Глава 9
Пир

Менестрель и монах скромно сидели в уголке крепостного двора и с интересом наблюдали за пиром рыцарей, участвовавших в турнире. Вечер был тихий, теплый, дождя не предвиделось, поэтому крестоносцы даже не поставили шатры. В замке крепости Эльбинг поместить такую уйму людей не было никакой возможности.

Он был деревянным, совсем небольшим, и вместо обычного для рыцарских замков просторного пиршественного зала имел только ремтер (трапезную) – длинное, темное и неуютное помещение, меблированное дубовыми столами и лавками. Сержанты трапезничали после того, как насытятся рыцари и покинут ремтер; вслед за ними пищу принимали кнехты. Все они едва различали друг друга при скудном свете жировых светильников. Источников света было совсем немного – брат-служитель, исполнявший роль эконома, был таким же скрягой, как и его начальник, маршал Дитрих фон Бернхайм, и лично отмерял порцию жира полубратьям, которые следили за чистотой зала и накрывали на столы.

Иногда в трапезной зажигались и восковые свечи, но они были очень дорогими, и ими освещали зал только тогда, когда Эльбинг навещали высокопоставленные военачальники Тевтонского ордена – ландмейстер, комтуры (командоры других крепостей) или фогты.

Интерес Хуберта к происходящему был чисто познавательный – обычно на таких пирах он черпал вдохновение, – в отличие от устремлений святого отца, исходившего слюной при виде разнообразных яств, от которых ломились столы. Нужно сказать, что на этот раз маршал наступил на горло своей песне и не поскупился на угощение рыцарям. Ему очень хотелось привлечь их всех под свои знамена для похода на пруссов. По его расчетам выходило, что тевтонских рыцарей – главной ударной силы войска – не хватает, поэтому польские, венгерские и прочие знатные вояки могли бы здорово усилить бронированный кулак Тевтонского ордена.

Менестрелю много раз приходилось бывать на пирах у баронов, и он любил не столько само пиршество, сколько его предвкушение и блистательное начало. Каким шумом наполнялся обычно пустынный и мрачный главный зал замка! Какие богатые краски расцветали под светом многочисленных факелов и свечей! Зал совершенно преображался, делался другим, незнакомым, где-то даже сказочным. Становились видны развешанные по стенам гербы хозяина замка, красочные баннеры и флаги, разнообразное оружие, а тщательно отмытые узкие витражные окна расцвечивали каменные плиты пола разноцветными кусочками световой мозаики (обычно пиры начинались засветло, под вечер).

Но самым потрясающим моментом был тот, когда в зал входили разодетые гости. Разноцветные шелка, меха, золотые галуны, драгоценности… Особенно богаты были пояса. У дам концы поясов ниспадали почти донизу; они обильно украшались топазами, агатами и другими каменьями. Их волосы были тщательно причесаны и заплетены в тяжелые косы, перевиты цветными лентами и золотыми нитями. У многих дам (и мужчин) на головах красовались золотые обручи, на которых сияли драгоценные камни. Блеск золота, серебра и драгоценных каменьев, приятное сочетание цветных материй, среди которых преобладали синий и красный цвета различных оттенков, необычайно оживляли картину, развертывавшуюся перед глазами восхищенного наблюдателя.

Блестящее общество направлялось к длинному и узкому столу, покрытому узорчатой белой скатертью, на котором сверкали тщательно начищенные слугами столовые приборы. Каждый прибор состоял из ножа, ложки и серебряного, а кое-где и золотого кубка. Особенно выделялся сосуд с очень дорогим и редким вином из позолоченного серебра, поставленный перед местом самого знатного гостя. Он имел форму корабля, стоял на невысокой ножке, а над его палубой возвышались мачты, надувались паруса, вились флаги и вымпелы. Снасти были устроены так, что перед питьем их снимали.

Для каждого гостя у его столового прибора заблаговременно клали белые хлебцы. Кроме того, на столе уже стояли большие металлические кувшины с вином, чаши с крышками и без крышек, солонки, соусники.

Первым блюдом обычно был сильно приправленный горячим перцовым соусом жареный олень. За ним подавали под тем же соусом жареного кабана, потом наступал черед павлинам и лебедям, затем шли зайцы и кролики, всевозможные птицы, пироги с мясной начинкой и рыба, жареная и соленая. А после этого мясного изобилия слуги приносили яблоки, гранаты и финики.

В конце обеда уже насытившиеся рыцари снова обращались к пряностям, которыми в изобилии были приправлены все мясные блюда. Перец, мускатный орех, гвоздика, имбирь – все это употреблялось ими с особенным удовольствием. Некоторые ученые умники утверждали, что все это делается для возбуждения и поддержания жажды, чтобы побольше выпить вина, потому что трезвый гость на пиру хуже сарацина, но у Хуберта было свое мнение на сей счет. Не все рыцари, приглашенные к столу барона, имели возможность полакомиться заморскими пряностями – они были очень дороги и не всем по кошельку. Вот вассалы и пользовались удобным моментом, чтобы полакомиться на пиру у сеньора столь редким и ценным продуктом.

