Письмо это, как курьез, передал мне Е.О. уже после своей поездки. Если о предыдущих и последующих событиях, происшедших с ним во время путешествия, я имела представление из корреспонденций, которые он присылал мне аккуратно, то история, случившаяся с ним непосредственно вслед за получением сей слезницы, стала мне известна уже post factum из его рассказа. Разумеется, я спросила его, а какие права имела крестьянка Марья из Красногорья обеспокоивать своими просьбами чужого барина? Тем более что он никакого отношения к ее селу не имеет, за исключением старого дружества к бывшему хозяину. Мой возлюбленный ответствовал не моргнув глазом, что оттого Марья ему написала, что его, Е.О., личное внимание к народным чаяниям и нуждам широко стало известно не только в его собственном селении, но и среди соседских людей. Я не могла ревновать к дворовой, однако осведомилась, хороша ли собою Марья? Он с легкой улыбкой ответствовал, что о том следовало спросить бы у покойного Ленского, который при жизни оказывал девушке знаки внимания. Теперь же дворовая обратилась к нему, памятуя о долгом дружестве, царившем между несчастным В.Л. и Е.О. Взялся же с ней встретиться Онегин из природного человеколюбия, но, главное, потому что в письме ее прозвучала тема, которой сам он чрезвычайно интересовался. («Батюшку моего Евфстафия убьет, как убил он Господина нашего Ленскаго. И ружжо у него имеица».)

О том, что происходило непосредственно после получения письма, я расскажу со слов Е.О. Записываю я его рассказ немедля после того, как он уехал от меня.

«На следующий день, – начал Е.О., – с утра, я верхом отправился в Красногорье. Меня живо интересовал Егорка-скот, а также его угрозы убить красногорского управителя Евстафия, как убил он, дескать, господина Ленского. Заботило меня также и его «ружжо». Странным было, что девушка, говоря о смерти бедного Владимира, имеет в виду, что его застрелил некто другой, нежели я. Почему вдруг здесь – среди крепостных! – распространился слух, что смерть прежнего барина произошла в результате чьего-то выстрела из ружья (а не моего из пистолета)? Что стоит за этим: обычная безответственная болтовня, на которую столь горазды народные низы, или нечто большее? Реальность, быть может?

Марью я застал вместе с другими бабами из ее семьи на огороде, где она, кажется, полола. Увидев меня, она заалела своими ланитами – но и заважничала перед товарками. Я начал ее расспрашивать. В первый момент девушка не могла мне сообщить ничего связного. Потом освоилась и разговорилась. Из ее рассказа я узнал, что новый барин Иван Аврамов, дядюшка бедного Ленского, унаследовавший имение после его гибели, оказался человеком по отношению к приобретенным своим вассалам крайне строгим. От Евстафия, батюшки Марьи, управляющего, он беспрестанно требует денег, да в таких количествах, какие прежнему барину даже не снились.

– Ты представь, дорогой мой барин! – говорила она. – При хозяине нашем Володимире Ленском платили мы всем миром оброку по двадцати рублев с ревизской души. Не скажу, что легко было, а терпимо. Теперь пришел господин новый. В первый свой год установил он нам оброк до тридцати. Мы закряхтели, да справились. На следующий год он нам до сорока пяти повысил. Совсем невыносимо стало! Долго мы деньги миром собирали, стонали, слезьми и потом кровавым исходили. Задержали, чего греха таить, ему отсылку барышей. Да как начал барин новый ругать письменно отца моего, старосту. Грозил ему, несчастному, и каторгой, и плетьми. Он и по сейчас стращает: «Приеду, засеку тебя до смерти, как собаку. И в каторгу отдам». А теперь новая напасть. Хочет он с нас получить уж по шестьдесят пять рублей оброка с души! Это ж немыслимо, барин! Никто такой подати не выдержит. И жители наши красногорские, – Марья понизила голос, – новым оброком страсть недовольны и угрожают даже поместье сжечь! А барин ведь новый далеко, аж в Санкт-Петербурге! Потому мир на батюшку моего бедного, Евстафия, напускается. А еще имеются среди крепостных также ничтожные людишки – такие, как упомянутый Егорка Скотинин, что грозятся отца убить – как убил он, дескать, прошлого барина.

– Да почему ж Егорка говорит, что это он Ленского убил? Да из ружья? И откуда у него ружье?

Прямых ответов на мои вопросы я не услышал.

– Болтает он, барин! Болтает, а с чего болтает, да и ружье у него откуда – не знаю.

Далее из уст Марьи последовала характеристика указанной личности, из которой следовало, что Егорка человек ничтожный, глупый, поведения нетрезвого и буйного, и когда напьется хлебного вина, мелет обыкновенно невесть что.

