Глава 15
Беглецы
Лес шумел грозно, предостерегающе. Вся лесная живность попряталась, даже белки прекратили свои забавы, не прыгали с ветки на ветку, играя в догонялки. В лесу происходили какие-то события, скорее всего, тревожные, но пока было непонятно, что они собой представляют. О них сообщили вездесущие сороки, которые своим стрекотом пугали не только лесных обитателей, но и двух человек, пробирающихся через чащобу звериными тропами.
Это были отец Руперт и менестрель Хуберт. Они прислушивались к стрекоту сорок с тревогой и старались побыстрее оторваться, уйти подальше от этого гвалта.
– Проклятые птицы! – брюзжал монах. – Вишь, как орут. Сатанинское отродье!
– Птица как птица… – буркнул Хуберт; он старался не обращать внимания на тревожное чувство, которое угнездилось где-то под ложечкой и бередило душу. – Может, волки затравили оленя где-то поблизости, вот сороки и устроили шумное торжище в ожидании, пока хищники насытятся и уберутся восвояси, чтобы самим полакомиться остатками дичины.
– Э, нет, не скажи, сын мой. Сорока была единственной птицей, не пожелавшей войти в Ноев ковчег. Она притаилась на верхушке ковчега и смеялась над погибающим миром, за что Господь сделал ее предвестницей разных несчастий.
– Все это чушь! – рассердился менестрель. – Соловья тоже можно назвать нехорошей птичкой, потому что он своим пением вызывает весенний любовный недуг, от которого молодые люди теряют голову и совершают разные глупости.
– Всем известно, если сорока летает над человеком, значит, она предвещает ему близкую смерть, – упрямился святой отец.
– Ну, пока над нами сорок не видать, значит, мы еще немного поживем… надеюсь… Наконец у меня есть хорошее заклятье на случай встречи с сорокой.
– Это какое же? – полюбопытствовал монах.
– В местах, откуда я родом, при встрече с сорокой полагалось скрестить большие пальцы и сказать: «Мой крест сороке, ее крест мне. Несчастье сороке, счастье мне».
– И что, помогает?
– Еще как. Особенно когда идешь домой из харчевни в хорошем подпитии. – Хуберт хохотнул. – Сказав заклятье, можно быть вполне уверенным в том, что ноги обязательно приведут тебя к родному дому и ты будешь ночевать не в грязной луже со свиньями, а в своей постели. Поверьте мне, святой отец, это было испытано мною не раз.
– Пьянство – это большой грех… – начал было очередную проповедь монах, которого хлебом не корми, а дай повитийствовать, но неожиданно где-то неподалеку раздались крики, которые перешли в дикий вой и шум погони.
– Дьявол! – воскликнул Хуберт. – По-моему, это пруссы, они-таки нашли наши следы! За мной, святой отец! Да побыстрее, черт побери!
Они вломились в густые заросли орешника, за которыми журчал неширокий ручей. Хуберт прыгнул в воду и потащил за собой монаха. Они бежали против течения, пока хватило сил, а затем вылезли на берег и затаились в густом кустарнике. Менестрель приготовился дорого продать свою жизнь; он настроил арбалет, который достался ему от мертвого кнехта, положил рядом с собой короткий меч-спату (все это оружие Хуберт подобрал во время бегства из лагеря) и приготовился ждать дальнейшего развития событий. Отчаяние, овладевшее менестрелем, сменилось холодным бесстрашием, чего нельзя было сказать про монаха. Отец Руперт встал на колени и обратился за помощью к своему небесному покровителю – правда, совершенно беззвучно, потому что, когда он начал бормотать молитвы вслух, Хуберт больно ткнул его локтем под ребро.
Менестрель ждал и вспоминал…
Крепость Хонеда и не думала сдаваться, хотя бои за нее шли почти каждый день. Отчаявшийся маршал Тевтонского ордена не знал, что предпринять; его войско топталось под крепостью пруссов уже больше года. В лагере постепенно начало возникать разложение, проявившееся в пьянстве и драках за еду. Пруссы, принявшие христианство, несмотря на строгие запреты и наказания, снабжали кнехтов крепким пивом в любых количествах, имея при этом хороший доход.
Если рыцари и полубратья ордена хоть как-то соблюдали дисциплину, то остальные, примкнувшие к войску тевтонцев в надежде поживиться при разграблении Хонеды, где, как гласила молва, пруссы держали свою казну, стали совсем неуправляемы, в особенности польские рыцари и их слуги. Неизвестно, чем бы в конечном итоге закончилась осада Хонеды, не найдись среди ее защитников предатель.
