Моя дорогая княгиня!

Шлю вам очередной отчет о своих действиях.

Вчера в трактире при моей гостинице я расспросил полового о квартирующем в городе уланском полку. Человек рассказал мне столько, что, окажись я вражеским шпионом, смог бы составить подробнейшее донесение о командирах и вооружении полка в частности и о боеспособности российской армии в целом. Услужающий при том оказался здешними военными весьма доволен, поскольку жизнь в городе (и в трактире) офицеры довольно оживляли. Командует полком известнейший полковник Черкасский. Нрава Черкасский довольно строгого и жесткого, пьяниц, игроков и бретеров не любит. Это немного ограничивает офицеров и штаб-офицеров полка. Впрочем, посещать трактир они все равно привыкли – как и недавно открывшуюся в городе ресторацию, сразу сделавшуюся модной. (О том мой информатор говорил с зубовным скрежетом – так как ресторация, как я понял, переманила многих постоянных клиентов из числа служивых). Кроме ресторации и гуляния, штаб-офицеров полка можно также встретить и на балах, которые в городе после расквартирования военных пошли не в пример веселее. Балы и приемы обыкновенно дают и губернатор, и почтмейстер, и даже прокурор – а кроме того, часто они случаются и в офицерском собрании.

Я приказал подать мне лошадей и поскакал представляться полковому командиру.

Попутно я думал о том, что ничего для человека не может быть драгоценнее его свободы. Обыкновенно ты не чувствуешь этого – как не чувствует воздуха птица, а воды – рыба. Но лишь твоя свобода начинает утесняться – ты немедленно ощущаешь это, как если бы рыбу попытались лишить реки или моря, а птицу – простора. Вот и я уже чувствовал, что ремесло шпиона, которое я взвалил на себя, стало угнетать меня. Я сразу потерял часть своей воли. И вот я уже принужден представляться полковому командиру – мимо которого я, может, раньше проехал бы и не заметил – как и мимо губернского города К***.

Впрочем, о своем знакомстве с Черкасским я в итоге нимало не пожалел. Я, как и собирался, представился литератором из Петербурга, отставным чиновником министерства иностранных дел Евгением Ладожским. Полковник принял меня ласково. То был пожилой, более чем сорокалетний, но статный муж с орлиным взором и профилем. Судьба его славна и причудлива. Некогда наши войска захватили его мальчишкой при штурме аула Алды. Его отец был убит, мать умерла еще при родах. Тогда шестнадцатилетний подпоручик, будущий генерал Раевский, взял чеченского мальчонку к себе на воспитание. Тот рос в Каменке, у матери Раевского, и получил благодаря ей прекрасное домашнее образование, а затем окончил Московский университет. Четырнадцатилетним его записали в полк, и Черкасский в итоге, благодаря недюжинной храбрости, сделал блестящую карьеру. Уже в пятом году в битве при Прейсиш-Эйлау он получил за личную храбрость крест святого Георгия четвертой степени. Он и после участвовал во всех возможных кампаниях. Снискал славу в Отечественную: сражался при Бородино, преследовал французов до границы. Участвовал в битве народов при Лейпциге, с небольшим отрядом взял Дрезден. Воевал в Голландии, был ранен в руку и ногу под Лионом – а впоследствии прошел парадом по Елисейским полям в пышной свите царя, рядом со своим крестным Раевским и Денисом Давыдовым.

Если бы мне требовались рассказы полковника о его славном прошлом – уверен, он смог бы повествовать всю ночь. Однако он, как человек светский, ограничился краткими любезными замечаниями и пригласил меня к обеду.

Полковник походя высоко отзывался о способностях своего повара – не знаю, не знаю, я ничего выдающегося не обнаружил – мне милее кухня вашей маменьки.

Однако в тот день приглашенные к обеду интересовали меня больше гастрономии. Хотя гостей оказалось немного, не более двадцати, в глазах пестрело от синих мундиров и сверкало позументами. Все штаб-офицеры полка Черкесского, а также полковые лекарь и священник были здесь. Присутствовал и унтер, граф Орлов-Соколов, разжалованный и сосланный за дуэль.

