Глава 2
Пред грозными очами
1
– Э-гэ-гэй! – заснеженное поле и холмы впереди, густо поросшие елями, так и прыгали перед глазами всадника, конь хрипел от тяжелой скачки по глубокому снегу, плюясь паром. – Ату их, ату! – Черные спины ливонцев тоже подпрыгивали впереди, расползаясь и собираясь на широком белом поле. Точно тараканье гнездо расшевелили! С пылающим лицом, держа в руке кистень, что яростно раскачивался и звенел цепью, молодой сотник зацепил взглядом товарища, летевшего рядом с ним. – Бери своих и скачи за теми, что вправо уходят! Лети к Мариенбургу, наперерез им! Слышишь?!
– Слышу, командир! – с удалью отозвался тот и тотчас стал выкрикивать команды своим новикам, после чего небольшой отряд резко взял вправо.
Там, далеко, за крепостными стенами, поднимались к небу красные башни Мариенбурга. Снег на их остроконечных крышах лежал так покойно, что казалось: нет и не может быть войны в этом мире! А если даже она и идет где-то, то разве что за тридевять земель отсюда. И поэтому каждый ливонец мечтал сейчас как можно скорее добраться до крепостных стен славного города Мариенбурга, укрыться за ними. Но русские палаши, увы, мало кому оставляли такой шанс…
Бегущих по снегу было сотни полторы, и все они страстно хотели преодолеть это поле и вскарабкаться на крутые и высокие холмы, откуда к зимнему небу уходили корабельные сосны. Многим уже повезло: утопая в снегу, они медленно ползли вверх. А еще сотни две их земляков так и остались лежать позади приближающейся под гиканье и улюлюканье дворянской конницы, состоявшей преимущественно из уже испытанных в боях новиков – отчаянных и бесстрашных бойцов, в полной мере успевших вкусить вражьей крови. Там, за спинами всадников, неподвижно лежали черными куклами жестоко перебитые во время отступления солдаты ордена, и их оружие уже тонуло в снегу, обильно забрызганном кровью посеченной ливонской пехоты.
Вот уже и первые из отставших солдат ордена, сжимаясь под налетающими всадниками, закрывали лица и головы руками. Но палаши русских дворян и сабли казаков, возбужденных скачкой, погоней и самой битвой, превратившейся в побоище, беспощадно рубили врага. Сотник еще издали заметил того сержанта, что давно уже улепетывал со всех ног, то и дело заваливался в снег, но меча не отпускал. Ливонец в кольчужном капюшоне, злой и напуганный до смерти, обернулся на хрип лошади. Вжав голову в плечи, он выставил вперед меч, желая пропороть конское брюхо, но командир дворянской сотни успел первым: размахнулся и ударил кистенем аккурат в темя сержанта. Еще одна черная кукла на фоне алой каши украсила растоптанный снег.
Самые расторопные сержанты ордена уже взбирались по пригорку к хвойному лесу, хватались за голые кусты, заиндевевшие под снегом, подтягивались на них. Ливонцы знали: сюда лошадям не подняться, а русские дворяне вряд ли станут спешиваться ради погони по снегу за и без того сокрушенным врагом. Около сотни ливонцев продолжали упорно ползти по белым холмам вверх. Некоторых разделяло с подоспевшими русскими уже не более двадцати шагов, но тем отчаяннее ливонцы карабкались к цели.
Это было даже весело! Сейчас бы сотню стрельцов – они мигом положили бы весь этот сброд на подъеме. Или лучше татар: стрела татарская бьет куда метче любой пищали!
Сотник оглянулся на смех за спиной – там, на замерших перед крутой преградой лошадях, звонко гоготали безусые русские дворяне, совсем еще юные, и матерые казаки гортанным гоготом вторили им, указывая саблями на беглецов. Улыбнулся и сотник. Такого противника и бить жалко! Гнев и жажда крови ослабевали. Азарт погони медленно угасал.
– Куда ползете? Снег сойдет, все равно достанем! – крикнул один из русских конных дворян. – Бить не будем, сползайте! А коли будем, то через одного!
Но ливонцы и не понимали его, и понимать не хотели. Русские медведи были страшны и кровожадны – они и убивали со смехом.
Заметив у седла одного из казаков аркан, сотник окликнул воина:
– Эй, малой, сможешь подловить во-он того басурманина? – он указал на ливонца, что уже второй раз едва не соскользнул вниз.
Ливонец был приметным – белая накидка с крестом и знаки отличия на плече говорили о том, что это офицер, может быть, даже рыцарь. Тем более был он молод, а значит, получил свои отличия в первую очередь за благородство крови. Шлем ливонец потерял, да и меч тоже: пустые ножны болтались у левого бедра, кинжал – у правого.
– Отчего ж не смочь? – зацепив веревку, кивнул казак. – Попробовать-то можно!
Когда рука ливонского рыцаря уже хваталась за очередную ветку, казацкая петля хлестко обвила его – и руку по самую подмышку взяла, и голову. Петля затянулась мгновенно, и ливонца тут же отбросило назад, в снег. Русские бойцы – казаки и дворяне – опять захохотали.
– Попался, голубчик! – крякнул расторопный казак.
– Тяни его, Михайло, – кричали другие. – Да смотри, чтоб не сорвался! Вон сом-то какой, все пять пудов потянет, если не больше!
Примеру Михайло последовали еще несколько его товарищей, что имели при себе аркан круглый год. Одни промахнулись, но трое уже сноровисто зацепили свою добычу и теперь тащили ее, упирающуюся, вниз. Им помогали и другие казаки, и молодые русские дворяне. Все равно что сети тянуть. Потеха! Один из казаков прицепил аркан к седлу, пока его ревущий от ужаса ливонец бился в снегу, и дал задний ход. Беглеца так и выбросило из снежной волны к самым копытам. Едва не затоптал его казацкий конь. Теперь в русские холопы идти – другой дороги нет! Но вот Михайле не повезло – он выудил лишь рассеченную петлю на конце веревки. Ливонец тотчас вынырнул из снега, огляделся, держа кинжал в руке, стремглав отправил оружие в ножны и вновь полез наверх.
Казак с досадой рыкнул и потащил из-за пояса топор.
– Приложу его! Приложу, окаянного! – повторял он. – Такой аркан испортить! Я ведь с ним от самого Днепра шел!..
Сотник с азартом следил за уползающим вверх ливонцем и разъяренным неудачей казаком. Но когда Михайло, прицелившись, уже замахнулся, ливонский офицер, точно чувствуя близкую гибель, оглянулся. Тогда-то русский сотник и поймал его взгляд – испуганный, растерянный, недоуменный. Лет девятнадцать было ливонцу, светлые волосы выбились из-под кольчужного капюшона. Погибать столь нелепо даже для простого ратника не дело, а уж для дворянина, да еще молодого, – тем более! Командир русской дворянской сотни – ровесник ливонца – знал точно: сам бы он ни за что не хотел погибнуть так глупо и… жалко.
– Не тронь! – крикнул он казаку, хватая за руку.
– Обожди, господин, – рванул тот плечом, высвобождаясь, – сказал, приложу, значит, приложу!
– Я сказал – не тронь! – рявкнул сотник. – Не заяц он! Бить – так в поле, а не в спину, слышишь? Сам упустил – никто не виноват. Мне он живым нужен да разговорчивым. Не палачи мы!
– Тоже мне, нежности, – проворчал казак, огрызаясь, но ослушаться дворянина и старшего по званию, хоть к сотне его и не принадлежал не решаясь.
– Вы дворянин? – на ломаном немецком крикнул сотник врагу.
– Да, – отряхивая снег с лица, прокричал тот в ответ, – я – Карл фон Штаден!
– Дайте мне слово, что не пойдете более против русских!
Ливонец понял: неправильный ответ – и топор казака повалит его. Не успеет он ни отпрянуть, ни скрыться.
– Даю! – выкрикнул решительно.
– Слово дворянина?
– Да!
Сотник кивнул.
– Пусть уходит, – бросил он казаку. – Не посмеет он слову своему изменить.
Михайло ослабил руку, чертыхнувшись, нехотя отправил топор обратно за пояс. Конники из дворян уже отходили, казаки волочили за собой заарканенных пленных. Молодой ливонский офицер был уже на вершине заснеженного холма, у кромки леса, когда обернулся – не смог не оглянуться.
– Кого я должен благодарить? – уже издалека крикнул он, но сотнику показалось, что крикнул с вызовом.
– Григорий Засекин, – назвал себя русский дворянин. – Князь Засекин!
– Благодарю вас, князь!
И сотнику вновь показалось, что вслед благодарности эхом полетела насмешка. Уже поворачивая коня назад, Григорий тоже не утерпел – обернулся. Молодой ливонский офицер, как и его люди, уходили в лес, рады-радехоньки, что избежали русских мечей. Здесь была их земля, тут они знали все тропинки и овраги и надеялись скрыться. Но русские, шествующие по Ливонии победоносным маршем, могли позволить себе милость отпустить их…
Григорий взглянул направо – приближался отряд русских конников. Впереди ехал Петр Бортников, его десятник, в кольчуге поверх короткого кафтана, в медвежьей шапке.
Петр улыбнулся другу:
– Часть посекли, других на холмы отпустили. Преследовать не стали – много чести! – он кивнул в сторону крепости. – Потом всех скопом возьмем.
Разговор друзей происходил 1 февраля 1560 года на подступах к ливонскому городу Мариенбургу.
В конце осени прошлого года закончилось полугодовое перемирие, нарушенное ливонской стороной. Этот короткий мир ничего не решил, за исключением того, что подарил все тактические выгоды Ливонии. Спор, рожденный давними распрями, только крепче врос в обильно политые кровью земли распадающегося ордена и в сердца враждующих государей.
Но даже под протекторатом Польши вступившие в битву с царем московским рыцари вновь сдавали позиции. Забыв о злых крымцах, Иоанн бросил на запад немалые силы – во что бы то ни стало он хотел залатать дыры, образовавшиеся после неосмотрительных действий Адашева и его политической партии, ныне оказавшейся в отставке. Зимой 1560-го сокрушительному артиллерийскому обстрелу подвергся осажденный Мариенбург, а вылазки ливонцев заканчивались преимущественно неудачами – подобными той, в которой участвовал помилованный сотником Григорием Засекиным офицер Карл фон Штаден.