К блокированной со всех сторон крепости нельзя было подвезти провиант, и в Хонеде начался голод. Да такой, что вождь пруссов Кодрун вынужден был пойти на переговоры с тевтонцами, чтобы они согласились на почетную сдачу Хонеды. Но его добрые намерения сохранить жизнь своим воинам наткнулись на яростное сопротивление старейшин, а в особенности вайделотов, понимавших, что одним из условий мира будет принятие пруссами католической веры, что означало разрушение капищ и гибель старых богов. В конечном итоге Кодрун был казнен как предатель (с него живьем содрали кожу), а Хонеда продолжила отбиваться от Тевтонского ордена.
И тогда в одну из ненастных осенних ночей к маршалу Дитрихуфон Бернхайму пришел перебежчик, прусс-вармиец. Вернее, не пришел, а его доставила ночная стража под командованием Ханса фон Поленца. Будь на его месте рыцарь Тевтонского ордена, прусса убили бы на месте, едва он выполз из камышей – почти голый, изможденный донельзя и грязный, как свинья. Но Ханса пока еще не зацепили в полной мере жестокости войны с варварами, поэтому он отнесся к мольбам прусса с вниманием, хотя и не понимал долго, что тот бормочет, хотя варвар и знал несколько немецких слов. В конечном итоге фон Поленц все-таки сообразил, что у прусса есть какие-то серьезные новости, а потому он требует встречи с маршалом, и, решив не дожидаться утра, повел прусса в шатер фон Бернхайма.
Переводчика нашли быстро, и вскоре Дитрих фон Бернхайм, радостно потирая руки, приказал искупать перебежчика, дать ему одежду и накормить. Оказалось, что в крепость ведет тайный подземный ход, о котором знали очень немногие, и это обстоятельство давало отличный шанс наконец-то захватить Хонеду, притом без больших потерь.
Воспользовавшись подземным ходом, крестоносцы проникли в крепость и уничтожили ее защитников. Заняв Хонеду, маршал быстро переименовал крепость в Бальгеа (в честь орденского ландмейстера Пруссии Германа фон Балка) и начал укреплять ее и перестраивать. Однако самбы, самые воинственные из прусских племен, прознав про то, что Хонеда занята орденом, тут же осадили крепость. А вскоре к ним присоединились и вармийцы под командованием князя Пиопсо. И теперь уже тевтонскому рыцарству пришлось испытывать на своей шкуре все «прелести» длительной осады.
Но если рыцарям и большей части тевтонского воинства удалось без особых потерь укрыться в крепости, то лагерь ордена, в котором жили торговцы, ремесленники и слуги, подвергся нещадному разграблению и уничтожению. Разъяренные пруссы убивали всех, кто подвернется под руку, не милуя даже женщин-маркитанток.
Хуберт и отец Руперт спаслись чудом. После приключения во время рыбной ловли, когда пруссы вынырнули из глубин залива, словно морские чудища, менестрель крепко вбил себе в голову пророческие слова знахаря-варвара, что ему следует держаться подальше от воды. Он сразу же перенес шалаш с берега Фришес Хафф на другую сторону лагеря, поближе к лесным зарослям. Конечно, опасность могла прийти и с леса, но Хуберт почему-то уверился, что она грозить смертью ему не будет.
Удивительно, но так и случилось. Сембы напали на лагерь после полуночи, ближе к утру. Они не полезли из лесных зарослей на хорошо защищенные валы (их насыпали пруссы из близлежащих селений), а ударили на ворота лагеря, причем сделали это очень умно, построив таран на колесах и прикатив его по расчищенной от камней дороге, которую совсем недавно отремонтировали по приказу маршала Дитриха фон Бернхайма. Таран с дощатой крышей, прикрывавшей от стрел противника тех, кто его двигал, на большой скорости буквально смел со своего пути крепкие и тяжелые створки ворот. Похоже, сембы и вармийцы многому научились у своих врагов – Тевтонского ордена…
А потом началась резня. Часть потерявших голову торговцев и слуг бросилась бежать по гати (которую уже восстановили) к крепости, однако новые защитники Хонеды-Бальгеа не решились открыть ворота, чтобы впустить их. Они лишь стреляли с валов по пруссам, которые совсем обезумели от запаха крови и кромсали несчастных на куски, но арбалетные болты и стрелы нередко разили и своих – поди, разбери в кромешной мгле, в кого целишься, хотя тевтонцы и пытались осветить площадку перед воротами, бросая туда зажженные факелы.
