1954. Нетребины
Телогрейка. Кепка. Изрядно разбитые кирзачи. Вещмешок за плечами.
Таким в начале апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года сошел в Москве с поезда сорокалетний Степан Нетребин. В Абакане, откуда он начинал свой путь, мужчина своим внешним видом особо не отличался от окружавшего его народонаселения. На Ярославском вокзале столицы Степа тоже выглядел более-менее органично, хотя уже там, наряду с бабками в ватниках, встречались дамы в элегантных драповых пальто и каракулевых пирожках. Попадались на привокзальной площади и мужчины в отглаженных брюках, водопадами ниспадающими на лакированные туфли безо всяких признаков калош.
Нетребин приобрел за полтинник бумажный билетик и, споткнувшись на эскалаторе, спустился по лестнице-чудеснице в глубь метро «Комсомольская». В метро Степан оказался впервые в жизни. Когда его арестовали, в Ленинграде подземного транспорта еще не существовало, а в Первопрестольной ему до сих пор бывать не доводилось.
Он вообще многое утерял в своей жизни. Лучшие мужские годы, от четвертака до сороковника, провел за колючкой. Еще спасибо, что выпустили. И спасибо, что не погиб – как миллионы его ровесников: в лагерях, тюрьмах или на войне. И вот теперь, с ума сойти, удалось до Белокаменной доехать, метро с эскалаторами повидать! И, возможно, подбросит ему судьба неслыханное счастье, о котором он мечтал, конечно, но даже на него не надеялся: он встретит четырнадцатилетнего сына, которого еще не видал.
Подземный метровокзал поразил Нетребина своим величием. Бронзовые капители, огромные колонны, множество мозаик, и на них счастливые рабочие и Сталин – все это дворцовое великолепие буквально сбивало с ног бедного провинциала, вчерашнего зэка. Народ вокруг сновал, не обращая внимания ни на великолепие советского храма, ни на сраженного дворцом приезжего. Слава богу, не попалось по дороге милиционеров. Документы у Степана были почти в порядке: и справка об освобождении, и проездной билет до станции Кошелково. И все равно вопросы возникли бы: что это он делает в Москве? Почему не следует незамедлительно в пункт, ему предписанный, за сто первый километр, в город во Владимирской губернии?
В поезде он доехал до «Калужской», а потом вышел из подземелья и долго трясся на автобусе по улице Калужский вал на окраину города, ориентируясь по указаниям, что прислал в письме Юрочка. Мысль о сыне дала ему сил выжить в лагерях. Теперь он был близок к исполнению своей почти несбыточной мечты: увидеть его.
На самой границе Москвы, у Калужской заставы, Нетребин вышел из автобуса. Дом, в котором, судя по адресу, проживал со своей новой семьей Юра, тоже был похож на дворец. Таких Нетребин раньше не видел – разве что в юности, в Ленинграде: оставшиеся от царского режима. Но эти-то дома на Калужской заставе были совсем новые, советской постройки. Два многоэтажных здания покоем располагались у дороги, встречая каждого, кто въезжал в столицу со стороны области (Степан приехал с тылу, со стороны города).
Нетребин вошел во двор нужного ему дома. Ясно было, что жили здесь не простые советские люди, а наиболее ценные для власти товарищи. Степа сориентировался по монументальным табличкам с цифрами на парадных, определил, какой ему нужен подъезд – но внутрь не пошел. День будний, каникулы уже кончились, мальчик наверняка в школе. Он подождет. К тому же не хотелось встречаться с Еленой и тем более с ее новым мужем.
Степан присел на лавочку, закурил. Денег, что он получил при освобождении, хватало не только на махру, но даже на папиросы. Времени у него тоже полно. Поезда, проезжающие Кошелково, отправляются из столицы почти каждый час. Он в любой момент сможет убраться.
Степа все думал: как они встретятся с сыном? А вдруг его любовь к нему, которой он себя тешил все время заключения и которая помогала ему оставаться человеком, – не более чем иллюзия? Вдруг сын и не нуждается в нем вовсе, а письма его были простым проявлением милосердия, внушенным матерью (ведь Елена – добрая женщина)?