9 февраля Мариенбург пал, открыв дорогу в западную и центральную Ливонию. Оставался последний орденский оплот: ливонская столица – неприступный Феллин. Весной на территории Ливонии шли редкие бои, но обе стороны знали, что рано или поздно именно там, под Феллином, произойдет решающая битва.
Тем временем на самой Руси, в царском доме, происходили события трагические. Но даже самый проницательный ум не смог бы предугадать катастрофических последствий…
В июне 1560 года царь и царица были на богомолье в Можайске, куда выезжали довольно часто. Там впервые Анастасия и почувствовала себя худо. Покачнулась в церкви во время вечерни да так и опустилась на колени. Иные подумали: сейчас осенит себя крестным знамением и поднимется, да не тут-то было. Царь первым метнулся к ней, окрикнул домашних так, что священник, читавший молитву, едва не поперхнулся. Царицу подхватили под руки и вынесли из церкви.
Иоанн долго потом смотрел на нее в опочивальне, спрашивал, не нужно ли чего, а сам думал: «Неужто кто злодейство против супруги моей венчанной сотворил? С чего бы молодой и здоровой женщине захворать ни с того ни с сего?» Не просто так роились подобные мысли в его голове: до сих пор стояло перед глазами бледное лицо матери, Елены Глинской, отравленной боярами-злодеями Шуйскими. Синие губы, запавшие глаза, черные тени под ними – в кого превратилась-то всего за несколько дней?! А ведь первой красавицей слыла царица Елена на Руси в свое время.
И вот теперь – Анастасия…
Иоанн не ел и не пил толком, каждая минута была для него пыткой. Спустя семь лет после его недуга они точно поменялись местами – теперь он трепетал у ее постели, следя за каждым движением, прислушиваясь к каждому вздоху любимой жены. Сам поправлял одеяло на ее груди, вытирал пот со лба. То прижимался к ней щекой и целовал в губы, то твердил горячечно: «Тебе отдыхать надобно, спи же, спи!» – и никого даже близко к ней не подпускал. Сиделки от страху готовы были сознания лишиться: вдруг не так чего сделают?
Все думали, что обойдется. Мало ли – кто сейчас не хворает? Да только царице все хуже и хуже становилось.
– Ну, лекарь, что скажешь про мою голубку? – спрашивал Иоанн у домашнего врача. – Отчего не летает, а в жару мечется?
– Да что ж я могу, ваше величество? – бледнее накрахмаленного полотна, бормотал доктор. – Сил мало у царицы – она и так хрупкая, как перышко, а тут еще дите за дитем. Шутка ли: рожать каждые полтора года?! Дмитрий, упокой Господь его душу, Иван и Федор. Да еще трех дочерей потерять. А ведь едва родились! Утроба женская – хитрая штука, царь-батюшка…
– Ты мне зубы не заговаривай! Говори прямо: отравили ее? Говори, яд это?!
Доктор все пятился и пятился прочь, к дверям:
– А может, и отравили…
– Пошел вон! – бледнея от гнева, прошипел царь. – Вон! Вон!
Никто не знал, что через несколько дней Иоанн, обезумевший от горя, будет метаться по спальне своей царицы, все ломая и круша, ревя, как раненый зверь. «За что, Господи, за что?!» – будут слышать самые смелые, те, что не побоятся приблизиться в эти минуты к двери. «С тобой, милая, должен был прожить свой век, с тобой и в могилу сойти! – будет кричать царь, прижимая бездыханное тело Анастасии к груди, таская его за собой, точно куклу, путаясь в покрывалах. Словно жизнью своею хотел с ней поделиться. – С тобой, Настасьюшка…»
Не вышло. Видно, другую судьбу уготовил ему Господь…
2
В начале лета того же года со стороны Москвы возобновились полномасштабные военные операции в Ливонии. Шестидесятитысячная русская армия под командованием князя Мстиславского вторглась в еще незанятые ливонские земли и теперь уверенно продвигалась к главной цитадели ордена – неприступной крепости Феллин. Несмотря на то, что московиты превосходили их числом, ливонцы с нетерпением искали решающей битвы. Они надеялись на отмщение и чудо Господне! Рыцарями командовал ландмаршал Белль, которому магистр Готгард Кетлер вверил все полномочия полководца. В то же самое время двенадцатитысячный эскадрон конных русских дворян под командованием князя Владимира Барбашина, в коем одним из сотников служил и Григорий Засекин, был выслан вперед – с заданием уничтожить главные коммуникации, связывающие Феллин и приморский город Гапсаль, откуда в столицу ордена поступали оружие и продовольствие. При выполнении этого приказа князь Барбашин и столкнулся с ливонской армией. Правда, много южнее самого Феллина…
2 августа 1560 года под городом Эрмесом дворянский эскадрон схватился с основными силами ордена и наголову разбил их. По тяжести это поражение оказалось для ливонцев куда сокрушительнее предыдущих: не считая сержантов и наемников, орден потерял убитыми около трехсот рыцарей, еще сто двадцать из них сдались в плен. Туда же угодили и одиннадцать командоров во главе с мечтавшим взять реванш ландмаршалом Беллем.
Фортуна крепко держалась на стороне Москвы. Для врага же ее это оказалось равносильно приговору – оправиться от такого удара не представлялось никакой возможности. Чудо Господне обернулось против его жаждавших, и русские войска, даже не празднуя победу, скорым маршем и беспрепятственно достигли в итоге ливонской столицы.
В первых числах августа 1560-го началась знаменитая осада Феллина. По приказу Алексея Адашева город отрезали от остального мира и окружили шанцами – небольшими земляными укреплениями. Сюда же была доставлена и вся русская артиллерия. Беспощадная бомбежка Феллина не прекращалась ни днем, ни ночью. Русские солдаты засыпали и просыпались под артиллерийский огонь, а жители Феллина – еще и под грохот рушившихся крыш своих домов, и часто этот звук был последним в их жизни.
В городе огонь уничтожал все новые и новые здания. Скрыться от него было практически негде, разве что в подвалах или в замке магистра, от сокрушительных ударов и пылающей смолы с каждым днем все более теряющем былое величие. Ливонцы понимали: московиты настроены серьезно и не уйдут, пока стены крепости не дрогнут и не рассыплются в песок, как стены Иерихона. Но Феллин продолжал держаться – со стороны казалось даже, что ежедневные бомбардировки ему нипочем. Русские не переставали удивляться: по их расчетам, от крепости давно уже не должно было остаться и кирпича! Секрет же состоял в человеке, управлявшем столицей и командовавшем ее обороной. Комендантом цитадели оказался истинный рыцарь, оставшийся непреклонным несмотря даже на то, что русские обещали ему жизнь – в обмен на его согласие открыть ворота. Этим рыцарем был экс-магистр ордена Вильгельм фон Фюрстенберг.
Старик все еще надеялся на чудо – что Готгард Кетлер соберет новые полки и придет вместе с Сигизмундом II Августом под стены Феллина. Однако после недавнего разгрома и плена ландмаршала Белля «чудо» сие стало невозможным, а поляки и литовцы с помощью отчего-то медлили.
В эти дни и дошла до русского лагеря черная весть: царица умерла. Овдовел Иоанн Васильевич.
Курбский и Адашев молча перекрестились за помин души той, что незаслуженно не жаловала их. В лагере отслужили панихиду. Бывшим царским советникам по прежней Ближней думе появилось над чем задуматься. Некому больше было усмирять сердце Иоанна: Сильвестр, гневом Господним царю грозивший, отбывал заточение в Кирилло-Белозерском монастыре; Анастасия, свой подход к мужу имевшая и по-женски усмирявшая – лаской да тихим словом, – отошла в мир иной. Обнажено оказалось теперь сердце молодого монарха. А потому – вдвойне опасно. Два ушлых братца, Данила с Никитой Захарьины-Юрьевы, найдут, какой отравой плеснуть в него.
Русским полководцам оставалось только продолжать изматывать врага да ждать очередных вестей из Москвы.
А ливонцы тем временем пытались пробиться к Феллину, и один из ночных рейдов застал русских врасплох. Конный отряд немецких наемников пришел со стороны Пернова. Он вылетел из-за леса, где на некотором расстоянии друг от друга проходили дозором две сотни русских дворян, одной из которых командовал Григорий Засекин. Держа копья наперевес, наемники врезались в два десятка русских новиков, объезжавших территорию, и почти тотчас перебили их. Бóльшая часть сотни пришла на выручку, но не сразу. Завязалась битва. Под яркой луной зловеще вспыхивали мечи и сабли, звенела сталь, оглушительно ржали кони, кричали смертельно раненные и падали под копыта вражьих и своих коней, после чего, растоптанные, замолкали навеки. Если бы не сотня Григория Засекина, подоспевшая вовремя, ливонцы одолели бы русских. Но, обойдя лес по следам противника, русская сотня молниеносно ударила ему в тыл. Половина наемников полегли на месте, еще часть спаслись бегством и рассыпались по окрестностям. Русские гнали прочь коварного противника. Кого нагоняли – добивали на месте.
Приметив конного ливонца, что опрометчиво выскочил на лунную дорожку и намеревался уйти, Григорий рванул за ним. Тот попытался скрыться в лесу, но упускать его в планы сотника не входило: уйдет сегодня – вернется завтра с другой стороны!
– Дерись, сукин сын! – преследуя ночного гостя, кричал Григорий. – Ну, дерись же со мной!
Когда стало понятно, что схватки не избежать, ливонец резко развернул коня. Всадники сшиблись на опушке приземистой дубовой рощицы. Меч неприятеля полоснул Григория по шлему, рассек кольчугу на плече. В ответ сабля русского князя ударила ворога по правой кисти, вскрыв кольчужную перчатку и отхватив два пальца. Ливонец вскрикнул, меч отлетел прочь. Второй удар Засекина пришелся по ребрам рыцаря, и тот покачнулся и повалился с седла.
Когда ливонец оказался на земле, сжимая покалеченные пальцы, Григорий тоже спрыгнул с коня. Он собрался уж было прикончить басурмана-налетчика, избавить от тяжких мучений, как вдруг рука сама собой дрогнула.
– Ты?! – занеся саблю над головой ливонца, только и смог вымолвить он.
Поверженным оказался старый знакомый – Карл фон Штаден. Засекин ногой прижал его к земле.