Обычно Хуберт присутствовал на пирах в большой компании жонглеров, странствующих музыкантов и певцов. Среди них народ был самый разный – и скряги, и кутилы, и большие шутники, и постные святоши, и те, кто свою жизнь не ставил ни в грош, но все надеялись на сытное угощение и приличный заработок, а уж веселились штукари от души, да так, что чертям в аду становилось тошно. Особенно отличались грамотные студиозы, которые не шибко признавали разные условности и приличия; им было все равно, кого высмеивать в своих песнях и стихах – графа (приближенного самого короля), монаха-отшельника, холеную баронессу или неумытую базарную склочницу из простолюдинок.

После выступления музыкантов и жонглеров гости собирались вокруг хозяйки, которая раздавала им на память недорогие подарки: кушаки, гребни, застежки и тому подобное. А молодежь устраивала игры на открытом воздухе и танцы. Более солидные, убеленные сединами господа играли в шашки, кости и шахматы. Игра в шахматы считалась благороднейшей в ряду других игр, но Хуберт, еще тот мошенник, не любил ее из-за того, что она не приносила такой доход, как игра в кости.

Ничего подобного на пиру у маршала Тевтонского ордена Дитриха фон Бернхайма не было. За исключением сытной еды и удивительно красивого предзакатного неба, раскинувшего свой шатер над головами пирующих. Природа словно задалась целью скрасить несколько мрачноватое пиршество, которое из интересного, почти театрального действа превратилось в примитивное обжорство. По небу были проложены красные, розовые, оранжевые, голубые, синие и желтые мазки, составившие божественный узор, не поддающийся описанию.

Что касается монаха, то он сидел и тихо поскуливал, пуская голодные слюнки. Его взгляд был неотрывно прикован к столу, где как раз подали источавшую умопомрачительный запах жареную свинину; правда, не дикую, а домашнюю – охотиться в лесах даже возле самого Эльбинга было небезопасно. Случалось, что по пути в крепость пропадали не только отдельные воины, но и целые провиантские обозы. Маршал, конечно, мог навести порядок в окрестностях огнем и мечом, но подготовка к войне с пруссами занимала все его время, да и не хотелось лишний раз нагружать (а что еще хуже – терять) своих кнехтов перед тяжелым походом.

Заметив его состояние, Хуберт снисходительно сказал:

– Терпение, отец Руперт, терпение. У нас все еще впереди – и сытная еда, и добрая выпивка. Уж в этом я могу поклясться своим добрым именем. Хотя, если честно, не такое уж оно и доброе. В той местности, откуда я родом, хорошо знали моего папашу, Отто фон Крумбаха. Да, да, святой отец, я принадлежу к старинному дворянскому роду. Но поскольку с раннего детства я прослыл паршивой овцой, меня в конце концов изгнали сначала из университета за чересчур свободный и веселый нрав, а затем и из родной обители, и пришлось мне отправиться бродяжничать. Так вот, мой родитель по натуре был игрок. На моей памяти он несколько раз проигрывал свой замок и лен (хотя это было и не совсем законно) и отыгрывал все обратно. Когда папаша оказывался совсем на мели из-за отсутствия средств и ему не на что было играть, он едва не силком усаживал за стол меня и моих старших братьев, и мы днями играли в кости. В конечном итоге лишь один я научился играть более-менее сносно, что со временем сослужило мне хорошую службу. Когда я подрос и вознамерился покинуть отчий дом, чтобы продолжить обучение в университете, отец встал на дыбы. Нет! – таким был его ответ. И тогда я предложил ему сыграть в кости. Если выиграю – значит, путь мой лежит в университет и ему придется платить за мое обучение, а ежели проиграю, тогда все равно: прощай, родной замок, и здравствуйте, дорога и вечные скитания. Я ведь был самым младшим в семье и мне от отцовских щедрот ничего не светило…

На этом месте Хуберт прервал свой рассказ, потому что один из пирующих рыцарей сильно пнул ногой пса и получил в ответ весьма болезненный укус. Этим рыцарем оказался поляк Сцибор Кальский. Он вскрикнул от боли, но вместо соболезнований услышал лишь громкий хохот подвыпивших тевтонцев, которые относились к полякам с плохо скрываемым пренебрежением. Пришлось польскому рыцарю сдержать свое ретивое, хотя он готов был убить дерзкое животное. Но это было не так просто сделать.

Возле пирующих крутился с десяток огромных сторожевых псов, обученных не только охранять в ночное время крепость и лаять в случае опасности, но и убивать врагов. Каждый из этих зверюг мог запросто задавить матерого волка, а уж человека и вовсе мог разорвать на куски. Псы подбирали с земли кости и объедки, которые бросали им рыцари. Кроме того, каждый из них стоил как добрый конь, и Сцибор Кальский благоразумно подавил в себе мстительное чувство, решив отыграться на особо смешливых немцах завтра, когда начнутся поединки сам на сам. Пес – глупая животина; что с нее возьмешь, в отличие от побежденного тевтонца.