– Папа? – вдруг услышал он тонкий, ломкий голос. Степан вскочил со скамейки – и немедленно подросток, нескладный, в мешковатом не по годам пальто, бросился к нему. Мальчик обнял его обеими руками за туловище, прижался щекой к ватнику – пахнущему табачищем, поездом, мужчиной. Нетребин-старший только и мог видеть, что затылок парня и висевший за его спиной ранец. И чувствовать исходящий от его головенки запах детства – в который, впрочем, уже вплетались несколько козлиные ноты зарождающейся мужественности.
– Папочка, ты ко мне наконец приехал, – удовлетворенно проговорил подросток.
Комок подступил Степе к горлу.
– Да, мой дорогой, да. Дай я рассмотрю тебя.
Он взял мальчика за плечи и слегка отстранил его. Сын находился в том возрасте, когда дитя вот-вот станет юношей – но это «вот-вот» еще не наступило. Щеки пока нежные, без всяких признаков даже пушка, глаза юные, невинные. А главное: мальчик был похож на Степана. Никто бы не усомнился, что он – его сын. И при наружном сходстве ребенок выглядел в то же время его улучшенной, дополненной копией: он оказался уже и выше ростом, и шире в плечах. И красивее, рельефней выглядело его лицо, и жестче губы, и глаза не зеленовато-бутылочные, а ярко-синие.
– Хорош, – искренне проговорил Нетребин. Сын и впрямь, помимо внешнего сходства, был пригож собой, высок, мускулист. – Спортом занимаешься?
– А то! – солидно отвечал мальчик. – Футбол, бокс.
– Ох! – спохватился отец. – Я же тебе гостинцев привез!
– Папа, а зачем же мы стоим здесь? Пойдем домой!
– Ох, нет, мне неудобно.
– Да ты не бойся! Мамы все равно нет. А Викентия Михайловича и подавно. Он в Генеральном штабе работает, приходит чрезвычайно поздно. Я один, у меня ключ от квартиры имеется.
– Тем более! Что же я своим видом лагерным буду вашу квартиру поганить?
– Ну, пап! – просящим тоном протянул мальчик.
– Нет, извини, не пойду. Вот смотри, что я тебе из Сибири привез. – И он раскрыл свой сидор, залез в него и стал доставать подарки – а кроме них, в вещмешке ничего толком и не было. Разве что бритвенный набор и кусок завернутого в тряпицу сала (им Степан питался четыре дня в поезде).
– Вот, гляди, свистулька, – протянул он сыну. – Я понимаю, что тебе уже, наверное, она не по возрасту. Но там с подарками негусто, а это я сделал своими руками. Я последние годы столяром работал. А вот, смотри, мешочек: здесь кедровые орехи, сам для тебя собирал. Ну, и вот, в банке дикий мед. Это для вас с мамой. Ну, и Викентия вашего Михайловича тоже угостите. Я в тайге этот мед насобирал. Не в организованном улье, а в дуплах. Вы ведь учили, конечно, в школе: бортничество, как у древних людей.
Нетребин-старший никак не мог взять в разговоре с мальчиком нужный тон. Не понимал: как с ним говорить? Как со взрослым? Или как с малышом? Или как-то по третьему образцу? Он вообще уже почти пятнадцать лет практически не разговаривал ни с женщинами, ни с детьми. Общался в основном с мужчинами. Преимущественно с заключенными.
Зато Юра откуда-то (природное чутье, наверное) понимал, как разговаривать с появившимся вдруг на четырнадцатом году его жизни отцом.
– А куда ты, папа, собираешься сейчас? – Спросил он. – К нам ты не хочешь – а где думаешь жить? У нас ведь огромная четырехкомнатная квартира, и гостиная обычно пустует. Ты мог бы поселиться пока у нас. Дядя Викентий не будет против, мы уже с ним обсуждали этот вариант.
– Ну что ты, Юра! – воскликнул Степан. «Еще не хватает, чтобы я жил у «дяди Викентия»!» – У меня же командировка. Мне нужно как можно скорей прибыть в Кошелково, на местный химкомбинат.
Тот документ, по которому Нетребин-старший следовал в пункт назначения, назывался не командировкой, а «справкой об освобождении», но он решил не вдаваться в подробности. Перед встречей с сыном загадал: если общение с ним сразу не заладится, он не станет больше совершать попыток сблизиться. Уедет, начнет работать, а сыну будет помогать материально и, как прежде, писать ему. Однако сегодняшняя встреча ясно показывала: мальчик и впрямь нуждается в нем. В нем – отце, живом, понимающем. Они ведь и внешне очень похожи были. Словно поставили перед Степаном диковинное зеркало, и он странным образом увидел юного себя самого – в школьной форме современного образца под драповым пальто.