– Я тоже узнал тебя, князь, – с трудом дыша, прохрипел тот.
Меч его был обильно испачкан кровью. Русской – сомневаться в том не приходилось.
– Ты ведь слово дворянина давал! – еще сильнее придавив врага, рыкнул Григорий.
– Слово русскому медведю ничего не стоит! – огрызнулся светловолосый ливонец.
– Вот как?! – зло усмехнулся сотник. – Что ж, придется научить тебя и перед медведем русским ответ за слово свое держать.
– Пощады просить не буду – бей!
– Велика радость – лежачего прибить! – скривился презрительно Григорий. – Нет уж, судьба у тебя отныне другая – на поводке у меня быть! – сквозь зубы процедил он и ухватил рыцаря за кольчугу. – Вставай, басурманин! В смерти твоей мне никакого толку нет, тем паче что ваша чухонская братия опять мордой в дерьмо угодила. Считай себя отныне рабом царя русского, пёс! – Окровавленный меч и наглый тон рыцаря задели Григория за живое. Эх, приложил бы его тогда казак Михайло, глядишь, кому-то из русских жизнь бы тем самым спас. Снова недобро усмехнулся: – Так что поедешь на родину медведей, фон Штаден. А там, глядишь, конюхом служить станешь или, может, пастухом. Это уж как твой новый хозяин пожелает, – Григорий перевернул ливонца на живот и стянул ему руки, одна из которых была безвозвратно искалечена, бечевой. – А уж кому тебя отдадут в работу – это пока дело темное. Вставай!
Отплевываясь кровью, ливонец привстал на колено, а затем и в рост поднялся. Покачнулся. Зло зыркнув на Григория, отвел взгляд:
– Мне есть что сказать тебе, князь…
– Да неужто? – ухмыльнулся Григорий. – Что ж, говори, выслушаю, так и быть.
– Это важно для твоих командиров. Отведи меня к ним.
– Быть по-твоему, – равнодушно кивнул сотник. – Только имей в виду: мои командиры злы как черти и в случае чего поджарят тебя, словно утку на вертеле. Так что лгать не советую. Тем более что Феллину, – он махнул рукой в сторону крепости и доносящегося грохота канонады, – со дня на день придется-таки спустить рыцарский флаг и сдаться на милость царя нашего батюшки. А чтобы секрет твой напрасным или худым не оказался, ты мне его по дороге расскажешь. Не понравится – утоплю в первом болоте. Сам знаешь: их тут немало.
Только на рассвете, вернувшись со своей героической сотней и пленными ливонцами на родную позицию, Григорий доставил Карла фон Штадена в деревушку, где расположился штаб русской армии. Вошел через широкие ворота во двор, отряхнул кольчугу, потопал, сбивая с сапог грязь. Тысяцкого, непосредственного командира молодого князя, в лагере не оказалось, и потому Григорий решительно направился прямо к полководцам.
– Спят? – спросил он у знакомого стрелецкого сотника, чьи люди несли нынче караул.
Бородатый стрелец смачно зевнул и вместо ответа спросил:
– Потрепали, княжич?
– Есть немного, – признался Григорий. – Так спят или нет?
Тот пожал плечами:
– Кто ж их знает? Они мне не докладываются. Но вроде не спят. Всю ночь свечи жгли – знай только новые подноси!
– Совещались?
– Похоже не то. Видел: сидели пресветлый князь Курбский и Алексей Федорович, трапезничали, вино пили и разговоры вели.
– И Алексей Федорович вино пил? – удивился Григорий.
– Да нет, пил Андрей Михайлович. А Алексей Федорович все больше на траву заморскую налегал. Другие командиры тоже были. Потом все разошлись, а князь и Алексей Федорович долго еще бодрствовали. Всех ординарцев вон выставили, – с усмешкой добавил стрелец. – А недавно вот завтракать изволили. Опять вина просили. Теперь-то, может, и заснули уже. – Нахмурился: – Да коли даже и бодрствуют, все одно вряд ли до себя допустят. Сердитые они!
– А я все ж попробую, – сказал Засекин.
– Воля ваша, княжич.
Григорий прошел мимо охраны из стрельцов, махнул идущим позади себя двум новикам: мол, тащите сюда пленного. Стрелецкий сотник, окинув хмурым взглядом ливонца, открыл перед Засекиным дверь.
Григорий прошел сени, доложился сонному ординарцу. Тот, приоткрыв дверь, в свою очередь сообщил:
– К вам сотник, князь Григорий Засекин.
– Зови, – ответил после паузы знакомый голос.
Григорий узнал его – он принадлежал князю Курбскому. Молодой командир вошел и остановился на пороге.
В гостевой литовской избы, при сером утреннем свете, хмуро трапезничали два полководца – Алексей Адашев и князь Андрей Курбский.
На простом деревенском столе стояли высокие серебряные кубки и кувшин с остатками вина. На турецком чеканном серебряном блюде холмом поднимался наполовину разделанный копченый окорок; лежали наструганное ломтями заветренное мясо и хлеб. Григорий потянул носом: ах, какой аромат пряно-острый! Проголодался он за эту ночь.
– Ты прямо аки солнце светишься, Засекин, – хмуро заметил Курбский. В расстегнутой до середины груди белой рубахе, он сидел, привалившись к спинке широкой скамьи, крупный золотой крест путался в волосах. В левой руке был зажат кубок, в правой – охотничий кинжал с нанизанным на него подмороженным яблоком. – Что ливонцев отбили, знаем уже, – продолжал князь. – Или еще что нового есть?
Алексей Адашев в застегнутом на все пуговицы черном кафтане тоже уставился на сотника. Полководцы стояли сейчас перед тяжелым выбором, потому и не спали. Уже нынче собирались они отдать приказ о штурме неприступного Феллина – тянуть и далее не имело смысла, ибо овдовевший царь мог в любой момент обвинить их в «предательском» затягивании войны. Но жертвы, которые приходилось бросать в этом случае на алтарь победы, представлялись им огромными.
– Есть добрая новость, Андрей Михайлович, – оживленно откликнулся сотник. – Взял я только что у холмов офицера ливонского, так весьма интересную историю он поведал. Оказывается, ландскнехтам, что Феллин защищают, давно уже жалованья не платят. Более того, все дома в городе разбомблены и выгорели, один только детинец их басурманский и стоит пока. Наемники же мечтают сдать и город, и своего командира, после чего – положиться на нашу милость. Ландскнехтов этих сотни три, не больше, но стóят они, как я понимаю, дорогого. А самих рыцарей у магистра не более ста человек: ну, сержанты там, прислуга, все, что положено. Однако рыцари только замок магистра защищают, сам детинец, а вот ворота и стены городские – те самые ландскнехты. Последний же артиллерийский обстрел, который им Алексей Федорович учинил, – Григорий отвесил почтительный поклон в адрес второго своего благодетеля, – едва вконец не извел наемников. Совсем, словом, затужили басурмане.
Глаза Адашева заблестели:
– Неужто правда?! А то я уж начал думать, что им наши ядра – как мед с конфетами: только подавай!
– Правда, истинный крест, правда! Да я вам сейчас этого бедолагу прямо сюда доставлю, сами его исповедь послушаете. А главное, знайте: командир этим ландскнехтам, немчуре наемной, – двоюродный брат моего пленного, Адольф фон Штаден. Кузен по-ихнему. Смекаете, каков поворот? – Григорий стушевался вдруг своего чересчур вольного разговора, но старшие товарищи широко улыбнулись, как бы поощряя его пыл и жар. – Так мне привести его?
– Веди, Гриша, веди, – кивнул Адашев. – Новость-то, кажется, и впрямь хороша, а? – подмигнул он Курбскому.
Через несколько минут ливонской офицер повторил слово в слово рассказ русского княжича и добавил, что брат его поверит только одному человеку – ему, Карлу фон Штадену.
А еще через четверть часа Курбский и Адашев решили: штурм Феллина отложить. По крайней мере на сутки или двое.
– Что ж, Андрей Михайлович, – обратился, когда ливонца вывела охрана, повеселевший Адашев к своему товарищу, – рисковать, думаю, мы ничем не рискуем, зато польза, коли дело выгорит, великая будет!
…В ночь на 30 августа 1560 года русские полки – из конных дворян и стрельцов – начали стягиваться к городу. Первоочередной целью были главные ворота Феллина. С другой стороны мощной крепости Адашев усилил бомбежку стен – для создания видимости, будто русские вот-вот пойдут на штурм, потому-де и пытаются ослабить защиту стен.
Несколько сотен конных русских дворян и казаков приблизились к воротам едва не вплотную – на них была возложена особая миссия. Перед рассветом мост неожиданно опустился, и ворота города, тихонько скрипнув, начали открываться. Это и послужило сигналом – сотни русских конников ворвались в Феллин.
Победа была близка, но еще не одержана. Магистр Вильгельм фон Фюрстенберг ожидал предательства со стороны ландскнехтов, возглавляемых наемником-аристократом Адольфом фон Штаденом. Старый магистр предлагал даже расплатиться с ними золотой посудой и украшениями из собственной казны, но немецкие наемники лишь сделали вид, что согласны. Тогда магистр отдал распоряжение своим рыцарям запереть замок и ждать. Когда русские ворвались в город, оказывать им сопротивление было, по сути, некому.
Григорий Засекин, возглавлявший одну из сотен, что первой ворвалась в Феллин, был поражен увиденным – ни одного целого дома не осталось в городе! Груды камней и устрашающие пепелища предстали взору: артиллерия Алексея Адашева поработала на славу! Проезжая по разрушенным улицам города, Григорий первым натолкнулся на безоружный отряд ландскнехтов. Русские были заранее предупреждены: сечь головы в городе не стоит, ибо наемники предательством купили себе жизнь и свободу. Их по предварительной договоренности с Карлом фон Штаденом отпустили, вернув даже оружие. Уже через час, при мечах и копьях, ландскнехты покидали Феллин. Каждому за городскими стенами должны были выдать и по лошади – дабы смогли добраться, кто куда пожелает.
Присмиревшие, молча проходили они по разбитым улицам мимо русской конницы, когда Григорий Засекин вновь увидел старого знакомца Карла фон Штадена. На сей раз – с увечной рукой на перевязи. Григорий хмыкнул: недаром все-таки он пленил его – вон как оно все вышло! Фон Штаден был отпущен двумя русскими полководцами, сумел вернуться в город, где его хорошо знали, и договориться со своим кузеном и его старшинами, которые и сдали в итоге русским неприступный ливонский город.