Поняв, что больше толку от девушки не добьюсь, высказал я пожелание поговорить и с упомянутым Егором, и с отцом Марьи – старостой Евстафием. Оказалось, что оба на сенокосе, и тогда бабы дали мне девчонку – проводить.

Босоногая девчонка понеслась по пыльной дороге, едва не опережая мой галоп, и вскоре мы с нею оказались на месте.

Выстроившись полукольцом, мужики косили. Девочка указала мне на Егора. Он оказался мужиком лет двадцати пяти, с лицом глупым, но хитрым.

Я приступил к нему, когда мы отошли в сторонку. Для доверительности беседы я даже слез с коня.

– Ты, Егор, говорил, что это ты прежнего барина застрелил? Отчего?

– Почему я? Вы его и убили.

– А ты болтал, что ты.

– А кто вам на меня наговорил? Машка, что ль?

– Неважно, хотя бы и она.

– Машка баба дура, только я молвил иначе: я мог бы господина Ленского убить. Да не убивал ить. Зачем мне суд да каторга? Это все ваши господские дела.

– Да откуда ж у тебя ружье?

– Ружье? Какое ружье? Опять Машка нагородила на меня напраслину?

В таком духе разговор наш продолжался в течение еще нескольких минут. Толку я от мужика добиться не мог. Своим глупым упрямством он вывел меня из себя. Я вскричал:

– Давай, отвечай! Про ружье говори! И угрожал ли барину?! А не то я взгрею тебя палкой!

Но он только скорчил мину и проговорил, кривляясь:

– А что ты мне сделаешь? Ты не мой барин!

Я не стерпел и ударил парня стеком. Он отбежал, плача и крича на меня в сердцах:

– А вот я пожалуюсь на тебя! Своему барину! Да мы сами тебя с парнями подкараулим и убьем!

Я не стал больше его преследовать.

Папенька Марии – кряжистый старик Евстафий, с бровями, словно две черно-белые гусеницы, – находился тут же. Он стал меня просить, чтоб я простил дурака парня, и я махнул рукой: Бог простит. Я спросил старосту, и впрямь есть ли ружье у Егора, тот сказал, что сам не видел, но не исключено, потому как отец его в Отечественную войну партизаном был. Я осведомился, чего он хочет, зачем просил Марию написать ко мне. Тот сказал, что сил никаких нет платить все увеличивающийся год от году оброк.

– Может, ты, – сказал Евстафий, – в Петербурге будешь, с барином моим по-хорошему поговоришь? Али судом ему пригрозишь? Иль вызовешь его за нас на дуэлю, как покойного барина Владимира вызвал? Или царю-батюшке на его пожалуешься?

И никак мне было не объяснить ему – я и не брался, – что невозможно для меня ни первое, ни второе, ни третье: ни судом грозить, ни царя-батюшку просить или «на дуэлю» нового барина вызывать. Воистину, плохо выходит у представителей нашего высокого сословия беседовать с людьми на их языке! Пропасть лежит между нами. Страшно далеки мы от народа. Потому, думаю я, если найдется вдруг представитель господствующего класса, умеющий постичь душу простолюдина, – тот, кого люди понимать станут, сможет он достичь ох многого! До сих пор крестьянские возмущения российские – пугачевский бунт, к примеру – правительству (как я полагаю) удавалось оттого рассеять, что руководителями тех движений бывали люди подлого сословия и необразованные. А вот ежели, упаси бог, простые люди пойдут за человеком высокого звания и знаний недюжинных – тогда и троны могут пошатнуться. И станет тот вожак вторым Буонапартом, повелителем всей земли, и во всех городах – столичных, губернских и уездных – памятники ему, словно новому фараону, стоять будут!

Но это мысль в сторону.

А я в тот день несолоно хлебавши возвратился домой к себе из Красногорья. Заехал лишь к могиле моего несчастного друга – теперь наяву, не во сне. Журчал ручей. Чуть слышно шумели в вышине сосны. В отличие от моего сновидения, никто на покой гробницы не покушался, тиха и печальна оставалась она.

А я, постояв над ней, понял, что совершил, пожалуй, все, что мог, в О-ском уезде, и теперь пора мне опять в дорогу.

Не зря ведь и Зарецкий, и Гильо солидарно сказывали мне, что господин, выспрашивавший у каждого из них про место и время нашей с Владимиром дуэли, выглядел, как мужчина средних лет, плотного сложения и с русыми усами. Очень уж подходило сие описание под портрет, изображавший улана, супруга Ольги, что висел в гостиной у вашей маменьки.

