопровождаться каждый этап укладки. Документацию изъяли и направили на экспертизу. До конца расследования прыжки полностью запретили.

Потом прошла еще неделя, но ситуация не изменилась.

О ней, разумеется, знал, со слов Галины, ее молодой муж Владик. Рассказала она и Жанне. Несмотря на то, что Галя жила теперь не вместе с нею, они продолжали учиться и видеться в институте. И Жанна, как более хитрая и ушлая, надоумила ее: а ты позвони тому военному, генералу, который, помнишь, нас тогда ночью на своей «Победе» спас! Галка начала говорить, мол, неудобно, но подруга напустилась:

— А удобно тебе будет, если ваш аэроклуб вообще прикроют? И начальника выгонят с работы с «волчьим билетом»? А инструктора вообще посадят? Ты же мне говорила, что он прекрасный парень, а начальник — отменный дядька, всю войну прошел, ордена у него, медали, и так бесславно карьеру кончить?

Жанна и всучила Гале визитную карточку генерала Провотворова. Сказала безапелляционно: «Иди и звони».

Делать нечего, Галя запаслась пятнадцатикопеечными монетами для телефона-автомата, отправилась на угол напротив института, стала накручивать диск. Ей ответил бодрый, молодцеватый мужской голос:

— Капитан Савинков, слушаю вас!

С обмирающим сердцем, немеющими губами Галя пригласила к аппарату генерала Провотворова.

— Кто его спрашивает?

— Скажите, что меня зовут Галя, — сгорая от стыда, вымолвила она заготовленную фразу, — а генерал меня однажды осенью в своем дачном поселке спас.

— Минуту.

И впрямь через минуту трубку взял генерал. Голос его был бархатистым и звучал ласково. Галина напомнила, кто она такая и при каких обстоятельствах они познакомились.

— Прекрасно помню, — прервал ее генерал. — Чем могу быть полезен?

Галя залепетала: «Клуб… Аэродром… Чрезвычайное происшествие… Следствие…»

Провотворов, не дослушав и половины, остановил девушку:

— Нам надо встретиться и поговорить. Вы завтра в пятнадцать ноль-ноль можете?

И они договорились встретиться на углу улицы Пушкинской и площади Свердлова, у выхода из метро «Проспект Маркса».

— Как ты думаешь, — посоветовалась Галя с подругой, — мне сказать Владику, что мы с генералом встречаемся?

— Ты что, совсем дура?! — зашипела Жанна. — Зачем?!

— Иначе ведь будет нечестно.

— Все честно! Просто не надо никому знать лишнее! Твой Владик знаешь сколько вокруг этой вашей встречи навоображает?! Главное, ты же ничего запретного не собираешься делать! Просто поговорите о делах и разойдетесь.

Генерал на «Победе» прибыл, как видно, точно в назначенный срок. Гале потребовались большие усилия, чтобы прийти, как Жанна настаивала, с десятиминутным опозданием. Провотворов в форме стоял, небрежно облокотившись на крыло персональной машины, и курил папиросы «Герцеговина Флор». Многие москвички и гостьи города, командированные и отпускницы, бросали на него искоса восхищенные взоры. Но он ждал — Галю.

Он распахнул перед ней — как полтора года назад — переднюю пассажирскую дверцу. Девушка, чувствуя себя крайне неловко — казалось, вся Москва, включая милиционера-регулировщика в белом кителе, смотрит на нее, — уселась на мягкий диванчик. Генерал устроился рядом, включил на руле первую передачу.

— Поедем, пообедаем, — сказал он. — Я угощаю. А пока суд да дело, вы мне все и расскажете.

Они проехали по Охотному Ряду, развернулись и подкатили к зданию гостиницы «Метрополь». Генерал не менял своих привычек: как в свое время Жанну, он повел Галю в этот ресторан. Сначала казалось, что она провалится от стыда: с малознакомым мужчиной, да таким взрослым, почти седым, в форме — одна, в шикарном ресторане! Ей виделось, будто бы все, и официанты, и метрдотель, и посетители, смотрят на нее. Кровь прилила к ее лицу. «А вдруг среди них окажется кто-нибудь знакомый? Меня узнает, потом доложит Владику?!»

Однако и генерал, и даже официанты оказались чрезвычайно, по-дореволюционному милы и предупредительны, и Галя понемногу стала приходить в себя. Выпивать она отказалась наотрез, но сытная и очень вкусная еда все равно развязала язык. Толково и четко девушка описала, что произошло.

— Главное, — с жаром говорила она, — они ведь, — под «они» она имела в виду инструктора с начальником аэроклуба, — и не виноваты ни в чем. Все Игорь этот один виноват! Он сам парашют кое-как уложил и подписи инструктора подделал!