– Я сдержал свое слово, князь! – проходя мимо сотника дворянской конницы, весело крикнул он. – Вы гордитесь мной?
– Теперь – да! – ответил насмешливо Григорий. – Но берегитесь петли – свои не простят вам предательства!
– А я не прощу вам своих пальцев! – Карл фон Штаден поднял перевязанную руку. – Мне их будет не хватать. Прощайте, князь!
– Прощайте! – небрежно бросил Григорий. – И берегите от русских медведей голову! – теперь в его словах слышалось куда больше насмешки, чем в свое время у противника.
Когда ландскнехты поравнялись с воротами, русские обнаружили, что те несут слишком много поклажи. Выяснилось, что, вспомнив о сокровищах магистра, которыми тот хотел расплатиться с ними, ландскнехты попросту обворовали его – унесли все, что смогли. Казаки обыскали воров и отняли практически всю ливонскую казну, отправив предателей-наемников прочь от Феллина с пустыми руками и проклинающими в душе всех русских.
Не знали тогда ландскнехты, что их в будущем ждет. Приехав в Ригу и проговорившись, какой ценой купили себе жизнь, почти все они, кто не успел вовремя улизнуть и покинуть город, были арестованы и повешены за крепостной стеной, и первым закачался на перекладине их командир Адольф фон Штаден. Кузен же его, сметливый и расторопный Карл, казни избежал, сумел улизнуть от возмездия.
А русских ждал впереди штурм цитадели – стоявшего в самом центре Феллина замка Вильгельма фон Фюрстенберга. Магистру было послано требование сдать замок, но он, как и предполагали Курбский и Адашев, отказался. К замку стали подкатывать бомбарды.
И опять начался ад. С методичностью часового маятника пушки разносили крепостные стены последнего оплота Феллина, его цитадели. Камни обрушивались на головы рыцарей. Но и ливонцы не отставали от своих заклятых врагов.
Рядом с Григорием пролетело ядро, выпущенное ливонской пушкой из замковой бойницы, – двух его товарищей рассекло пополам. Под ним самим убило лошадь – ее сразил залп ливонских мушкетов. Но когда бой продолжился в замке, все уже спешились. Много стрельцов полегло под огнем орденских пушек, но сила была за русскими. Ярость и сила. И когда ворота замка разлетелись, а за ними – и решетки, кинулись внутрь скопом и стрельцы, и казаки, и дворяне конных полков.
Стрелецкий отряд, ворвавшийся во двор замка, расстреливал противника из пищалей, сек бердышами защитников цитадели.
– Не пускайте русских к башне! – в стальном доспехе, управляя закованным в броню конем, кричал рыцарям бывший ландмаршал ордена Филипп Фюрстенберг.
После короткого боя дворяне, стрельцы и казаки захватили все подступы к башне, открыли и эти ворота. В замок магистра, спешившись, удало размахивая саблями, ворвались дворяне. Сотня Григория Засекина неслась впереди. Никому не обещали русские пощады и никому ее не давали. Но оставшиеся рыцари и не просили ее – умирая, забирали с собой и много противников.
Коридоры замка были завалены трупами и ранеными. Боеспособных становилось все меньше – единицы. Защитников теснили повсюду, на стенах замка, в тесных его коридорах.
Григорий был первым, кто бок о бок со стрельцами ворвался в главные покои орденского вождя. И когда несколько рыцарей, защищаясь до последнего, пали под мечами русских и дверь была выбита, сотник Григорий Засекин ввалился в залу с шахматными полами. Там, в кресле с высокой спинкой, восседал бывший магистр Вильгельм фон Фюрстенберг – сухой и седоволосый, в черном костюме и только одной выпуклой кирасе. Русские опешили, увидев его – бледного и неподвижного, точно статуя с крючковатым желтым носом.
Григорий, будучи князем и сотником, дал отмашку стрельцам, приблизился к магистру.
– Ваш меч, герр Фюрстенберг, – сказал он, протягивая руку.
Экс-магистр и комендант города, опираясь о подлокотники кресла, встал. Вытащил из ножен меч, перехватил за лезвие, отчего рука его, потерявшая уже былую силу, дрогнула, отдал молодому воину. И тут же глаза его блеснули: он узнал молодого воина! Сухо усмехнулся и кивнул. Принимая меч, поклонился и Григорий.
Дело было сделано – Ливонский орден сдал свою столицу. Еще один мощный город, откуда три столетия рыцари управляли народами Прибалтики и посягали на русские земли. Но орден проиграл последнюю свою войну, и его история подходила к концу.
В этот день Алексей Федорович Адашев, в присутствии князя Курбского, сказал своему подопечному:
– Ты взял магистра, Григорий, тебе и в Москву его везти пред царские очи! Но не сотником повезешь его – тысяцким.
Курбский, соглашаясь, кивнул:
– Это самое малое, что мы можем для тебя сделать. Будет время – сделаем больше.
– Со своей тысячей и поедешь, князь Григорий Засекин, – добавил Алексей Адашев. – Завтра же утром. – Он нахмурился, переглянулся с Курбским. – Да нет, уже сегодня получается. Тянуть не будем. – Он кивнул молодому князю: – Пару часов на сон – и в дорогу! И вот что еще, Гриша, – доверительно продолжил Адашев, – не говори ты пока никому, что это я тебя тысяцким сделал. Царь серчает на меня, значит, может и на тех осерчать, кто близок мне.
– Да как же так? – пробормотал Григорий.
– А вот так. Коли спросят, а тебя спросят, отвечай просто: Феллин помог взять и магистра пленил. Чем не заслуга? По-моему, так велика!
Засекин посмотрел на Андрея Курбского, но тот встретил его взгляд холодно. Тревога лежала на челе пресветлого князя.
– Ты слушай, слушай, – только и сказал он.
– Для пользы твоей говорю, – хлопнул Адашев новоиспеченного тысяцкого по груди. – А теперь ступай. Ступай.
Вперед тотчас были высланы гонцы, дабы известить царя о падении Феллина и захвате экс-магистра фон Фюрстенберга. Ответственность за его доставку легла на плечи князя Григория Засекина. И, покидая после недолгого сна лагерь под разрушенным Феллином, Григорий не знал, что творилось сейчас в душе Алексея Федоровича Адашева, его благодетеля и командира…
3
Путь в родные земли Григория Засекина с вверенной ему тысячей конных воинов лежал по завоеванным ливонским территориям, потом через свои города – Псков и Ям Запольский, Торопец и Волок. Все это время экс-магистр ордена ехал в просторной деревянной повозке вдвоем с сопровождавшим его секретарем. Выходил разве что к трапезе, а то и трапезничал в своей маленькой деревянной башенке на колесах. Крошечный замок с одним-единственным слугой! Ножей и вилок Вильгельму фон Фюрстенбергу не полагалось, тонких шнурков тоже, как и порошков разнообразных, дабы не учинил над собой чего-нибудь худого. Таков был приказ. Один раз в час, за исключением сна, магистра проверяли: жив и здоров ли? А секретарю его пригрозили жестокой пыткой, коли с хозяином что-нибудь приключится. Не хворым и в сознании должен был добраться пред царские очи магистр, столько хлопот доставлявший Москве долгие годы. Потому Григорий и посылал своего ординарца Пантелея, бравого юнца из костромских дворян, лично приставленного к нему Данилой Адашевым, спрашивать у магистра, не надо ли ему чего. Но тот, как правило, отмалчивался.
За чопорного немца на ломаном русском отвечал его секретарь:
– Вильгельм фон Фюрстенберг благодарит за заботу, но сейчас он желает отдыхать и просит его не беспокоить.
Пантелей пришпоривал коня и несся к командиру:
– Отдыхает он! Да говорить просто не хочет, и все тут!
– А ты видел, Пантелей, чтобы пса, которого изловили и силком волокли в клетку, с тобой дружбу водил? – усмехаясь, спрашивал его Григорий. – Вряд ли. Но мне поручили быть с ним обходительным да ласковым, как с барышней, – приходится исполнять.
Конным дворянам, и днем и ночью дежурившим по обе стороны повозки, только и видны были, что желтый ястребиный нос магистра, время от времени появляющийся в небольшом окошке, да ничего не видящие, точно ослепшие глаза надменного и гордого старика.
Нет, не таким представлял закат своей жизни Вильгельм фон Фюрстенберг! Гордые ливонские стяги еще шумели в грезах над его головой, как шелестят кроны больших деревьев в летнюю ветреную погоду. Но реальность была иной – страшной, хуже любого ночного кошмара. Слава растоптана, былые товарищи либо в землю легли, либо предали его. Чужая земля, ненавистная Русь, пожирала оставшиеся ему дни, изводила тряской на бесконечных кривых дорогах.
Чужие мили, чертовы мили.
Адашевым дан был Григорию указ: шесть часов в сутки на сон, час – на трапезы, остальное время – скорый путь. Когда же пошли земли великого княжества московского, тысяцкий вздохнул спокойнее. Выслал вперед отряд – оповестить двор о приближении ценного живого трофея.
Москва встретила Григория осенним увяданием садов, в которых тонула столица, бирюзой и золотом церковных куполов. Желтый нос Фюрстенберга все чаще появлялся в окошке ливонской повозки. Как магистр ни старался держаться отстраненно, чужой уклад все же вызывал у него интерес. Вот сверкнула Яуза, а вот и Москва-река. Дым над трубами домов. Купцы и черные люди. Расторопные мужички с пилами да топорами. Столица продолжала строиться и разрастаться: домишками и теремами, церквушками и соборами; всё новые люди стекались сюда, к окраинам, находя тут, подле царских стоп, родной дом.
Наконец въехали в саму Москву. К вечеру пришла прохлада. Угасал шум на рынках. Показался вдали Кремль. Желтый нос магистра так теперь и торчал из окошка. Барыни и барышни с прислугой прогуливались, дворяне при саблях.
Еще на последней остановке, в безымянном селе, магистр приказал нагреть для него воды в кадке, искупался и переоделся в чистое: вычищенный черный камзол и черные бархатные штаны – все расшито было серебром. Знал он, куда его везут. Не хотелось магистру предстать пред молодым русским царем уставшим стариком, измученным и жалким.