И все же среди обитателей лагеря были и такие, которые отчаянно сопротивлялись пруссам, надеясь на помощь рыцарей, засевших в крепости. Они дрались рядом с кнехтами и полубратьями не менее свирепо, чем сембы, и кровавый пир длился почти до утра.
Едва началось сражение, Хуберт, который всегда был готов дать деру при малейшей опасности для жизни, мигом сообразил, что дела плохи. Он, конечно, не обладал способностями военачальника, но малым был неглупым и сразу понял, что ждать помощи из крепости не приходится. Пока рыцари облачатся в свое воинское снаряжение (а это был очень длительный процесс), пока построятся и двинутся через гать к лагерю, пруссы вырежут обитателей лагеря, так что спасать будет некого. К тому же путь через узкую гать был очень опасным; его могли долго удерживать десятка два лучников, а уж стрелки у пруссов были отменные, могли попасть стрелой в любую щелку панциря.
– Проснитесь, святой отец! – рявкнул он на ухо монаху, который сладко почивал после сытного ужина.
По окончании вечерней трапезы рыцарей осталось много еды, и кухмистер не только накормил отца Руперта до отвала, но и набил продуктами сумку, с которой доминиканец (не без влияния Хуберта и под впечатлением угощения на рыцарском пиру) никогда не расставался. Птичка по зернышку клюет и сыта бывает. Эту народную мудрость святой отец хорошо усвоил, и теперь все съедобное и не очень, попадавшееся под руку, тащил и складывал в свою сумку.
– А, чего?! – подхватился монах, которому хоть кол на голове теши, когда он погружался в сладкие объятия Морфея.
Звон оружия, стоны раненых и крики сражающихся были для него не громче комариного писка.
– Бежим, отче! В лагере пруссы!
– Как… куда бежать?!
– Знал бы я… Но точно не в крепость. Переберемся через валы – и ходу, в лес, подальше отсюда.
– В лес? Но там полно варваров!
– В лагере их еще больше. И любви к монахам-проповедникам они почему-то не испытывают. А я не хочу испытать, как пруссы относятся к жонглерам и музыке вообще. Короче, я смываюсь. А вы – как хотите. Мое дело – предупредить. Конечно, вы можете надеяться на защиту какого-нибудь святого…
– Нет! Я с тобой! – монах торопливо начал собирать свои немудреные пожитки.
Вскоре они, обминая редкие очаги сопротивления, оказываемые тевтонцами напавшим на лагерь пруссам, забрались на вал, перелезли через ров (он больше был похож на обычную канаву) и углубились в лес. Хуберт облегченно вздохнул, надеясь, что все опасности остались позади, но тут совершенно неожиданно на него налетел разрисованный дикарь с ножом в руках (уже начало светать, и полуголый прусс был виден во всех подробностях), и менестрель машинально ткнул ему в живот мечом, который не успел вложить в ножны.
Прусс издал громкий предсмертный вопль и упал к ногам отца Руперта, который едва не лег рядом с ним; он был близок к обмороку. На голос дикаря откликнулись еще несколько – похоже, самбы атаковали лагерь не только со стороны ворот, но и окружили его, чтобы от них никто не сбежал.
И началась погоня. К счастью, пруссы немного задержались возле своего товарища, пытаясь оказать ему помощь, но когда тот умер, они бросились вслед Хуберту и монаху, пылая местью.
Так быстро святой отец еще никогда не бегал. Несмотря на повышенную упитанность, иногда он даже опережал менестреля, особенно когда сзади слышались завывания разъяренных дикарей. Со временем шум погони затих; возможно, пруссы сбились со следа, потому что Хуберт, не потерявший голову даже в такой опасной, практически безвыходной ситуации, хитрил – бежал не прямо, а петлял, как заяц, и несколько раз маскировал следы в ручьях, встречавшихся по пути. Но возродившаяся надежда на спасение оказалась тщетной – похоже, пруссы все-таки догнали их…
На какое-то время в лесу воцарилась тревожная тишина. А затем раздался треск ломающихся ветвей, и на небольшую полянку неподалеку от того места, где затаились монах и менестрель, выкатился клубок тел. Он мигом рассыпался, и беглецы увидели, что это полуобнаженные варвары в совершенно дикарской боевой раскраске, которые окружили русоволосого юношу в длинном черном одеянии, подпоясанном белым поясом. В руках у него появился меч, и он начал орудовать им с потрясающей сноровкой.
