5-е письмо Онегина Татьяне. 3 июня 1825 года
Моя дорогая Татьяна Дмитриевна!
То, что происходило со мной вчера вечером… Право, нет в человеческом языке слов, чтобы выразить все чувства, обуревавшие меня, и описать происшедшие события… Любой гений слова в бессилии опустил бы свое перо! И я только потому берусь за него, что знаю: вы будете ждать моего послания. Вам интересно, что со мной происходит. Вы неравнодушны ко мне. О, как это приятно! Вы не представляете себе, насколько жизнь моя наполнилась светом и смыслом с тех пор, как вы полюбили меня! Если раньше мое существование было пустым и холодным, то теперь оно имеет свое оправдание – потому что я делаю то, что вы мне посоветовали делать, и потому что я впоследствии должен рассказать вам обо всем, что со мной происходило.
Итак, после того, как я нашел пулю в стволе березы, а кремень на полу мельницы, я возвратился в имение. Я был слишком возбужден, чтобы ехать с визитом к вашей маменьке, княгиня. Я приказал подавать обед. На сей раз кухарка расстаралась, а я отяжелел. Сняв лишь туфли, я прилег на диван и – дало знать мое раннее утреннее пробуждение – мгновенно погрузился в объятия Морфея.
Проснулся я лишь в седьмом часу. Солнце уже клонилось к закату, однако стояло еще высоко. Как же нравится мне июнь в наших широтах, когда день все длится, длится и никак не кончается – словно жизнь праведника или Мафусаила.
Я прошел по комнатам. Странная тишина царила в доме. Никто из дворни не попался мне на пути. Я вышел на крыльцо. Во дворе я тоже не увидел ни одного человека. Голова моя еще была тяжела от дневного сна, и я, конечно, подивился, что никого не встретил, – однако удивление, как и прочие мои чувства, оказалось глухим, словно притупленным. Я постоял на крыльце в раздумье, чем заняться мне теперь, после того, как я сделал столь поразительные открытия. Вдруг меня посетила мысль, что мне надобно обязательно сейчас поехать на могилу моего друга, бедного В.Л.
Неужели это правда? Неужели он пал жертвой не моей пули? Неужели другой злодей послал ему смертоносный свинец прямо в грудь? Я не мог поверить в это.
Я крикнул людей, чтобы седлали коня, однако молчание было мне ответом. За мое столь долгое отсутствие дворня моя, разумеется, разбаловалась. Теперь они, видать, все спали после обеда. Однако искать их, расталкивать, а потом распекать я не имел ни малейшего желания. Я прошел на конюшню и сам оседлал своего любимого жеребца. Гнедой радостно и непокорно косил глазом.
Я поскакал. Вы, конечно, помните, княгиня, что до Красногорья, имения Ленского, расстояние небольшое. Я ехал неспешно, почти шагом. Странный туман, последствие дневного сна, кружил мне голову. Я дивился полному молчанию, вдруг обуявшему природу. Ни единого ветерка не колебало купы деревьев. Облака, казалось, неподвижно застыли на небосклоне. Ни со стороны деревни, ни из лесу, ни с пастбищ не доносилось ни звука. Тишину вечера не нарушали ни клики пахарей, ни голоса ребятишек, ни песня баб. И мне все казалось, что наступившее затишье отчего-то тревожно. Будто надвигается что-то страшное и вскоре разразится буря или пойдет дождь – хотя безветрие и синее небо с взбитыми белыми облаками никак не предвещали перемены погоды.
И вот странность! Я помнил, что до той раздвоенной сосны, под которой похоронили бедного В.Л, скакать около получаса – но тут я оказался у нее буквально через несколько минут.