– Вы отдадите мне меч, князь? – спросил он утром, когда готов был двинуться в дорогу.
– Нет, господин магистр, не отдам, – ответил Григорий. – Вы не гость – вы пленник царя всея Руси, Иоанна Четвертого Васильевича. Меч я передам вельможам, а уж государь сам решит, как быть с первым ливонским клинком. Со вторым, – поправил себя Григорий. – Первый остался у вашего преемника, но это, полагаю, ненадолго. – Тысяцкий Засекин не сомневался: препроводив Фюрстенберга в Москву и передав его с рук на руки боярам, он вернется в Ливонию и достанет Готгарда Кетлера! Чувствуя, что отказом задел старика за живое, юноша вздохнул: – Я бы отдал вам меч, господин магистр, но не положено – не моя воля.
Магистр кивнул, что означало: «Я смиряюсь с уготованной мне судьбой».
И вот теперь, когда солнце уходило за рыжие купола столицы, они въехали в Кремль. Григорий думал, что им позволят переночевать и царь примет магистра завтра, но Иоанн распорядился иначе. Ему не терпелось увидеть магистра ордена, ведь он был уверен, что со взятием Феллина и пленением Вильгельма фон Фюрстенберга Ливонский орден пал пред русским оружием, сдался на милость Москвы окончательно. То была законная и значительная победа после Казани и Астрахани. Он, Иоанн, добьет остатки ливонцев и сам, единолично будет решать, куда направить следующий шаг: в сторону Польши, Литвы, Швеции, Крыма, Турции?..
А пока что он примет пленника и посмотрит ему в глаза: ведь это магистр Вильгельм фон Фюрстенберг и архиепископ Евстафий бросили Москве перчатку!
В Кремле охрана Засекина, из его боевой сотни, передала магистра Фюрстенберга здоровенным царевым стрельцам в ярко-красных кафтанах. К Засекину вышел в сопровождении многочисленной охраны и дьяков богато одетый статный боярин лет сорока, черноволосый и чернобородый, с ледяными глазами. Поклонился Вильгельму фон Фюрстенбергу, и тот ответил боярину поклоном.
Вперед вынырнул дьяк-переводчик, весь превратился в слух.
– Рады видеть вас в стольном городе Москве, магистр, – обратился к пленнику боярин. – Вскоре вы увидите, что не только огнем пушек умеют потчевать русские своих противников, но и добротой царской. Иоанн Васильевич ждет вас, хочет словом перемолвиться и дружбу свою предложить. Прошу вас!
Магистр поклонился еще раз. Процессия из придворных уже увлекала его и несла вверх по лестнице, когда боярин, не думавший торопиться, взглянул на Григория.
– Ты ли тот самый тысяцкий, что магистра взял? – спросил он, оглядывая с ног до головы молодого воина.
– Он самый, – ответил Григорий с должным поклоном.
– Пойдешь со мной к государю, – сказал боярин. – Сам повелел – видеть хочет героя.
Григорий оторопел. Думал, сдаст магистра с рук на руки и – свободен. Отдохнет, отоспится, а после напросится в гости к князю Воротынскому, новым назначением похвалится. И вдруг – пред царские очи…
– Я ж с дороги, – пролепетал он растерянно.
Вельможи, сопровождавшие важного боярина, снисходительно заулыбались словам молодого воина. Особенно двое, стоявшие по правую и по левую его руки: крепкий невысокий бородач с лукавым взглядом широко осклабился наивности тысяцкого, а разодетый молодой вельможа, румяный, пухлогубый и смазливый, усмехался с пренебрежением – как столичный житель над провинциалом.
– Не робей, молодец, – усмехнулся боярин. – Царь милостив: изменника накажет, а героя наградит. Идем же.
– Кто он? – шагая позади боярина, спросил Григорий у охранника.
– Алексей Басманов, один из первых вельмож при царе нашем Иоанне Васильевиче, – ответил знакомый голос. – А ты что, ослеп? Али зазнался?
Засекин, пристальней вглядевшись охраннику на лицо – рыжее-прерыжее, – так и ахнул:
– Степка! Ты?!
То и впрямь был Степан Василевский: в дорогущем кафтане, при дорогом оружии – глаза слепнут!
– Я, друг мой ситный, я самый, – ответил телохранитель. – А ты – молодчина. Подумать только, тысяцкий уже! Так и до воеводы недалеко.
– Далеко еще, – ответил Григорий. – А ты разодет-то как, точно хан крымский! И сабля с золотой рукоятью, и кафтан в золоте!
– При дворе иначе не ходят, – рассмеялся Степан. – А как Петька-то, жив?
– Да жив, слава богу! Он в ординарцах у Данилы Федоровича Адашева…
– Тсс! – Степан даже в лице изменился, понизил голос. – Тише, друг мой, тише…
– А что такое? – нахмурился Григорий.
– Эту фамилию при дворе громко лучше не называть, – почти шепотом признался Степан. – Не в милости они – ни Алексей, ни Данила. Коли назовешь их фамилию, тут же спросят: а почто вспомнил их? Ты ответишь: знаю, мол. А они снова: а с какой стороны знаешь? И вот тут думай. Ответишь – с хорошей, гляди: дегтю себе плеснешь!
– Отчего ж так? – спросил Григорий обескураженно.
Но Степан ответить не успел – процессия подошла к дверям посольской залы. Там магистра поверженного ордена поджидал царь.
Степан, как и другие телохранители, встали в две шеренги по правую и левую руку Алексея Басманова.
– Тысяцкий, ты за мной иди, – сказал боярин. – Вслед за магистром тебя представлю. Коли царь еще не забыл, – не зло усмехнулся он.
– Свидимся? – шепотом спросил Григорий Василевского.
– А то! – ответил огненно-рыжий Степан. – Сам тебя нынче найду. Иди, иди!
Двери в посольскую залу открылись, и царедворец с посохом громовым голосом объявил:
– Вильгельм фон Фюрстенберг! – бывший магистр бывшего Ливонского ордена! – с почтением к великому князю Московскому, превеличайшему царю всея Руси, царю Казанскому и Астраханскому, князю Тверскому и Новгородскому, Ярославскому и Ростовскому, Иоанну Васильевичу Четвертому, Рюриковичу!
«Цок!» – громко и звонко ударил посох, и тонкое эхо понеслось по посольской зале.
Тогда Григорий и увидел царя всея Руси…
Иоанн Васильевич сидел на возвышении, на высоком золоченом троне, в золотой одежде с багряным шитьем и царском головном уборе. В таком одеянии встречали императоры Византии послов чужих стран. Впереди процессии к трону шагал Алексей Басманов, за ним – Фюрстенберг, далее – Григорий, а по бокам – стрельцы и личная царская охрана.
А потом охрана двумя волнами разошлась в стороны, потащила за собой и Григория, и экс-магистр оказался перед пленившим его владыкой – русским царем. Сухой старик в черном камзоле, один-одинешенек, против молодого русского монарха на величественном троне, в окружении князей и бояр.
Фюрстенберг думал сейчас о том, что его государство уходило в небытие перед молодой и агрессивной державой, силу которой они недооценили, пропустили ее восход. Русский царь думал о том, что отныне его величие практически безгранично: как сухие ветви ломал он через колено орды нехристей и басурманские ордена.
Но государь приветствовал пленника добрым словом – он мог позволить себе быть милостивым и великодушным.
– Сам Господь захотел, чтобы мы одержали победу над вами, – сказал Иоанн Фюрстенбергу. – Но я хочу, чтобы все знали: русский государь милостив к побежденным. Уважая ваши сан и звание, Вильгельм фон Фюрстенберг, я дарую вам, бывшему магистру ордена, в вотчину город Любимов. Это хоть и не Феллин, но городок хороший, великокняжеский, где можно прожить долго и безбедно. Да будет так!
Что и говорить: Фюрстенберг и так знал, что не для расправы везут его в Москву, но как трофей, как диковинную птицу – дабы все увидели, узрели, каков у них ловец-то – царь московский! Но милость Иоанна к пленнику, столь рьяно ненавидевшему Русь, и впрямь оказалась велика… Да и царь достиг того, чего хотел. Теперь в Европе скажут: разве медведи так поступают? Да он истинный христианин и европеец, коли и праведный гнев смог обуздать, и милостью заклятого врага одарить…
– Мы еще не раз побеседуем с вами, магистр, о воинской славе наших государств, – добавил Иоанн. – А теперь поведайте, нет ли у вас жалоб на моих офицеров? Отныне вы – мой подданный и мой друг, а я пекусь о своих друзьях. В добром ли вас здравии доставили в Москву? Я могу быть добр к недавнему неприятелю и очень строг к своим слугам!
Григорий затрепетал – одно слово магистра могло обернуться для него бедой.
– Благодарю вас, государь, – ответил Вильгельм фон Фюрстенберг. – Обращались со мной хорошо, говорили с уважением. Разве что дорога была скорой…
– Это ничего, – улыбнулся Иоанн, и за ним заискивающе стали улыбаться придворные. – Я сам так наказал: мне хотелось как можно скорее увидеть вас в Москве. Сейчас вам покажут ваши палаты. Завтра в Кремле будет пир в вашу честь, потому надолго я не прощаюсь. Отдыхайте, благородный магистр: выспитесь хорошенько на перинах наших пуховых, медку русского отведайте – точно в раю окажетесь! И обратно в Ливонию не захочется.
Бояре посмеивались: кто погромче, кто потише. Фюрстенберг поклонился и в сопровождении охраны покинул посольскую залу.
«Пронесло! Пронесло! – твердил как молитву Григорий. – Спасибо, Господи!»
Взгляд Иоанна побежал по головам придворных, охраны, стрельцов…
– А кто же тут герой, полонивший магистра? – неожиданно спросил царь. – Слышал я, был таков?
Алексей Басманов подтолкнул вперед, к царскому трону, Засекина.
– Да вот он, ваше величество, – с доброй усмешкой проговорил вельможа, – все боялся в кафтане с дороги пред вашими очами появиться.
У Григория аж ноги стали ватными.
– Да иди ты, иди, – вновь запросто подтолкнул его Басманов. – Поклонись царю…
Григорий подошел к возвышению, на котором стоял царский трон, и опустился на одно колено.