Возможно, недаром в моем сне Ленский сказал мне, что погубила его таинственная она?

Итак, я положил, что мне следует отправиться к ней и к нему. Эти двое, которых я рассчитывал застать в одном месте, должны были рассказать мне о том, какой виделась им гибель бедного Владимира, и о своей роли в ней.

На послезавтра я распорядился выезжать. Завтра люди мои должны были подготовиться к дороге. Сам же я рассчитывал снова съездить в уездный город: взять подорожную в К***, ознакомиться у исправника, который числил себя в моих приятелях, с бумагами по поводу наследования господином Аврамовым имения и состояния бедного Ленского, а также прояснить еще кое-какие вопросы.

На второй день с утра мы выехали в К***. По моему приказанию, чтобы довезти нас до ближайшей станции, в бричку заложили шестерню. Дождей у нас не было уже пару недель, поэтому проселок, хоть и был не в меру ухабист, оказался хорошо проезжен. Коляску мою подтянули, смазали салом и дегтем.

Лошади понеслись. Качало меня немилосердно.

Перед поездкой странное предчувствие словно подтолкнуло меня под руку. Сроду в нашем уезде – как вы знаете, княгиня, – не встречалось ни диких зверей, ни лихих людей. Однако я зачем-то – вот и не верь после этого в предчаяния! – взял в дорогу два заряженных пистолета. Пару стволов, также наготове, я дал своему Никите. Тягостные предощущения не оставляли меня.

Однако начало поездки прошло спокойно, ничто не нарушало нашего размеренного движенья, лишь неумолчные птичьи трели оглашали поля и долы, по которым скакали мы.

Но вдруг, после того как миновали мы Красногорье и углубились в рощу, путь нам преградили трое конных. Одеты они были по-простому, однако лица их оказались закрыты полумасками. Мой возница осадил коляску, и всадники немедленно окружили экипаж, притом двое встали с одной стороны от меня, а третий – с противоположной. Я предположил, что приготовляется ограбление, и стал нащупывать в кармане пистолет – рассчитывая, что злодеи дорого заплатят за свое корыстолюбие. Но вдруг безо всяких предварительных условий, без ультиматума – мол, жизнь или кошелек! – разбойники принялись палить в нас из ружей, коими все трое были вооружены!

Три их выстрела слились в один. Мой кучер страшно закричал и рухнул с козел вниз. Никита не растерялся и выхватил из-за пазухи свой ствол. Я тоже поднял свой. Два наших выстрела прозвучали одновременно. Кажется, мы не попали в нападавших – как и они в нас, – однако наше сопротивление, неожиданное для них, привело злодеев в растерянность. Они смешались. Больше вооружения у них не было. И я, и Никита взяли по другому пистолю и ударили каждый еще по разу, да более прицельно. Негодяй, оказавшийся с ближней ко мне стороны коляски, вскрикнул. Кровь брызнула из его плеча. Другой, видимо, главный у разбойников, махнул рукой и крикнул: «Уходим!» Они развернулись и ускакали обратно в лес, причем тот, которого я ранил, держался в седле неуверенно.

Когда дым рассеялся, из-под козел вылез наш Автомедон. Он оказался не ранен. Пуля лишь чиркнула ему по рубахе да оцарапала плечо. Поняв, что угрозы жизни моему человеку нет, я задумался, что делать мне дальше. Можно было поворотить домой и отложить поездку – а назавтра отправиться в уезд к исправнику и заявить о нападении. Среди нападавших я никого, с уверенностью, не узнал. Судя по одежде и повадкам, разбойники были людьми подлого звания. Однако один злоумышленник – тот, что был у них за главного – показался мне сходным с моим собеседником Егором из Красногорья, у которого я допытывался позавчера о ружье. Неужели он привел в действие свою угрозу? Неужто собрал отряд и напал на меня? Дело было каторжное, оставалось заявить куда следует да начать следствие. Однако подобные хлопоты задержали бы меня в О-ском уезде на неопределенное время. Дни я потеряю безвозвратно, а мое исследование подлинной гибели Владимира Ленского останется на месте.

И тогда я решил не мешкать и немедленно продолжить свой путь к станции. Поворачивать домой, да еще в самом начале дороги, – плохая примета. К тому же, кто знает: может, разбойники рассчитывали именно на нашу опасливость? И они как раз поджидают мою коляску на возвратном пути?

Кучер обвязал свою царапину тряпицей, мы с Никитой перезарядили пистолеты и тронулись в дальнейший путь.

Спустя полчаса мы уже были на ближайшей станции. Я продолжил дорогу на почтовых.