С самого начала я положил себе не делать никаких усилий ради знакомства с господином майором – полагая, что в делах, подобных моему, следует отдаться на волю случая. Однако, согласно поговорке, на ловца и зверь бежит, и я немедленно был представлен командиру эскадрона Григорию Павловичу Аржаеву. Более того! Словно зная, что у меня есть интерес к майору, полковник усадил меня рядом с ним.

Зять ваш, моя дорогая княгиня, в жизни, а не на портрете, оказался человеком немолодым – лет уж, верно, тридцати пяти. Обветренное красноватое лицо выдавало в нем того, кто проводит много времени на воздухе. Обильные рыжие усы уж чуть серебрились сединой. Талия его до сих пор узка – однако это следствие скорее туго затянутого пояса, а не умеренности и физических упражнений, потому что лицо его довольно полное. В целом, он произвел на меня впечатление человека умного, бравого и хитрого. Я легко мог себе представить, как майор впереди всех на лихом коне, с пикою наперевес увлекает свой эскадрон на врага. Я мог вообразить его на балу, очаровывающего провинциальных (и не только) барышень. Хорош он был, видимо, и на полковых совещаниях, подсказывая своему полковнику – или даже генералу или командующему – новую каверзу против французов. Я ничуть также не сомневался, что он способен влепить пулю в лоб на дуэли оскорбившему его сослуживцу или штатскому. Однако я пытался увидеть перед своим мысленным взором другое: как Аржаев, тайком, исподтишка, прячась за стеной, наводит из окна штуцер на счастливого соперника – и не мог. Но готов ли был я поручиться за то, что Григорий не совершал подобного? Пожалуй, нет. Чтобы разобраться, мне следовало сойтись с ним короче.

Ситуация тому благоприятствовала. За обедом разговор меж нами завязался сам собой. Суждения майора отличались определенностью и безапелляционностью. Он любил бордоское, которое называл «бурдошкой», и «Вдову Клико», которую кликал «вдовушкой». Он безошибочно разбирался в лошадях и пистолетах (что неудивительно при его занятиях), а также собаках, женщинах, политике внешней и внутренней, литературе, театре и сельском хозяйстве. Он осуждал масонов и лекарей, англичан и квартирьеров, поляков и поэтов, французов и модисток. Он полагал жалованье, выплачиваемое ему (четыреста тридцать шесть рублей в год), явно недостаточным и говорил, что царю давно пора повысить его (как и всем военным) как минимум вдвое.

Вскоре обед (на который, на мое счастье, жены, включая Ольгу, и другие женщины допущены не были) подошел к концу. Черкасский тепло простился со своими офицерами – и со мной. Когда мы выходили, ко мне обратился ротмистр Вагин, также присутствовавший на обеде. Ротмистр предложил составить банчок у него на квартире. Памятуя о том, что мне необходимо составить впечатление о майоре и, возможно, вызвать его на откровенность, я согласился. Обедавшие господа разделились. Подполковник Сурмин, полковой священник и один из штаб-ротмистров отправились по домам. Прочие штаб-офицеры, а также унтер граф Орлов-Соколов и полковой лекарь отправились пешком к Вагину (квартировал он неподалеку).

Мы расселись в гостиной. Явились трубки и стаканы. Ротмистр Вагин взялся метать. Играли по маленькой. Майор Аржаев, видимо, почувствовавший ко мне сердечную привязанность, усадил меня рядом с собой, и мы продолжили беседу. Умышленно я навел разговор на его женитьбу.

– О, это романтичнейшая история! Я расскажу вам ее.

Готовность майора повествовать о своем венчании свидетельствовала в его пользу.

– Я люблю истории о страсти – тем более рассказанные столь искусным собеседником, как вы.

Чтобы добиться расположения Григория, я даже сподличал перед ним. Он весь аж горделиво раздулся от моего комплимента.

– Только повесть моя длинна и требует больше досуга. Встретимся завтра?

– Почту за честь.

И мы обратились к игре.

Впрочем, мысли мои были далеко. Игра не шла. Ставили по маленькой, и, нечувствительно проиграв десять рублей, я счел за благо откланяться. С майором мы договорились встретиться назавтра за обедом. Надеюсь, его рассказ сможет пролить свет на убийство бедного Ленского.