– Ты поднимись, поднимись, – милостиво промолвил государь.
Григорий поднялся.
– Кто таков? – спросил Иоанн. – Сын боярский?
– Князь Григорий Засекин, – ответил молодой воин. – Командир тысячи… эскадрона князя Барбашина, – добавил он с запинкой.
– Славный эскадрон, – кивнул государь. – Под Эрмесом он великую баталию ливонцам учинил. Ты был там?
– Был, государь, – поклонился Григорий. – И под Мариенбургом был, и Дерпт брал два года назад, – добавил зачем-то.
Царь рассмеялся, засмеялись и вельможи.
– И то прав, не стоит свои заслуги перед царем-то скрывать. Да и мне надежнее: должен я знать, кого казнить, а кого жаловать. Так, стало быть, князь? Засекины – это из чьих?
– Из Ярославских, – признался Григорий.
– Выходит, тоже Рюрикович? – с любопытством прищурился государь.
– Именно так, ваше величество.
– Стало быть, в нас есть капля одной крови? А велик ли твой удел, князь Засекин?
Григорий смущенно улыбнулся:
– Не велик, государь. Три худых деревеньки да двадцать человек посошных, вот и весь удел, что от отца мне достался.
– Три деревни – и это князь?! – рассмеялся Иоанн. – Ну, ничего, ничего. Рюрик тоже, говорят, с малого начинал. В Ливонии свою землю получишь. Большим помещиком на новых землях станешь. Я князю Мстиславскому о тебе отпишу, пусть займется. А пока что… – не спуская с воина глаз, Иоанн прихватил один из перстней и легко снял его, – держи этот камень. Мне он велик, так может, тебе впору окажется. От Бухарского султана достался! – И он протянул перстень с изумрудом Григорию. – Только не заложи его! – оглядев придворных, тотчас весело захихикавших, царь и сам рассмеялся. – Память будет!
Григорий сжал перстень в кулаке и тотчас припал губами к протянутой ему для поцелуя руке – жесткой и холодной как лед. Он даже вздрогнул от этого холода – не ожидал такого…
Когда Григорий шагнул обратно в толпу придворных, то все еще сжимал перстень, робея одеть его на палец, решив, что сделает это, когда окажется один. Тут его и ухватили крепко за руку. Григорий обернулся – ему улыбался Михаил Иванович Воротынский, которого он раньше не приметил в толпе вельмож.
– Рад, что ты жив, Засекин, – тихонько сказал отец Марии. – Видать, ты и впрямь орешек-то крепкий! Да с золотым ядрышком, как говорил мне Данила Адашев. Завтра я буду на пиру в честь магистра твоего басурманского. А сегодня ты ко мне приходи: расскажешь, каково было на войне, как Феллин брали. А я для тебя свой пир устрою – не хуже царского! Придешь?
Сердце зашлось у Григория от его слов. И ведь думал он об их семье, и вот как встретились-то: в посольской зале, да еще царь всея Руси, назвав героем, перстнем одарил!
– Приду, Михаил Иванович, конечно же приду, – благодарно пробормотал он. – Все расскажу!
– Добро, – отозвался тот. – А перстенек-то на палец надень: не приведи Господь – потеряешь. Не простит тебе такого царь.
– Да на какой же палец?! – не смог скрыть волнения Григорий, взглянув на крепко зажатый кулак.
Но Воротынский не ответил – пресветлый князь и боярин был уже среди равных, беседовал с Курлятевым и Шереметевым.
Григорий растопырил правую пятерню и сразу решил – на безымянный. Так и врос бухарский перстень с изумрудом, словно всегда там был! И от сердца отлегло, и вздохнул он свободнее… Хорош подарок!
И вновь молодой князь посмотрел на царя, вспомнил, каким льдом обожгла его губы рука государя. И отчего так?..
Вряд ли кто из приближенных знал, что творилось на сердце вдовствующего Иоанна, – куда уж тут Григорию! Самые проницательные – и те лишь догадываться могли. Горе, черное горе…
Величественно – перед всем двором – откинувшись на спинку трона, Иоанн уже забыл и о взятом Феллине, и о магистре Фюрстенберге, в честь которого должен был вскоре поднять кубок, и молодом князе Засекине – лишь мысли об Анастасии, вновь подкатив черной колючей волной, продолжали терзать сердце, рвать душу…
4
В кабаке «Московия», что в Китай-городе, собирались молодые кутилы – дети боярские, русские служилые дворяне из самых отчаянных. Степан еще в Кремле сказал другу: «Место нынче тебе покажу – не забудешь!» Это был один из первых кабаков на московской земле – дорогой, середнячок не подступится. Торговые людишки сюда не заходили – предпочитали старые корчмы. Никто бы не поручился тут за купчишку – что в морду ему не дадут развеселые аристократы. А наливали тут хорошо: и горячее вино, особенно полюбившееся русским, сваренное по шведскому или по немецкому рецепту, и любое фряжское вино, и медовуху, и пиво. И кормили на славу: осетрина и балычок, тройная «царская» ушица…
А Григорий немало удивился, когда они перешагнули порог «Московии»: трудно было не заметить, как тут встречали огненно-рыжего Степана Василевского. Одни ему кланялись, другие отводили глаза. А Степан огляделся так, точно кабак этот ему принадлежал. Суетился вокруг гостя и бородатый кабатчик в красной рубахе, которого Степан называл просто, точно отплевывался: «Зырин!» А тот гостя величал уважительно: «Степан Захарович!» Едва они вошли, как товарищей усадили за большой стол у открытого настежь окна с видом на Москву-реку, скатерку персидскую в цветах и павлинах постелили, свечи принесли в широком бронзовом подсвечнике – все для новых гостей!
– Да тут тебя, гляжу, хорошо знают, – поделился наблюдениями Григорий, когда «для разогреву и аппетиту», как с пониманием дела сказал Степан, приступили друзья к сладкой медовухе и блинам с икрой.
– Не без того! – гордо откликнулся Василевский. И впрямь: едва он вошел, как снял ремень, усмехнулся: «Так свободнее будет, да и бояться мне некого», и положил саблю на стол.
– А блины-то – объеденье! – довольно покачал головой Григорий.
– Распробовал? – усмехнулся Степан. – То-то, это тебе не кашу новиковскую в чистом поле трескать! – Огляделся, отыскал глазами кабатчика: – Зырин, Марфунья-то сегодня где, а? – Прищелкнул языком: – Занята, что ли?
– Придет, придет скоро, – заверил тот.
– Хорош перстенек! – разглядывая руку друга, проговорил Степан. – Позавидовать можно! Мои тоже неплохи, – Василевский повертел перед своим носом рыжим кулаком, на пальцах которого посверкивали тяжелые золотые перстни, – но твоему, понятно, не чета. Сколько ж такой стоит?
– Да зачем мне его цена? – ответил Григорий. – Такие подарки не золотом меряются. Бесценны они – царские!
– И то верно: перстенек на вес самого магистра! – Степан со значением покачал головой. – Помню, как мы тогда на него бросились, всей-то сворой юнцов. Там, у Дерпта. – Рассмеялся: – Простачками горячими были. Потешниками!
– Отчего же простачками – молодцами были! – возразил Григорий.
– А что тебе князь Воротынский на приеме говорил? – переменил тему Степан.
– Да когда ж ты увидел? – отхлебывая из большой деревянной кружки пряную медовуху, удивился Григорий. – Ты ж столбом стоял рядом с боярином Басмановым.
– Это тебе так показалось, друг мой, – снисходительно заметил Степан. – Алексей Иванович учит: стой столбом, да смотри в оба!
– И зачем оно?
– Чтобы все разуметь! Ты ведь, когда на ливонца идешь, должен знать, каким числом враг и сколько у него пушек, верно?
– Так ведь то – враг, – недоуменно воззрился на товарища Григорий. – Тут-то, в Кремле, за кем следить, на кого саблю точить? Да еще тайно, исподволь?
– Следить всегда есть за кем, – заметил важно Степан. – А уж коли следить, то именно тайно, а не то недруг улыбаться лишь тебе и будет, а мысли свои истинные глубоко спрячет, не сыщешь! Эх, ты, рубака! – Он обернулся к проходившему кабатчику: – Ты, Зырин, порасторопнее давай! Стерлядку нам еще подай да окорок с овощами. И горячее винцо не забудь.
– Слушаю-с, Степан Захарович! – быстро ответил тот, и красная рубаха его потекла вдоль столов – к поварской.
– А тот молодой, что рядом с Басмановым был, – сынок его, что ли? – спросил Григорий.
– Он самый – Федька, – усмехнулся Степан. – Это его я тогда от мужичья-то спас. Баб любит – до смерти! И они его. Всех собирает, что лицом красны, и нам остается.
– Нам – это кому?
– Кто служит у них, у отца его то бишь, – Степан прищурил один глаз. – Они мне благодарны, как ты видишь. Но я нынче не просто слуга боярам Басмановым. С Федькой мы друзья. Не такие, может, как с тобой и Петром были, мы-то кровью, можно сказать, делились и грудью друг друга прикрывали. Федя – он другой. В полымя не полезет! Но с ним весело и сытно, а это тоже немало.
Принесли на серебряных подносах стерлядь и окорок.
– С рыбки начнете? – заискивающе полюбопытствовал распорядитель.
– Что скажешь, герой ливонской войны? – спросил Степан. – Со стерляди начнем?
– Давай с нее, – оживленно кивнул Григорий.
Услышав наконец-то, как отозвался о собеседнике Василевский, кабатчик и сам посмотрел на нового гостя с уважением. Порезал стерлядь, по доброму куску положил на обе тарелки.
Григорий рассказал о недавних событиях. Как пленил ливонца, а тот помог русским сдать Феллин. Как Адашев назначил его тысяцким. Василевский слушал внимательно, кивал.
– Сам-то не жалеешь о битвах? – спросил Григорий, когда закончил.
– Жалею, – честно признался Степан. – Но только о них – давно сабелькой не махал! Разве что на дворе у Басмановых да на охотах, поучая юных и неопытных делу ратному. Ты не думай, – заговорил вдруг торопливо, – я хоть и живу пока в хоромах Басмановых, но в Замоскворечье уже и свой дом достраиваю…
– Ого! – удивился Григорий. – Неужто хозяин столь щедр к тебе?