Из оружия у дикарей были преимущественно увесистые дубинки, обожженные на костре, некоторые имели копья и ножи, но их количественный перевес не оставлял юноше ни малейшей надежды одержать в схватке верх. Тем не менее он сражался, как одержимый. Его меч сверкал, словно молния, поляна постепенно наполнялась предсмертными криками и стонами раненых, многие дикари уже лежали на земле, а остальные с непонятным упорством продолжали нападать на юношу с дубинками, хотя могли убить его стрелами с некоторого расстояния, чтобы не подвергать себя лишней опасности. Луки имелись почти у всех дикарей, покоились вместе со стрелами в футлярах из бересты, закрепленных на спине, чтобы они не мешали при передвижении в лесной чаще.
А юноша творил чудеса. В какой-то момент ошеломленному Хуберту показалось, что тот вообще раздвоился, так быстры были его перемещения. Меч юноши разил с невероятной точностью и беспощадностью. Спустя небольшой промежуток времени полянка была загромождена истекающими кровью телами дикарей, а юноша, сразивший всех своих врагов, поднял меч к небу и завел какую-то варварскую – явно победную – песню, похожую на волчий вой.
И только в этот момент Хуберт заметил еще одно действующее лицо драмы, разыгравшейся перед ним и отцом Рупертом. Из кустов неслышной походкой даже не вышел, а выплыл потрясающий воображение персонаж. В отличие от полуголых соплеменников, на этом дикаре был наряд из птичьих перьев и звериная маска. Вот только что это был за зверь, менестрель так и не понял. Движения «пернатого» дикаря были настолько плавными, что, казалось, он не касается ногами земли. Он не принимал участия в схватке, и Хуберт понял, почему. Одетый в накидку из перьев, дикарь держал в руках небольшой лук и целился в спину юноше.
Видимо, в последний момент тот почувствовал опасность; юноша резко крутанулся на месте, но уже было поздно – загудела спущенная тетива и стрела впилась в его тело. Он зашатался и упал. И все же ему повезло: пернатый персонаж целился точно в сердце, но благодаря тому, что юноша несколько изменил положение тела, стрела ударила немного выше.
Однако это обстоятельство все равно мало что меняло в безнадежной ситуации. Дикарь в перьях осторожно приблизился к поверженному противнику, держа лук с новой стрелой наготове, а когда убедился, что тот совершенно беспомощен («с чего бы?» – удивленно подумал Хуберт; с таким ранением можно сражаться, это он точно знал), начал какую-то дикарскую пляску возле беспомощного юноши. Он кружил вокруг него, как ворон над добычей, постепенно сужая круги и приближаясь к неподвижному телу.
Юноша лежал на боку, и по выражению его лица менестрель понял, что он отдает себе отчет в сложившейся ситуации, но ничего поделать не может. Отчаяние постепенно сменилось суровой отрешенностью; похоже, юноша готовился достойно встретить свой конец. Наконец дикарь остановился над ним, вынул нож (костяной! – отметил про себя Хуберт) и начал что-то говорить, видимо, произносил какую-то ритуальную фразу, на которые были горазды и рыцари.
Наконец он замахнулся… и менестрель, который давно держал его на прицеле своего арбалета, нажал на спусковой рычаг. Он сделал это совершенно бессознательно, по какому-то странному душевному порыву. Юноша явно не был христианином, но его красивое лицо и благородная осанка могли сделать честь любому европейскому рыцарю. И потом, на нем была одежда, очень похожая на монашеское одеяние отца Руперта, который, увидев, как болт из арбалета пробил дикаря в перьях, в ужасе схватился за голову. Он и так дрожал, словно осиновый лист, пока на поляне длилось сражение, но поступок менестреля показался ему концом света.
– Зачем?.. – простонал несчастный монах. – Нас убьют! Мы пропали!
– Поживем – увидим, – стараясь выглядеть бесстрашным, ответил Хуберт, хотя у него самого затряслись поджилки.
Что, если на помощь дикарям, которые ушли в мир иной, прибегут их товарищи? От них уже не уйти, это точно…
Немного подождав, вслушиваясь в воцарившуюся тишину (даже сороки умолкли, только дятел неутомимо долбил сухое дерево где-то неподалеку), менестрель решительно вышел на поляну и приблизился к юноше. Тот смотрел на него удивленно и с надеждой.
– Эк тебя угораздило… – озабоченно сказал Хуберт, глядя на стрелу, торчавшую из спины юноши. – Вынуть бы ее… да боюсь, как бы хуже не стало.