— Разберемся, — солидно и добродушно улыбался генерал.

Галя ненавязчиво заметила, что она уже замужем. Все вертела, как бы невзначай, на пальце обручальное колечко, подаренное Владиком. И генерал, наверное, сделал соответствующий вывод, потому что не потребовал с дивчины никакой платы (как она боялась и как предостерегала Жанна). Соответственно, ей не пришлось с ним ни объясняться, ни бороться. Генерал подвез девушку на своей машине на Ярославский вокзал, а когда она собралась выходить, остановил ее, достал с заднего сиденья огромный букет сирени, перемешанной с тюльпанами (как раз в Москве был сезон цветения), и вручил его Гале.

— А я-то думала, отчего так в машине сиренью пахнет, — засмеялась девушка и погрузила носик в букет.

Они договорились встретиться ровно через неделю, на том же месте. Когда Галя выходила, Провотворов опять вышел из-за руля, распахнул и придержал для нее дверцу автомобиля. Девушка с букетом побежала на электричку до Болшево.

Слава богу, она отбилась от предложения генерала подвезти ее до дома. Вот ужас был бы, если б они, на виду всего поселка, к съемному жилищу подкатили! Но и без того получилось неловко. Владик, конечно, как пришел с работы, заметил букет и стал приставать — откуда. Она отбивалась — однокурсник подарил. Иноземцев вроде сделал вид, что поверил, но, кажется, толком не поверил, а просто перестал расспрашивать. Галка сразу возненавидела и себя, и его за то, что ей пришлось ему лгать. А вечером парень стал целовать ее с особенным пылом, и она вдруг сделала для себя неожиданное открытие: оказывается, толика греховности может даже усиливать силу любви.

Она это, впрочем, и по рассказам Жанны знала, но одно дело — слышать со стороны, и совсем другое — почувствовать на собственной шкуре.

Жанна ей рассказала окончание истории, начало которой она знала от Владислава: как к ней в общежитие явился в Первомай Радий, выпивши, с тюльпанами и бутылкой сладкого вина. Рассказала, как он, как когда-то, упал на колени и обхватил ее бедра руками, и снова предлагал быть вместе: жениться, прямо немедленно. И говорил, как им будет хорошо, на полигоне им дадут квартиру в новом доме, и она пойдет там работать в школу, и они станут вдвоем жить-поживать да добра наживать.

Но Жанна не рассказала даже Гале, как она поддалась и сначала ерошила льняные кудри Радика, потом стала его целовать в лоб и глаза, а потом даже, немного не помня себя, сказала:

— Боже мой, как же я рада, что ты пришел!

И они провели вместе ночь с первого на второе, а потом все второе число, и только утром третьего Радий возвратился домой к Владику за вещами. Видок у него был такой сытый и умиротворенный, что Иноземцев даже не стал расспрашивать, как провел дружок выходные, и безо всяких слов было ясно. А в ночь на четвертое он убыл на Казанский вокзал. Радий показал другу билетик до Тюратама: узкую длинную картонку, пробитую компостером в виде цифр «три» и «пять» — словно бы эти дырочки были диковинным созвездием.

Через двое суток гульбы в купейном вагоне с другими будущими лейтехами, которые ехали до того же полустанка в пустыне, Радий, вслед за ними, спрыгнул с подножки на станции Тюратам. Было холодно, дул пронизывающий ветер, но он приносил откуда-то диковинный аромат цветов.

— Климат здесь, товарищи офицеры, резко континентальный, — просвещал их двадцатитрехлетний старший лейтенант, выпускник РАУ (Ростовского артиллерийского училища), который служил в Тюратаме уже полгода и возвращался из командировки. Он воображал себя бывалым в компании зеленых салаг и охотно давал наставления.

Полустанок был совершенно пуст, только мотался под ветром одинокий фонарь. Их никто не встречал, в сторонке угадывались под вторым электрическим фонарем глинобитные хижины, во все остальные стороны света лежала пустыня. А старлей продолжал живописать:

— Летом жара, в тени плюс сорок пять, да вот вопрос, где она, та тень: ни деревца. Если только от ракеты. А ты, в полном обмундировании, сидишь в железном кунге, несешь боевое дежурство. Зато зимой — минус сорок, ледяной ветер выедает глаза и с ног сбивает.

— Здесь хоть когда-нибудь нормальная погода бывает? — иронически переспросил бывалого Рыжов под одобрительный гогот новичков-лейтенантов.

— Да, три дня, в апреле. Когда цветут тюльпаны. Но в этом году они уже прошли… Вперед, товарищи офицеры! Так и быть, покажу вам дорогу до штаба и гостиницы.