– И не ко мне одному, – улыбнулся Степан. – Басмановы – сила! Вот дом дострою – и семьей обзаведусь, и челядью с охраной, – разбирая свой кусок, сообщил мечтательно. – Недалек уж тот день!.. Слушай, Гриша, – поднял вдруг глаза на товарища, – войне ведь конец скоро, да?
– Вроде бы так, – пожал плечами Григорий, – а там кто знает? Из Москвы не видно – далеко слишком. Ну, допустим, привез я Фюрстенберга, и что? Он ведь даже не магистр уже!.. У нас там о войне разное говорят. Хорошо будет, если поляки и литовцы за орден не вступятся, да и шведы заодно с ними. А так с лыка на мочало – начинай сначала. – Он понизил голос: – Неспокойно в Ливонии! Если же вступятся – войне только начало будет!
– Тем более, – усмехнулся Степан. – Всю жизнь биться с ними – велика ли радость?
– Это уж как царь-батюшка повелит. Скажет – биться, так и станем биться!
– А ты думаешь, у царя-батюшки только и делов – что на ливонском фронте?
– Верно, крымцы еще есть, – согласился Григорий.
– Да черт бы с этими крымцами, Гриша. Царю-батюшке ведь можно и туточки, в Кремле, служить. Здесь надобным быть. И еще как быть!
– Это к чему ты?
– К тому, тысяцкий, что пока ты воеводой станешь – голову сто раз сложить успеешь! Похоронят на ливонской стороне, а через год забудут напрочь. Да и крест православный, могильный, чухонцы – коли вернут свою землю, – на дрова пустят. И ничего-то по тебе не останется, даже могилы! Как не осталось от многих, кого мы знали.
Григорий даже об угощениях забыл:
– Не понимаю я тебя, Степа…
– Да что ж тут непонятного?! – разозлился Степан, и его рыжее лицо так и вспыхнуло. – Сейчас ты не хозяин себе: служить будешь, пока тебя твои Адашев, Барбашин или другой какой командир бросать на врага будут. И так – год за годом. Точно крепостной, разве что землю не пашешь!.. Хочешь, слово за тебя замолвлю? – Он потянул товарища за рукав: – Говорю же тебе: Басманов Алексей сейчас в силе! В великой силе! Впереди него разве что Захарьины-Юрьевы, но то и понятно – шурья царевы! Ты не смотри, что первые князья и бояре, прежде гоголями ходившие, все еще у царя в милости, как твои Воротынский с Курбским. Никто из друзей Адашевых голову уже так высоко, как прежде, не поднимет! Других людей время пришло!
– Так ты меня к себе зовешь, что ли? – нахмурился Григорий. – Басмановым служить?
Он даже поежился от омерзения, когда вспомнил пухлогубого надменного молодца в дорогущем кафтане.
– К трону поближе тебя зову, – ответил Степан. – Не бойся, кровушки своей княжеской не оскорбишь и ручек не замараешь. На охоте разве что, когда за кабанчиком на лихом скакуне припустишь. Все лучше, чем с саблей наголо чухонцев по ливонским полям гонять!
– Ну, знаешь, – опустив глаза, сурово проговорил Григорий, – если ты от битв открестился, это еще не значит, что поучать меня вот так смеешь!
– Да не кипятись ты, не кипятись…
К их столу, масляно улыбаясь, кабатчик подводил нарядную молодую девицу с ярко нарумяненным лицом и завитыми вокруг головы косами.
– Марфуша! – тотчас забыв обо всем, воскликнул Степан. – Солнышко ясное!
– Заждался, Степочка? – проворковала та.
Голос у нее был сладкий, бархатный, ручки белые, пухлые, в перстеньках.
– Как не заждаться – заждался!
– Ну, так вот и я, – усаживаясь к нему на колени, объявила девица. – Стерлядочку кушаешь, Степа? А меня угостишь?
– Хвостиком, – кладя руку ей на ляжку, рассмеялся он.
– Вот еще, я спинку люблю, будто не знаешь!
– Знаю, знаю, – прихватив ее крепче, жадно проговорил Степан. – Сейчас Зырин тебе тарелку принесет. Зырин! – крикнул, не оборачиваясь.
– А я твоей пока полакомлюсь, рыженький ты мой, – запуская пухлые пальчики в кусок стерляди, засмеялась она. – Вот, гляжу, и спинки ломтик!
Григорий глаз не мог от нее оторвать: девка была гулящая, это понятно, но красивая и бойкая – засмотришься и заслушаешься!
– А кто друг-то твой, Степа? – спросила неожиданно Марфа, вскинув глаза на Григория. – Красавец, да при сабле! И смотрит как – аж огонь по телу!
– Григорием Засекиным его зовут, – представил друга Степан. – Князь он, Марфуша, чистых кровей! Сегодня сам царь-батюшка перед всеми боярами перстеньком его наградил – за подвиги воинские!
– Да неужто? – Марфуша и прежде-то с интересом на Григория поглядывала, а тут и вовсе глазами пытать его принялась. – Вот этот перстенек-то?
Григорий покраснел – слишком уж показно все выглядело.
– Он самый, – подтвердил Степан.
– Хорош! – похвалила девица.
– А это, Гриша, наша Марфуша, – представил наконец Василевский и барышню. – Красавица, верно?
– Верно, – кивнул Григорий.
Встретив ее взгляд, запунцовел еще пуще – чересчур уж откровенно она его рассматривала, прямо как товар заморский! Наглая была девица, не поспоришь, но до чего ж притягательна!..
– А у Марфуши и подруги есть, Гриша. И все, как она, красавицы!
– Как я?! – обиженно надула девица и без того пухлые губы.
– Ты – лучше всех! – успокоил ее Степан. – Князь просто у нас с дороги, аж из самой Ливонии сюда добирался, так, может, ты ему парочку подруг присмотришь?
– А коли сама захочу? – бесстыже повела бровью Марфуша.
Степан скосил глаза на Григория.
– Сама? – задумался он на минуту. – Эх, для друга чего не жалко! Отпущу! Как, Гриша, возьмешь Марфушу? Она ласковая, умелая. Все знает, все понимает…
– Я бы, Марфуша, с радостью, – потупил глаза Григорий, – да не могу нынче…
– У тебя ж побывка, – вмиг подобравшись, упрекнул друга Степан. – Так развернись, погуляй. Я плачу!
– Ждут меня, – коротко пояснил Григорий.
– Кто ждет? Где?
В иное время все эти сальности да взгляд Марфушин обещающий непременно разогрели бы аппетит юного Засекина, но теперь отчего-то напротив – отбивали. Он чувствовал, что хочет как можно скорее свернуть трапезу и оставить захмелевшего товарища и Марфушу.
– Ждут – и всё тут, – вновь коротко, но очень серьезно ответил Григорий.
Глаза огненно-рыжего Степана превратились в щелочки, на губах заиграла улыбка.
– К Воротынским, поди, собрался? Князь тебя пригласил нынче в Кремле, верно?
– А хотя бы и пригласил, – глядя ему в глаза, с ноткой вызова сказал Григорий.
– Да что ж ты у него позабыл-то, Гриша? – сменив тон с насмешливого на откровенно недовольный, спросил Степан. – Тебе там что, еще в прошлый раз медом намазали?
Марфуша хоть и расстроилась, что теряет нового да вдобавок приглянувшегося ухажера, слушала тем не менее с интересом.
– А хоть бы и медом, – односложно отвечал товарищ.
– Постой, постой… Уж не одна ли из дочерей княжеских тебе полюбилась, а? Какая из них? Софья? Мария? Катерина? Я ведь их всех знаю – не один год им кланялся.
– Средняя, – не стал таиться Григорий.
– Красавица-Мария, стало быть, – отчего-то зло просияв, откинулся на спинку стула Степан. – Неужто надеешься, что тебе позволят за ней ухаживать?
– А почему бы и нет? – слова друга, а особенно тон, задели Засекина за живое.
– Да потому, что Михаил Воротынский – один из самых богатых князей на земле Московской, а ты хоть и родовит, да беден как мышь церковная. Он-то зятька из Шереметевых али Глинских искать будет, а то и за самих Захарьиных-Юрьевых Марию свою сосватает. Так-то!
– А вот это уже не твоего ума дело! – вспылил Григорий.
– Да и не твоего тоже, – съехидничал Степан.
– Степочка, – вмешалась в разговор Марфуша, – почто ты на человека напал? Видно ведь – любит он свою Марию. А коли любит – пусть и добивается…
– Заткнись, – рявкнул на нее Степан и столкнул с колен столь резко, что Марфуша едва не оказалась на полу – вовремя подскочила.
– Степа, ты аккуратнее, не то пришибешь меня ненароком, – возмутилась она.
– Надо будет – и пришибу! – не глядя на нее, все так же грозно рявкнул он.
Марфуша отступила назад: видно, слово Василевского что-то для нее, да значило.
– Стану воеводой – отдаст за меня Машу, – не успокаивался Григорий.
– Мечтай! – огрызнулся Степан.
– А вот увидишь!
– Дур-р-рак ты! – раскатисто бросил товарищ.
Григорий вскочил:
– Сам таков!
На них уже смотрела половина кабака – дальние посетители сами гуляли шумно и мало что слышали.
– Остынь, сядь, доешь, – пошел на попятную Степан.
– Спасибо, наелся, – Григорий оправил широкий кожаный пояс и оружие на нем. – Прощай, Степа, свидимся! И вы, Марфуша, прощайте. – Он усмехнулся: – Чем биться, лучше по домам расходиться. Не для того я в Москву приехал, чтобы еще и тут глотку драть и саблей махать.
Так он и ушел, а Степан, проводив его тяжелым взглядом, плюнул на пол, обернулся и поманил пальцем Марфушу:
– Не бойся – не обижу. Пошли окорок есть да горячее вино пить – принесут сейчас. Раззадоримся вволю. А потом и в постельку!
5
В кремлевских покоях царя было темно, как в склепе. Окна боязливая прислуга наглухо занавесила. Тяжелый запах ладана пропитал резную мебель, ковры, утварь, иконы. На глазах бояр царь крепился, старался держаться молодцом, но едва переступал порог своих покоев, вмиг раскисал. И ничего не мог с собой поделать. Вот и в этот вечер, забыв о взятом Феллине и пленном магистре Фюрстенберге, царь ушел в себя. Только шурья покойной царицы и допускались сюда в такие минуты. Чем они охотно и пользовались.