– Тащи стрелу… я потерплю, – тихим голосом, едва ворочая языком, молвил юноша.
У менестреля глаза полезли на лоб – он говорил по-немецки! С варварским акцентом, не очень внятно, тем не менее понять его можно было. К тому же в германском языке была куча диалектов, – франкских, нижнесаксонских, тюрингских, алеманнских, баварских – и часто житель Саксонии, к примеру, не мог сообразить, о чем ему толкует баварец.
Поразмыслив чуток, Хуберт махнул рукой – была не была! – взялся за древко стрелы и быстрым движением выдернул ее из раны. К счастью для юноши, стрела не была зазубрена и имела не железный, а костяной наконечник, что не позволило ей проникнуть глубже. Но менестрелю очень не понравилась кровь, которая потекла густой тонкой струйкой – она была не алой, а почти черной. Отрава! Стрела отравлена!
Хуберту уже было известно, что прибалтийские варвары с успехом применяют разные яды, но увидеть все это воочию ему довелось впервые. Что ж теперь делать? Похоже, юноша обречен… Менестрель скорбно посмотрел на несчастного и услышал его шепот:
– Сумка… Моя сумка. Там есть сосуд из рога… Достань его.
Менестрель повиновался. Внутри небольшого резного сосудика с пробкой плескалась жидкость, похоже, какая-то лекарственная настойка. По искаженному лицу юноши было видно, что его терзает страшная боль, но он держался из последних сил, стараясь не выдать свое незавидное состояние.
– Влей мне в рот… – сказал юноша.
Хуберт повиновался. Оказалось, что это было непросто. Судорога так крепко сомкнула челюсти юноши, что пришлось всовывать ему между зубов ивовую чурку. Наконец жидкость попала туда, куда следует, и менестрель сказал отцу Руперту:
– Нужно его перевязать.
– Нет… Перевязывать не надо, – прошептал юноша. – Прижги рану каленым железом… как можно глубже.
– Но это же очень больно! – воскликнул Хуберт.
– Жги!
Менестрель в сердцах сплюнул и начал разводить костер. Он понимал, что делает большую глупость, ведь запах дыма разносится по лесу на большие расстояния, но уже не мог остановиться в своем милосердном порыве, словно его кто-то подталкивал на все эти глупости, если посмотреть с точки зрения здравого смысла. На кой ляд ему этот незнакомый юноша, пусть и очень симпатичный, отменный рубака и большой храбрец, но явно варвар, возможно, даже прусс?! Хуберт злился, пытался найти ответ на этот вопрос, но все впустую.
Что касается отца Руперта, то он впал в состояние, близкое к полному ступору. Ночное нападение пруссов на лагерь, бег по лесным зарослям на пределе сил, наконец, кровопролитная схватка на поляне настолько поразили его, что он даже забыл нужные в такие моменты молитвы. Монах сидел возле костра, разожженного Хубертом, и тупо покачивался вперед-назад, туда-сюда, что-то бессвязно бормоча.
Хуберт быстро нашел, чем прижечь рану юноши. Это был арбалетный болт с круглым массивным наконечником без крючка или зазубрин. Когда он разогрелся до темно-малинового цвета, менестрель оголил юношу до пояса (тот не мог самостоятельно двинуть ни рукой, ни ногой) и сказал:
– Ну, держись…
Тот молча кивнул, и Хуберт недрогнувшей рукой ввел в рану раскаленный болт. Юноша не закричал – он лишь тихо зарычал, как раненый зверь. Его лицо побелело до синевы, и он потерял сознание.
Очнулся юноша быстро. Тихо, с трудом ворочая непослушным языком, он сказал:
– В сумке… кожаный мешочек. Вынь его.
Мешочек был наполнен кусочками сухой коры какого-то неизвестного растения. Юноша пожевал их и значительно оживился.
– Нужно отсюда уходить… – лицо юноши омрачила тревога.
– Еще как нужно, – согласился менестрель. – Да вот только куда? Твои приятели, – тут он бросил взгляд на трупы, разбросанные по поляне, и невольно содрогнулся, – чересчур шустрый народец. И лес им – как родной дом. Найдут по следам. Но бежать отсюда все равно нужно. Только ты не ходок, вот беда. Придется тебя бросить. Уповай на милость своих богов. Ты, я вижу, смыслишь в знахарских штучках, да и лекарств в твоей сумке полно, так что выживешь… если, конечно, повезет.