– Ну и что было дальше? – с нетерпением спросил монах, заинтригованный историей жизни менестреля.

– Я выиграл… – Хуберт хитро ухмыльнулся. – К большой радости матери, которая в юности получила великолепное образование, поэтому лично занималась моим воспитанием и обучением в отличие от старших братьев, которых натаскивал отец. Ему плевать было на грамотность, – он старался сделать из них хороших воинов и приличных игроков в кости, что для любого рыцаря было обязательным, так же, как и игра в шахматы. Должен признаться, что обыграл я своего папашу благодаря неким шулерским приемам, которым обучил меня Хромой Барт. Этот достойный муж всю свою жизнь провел в войнах и походах, а на старости лет отец приютил его в нашем замке, предоставив непыльную должность дворецкого. (Впрочем, Хромой Барт возмущался, когда его так называли; он величал себя мажордомом и велел слугам обращаться к нему именно таким образом.) Так вот, старина Барт был непревзойденным игроком в кости. Он долго скрывал от всех свои способности, но видя, что я постоянно проигрываю отцу (за что полагалась порка розгами; папаша считал, что наказания весьма способствуют успехам в обучении), Хромой Барт, который почему-то полюбил меня, показал мне несколько уникальных трюков… Папаша всегда держал свое слово твердо, и я попал в Падуанский университет, откуда меня спустя три года попросили, не очень вежливо указав на выход.

– Почему?

– Я имел неосторожность описать в песенной форме диспут, предложенный тупоголовым профессором кафедры, – пардон муа, вашим коллегой, монахом-доминиканцем. А тема диспута была потрясающе интересной и познавательной: «Почему Адам в раю съел яблоко, а не грушу?» Мои стихотворные тезисы оказались настолько нетривиальными, что вся Падуя хохотала до колик в животе, а отцы-инквизиторы пришли в большое замешательство и промедлили с принятием решения, чем я и воспользовался, дав деру в эти Богом забытые места. Как-нибудь на досуге я спою вам свое произведение, чтобы услышать и ваше мнение о моих способностях по части схоластики.

Отец Руперт неопределенно пожал плечами и сглотнул голодную слюну – на стол начали подавать запеченных на костре каплунов. Их приносили в бадье и складывали горками на больших плоских тарелках.

Но мы как-то упустили из виду Ханса фон Поленца. Юный рыцарь по причине своего низкого статуса сидел рядом с поляками и от этого сильно страдал. И злился. Он был неглупым парнем и знал, что места размещения рыцарей за пиршественным столом были согласованы и утверждены заранее, поэтому быстро смекнул, кто подсунул ему такую свинью. Ханс несколько раз ловил на себе злобно-насмешливые взгляды Буркхарда фон Хорнхаузена, обладавшего весьма мстительным характером, о чем успели просветить юношу другие рыцари. Можно было не сомневаться, что завтра тевтонец постарается взять реванш за свой обидный промах.

Поймав в очередной раз взгляд Буркхарда фон Хорнхаузена, который сидел на другом, почетном конце стола с противоположной стороны, юный рыцарь насмешливо ухмыльнулся, поднял свой кубок и склонил голову, с отменной вежливостью поприветствовав тевтонца. Это «приветствие» подействовало на самолюбивого рыцаря как холодная вода на раскаленную в кузнечном горне сталь;он злобно зашипел, скрипнул зубами и с такой силой вонзил нож в тушку лежавшего перед ним каплуна, что пробил свою оловянную тарелку. Большинство присутствующих на пиру ели с тренчеров, и только маршалу и нескольким особо уважаемым рыцарям поставили тарелки – новинку, которая только начинала входить в моду среди европейской знати.

Тем временем пришла пора и Хуберту показать свое искусство. Ему очень хотелось спеть рыцарям несколько веселых песенок личного сочинения, но он боялся, что мрачным крестоносцам они придутся не по нутру. В текстах этих песен было столько сарказма и насмешек над рыцарством, что его не переварили бы даже крепкие желудки этих профессиональных вояк. Поэтому Хуберт с воодушевленным видом для начала исполнил песню-призыв к Крестовому походу:

Едва он закончил петь, как восторженный рев полусотни луженых рыцарских глоток поднялся к звездному небу (уже стемнело, и крепостной двор осветили факелами). Изрядно подпившие рыцари (те, кто побогаче и пощедрей; это были в основном поляки и венгры) стали швырять к ногам менестреля монеты, а маршал, сидевший во главе стола, произнес проникновенный тост, в котором вспоминал о братьях, погибших в Палестине за святое дело, и призывал покончить для начала с местными неверными, обратив в истинную веру тех, кого не сразит карающий рыцарский меч.

Когда рыцари немного успокоились, Хуберт не удержался и исполнил балладу знаменитого трубадура, провансальца Бертрана де Борна. Церковники его не очень привечали, зато среди рыцарей баллады де Борна пользовались неизменным успехом:

Хуберт пел почти час, а затем, сжалившись над бедным отцом Рупертом, устроил себе передышку, во время которой весьма прозрачно намекнул помощнику фогта, что он и его помощник голодны, поэтому больше не в состоянии развлекать пирующих.