Но самым странным оказалось то, что в Тюратаме (на полигоне, технической позиции, НИИП-5, городе Ленинске, Москве-400, космодроме Байконур) Радику понравилось.

Здесь, среди пустыни, уже успели построить штаб и дом офицеров, а также гостиницу и несколько многоквартирных домов для семейных. Имелись даже детский сад и школа. Из песков торчали тонкие прутики: будущая аллея и парк, а подле каждого прутика — табличка с фамилией человека, ответственного за полив, и не дай бог, говорят, твое дерево загнется! А главное, было то, что ни с кем не обсудишь и в письме никому не опишешь. Ведь главное было — ракета и ее старт. Честно говоря, Радик, даром что пять лет отучился в авиационном, все равно не ждал, что ракета такая большая и ее старт настолько эффектен. Радику повезло: когда он прибыл на полигон, допуск для него, по высшей, первой форме секретности, был готов. И ему удалось посмотреть боевой пуск «семерки»: той ракеты той самой модели, которая вывела на орбиту и первый, и последующие спутники, и (с небольшими модификациями) лунники, и корабль Гагарина, и до сих пор, до двадцать первого века включительно, снаряжает на орбиту и наших, и американцев, и даже туристов. А тогда «семерку» как раз передавали в войска, на боевое дежурство — помимо всего прочего, она могла нести на себе и ядерную, и водородную бомбы. И тот самый первый старт, увиденный Рыжовым, — его ни в сказке сказать, ни пером описать, были лишь одни междометия: о господи! Черт побери! Ну, ничего себе! Надо же! Класс! Впечатляет!

А еще в первый же день, в деревянной щитовой гостинице для специалистов, он нос к носу столкнулся — с кем бы вы думали? С Флоринским! Юрий Васильевич казался еще более худым и встрепанным, чем в Подлипках. Радику он обрадовался. Почему-то не было у него подозрений, что это Радий на него тогда, после грибов, настучал. Почему-то казалось, что это или Владик, или Жора, или Вилен. А может, девчонки. Девчонки ведь тоже умели стучать — все сорок два года, прожитые «старым» специалистом на территории первого в мире государства рабочих и крестьян, свидетельствовали об этом. Но Радик казался внутренне настолько чистым и сам говорил порой совершенно ужасные с точки зрения партии и комсомола вещи — поэтому Юрий Васильевич выводил его из-под подозрения. Да и потом, какой он стукач, когда, вон, и его в Тюратам загнали.

Поэтому вечером Флоринский вместе со своей гитарой стал гостем комнатухи, куда вселили молодых лейтенантов: одеяло вместо скатерти на столе; одеялом вместо занавески завешено окно. На столе бутылка водки (довезенная непочатой каким-то чудом из Москвы) и местный деликатес, добытый где-то и принесенный старожилом: жареная сайгачатина, убоина из будущей Красной книги .

К ним пятерым неведомыми путями проник сюда, на полигон, и невидимый Окуджава — в виде песни, которую уже многие знали и пели теперь хором:

Впрочем, отсюда до ближайшего московского синего троллейбуса было двое суток железнодорожного пути.

И хоть эта встреча Рыжова с Флоринским была случайной, а потом они на полигоне не пересекались по работе и встречались лишь эпизодически, относились оба друг к другу с уважением. Может быть, «Петровская» водка, распитая в тот раз, сыграла свою роль, но Рыжов, взбудораженный приездом, ракетным стартом, песнями, вдруг, когда они остались одни, спросил Флоринского, даже для самого себя неожиданно:

— Как думаете, Юрий Васильич, а почему мы американцев в космосе обогнали? Америка вроде такая мощная держава.

— Я думал об этом, друг мой ситный, — романтически проговорил Флоринский, — и знаешь, что я тебе скажу? Мы их обогнали потому, что они все — сытые. А мы — голодные. Вот ты, Радий Батькович, в своей жизни голодал?

— Еще как! Всю войну!

— И я тоже голодовал. И ЭсПэ наш, я уж наверняка знаю, голодал. И в тюряге лубянской, и в лагере на Колыме. И даже Хрущ наш, я думаю, было время, сильно недоедал — хотя, честно говоря, сейчас по нему не скажешь.

— Точно подмечено! — мотнул пьяноватой головой Рыжов.

— И еще: мы, русские, мало того что голодные. Мы, ты понимаешь, все — романтики. Нас тянет куда-то за горизонт, влечет. И ты такой, и я. И Федоров, тот самый внебрачный сын князя Гагарина, Николай Федорович, о котором я вам рассказывал. И ЭсПэ такой. И даже вышеупомянутый товарищ Хрущ. Романтик, прах его побери. Потому мы и летаем. А они — нет. Но ты не волнуйся. Это все пока. Они еще свое возьмут.