Я спешился. По-прежнему ни единого человека не видел я в округе. И вдруг – чу! Откуда-то донесся топот копыт. Благодаря поразительной тишине слышен он был издалека. Все ближе, ближе… И вот появилась коляска. На козлах возвышалась мрачная фигура ямщика. Рядом с ним на облучке почему-то сидел еще один человек в темном одеянии. В самом экипаже помещался господин в сюртуке и шляпе. Черты его показались мне знакомыми.
Коляска приблизилась. Ямщик правил ровно к тому месту, где стоял я, – к могиле Ленского. И тут я узнал седока. То был Зарецкий, мой друг и секундант на злосчастной дуэли. Почему-то в тот момент я даже не удивился его появлению. Конечно, я собирался посетить моего здешнего приятеля – после того, как я обнаружил пулю, след от приклада и кремень, я постановил, что это надо сделать непременно. Однако я не ожидал, что воплощение пословицы «на ловца и зверь бежит» окажется столь стремительным.
Зарецкий выпрыгнул из коляски. Мы обнялись. «Как ты здесь?» – воскликнул я.
– Я прослышал, что ты прибыл, вот и поспешил.
– Почему ж ты поспешил сюда, а не в дом ко мне?
– Да вот почувствовал, что ты здесь будешь.
– Удивительное совпадение.
– А с чем ты пожаловал в наши края?
– Ты не поверишь: хочу доискаться, кто же на самом деле убил бедного Ленского.
Я сам поразился себе, сколь быстро я, с первого слова, вдруг поведал Зарецкому о своих намерениях.
– Вот как? – Он вздрогнул.
– Да, есть у меня подозрение, что его убийцей был не я.
– Не ты? Кто ж тогда его, по-твоему, убил?
Однако моя необыкновенная открытость, слава Создателю, тут вдруг закончилась – столь же быстро, как и началась, и я уклончиво молвил:
– После поговорим.
Меж тем мой визави с живостью воскликнул:
– Если ты сомневаешься в причинах смерти Владимира, есть способ установить, что на самом деле случилось.
– Какой же?
– А ты не читал? В «Вестнике Европы» писали. Занимательная история. Один французский лавочник тяжко заболел, промучился два дня и скончался. Врач установил, что смерть проистекла от желудочной болезни. Лавочника отпели и похоронили. Однако в том местечке стали шириться слухи, что смерти мужа поспособствовала его жена. Слухи дошли до ушей комиссара. Тот распорядился выкопать труп несчастного и произвести исследование. Гроб вырыли, а тело передали врачам. Те произвели вскрытие и обнаружили в желудке убитого следы крысиного яда. Арестовали жену – она во всем созналась: да, отравила муженька мышьяком… Но, представь, каковы французы! Видишь ли, в данном случае раскапывание могилы не является ее осквернением, а, напротив, требуется по закону! Даже новое слово в лексиконе появилось для подобной операции: «эксгумация». Происходит от латинской приставки «экс» – то есть «из», и «гумус» – «земля». Эксгумация, «экс-гумус», «из земли».
Я слушал, как разглагольствует Зарецкий, и странное равнодушие овладевало мной. Я не удивлялся его появлению, мне не казалось странным его неожиданное участие в моем деле, не поражал разговор о раскапывании могилы.
Он вдруг остановил свои речи и молвил:
– Начнем, пожалуй!
Повинуясь его небрежному приказному жесту, с козел соскочил кучер, а также второй его человек. Они бодро вытащили из-под облучка две лопаты и заступ.
Тут же они молодцевато набросились на могильный камень с именем Владимира и отодвинули его в сторону. Затем отмерили площадку шириной в три шага, а длиной в четыре, пометили ее острием лопаты, а затем стали бодро вгрызаться в землю.
– Что они делают? – пораженный, прошептал я.
– Эксгумус! – воздел перст к небу Зарецкий. – Эксгумация!
Почва в наших краях податливая, песчаная, поэтому работа землекопов продвигалась споро. Зарецкий возвышался над ними, время от времени подавая советы или покрикивая, когда люди вдруг разгибали свои спины. Кучи дерна и песка росли вокруг могилы, которая с каждой минутой раскапывалась все глубже. Вечерело. Солнце клонилось все ниже к горизонту, и заметно похолодало.