Недовольный тевтонец провел их на кухню и сдал на руки поварам с наказом накормить. При этом помощник фогта шепнул кухмистеру (главному повару) на ухо, чтобы тот не очень старался угодить бродягам и подал им скудное угощение, предназначенное для полубратьев. Хуберту и монаху, дабы они не мешали, отвели место в уголке, за двумя большими котлами для воды. Там находился убогий столик на рахитичных ножках и табурет; похоже, это был угол главного повара, где он отдыхал после трудов праведных, потому что на столе стоял кувшин с очень даже неплохим вином (это Хуберт определил по запаху) и вполне приличный серебряный кубок.

Кухмистер не дал возможности менестрелю и отцу Руперту попробовать напиток, хотя монах уже жадно схватил кубок своей пухлой дланью. «Есть квас, да не про вас», – буркнул он недовольно и унес кувшин вместе с кубком. Вскоре на столе перед голодными приятелями появилось холодное, явно вчерашнее, мясо, – точнее, кости с остатками мяса – черствые тренчеры и жбан скверного пива.

Монах при виде еды крякнул от огорчения, но возмущаться не стал; схватив мосол, он впился в него зубами и усиленно заработал челюстями. Хуберт скептически ухмыльнулся и сказал:

– Святой отче, вы забыли о молитве перед едой.

– Мням-мням… Ик! Разве это еда?.. – монах тяжело вздохнул, вспомнив то, что было на пиршественном столе.

– Господь сказал: «Все движущееся, что живет, да будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все». Поэтому странно слушать из ваших уст столь пренебрежительное отношение к тем превосходным яствам, которыми нас угостил господин кухмистер. – В голосе менестреля явно слышался сарказм. – Я бы посоветовал вам произнести слова святой молитвы перед едой, ибо Господь наш милостив, и, уверен, он прислушается к вашим словам и воздаст нам по заслугам нашим.

– Ты в этом уверен? – оживился отец Руперт.

Несмотря на солидную разницу в возрасте и общественном положении, монах невольно поддался обаянию хитроумного менестреля, который всегда находил выход из, казалось, безвыходных положений.

– Клянусь святой пятницей!

– Ну, тогда… – И отец Руперт, сложив ладони на груди лодочкой и подняв глаза к закопченному потолку кухни, произнес слова молитвы: – Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.

– Аминь, – эхом откликнулся Хуберт и продолжил: – Можете продолжать свои упражнения с этой костомахой, а я немного прогуляюсь по кухне…

Монах последовал совету менестреля, а тот, слегка пригнувшись, растворился в полумраке просторного, слабо освещенного помещения.

В ту пору в замках, больших поместьях и монастырях обычно были две кухни с каменным полом и печами, в которых производилась большая часть стряпни. На королевских кухнях печи были такими большими, что в каждой из них могли запекать по два-три быка целиком. Вертела ставились на железные подставки рядом с огнем, и их необходимо было постоянно вращать, чем занимались поварята или кухонные слуги.

На кухне невозможно были встретить женщину; поварятами и посудомойками служили только мальчики. Поварятам запрещалось заходить в другие кухонные помещения; жили они на кухне, а спать им приходилось на полу, подстелив охапку соломы. К кухне относились камора для съестных припасов, погреб, а между кухней и банкетным залом, как правило, существовала отдельная кладовая для напитков, и помещение-хлеборезка, откуда подавали на стол тренчеры и разнообразную выпечку.

Пекарня располагалась в отдельном здании, где огромные печи были встроены в каменные стены. Чтобы прогреть печь, внутри зажигали дрова, торф или дрок. Затем угли и пепел выгребали, пол чисто выметали, ставили в печь хлеба, пироги, булочки и пирожки. Для чистки горячего очага использовались специальные скребки на длинных ручках и веники, а буханки вынимали плоскими деревянными ухватами.

Кроме пекарни в замках была еще и маслодельня. В ней стояли широкие подносы для молока, на стенах висели огромные черпаки, шумовки, кувшины и щетки, а в углу, рядом с высокой маслобойкой, располагался тяжелый пресс для сыра.

Из мебели на кухне стоял лишь огромный стол. На нем нарезали овощи для похлебки и рубили на куски мясо. Для кипячения использовали большие котлы, подвешенные над огнем. Металлические кастрюли были тяжелыми, с длинной ручкой, чтобы удобно было держать их над огнем, готовя соусы или отваривая яйца. Кроме того, на кухне имелись сковородки разных размеров, тяжелая решетка из металлических прутьев на длинной ручке, с помощью которой на открытом огне жарили мясо, большие и малые ножи, колотушки, щипцы, ступки и пестики всевозможных размеров и конечно же тряпки, песок и корыта для мытья посуды.