В этот момент ум Хуберта лихорадочно работал. И решение появилось в виде озарения. Если дикари, которые напали на юношу, найдут его на поляне (а куда ему деется в таком состоянии?), то они наверняка отстанут от них.
– Не бросайте меня! – взмолился юноша. – Я отплачу вам добром!
Менестрель скептически хмыкнул.
– Твое добро, а в просторечье – благодарность, не кусок мяса, на тренчер не положишь и не съешь. Мы поступили по-христиански – оказали тебе посильную помощь. Я даже поступился своими принципами – убил дикаря в перьях, который хотел всадить в тебя нож, – вдохновенно соврал Хуберт. – И на этом все. Любое благодеяние имеет свои границы. У тебя своя дорожка, у нас своя. Согласись, что мы и так слишком много для тебя сделали. Между прочим, в ущерб своей безопасности.
– Загляни в сумку… на дне… – Юноше конечно же не понравилась речь менестреля, однако выражение его лица осталось прежним – несколько болезненным, но спокойным и доброжелательным.
Хуберт снова запустил руку в сумку юноши и достал еще один кожаный мешочек. В нем явно лежали камни. Менестрель достал один из них, самый большой, посмотрел, – и едва не задохнулся от сильного волнения. В руках у него был великолепный образец очень дорогого янтаря – внутри золотистого на цвет камня распластала крылья бабочка! Такой камень стоил целого состояния, это Хуберт точно знал; на сей счет его просветил Эрих, оруженосец рыцаря Ханса фон Поленца.
– Солнечные камни ваши, – сказал юноша, – только спасите меня!
Менестрель хищно ухмыльнулся и ответил:
– А ты не предполагаешь, что мы просто заберем камни и уйдем?
– Нет… – взгляд юноши вдруг стал острым, – вы не такие. И потом, я знаю неподалеку отсюда место, где все мы сможем спрятаться от погони. Нас не найдут, будьте уверены.
Похоже, он уже оклемался. На его лицо вернулся румянец, речь стала ясней, но лоб был покрыт бисеринками пота, и идти самостоятельно он не мог.
– Да? – менестрель озадаченно почесал в затылке. – Что ж, твое предложение весьма интересно… Как вы считаете, святой отец?
– А? – монах, который все еще никак не мог прийти в себя, встряхнулся, как пес, который вылез из воды, и его лицо приобрело осмысленное выражение.
– Я спрашиваю, что нам делать? Этот юноша предлагает тащить его на закорках до какого-то надежного укрытия. А я хочу оставить его здесь, иначе мы с ним будем ползти, как сонные мухи.
Заслышав про надежное укрытие, монах встрепенулся и с отменным ханжеством ответил:
– Помочь ближнему – это наш христианский долг.
Хуберт хитро ухмыльнулся и сказал:
– Что ж, в таком случае я согласен. Христианский долг превыше всего. Но его придется тащить вам. Да, да, святой отец! Именно так! Эта ноша будет вам в качестве вериг. Как сказано в Новом Завете: «Аз язвы Господа моего на теле моем ношу». Коль уж вы встали на путь подвижничества, то нужно идти по нему до конца. А я буду в качестве охранения – мало ли какая напасть может приключиться с нами по дороге к укрытию.
Отец Руперт с подозрением взглянул на менестреля, – Хуберт немедленно изобразил на своей конопатой физиономии наивное простодушие, тяжело вздохнул и покорился неизбежному. Вскоре они уже пробирались по звериной тропе к тому месту, где находилось убежище. Юноша был крупным, мускулистым, но плотный монах нес его легко и даже не слишком часто отдыхал. Все его помыслы сводились к поиску безопасного укрытия, и он хотел добраться до него как можно быстрее.
Никто из них не видел, что вслед им скрытно идет седая волчица. Судя по ее впалым бокам, высунутому розовому языку и тяжелому дыханию, она прибежала издалека. Именно волчица заметила дикаря-разведчика, который все-таки отыскал следы беглецов. Удовлетворенно ухмыляясь, он уже хотел вернутьсяк основному отряду, чтобы сообщить о своей удаче, но тут ему на спину обрушилась огромная тяжесть и мощные волчьи клыки вмиг сломали его тонкую шею. Очередную лесную трагедию никто не услышал и не увидел за исключением белки, которая с испугу взлетела на самую верхушку высокого дерева. Но даже с такого безопасного расстояния она не осмелилась, как обычно, облаять хищницу негодующим стрекотом.