Отринув, наконец, свое странное оцепенение, я воскликнул:
– Что ты хочешь здесь, в могиле несчастного поэта, найти?
– Ответы на твои вопросы, – холодно молвил мой спутник. – Ты утверждаешь, что не ты убил Володеньку. Сейчас мы это проверим.
Вскоре заступ одного из копателей ударил обо что-то твердое.
– Копаем, не отвлекаемся! – прикрикнул на своих людей Зарецкий. Они задвигали лопатами еще быстрее, и вскоре на дне ямы обнажился гроб. Дерево, из которого был он изготовлен, все оказалось в песке. Дрожь ужаса прошла по всему моему телу. Когда домовина обнажилась вся, мой бывший сосед прикрикнул:
– Достаем!
Тут же кучер выскочил из ямы, метнулся к экипажу и принес две веревки. Вместе со вторым человеком они завели канаты под днище гроба. Затем вылезли из заглубления. Один встал в ногах могилы, другой в голове. Каждый держал в руках оба конца своей веревки. «Раз, два!» – скомандовал возчик. Гроб оторвался от земли, но не поднялся высоко. Дальнейшие усилия людей успехом не увенчались, и тогда кучер с оттенком фамильярности воскликнул:
– Помогите, баре!
Делать нечего! Я взялся за один конец вервия, извозчик – за другой. Зарецкий стал пособлять второму человеку. Канат врезался мне в руки, протирая грубой своею поверхностью мою перчатку. Наконец, после многих усилий, мы вытащили последнее прибежище бедного Ленского из могилы и опустили на землю. Наступал самый ужасный момент.
– Что мешкаете? – прикрикнул на своих слуг мой сосед. Из сундука под облучком явился топор. Кучер вонзил его в деревянную поверхность, пытаясь снять крышку. Я отвернулся, не желая этого видеть. Последовало еще несколько ударов, затем раздался душераздирающий скрип дерева, а потом – торжествующее восклицание возницы:
– Вот он, лежит, голубчик!
Казалось, никакая сила в мире не заставит меня повернуться – однако Зарецкий тронул меня за руку. Голос его выражал высшую степень удивления:
– Смотри же, смотри!
Я невольно обернулся. И увидел, как оба человека благоговейно опускаются перед гробом на колена, а их барин глядит на тело в нем с выражением глубочайшего изумления. Внутренне содрогаясь, я невольно перевел глаза на последнюю обитель Ленского – и тоже застыл, пораженный. Потому что тело во гробе, которое я ожидал увидеть ужасным, обезображенным временем и пребыванием под землей, предстало передо мной не только не испорченным ни единой своей чертой, ни одной складкой – лицо было свежим, даже румяным, – словно юноша не пролежал под землей более четырех лет! Будто бы он лишь пару минут назад прилег вздремнуть, и теперь, только тронь его, немедленно распахнет свои вежды! И в то же время нельзя было сомневаться, что бедный Ленский мертв – потому что на груди его, на белой сорочке, расплывалось огромное красное пятно!
Оба человека стояли на коленях и истово крестились. Зарецкий замер с выкаченными из орбит глазами и трясущейся нижней челюстью. И тут вдруг мертвый во гробе – пошевелился! Я вздрогнул всем телом. Люди повалились ниц. Мой сосед вскрикнул и закрыл лицо руками. Я же, словно месмеризированный, продолжал смотреть на бедного Ленского.
Движение его во гробе становилось заметнее. И вдруг он, по-прежнему с закрытыми глазами, приподнялся. Сел. Минула ужасная минута – и тут он отчетливо, очень явственно произнес:
– Это сделала она.
Ужас обуял меня. Я дернулся всем телом и… проснулся.