Удивительно, но кухня крепости Эльбинг почти ничем не отличалась от тех, что находились в замках феодалов, только размерами поменьше. Крепость построили из дерева, а вот кухню – из камня; скорее всего, из-за опасения пожаров, которые могли быстро уничтожить все укрепления. На кухне не было лишь маслодельни, так как молочные продукты тевтонцам поставляли крестьяне из окрестных селений.

Когда Хуберт возвратился, монах уже умял один мосол и принялся за другой. Менестрель тащил корзину, доверху набитую разной снедью: кусками копченого окорока, каплунами и оленьим жарким.

– Хватит жевать эту пакость, святой отец! – решительно сказал Хуберт. – Загружайтесь, да побыстрее! А то как бы не нагрянул кухмистер – я уже слышу его голос.

Бросив кость, монах начал торопливо запихивать продукты в большие карманы, пришитые с изнанки его монашеского одеяния. Ему пришлось изрядно потрудиться над ними, хотя он и пытался противиться задумке хитроумного менестреля.

«Ваша святость! – решительно заявил Хуберт. – Если вы хотите уснуть голодным, это ваше право. Себе я всегда найду, чем поживиться. Уж не думаете ли вы, что на пиру нас сытно накормят? Выбросьте из головы эти глупые мысли! Маршал и его верные слуги те еще скряги. И потом, то, что я задумал, не воровство; это просто восстановление справедливости. Клянусь вам, если я окажусь неправ и нам устроят достойный ужин, у меня рука не поднимется взять тайком даже крылышко каплуна». Святой отец тяжело вздохнул и сделал вид, что поверил словам менестреля…

Спустя какое-то время монах изрядно потолстел и стал похож на копну сена – кроме мяса Хуберт умудрился стянуть еще и запечатанный кувшин дорогого византийского вина, предназначенного для самого маршала и его ближайших сподвижников. Кувшин был объемистым, и ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы пристроить его в самый большой карман, после чего отец Руперт стал похож на беременную женщину.

Но этот момент меньше всего волновал менестреля. Он уже нашел второй выход из кухни, через который слуги обычно выносили помои, и вскоре монаха, который, на ходу благословив стражу, благополучно миновал пост у ворот крепости, поглотила ночная темень, а Хуберт в возвышенном настроении возвратился к пирующим участникам турнира.

В его репертуаре имелись песенки, которые должны были понравиться полякам и венграм. Вдохновение менестреля кроме кражи продуктов из кухни поддерживала приятная тяжесть кошелька, подвешенного к поясу, который изрядно отощал из-за займа Хансу фон Поленцу и который был уже на треть наполнен монетами от щедрот польских и венгерских рыцарей. Хуберт был уверен, что на изрядном подпитии они будут еще щедрее…

Второй день турнира оказался не хуже предыдущего. Небо было чистым, только на горизонте бродили стада туч, а воздух был свежим и бодрящим, что особенно пришлось по душе рыцарям, которые проснулись поздно и с тяжелой головой. Впрочем, это состояние быстро снял кубок доброго вина, и ближе к обеду состоялся парадный выезд рыцарства на ристалище для продолжения турнира.

Намечалось самое интересное – поединки сам на сам. Для этого на дереве близ ристалища повесили два деревянных щита (мира и войны), один из которых был окован железом. Каждый из желающих принять участие в турнире мог сделать свой выбор – собирается ли он сражаться тупым (турнирным) оружием или острым, боевым, и с кем именно. Для этого ему следовало ударить древком копья по деревянному щиту мира или же острым наконечником по железному щиту войны и выкрикнуть имя своего противника.

Ханс фон Поленц присматривался к полякам. Ему хотелось выбрать соперника побогаче. Увы, его намерениям поправить свое финансовое положение не суждено было сбыться – всех иноземных рыцарей «разобрали» тевтонцы, ведь право первого выбора сначала предоставлялось известным, опытным воинам. Впрочем, юный рыцарь, как это обычно свойственно молодости, несколько завышал свои возможности. Все поляки и венгры были рыцарями, видавшими виды; они имели немалый боевой опыт, поэтому вполне могло так случиться, что не он кого-то из них мог ощипать, а его бы выпотрошили, как глупого задиристого петушка. Но Ханс даже думать о таком неприятном повороте не хотел.

Раздосадованный юноша уже хотел присоединиться к рыцарям, которые решили не принимать участие в боях сам на сам (в большинстве своем это были те, кого «уронили» на землю прошлым днем; падение в полном воинском облачении, да еще под копыта лошадей, всегда сопровождалось травмами и болезненными ушибами), как неожиданно раздалось дребезжание металлического щита, по которому ударили острием копья, и чей-то сильный голос выкрикнул:

– Ханс фон Поленц! Я вызываю тебя сражаться копьем, палицей и мечом!