Они проговорили с сыном во дворе дома, среди юных, недавно высаженных дерев, минут сорок. И Степа понимал: они с мальчиком настроены на одну волну. Тот действительно его ждал. И будет ждать в дальнейшем. И он единственный, после гибели брата, мамы и отчима, человек, что по-настоящему любит его и нуждается в нем. И эту любовь сорокалетнему Степе предстоит лелеять, и ее ни в коем случае нельзя потерять или предать.
Он наконец оторвался от общения, когда заметил: парень-то замерз. Руки стали красными, на носике капля. Москва, конечно, не Сибирь, да все равно в начале апреля колотун.
– Все, дорогой мой, – требовательно, по-отцовски скомандовал он. – Иди-ка ты домой. А то еще простудишься, заболеешь, мама нас с тобой заругает.
Последняя фраза совсем по-домашнему прозвучала, по-семейному. Будто они и впрямь отец и сын (но они и впрямь отец и сын!), а дома их ждет любящая их обоих мама (а вот это уже неправда, любящая она была лишь для одного из них – сына, любовь к первому возлюбленному давно истончилась и улетучилась). И чтобы дальше не рассиропиться, Степан постарался поскорей распроститься с парнем. Он пообещал написать тотчас, как устроится, обзаведется адресом. А потом и приехать: Кошелково от Москвы всего-то в паре часов езды. Он приедет, и они пойдут в зоопарк. Или в планетарий.
В Кошелково Нетребин ехал по приглашению Женского. После того как разогнали владиславльскую шарагу, того бросили на тамошний химкомбинат. Со временем он дослужился на комбинате до главного технолога, вот и вызвал теперь бывшего зэка.
Степану дали койко-место в общежитии: всего трое соседей по комнате; удобства и кухня – в конце коридора. А первой его должностью стала лаборант, пятьсот шестьдесят рублей оклад согласно штатному расписанию, зато прогрессивка и перспектива роста. Женский обещал в течение года максимум дать вчерашнему заключенному «итээровское» место. Но Нетребин и без того был счастлив: и от того, что за работу платили, и от того, что он может сам покупать продукты и готовить себе обед, и есть что захочет, и ему разрешено теперь ходить куда хочет и он может даже куда захочет поехать.
Жизнь Степана на новом месте стала постепенно налаживаться – причем по всем своим направлениям.
Из сомнительного вчерашнего зэка он постепенно превращался в безвинно пострадавшего. Хрущев тогда выступил с докладом на XX съезде партии. Про его антисталинскую речь ни словом не обмолвились газеты. Однако ее зачитывали на закрытых партактивах избранным членам КПСС – этого оказалось достаточным, чтобы о ней узнали все. И о том, каков мерзавец вчерашний кумир, сколько людей погубил. В пятьдесят седьмом Нетребина реабилитировали за отсутствием состава преступления. И посмертно реабилитировали Тему. Тогда же Степану власти втюхали новую полуправду – а если называть вещи своими именами, очередное вранье: его младший братишка скончался, дескать, в местах лишения свободы от сердечной недостаточности зимой сорок второго.
Тогда же сорокатрехлетний Степан получил должность химика-технолога на Кошелковском химкомбинате с окладом восемьсот восемьдесят рублей. И еще одно событие произошло в пятьдесят седьмом: он женился. Лагерь, как мы уже упоминали, на всю жизнь оставил отметку на его теле – Нетребин теперь, сколько бы ни ел, не поправлялся и при нормальном росте весом не достигал даже шестидесяти кило. Неволя свой рубец оставила и на его сердце. Во второй раз он собирался жениться – и женился! – на той женщине, которую ему не жалко было, случись что, потерять.
Простая добрая баба с претенциозным именем Виталина работала поварихой в столовой и имела в Кошелково свой собственный дом. Ходила мужской походкой – притом была милой и ласковой, особенно с возлюбленным Степаном.