Юный рыцарь заледенел – он узнал этот голос. Буркхард фон Хорнхаузен! И он предлагает сражаться всеми видами боевого оружия! Дьявол! Отказаться нельзя, иначе он будет опозорен до конца своих дней, но как устоять супротив такого грозного противника? Ханс беспомощно оглянулся, словно ища поддержки или хотя бы сочувствия, но увидел лишь ехидные усмешки. Похоже, рыцари предвкушали потешное зрелище, которое намеревался устроить Буркхард фон Хорнхаузен. Крестоносец, изрядно повоевавший в Палестине, был великолепным бойцом, и что он скрутит в бараний рог юного выскочку, из-за которого так опростоволосился вчера, можно было даже не сомневаться.

На какое-то время над ристалищем повисла тишина. Слышно было лишь фырканье коней и бренчанье колокольчиков, украшавших лошадиную сбрую. Все ждали, что ответит Ханс фон Поленц.

Юноша решительно направил своего курсера к дереву и с силой ударил по окованному железом щиту острым наконечником копья.

– Я принимаю вызов! – воскликнул он несколько охрипшим от волнения голосом.

Рыцари заулыбались, одобрительно загудели. Они считали Ханса обреченным, тем не менее все отдали должное его мужеству. А это стоило дорогого. Юноша приободрился и стал дожидаться свой очереди сражаться. Он плохо различал, что творится на ристалище, хотя пристально наблюдал за схватками рыцарей. Мыслями Ханс фон Поленц был в своем отрочестве, в том времени, когда он осваивал азы рыцарского искусства под руководством отцовского вассала, старого вояки, которого звали Ульрих Меченосец.

Он был весьма примечательной и колоритной личностью. В свое время Ульрих вступил в «Братство воинов Христа» – орден меченосцев, основанный в 1202 году в Риге Теодорихом Торейдским для миссионерской деятельности в Ливонии. Ульрих был оруженосцем первого магистра ордена, жестокого и своенравного Винно фон Рорбаха. Но его служение в этой должности оказалось недолгим.

Винно фон Рорбах оскорбил Вигберта фон Серрата, потоптав во время осенней охоты хлеба на его землях и ударив безоружного рыцаря бичом, – тот посмел заступиться за своих крестьян. А когда фон Серрат прислал вызов на поединок чести, магистр в оскорбительных выражениях отказался с ним сражаться, мотивируя отказ своим высоким положением в ордене меченосцев. Тогда рыцарь ночью проник в замок Венден, главную крепость ливонцев, и убил Винно фон Рорбаха ударом кинжала. Увы, Ульрих слишком поздно прибежал на шум схватки…

После такого фиаско безутешный оруженосец пошел в Крестовый поход, чтобы в Святой земле замолить свой грех – Ульрих считал, что в смерти магистра виновен не только фон Серрат, но и он. В Палестине бывший оруженосец Винно фон Рорбаха близко сошелся с отцом Ханса, и когда пришла пора возвращаться домой, Ульрих, у которого не было поместья, получил приглашение поселиться в землях фон Поленца, приняв вассалитет. Так Ульрих Меченосец оказался в качестве наставника юного Ханса.

Становление будущих рыцарей начиналось рано. До семи лет мальчик обычно оставался на попечении женщин, потом приходило время сурового военного воспитания. Целыми днями Ханс пропадал в лесах, окружавших отцовский замок, – сражался на мечах, копьях, бился на палицах, стрелял, ездил на коне, плавал, учился переносить походные тяготы и выживать в любых условиях. Ульрих Меченосец обучал его и охотничьим навыкам: обращаться с соколом, носить его на руке, напускать на птицу, охотиться с собаками, учил ставить ловушки и капканы. Охота была любимым развлечением рыцарства в свободное время.

Однако о развитии ума своих отпрысков мужского пола и обучении их каким-либо наукам отец Ханса не заботился. Он и сам не умел ни читать, ни писать. Грамота считалась женским делом. Сестер Ханса учил домашний священник, и потом они с удовольствием читали молитвенник и героические баллады. Мальчикам оставалось лишь слушать песни бродячих жонглеров, забредших в отцовский замок, восхищаться подвигами героев и давать себе обещания подражать им в течение всей жизни.

Но если старшие братья не утруждали себя написанием замысловатых закорючек и изучением алфавита, то Ханс, самый младший в семье, оказался гораздо более любопытным и любознательным, чем они. Учеба давалась ему легко, хотя над книгами приходилось корпеть по вечерам, при свете свечей. В том, что Ханс обучился грамоте, была большая заслуга матери – он был ее любимчиком.

В двенадцать лет начальное воинское воспитание под руководством Ульриха Меченосца завершилось. Отец отвез его в замок своего богатого друга-барона, где Ханс стал оруженосцем. Забот у юного соискателя рыцарского звания было немало: он ухаживал за лошадьми и собаками барона, встречал его гостей, помогал им сойти с коня, накрывал столы, прислуживал за обедом, подавал вино, разрезал мясо. И усваивал неписаный кодекс рыцарства, те идеалы, которым должен был следовать каждый воин после посвящения в рыцари.

Когда это случилось, Ханс фон Поленц не остался в замке барона ни единого лишнего дня. Ему надоело быть прислугой; юному рыцарю хотелось повидать новые земли и совершить большое количество подвигов. А главное – заработать своим мечом много денег, чтобы занять высокое положение в обществе. Изрядно начитанный юноша прекрасно понимал, что одними идеалами сыт не будешь.

Ханс вспомнил слова Ульриха Меченосца: «Запомни, мой мальчик: если очень сильно захочешь жить, то сможешь перепрыгнуть в полном боевом облачении пять коней. Воина на поле брани поддерживает не столько его выучка (кстати, в любом случае она должна быть безупречной), сколько желание остаться в живых любой ценой. Что это значит? А то, что для выживания все средства хороши. Когда сражаешься не на жизнь, а насмерть, забудь о благородстве, высоких помыслах и прочей дребедени. В бою нет правил; главное – ударить первым, да так, чтобы противник, во-первых, не ждал этого удара, а во-вторых – нанести удар с неожиданной стороны. Главная доблесть в бою – коварство. Перехитрить противника, сбить его с толку неожиданным приемом – вот ключ к успеху в противоборстве».

Когда пришла пора Хансу выехать на ристалище, он коварно ухмыльнулся и громко сказал, обращаясь к маршалу-распорядителю турнира Андреасу фон Вельфену:

– По правилам таких поединков я могу выбрать против его зачинщика не только то оружие, что он предлагает.

– Да, это так, – солидно подтвердил фон Вельфен.

Герольды важно покивали, соглашаясь.

– Поэтому, – продолжал юный рыцарь, – вместо палицы я выбираю «скорпион».

Многие рыцари посмотрели на Ханса фон Поленца с уважением: мастерски пользоваться «скорпионом» – кистенем с металлическими грузами на трех цепях – могли немногие. К тому же «тройной» кистень, как и боевой цеп, считался оружием простолюдинов, и конные рыцари редко им пользовались, хотя он был очень эффективен. Похоже, выбор Ханса оказался неприятной неожиданностью для Буркхарда фон Хорнхаузена; он помрачнел и прикусил нижнюю губу.

Ханс, наблюдавший за ним исподтишка, почувствовал приятное волнение – есть! Его выстрел наугад попал в цель. Ульрих Меченосец гонял его до седьмого пота, обучая разным приемам сражения с применением «скорпиона». Юный рыцарь понимал, что против окованной железом тяжеленной дубовой палицы фон Горнхузена выстоять ему не удастся. Тевтонец просто сомнет его своим весом и напором. А «скорпион» с его неожиданными жалящими ударами будет для Ханса той самой соломинкой, за которую хватается утопающий.

Теперь противники вооружились короткими копьями – длиной около пяти локтей – и более легкими, чем те, которыми они пользовались вчера. Древка копий были тоньше, поухватистей, чтобы ими можно было свободно орудовать во время сражения. Да и материал древков был иным, не ломался от первого удара, как у турнирных копий. Ульрих Меченосец для своего воспитанника сделал несколько заготовок древка из яблоневого дерева с большим количеством свилей, придающих копью дополнительную прочность. Наконечник копья был обоюдоострым, с трехцветным флажком под ним, указывающим на рыцарское достоинство своего хозяина, а ниже флажка располагался небольшой диск, который не давал копью слишком глубоко погрузиться в тело противника. Это делалось не из гуманных побуждений, а из соображений удобства – чтобы проще было извлечь копье из раны.

Возбуждение, овладевшее Хансом, когда он оказался на ристалище, нельзя было передать словами. На другом конце турнирного поля высился гигант, закованный в броню, притом на этот раз Буркхард фон Хорнхаузен взял под седло не курсера, а более тяжелого и злобного дестриэ. На его фоне Ханс фон Поленц выглядел недорослем на рабочей крестьянской лошадке. Среди рыцарей, особенно польских и венгерских, пошел недовольный шепоток: тевтонец выбрал себе противника явно более слабого, что не делало ему чести. Тем более что поединщики намеревались сражаться боевым оружием. Но выступить в защиту Ханса никто не посмел – гордые тевтонцы ни в чьих советах не нуждались. К тому же маршал Дитрих фон Бернхайм даже бровью не повел, когда разглядывал кондиции рыцарей, приготовившихся к поединку.

Звонко запела боевая труба, и кони начали разбег. Зрителям показалось, что под копытами дестриэ тевтонца затряслась земля. Ханс фон Поленц летел, как на крыльях; невольный страх, который он испытал поначалу, превратился в холодную ярость, и юный рыцарь готов был к любому повороту событий. Копья ударились о щиты, но вскользь, и зрители разочарованно ахнули – многие думали, что Буркхард фон Хорнхаузен сметет Ханса одним ударом.

Рыцари снова стали на свои позиции, и опять труба подала сигнал к началу схватки. Фон Хорнхаузен пенился от злобы, – как это он умудрился промахнуться?! – и на этот раз решил нанести удар не в центр щита Ханса, а несколько ниже, чтобы все сделать наверняка. Но и вторая схватка закончилась вничью – с отменным коварством Ханс снова пропустил копье тевтонца над своей головой, несколько изменив угол наклона щита. Правда, и его копье не нанесло тевтонцу какого-либо урона.