Виталина осталось юной вдовой в двадцать два года – война выбивала мужское народонаселение того поколения еще с большею силою, чем лагеря. Детей завести она не успела. Урывала после войны по кусочку женского счастья то с командированным женатым офицером, то с колченогим военруком, который еще и с инспекторшей районо сожительствовал. А тут свалился на нее Нетребин – холостой, итээровец, хоть в годах и ранее судимый, зато порядочный. Понятно, что держалась за него Виталина хватко, обеими своими цепкими, но ласковыми ручками. Она бы и детишек Степе нарожала гроздь, на радость и чтобы мужика покрепче к себе привязать – да не давал им бог детишек.
Поэтому и не могла она ничего противопоставить, когда Нетребин говорил ей, едва ли не каждую субботу, придя с комбината: «Завтра я еду в Москву, к сыну». У Виталины сердце леденело, да и по хозяйству мужик по воскресеньям нужен – а что против скажешь? Ведь всякий раз у Степана находился свой особенный резон: то он обещал Юрочку в Политехнический музей сводить, то на открывшуюся ВСХВ, то требовалось с ним срочно химией (или физикой) позаниматься, подтянуть.
В собственных воспоминаниях о юности, да и по отзывам коллег, подростки в мыслях Нетребина представали ершистыми, обидчивыми, несговорчивыми, непослушными. Однако Юра в отличие от фантазий и представлений все время был ровен, спокоен, выдержан, рассудителен. Отличался не по-детски зрелым умом. Потому Нетребин общением с сыном наслаждался. Степану с ним было интересно, как ни с кем из сослуживцев и коллег. Ни жена, ни товарищи по работе не понимали его, как собственный, пусть и живущий в стороне, сын. С ним Нетребин готов был обсуждать самые серьезные житейские и даже политические или научные вопросы. Он мог попросить у мальчика совета и спрашивал и, что самое удивительное, советам в дальнейшем следовал. И задним числом убеждался, что рекомендации младшего по возрасту оказывались очень к месту и точны.
Впрочем, юный тоже часто у немолодого консультировался – в основном по вопросам мироустройства. И о девочках, девушках, женщинах. И о взаимоотношениях с друзьями. И о том, кем стать и как строить свою будущую жизнь и карьеру.
Практически на равных оказывались Нетребины старший и молодой в финансовых вопросах. Судя по всему, в новой семье Юрия ни малейшей нужды в деньгах не знали. Порой на культпоход юноше выделялось денег едва ли не больше, чем ассигновал на них отец.
Ни Елена, ни «дядя Викентий» общению мальчика с отцом не препятствовали. Неизвестно, что творилось в их душах, когда они отправляли Юрочку на еженедельные свидания с родным папашей. Может, так же, как Виталина, ревновали. А может, вздыхали с облегчением, оставаясь тет-а-тет в четырехкомнатной квартире, в которой имелись все удобства и даже телевизор. Так или иначе, практически каждое воскресенье начиналось у Юры Нетребина одинаково: ранней электричкой из Кошелково в столицу прибывал отец и звонил, из привокзального автомата в их квартиру, где наличествовал (большая редкость в те времена) домашний телефон. Исключением для каждонедельных поездок становились лишь обязательные для всех воскресники и совсем уж горячечные дни в конце года, когда комбинату требовалось выдать на-гора план.
Без особого напряжения для всех членов своей семьи, включая Степана, Юрий в пятьдесят восьмом поступил в институт. Средняя школа в те времена была совсем несредней. После курса десятилетки безо всяких репетиторов поступали хоть на физфак, хоть на филологический. Тогда в большой моде были физики: взлетали первые спутники, ракеты и разгадывались тайны атомного ядра – однако Нетребин-младший выбрал химию, подобно матери и родному отцу. В присущем ему легком стиле сдал экзамены на химфак МГУ. Помимо дополнительной зарубки гордости на общении Степана с Юрием это не сказалось. Они по-прежнему встречались едва ли не каждое воскресенье. Разве что стали вычитаться летние каникулы, когда юный Нетребин выезжал то на целину, то на подработку.
Своей работой, равно как и женой, Нетребин-старший запретил себе совсем уж увлекаться – опять-таки, чтобы снова не разочаровываться. В его жизни дважды случалось, когда он падал в работу с головой: в Ленинграде перед арестом и во владиславльской шарашке. И оба раза его самым грубым образом из любимого дела вырывали. Теперь он не давал себе влюбиться в ту работу, что делал на химкомбинате.
Правда, когда он только приехал в Кошелково, попытался подбить Женского продолжить эксперименты с несостоявшимся «исталом» – однако тот коротко сказал: «Забудь». Потом, когда они сошлись короче, старший приятель рассказал Степану: тогда, в сорок девятом, начальник шарашки Орлов поведал ему, что запрет на дальнейшие эксперименты со стимуляторами шел с самого верха – так же, как в самой высокой инстанции запрещали в те годы генетику, кибернетику, социологию, педологию.
И все-таки для Степы не любить свое дело оказалось трудней, чем не любить женщину. Когда с культом личности, то есть с мертвым Сталиным, начали сводить счеты по любому поводу, Нетребин снова предложил все тому же Женскому пробить былую тему, возобновить работу, в исправление ошибок тяжкого прошлого. Начальник наконец внял – написал записку и подал ее наверх. Бумага долго странствовала по коридорам власти, но в конце ответ оказался отрицательным.
В своей привычке обсуждать все, и даже сокровенное, с сыном Степан рассказал о бывшей своей теме и ему. Да, некогда, в шарашке, исследования стимуляторов шли под грифом «строго секретно». Но с тех пор как тематику закрыли, минуло почти десять лет, и Нетребин-старший полагал, что большой беды не будет, если он приоткроет перед мальчиком завесу тайны, упредив, что болтать об этом ни с кем не следует. Юрочка слушал об опытах во Владиславле завороженно. Во многом именно желание походить на отца и продолжить его дело подвигло, кстати говоря, сына поступать на химфак.
Однако первые каникулярные турпоходы – с друзьями по родной сторонке – заставили Юрия думать, что он совершил ошибку. Он с таким рвением собирался, готовился к путешествиям и с такой самозабвенной радостью в них участвовал, что вдруг решил, что, пожалуй, выбрал себе неправильную профессию. Ему бы стать геологом или географом. Проводить времена в странствиях по Союзу (о загранице в ту пору даже не мечтали) – вот его предназначение.
Юра поделился с мамой, отцом, дядей Викентием. Все трое самых близких взрослых оказались демократами. Все трое, не сговариваясь, сказали: как ты решишь – так и будет. Хочешь сменить профессию – пожалуйста. Бросай химию, готовься, поступай хоть на геологоразведку, хоть на географию. Дружный хор взрослых, давших Юре карт-бланш действовать как он захочет, заставил его задуматься. Все-таки он отучился химии четыре года. У него на факультете появились друзья, преподаватели его любят, он имеет уже перспективы. А на геофаке придется все начинать сначала. Юра помыслил-помыслил, а потом решил все оставить как есть.
К тому же отец в шестьдесят втором году вдруг, вдохновленный то ли выносом Иосифа Виссарионовича из Мавзолея, то ли полетами в космос и испытанием супербомбы, предложил Юрию, под большим секретом, все-таки начать совместно работать над стимулятором, запрещенным тринадцать лет назад. К тому времени Женский уже умер, а Степан стал заведующим лабораторией Кошелковского химкомбината с окладом сто двадцать рублей (новыми). У него появилась возможность, пользуясь сэкономленными или выписанными специально препаратами, проводить по вечерам, ночам, в свободные минуты эксперименты по синтезированию новых веществ.
Предприятие было опасным. Любая внезапная проверка – и Степан бы лишился работы или даже скорее попал под уголовную статью. А проверить его мог кто угодно: руководители комбината, партийное, профсоюзное начальство, главк и министерство, народный контроль и контроль партийный, а также горком, райсовет, не говоря уж о МВД, КГБ и их представителях на местах. Однако, рассудил Степан (и оказался в итоге прав), к сорок пятой годовщине советской власти и к XXII съезду партии оказалось, что они (власть и партия) столь часто и столь больно били по рукам советскому народу, отбивая у него охоту к любой инициативе, что никто уже и представить не мог, что простой человек, битый и ломаный системой, решит подпольно (!), втайне от всех (!) производить некие не согласованные с начальством и несанкционированные опыты.
А вот поди ж ты! Нашелся один такой вчерашний зэк.