Среди зрителей раздались одобрительные крики; бывалые воины поняли замысел фон Поленца и приветствовали его блестящее исполнение. Возвратившись на свое место, Буркхард фон Хорнхаузен с раздражением бросил копье на землю и схватил окованную железом палицу с шипами при вершине, похожую на моргенштерн, только массивней и потяжелей. (По турнирным правилам теперь предстояло биться другим оружием.) А Ханс взял в руки «скорпион» и почувствовал огромное облегчение – ему удалось уравнять шансы. Больше всего он боялся копья, потому что любое удачное попадание этим оружием, находившимся в руках гиганта-тевтонца, сделало бы из него мешок с костями. Впрочем, тевтонец с тяжеленной боевой дубиной с шипами тоже не подарок.

Но на этот раз некоторое преимущество все же было на стороне Ханса фон Поленца. Когда у тебя в руках палица, нужно много крутиться, быстро меняя позиции, на что тяжелый дестриэ был неспособен. А Хансов курсер вертелся как волчок, и тевтонцу, вместо того чтобы одним ударом палицы смахнуть нахального юнца с седла, приходилось напрягать все силы, увертываясь от хлестких разящих ударов «скорпионом».

И все же в какой-то момент бывалый воин несколько опоздал с защитой, не успев довернуть своего жеребца в нужное положение. Удар палицей Ханс даже не стал парировать щитом, пропустил ее над головой, пожертвовав при этом своим плюмажем на шлеме, который был раздроблен на мелкие кусочки. Выиграв при этом малую толику времени, он изо всей силы хлестнул своим оружием по незащищенному торсу соперника. Три шипастые гири кистеня впились в Буркхарда фон Хорнхаузена и впрямь, как жала скорпионов, при этом одна из них ударила по шлему в районе виска. От этого удара свет перед его глазами завертелся, и закованное в броню тело гиганта с лязгом и грохотом, отчетливо слышимым во внезапно наступившей тишине, свалилось на земную твердь.

– Виват! – вдруг заорал в восхищении польский рыцарь Януш из Гур.

– Виват! – подал голос злопамятный венгр Гуйд из Маромороша, которому вчера изрядно досталось от тевтонцев.

– Виват! – поддержали их и другие гости, в том числе и немцы, не входившие в состав ордена.

И только среди тевтонцев царило угрюмое молчание. И не потому, что они были сильно огорчены поражением Буркхарда фон Хорнхаузена, а по той причине, что он бы добрым приятелем маршала, лицо которого приобрело кислое выражение. Рыцари Тевтонского ордена хорошо знали мстительный нрав командующего, поэтому предпочли не высказывать своего отношения к происходящему на ристалище.

– На камнях Сирии печальной мой конь споткнулся. И в руке меч разлетелся, как хрустальный… – продекламировал довольный сверх всякой меры менестрель слова из рыцарской баллады – в виде эпитафии по Бурхарду фон Горнхузену; теперь он был совершенно уверен, что его кредит Хансу фон Поленцу обязательно к нему вернется, да еще и с прибылью. – Святой отец! – обратился он к монаху, который с удовлетворением поглаживал свое изрядно округлившееся брюшко. – А не желаете ли выпить во здравие сего храброго молодца?

– Еще как желаю, – жалобно ответил отец Руперт. – Жажда просто замучила меня. А мы не взяли даже флягу с пивом, хотя, нужно признаться, в Эльбинге оно совершенно скверное…

Кувшин, который Хуберт вчера стянул из винной кладовой, приказал о себе долго помнить, – монах и менестрель пиршествовали почти до утра, и теперь отец Руперт с надеждой бросал взгляды на изрядно потяжелевший после пира кошелек Хуберта. Он с удовольствием променял бы захватывающее зрелище рыцарских поединков на обшарпанную харчевню Мохнатого Тео.

– Так вот же она! – воскликнул менестрель, доставая из-за пазухи флягу. – Хлебните глоточек, святой отец.

Монах схватил флягу, вынул пробку и жадно припал к ее горлышку. Сделав несколько глотков, он сказал с приятным изумлением:

– Сын мой, мне так кажется или действительно случилось истинное чудо? Во фляге не пиво, как можно было ожидать, а отменное вино!

– Видите ли, святой отец, пока вы разбойничали, сожрав до моего прихода почти всех каплунов, которые Божьей милостью попали на наш стол, я работал в поте лица, за что и получил вознаграждение в виде фляги доброго вина от щедрот маршала.

С подозрением посмотрев на невинное лицо менестреля, отец Руперт подумал: «Прости ему, Господи, все его прегрешения! Не судите, да не судимы будете», – вспомнил он слова Нагорной проповеди. Они были как раз к месту; монах совершенно не сомневался в том, что вино краденое. Тяжело вздохнув, он снова приложился к фляге, и постепенно все посторонние мысли – в том числе и о греховности плутоватого менестреля – рассеялись, растворились, и на упитанной физиономии святого отца засияло неземное блаженство.