Степана-таки подвигла на запрещенную работу простая мысль, вдруг пришедшая ему в голову: мне скоро пятьдесят. И скоро предсказанный Каревским роковой шестьдесят четвертый. «А это значит, позади не просто большая и лучшая часть моей жизни. Позади, быть может, вся моя жизнь. И что же останется после меня? Два уголовных дела – в Ленинградском городском и Владимирском областном архиве КГБ? Росписи в ведомостях на зарплату в Кошелковском комбинате? Сын? Ну да, сын. Хороший парень. Но вырастил его, если быть справедливым, совсем не я. До четырнадцати лет я его даже не видел. А главное: неужели сын окажется одним-единственным моим достижением?»
И вот тогда Нетребин взялся за работу. И пригласил сына в свою лабораторию на полставки, на ту же должность, с которой начинал в пятьдесят четвертом, – лаборанта. С тайной мыслью, конечно, что Юрочка сможет продолжить его дело.
Совсем по-иному они организовывали в Кошелкове исследования в сравнении с владиславльской шарашкой. Тогда была несвобода, тюрьма – зато любые нужды в реактивах, технике, людях выполнялись немедленно и беспрекословно. Теперь Степе приходилось ловчить, жулить, выгадывать, чтобы выписать или сэкономить необходимые химикаты. Тогда, за решеткой, обычно радовались, если удавалось сачкануть, пофилонить. Теперь надо было ухищряться, чтобы трудиться.
Они с сыном опасались всех вокруг – а стукнуть мог любой. Ночной вахтер, зашедший в лабораторию на огонек. Народный контроль, выявивший перерасход реактивов. Сотрудник лаборатории, наткнувшийся вдруг на небрежно спрятанный левый лабораторный журнал.
Однако судьба очень часто сопутствует наглым и отчаянным. Без помощников, по памяти, Степан синтезировал и воссоздал тот препарат, который некогда в порыве гибельного восторга презентовал самому Сталину бывший полковник Орлов. И тут оказалось: не случайно именно сейчас решил оставить свой след на Земле Нетребин-старший. И не только в предсказанном шестьдесят четвертом дело. Наверное, человек сам начинает ощущать внутренним чутьем свой внутренний непорядок – когда любые врачи и анализы еще слепы и глухи.
Заканчивался год шестьдесят третий. Юрий успел защитить диплом и поступить к отцу в лабораторию на должность лаборанта на полную ставку. Нетребин-старший, чтобы сыну не мотаться каждый день в Москву и обратно, даже прописал его временно в общежитии, в комнате всего на двоих. И вот тогда-то Степана стал беспокоить ничтожный бронхит. Сделали рентген, послали на анализы. Потом заставили лечь, прямо-таки руки выкрутили, в больницу. А затем его выписали, но в день выписки Виталина долго разговаривала с глазу на глаз с завотделением, а после, уже дома, тайком плакала.
На следующий день Степан расколол ее – сказались уроки энкавэдэшников и эмгэбэшников, коловших его соответственно в сороковом и сорок девятом. А может, Виталина разоткровенничалась перед ним для того, болезненно подумал в первый момент Нетребин, чтобы вдосталь порыдать и попричитать? Диагноз, что она озвучила для него, оказался прост и страшен: рак легких, прогноз неутешителен, и осталось ему от силы три-четыре месяца.
Степа потом вспоминал, что в самый первый момент, когда супруга объявила приговор, он почувствовал облегчение и даже радость. Во-первых, потому, что любая неопределенность все-таки страшней даже самой страшной определенности. А еще потому, что теперь великолепно решился вопрос: каким образом испытывать заново синтезированный препарат. Никаких проблем: он с полным правом может экспериментировать на себе. Единственное, что надо: для чистоты опыта не принимать никаких лекарств из числа тех, что пропишут ему для борьбы с раком.
Сын договорился у себя дома, что перевезет в Кошелково магнитофон – имелось в руководящей семье и подобное чудо-техники. Мама и ее муж Юрочке всячески потакали и возражать против его просьбы не стали. Поэтому однажды персональный водитель Викентия Михайловича вместе с книгами Нетребина-младшего доставил в кошелковскую общагу двадцативосьмикилограммовый «гробик»: ленточный магнитофон «Днепр-9». Именно на него стали записывать отец с сыном свои опыты с экспериментальным препаратом.