Тихо было и в этот вечер – Иоанн горевал. Только едва слышно всхлипывал у царского ложа Данила Захарьин-Юрьев, да скорбно вздыхал в стороне его младший брат Никита. И свечи еще мерно потрескивали в тяжелых бронзовых канделябрах.
– Признайся себе, государь: ведь это братья Адашевы через людей своих погубили Анастасию, жену твою возлюбленную, сестренку нашу милую, светлую! – шептал со слезами на глазах старший Захарьин-Юрьев бледному и растерянному государю.
За спиной старшего согласно кивал младший:
– Они, живодеры, они!
– Почем знаешь? – не поднимая глаз, спросил Иоанн.
– А ты вспомни, царь-батюшка, когда захворал ты семь лет назад, когда вся Русь слезами обливалась, тебя хороня, – прости нас, Господи! – и уже отписал ты духовную, кого едва ли не силой заставили присягать нашему Димитрию? Отца Адашевых – Федора Григорьевича! Не хочу, говорил, пеленочнику присягать! Не стану, мол, под Захарьиными-Юрьевыми, опекунами, ходить!
– Так то отец их был – не Алешка! – гневно зыркнул на бойкого шурина Иоанн. – Алешка на коленях присягал, руки целовал…
– Правильно: целовал и присягал, да только с виду – сердцем-то не принял! Алешка похитрее отца будет. Не оттого ли в семнадцать-то лет, заговорив тебя с Сильвестром на пару, Ближнюю думу учинил? Да все поучал тебя, как жить и править. А ведь не рады они были с Сильвестром, когда ты приходил к ним совещаться. Любое занятие тебе находили, лишь бы не дознался чего. Было?
– Было, – признал Иоанн.
– Вот и я о том! Недаром давно уже все вокруг говорят, – Данила нарочито замялся, – мне и сказать-то боязно…
– А ты говори, Данила, говори, – хмуря брови, обернулся к нему царь, – не бойся…
Теперь, после смерти Анастасии, выходили на свет прежние обиды, язвами покрывали изболевшуюся душу Иоанна. Правды он хотел, любой ценой – правды! Пусть все окажется на самой черной стороне, но надоело изводить себя догадками: кто погибели желает государю своему, а кто – блага.
– Коли бы, не дай бог, оставил ты нас в те дни, а Владимир Старицкий, пресветлый князь наш, поднял мятеж, так Алешка с Сильвестром первые бы к нему подались! Говорят, что младенца твоего они в расход хотели пустить, дабы под ногами не путался. Ядом али утоплением. Да и жену царскую туда же!
– Не посмел бы он! Не посмел… – побледнел Иоанн.
– Так вот нет больше твоей царицы, возлюбленной сестренки нашей. И Димитричку, первенца твоего, та нянька утопила. Может, неспроста? Вот сам и суди теперь, кто посмел бы, а кто нет. Эх, Ваня, Ваня, да неужто веришь ты, что от частых родов угасла жена твоя? Доктора, они чего только не скажут, лишь бы правду скрыть! Анастасия-то наша сразу Алешку разгадала, ибо не умом – сердцем бабьим поняла, откуда беде быть! – горько и сокрушенно запричитал Захарьин-Юрьев. – Крест тебе Адашев целовал?! Оттого и целовал, что знал наверняка – не станет тебя скоро!
Иоанн не знал, что и думать. Правда способна запутать хуже любой лжи! Верно, невзлюбила Анастасия Сильвестра и Адашевых: и за то, что они дела государственные самолично решали, и за то, что в случае кончины ее мужа вряд ли бы в Дмитрии наследника признали. Да еще и Сильвестр, было дело, открыто хвалил Старицкого: «В великой чести он у народа русского!» Сгинь он, Иоанн, кто бы взял в расчет молодую царицу? Кому она стала бы нужна? Растоптали бы, злыдни, и ее, и сына их! Которых и без того-то уже на белом свете нет…
Иоанн заглянул в налитые кровью глаза Данилы Захарьина-Юрьева. Одно он знал точно: и Данила, и Никита многое потеряли, упустив сестру. И теперь двумя псами будут сторожить обоих царских сыновей, племянников своих – семилетнего Ивана и пятилетнего Федора. На Захарьиных, хоть и жадны они не в меру, можно все-таки положиться – любого порвут, кто к детишкам царским приблизится!
– А не они ли, Адашевы и Сильвестр, упросили тебя дать передышку ливонцам, а? – вопрошал меж тем Данила. – Задави мы ливонцев одним махом, не дай им послов разослать по врагам нашим исконным – разве точили бы сейчас на нас зубы литовец и поляк со шведом? Ну, порезал младшой Адашев крымцев, поделом им, ну так большая ли в том победа? Отец-то твой, Василий III, при Менгли-Гирее дружил, небось, с крымцами, да и горя не знал. А теперь вот жди от крымского хана очередной весточки! Каширу уже разделали, а дальше что? Встретили бы мы его во всеоружии, а теперь разве что на запад и осталось глядеть, абы новой беды не проворонить. А за крымцами султан турецкий стоит, главный враг веры Христовой! – И тут знал старший брат покойной царицы Анастасии, на какую мозоль давить царю. – А ведь мы-то упреждали: коли взялись давить ливонца, так надобно до победного конца его довести, не давая ордену передыху, – продолжал он «радеть» о государстве русском. – Проткнул змея, так подожди, когда он издохнет! А теперь вон сколько коршунов налетело: со всех сторон тянутся, точно уж и не живы мы!
– Типун тебе на язык, дурак! – рявкнул на шурина Иоанн. – Ишь, понесло тебя, окаянного!
– Прогневил, батюшка, тебя речами своими, прости покорно, – тотчас склонил голову Данила. Вздохнул тяжко: – Только, царь Иван Васильевич, надежда наша, задумайся: кому и по сей день служат Адашевы и те, что с ними? Тебе ли? Али иным каким хозяевам?..
В самое сердце попали слова шурина, больно ранив, отравив. Но царь и сам готов был отравиться. Сам хотел упасть смертельно раненным на землю, чтобы потом восстать. Но не прежним государем Иоанном Васильевичем, а новым – не знающим сомнений…
6
У Воротынских в тот день Григория приняли как родного. Пили в честь царя, Адашевых и Курбского. И в его, Григория Засекина, честь. Мария то ловила его взгляд, то, краснея, опускала глаза. Другие дочери – старшая Софья и младшая Катерина – смотрели на молодого воина с большим интересом, но уже знали верно: неспокойно сердечко их сестренки! Еще в начале вечера, едва увидев Марию, Григорий воспрянул духом, и горький осадок после встречи со Степаном Василевским сгинул, не оставив следа. Тем более что Воротынский был с ним по-отечески ласков – молодой князь ему и впрямь приглянулся! Но чем обходительнее был с ним царский вельможа, тем яснее звучали в памяти слова Степана: «Воротынский – один из самых богатых князей на земле Московской, а ты – беден… Он себе зятька из других искать будет!..»
– Надолго ли в Москву? – во время застолья, набравшись храбрости, спросила Мария.
В доме Воротынских младшим детям рта не затыкали, к тому же именно Марии, по всему было видно, отец дозволял многое.
Князь Воротынский кивком подтвердил вопрос дочери:
– Верно, Григорий, много ли тебе Алексей Федорович на отдых отпустил?
– Через три дня в Ливонию возвращаться, – ответил молодой князь. – Я ведь со своей тысячей прибыл, чтоб магистра по дороге не отбили. – Заметив, сколь поспешно опустила Мария взгляд и какими печальными стали ее глаза, вздохнул: – Тысяча моя князю Барбашину там нужнее: скоро новые баталии предстоят.
– Но ведь магистр-то в Москве уже! – требовательно воскликнула вдруг Софья, переглянувшись с юной молчуньей Катериной. – Отчего ж так несправедливо-то?
– Ишь, как ваш перстенек-то сверкает! – вторя ей, заметила жена Воротынского Елизавета. – Подарок за магистра – загляденье одно, право слово.
– Что верно, то верно – сверкает ярко, – согласился польщенный Григорий. – Да от царя-батюшки и перстенек из бересты сверкал бы. А что до магистра, – он взглянул на Софью, – так это ж я Вильгельма фон Фюрстенберга пленил, а у них нынче другой магистр. Еще один басурманин – Готгард фон Кетлер, союзник польский. С ним теперь разбираться надобно.
– Ах, Григорий Осипович, всех магистров ловить – жизни не хватит, – с грустью заметила Мария. – А всех басурман воевать – и ста жизней мало будет. Где же конец-то войне?
– На сей вопрос один только царь ответ знает, – важно ответил за молодого человека Михаил Воротынский.
– Прав ваш батюшка, Мария Михайловна, – кивнул Григорий. – Как нам скажут, там мы и должны поступать – на то мы и слуги царские.
– А вот перстень-то царский вы напрасно на правый, безымянный палец надели, – вновь вмешалась в беседу старшая Софья. – Этот палец для колечка обручального предназначен. А коли вы подарком за царскую службу его украсили – служить вам, значит, до конца дней своих!
– На все воля Божья, – сдержанно ответил Григорий.
Ужин подошел к концу – мясные и рыбные блюда сменили сладкие, но не показались они сладкими ни Григорию, ни Марии.
– Не знаю, увижу ли вас еще, Мария Михайловна, – когда после ужина выдалось им полминуты остаться наедине, сказал Григорий, – но знайте: я вас не забуду. Никогда не забуду!
– И я вас помнить буду, – ответила девушка. – Всегда… Как жалко, Григорий Осипович, что все так складывается, – торопливо проговорила она нетвердым голосом. – Ну да Господь милостив – убережет вас от врага! – В ее синих глазах уже блестели слезы. – А я молиться за вас буду. Прощайте, Григорий Осипович, и да хранит вас Бог!
Вот и все прощание. Набиваться в гости к Воротынским Засекин более не осмелился, да и со Степаном встречаться не стал. К тому же оказалось много хлопот с молодыми бойцами: тысяча новиков – уже не сотня! За всеми – глаз да глаз. Все должны были быть сыты, обуты и одеты, при оружии и тверезые, потому как тянуло зело молодых воинов на приключения. Тем более в столице – где и барышень было вдоволь, и вина горячего по корчмам да кабакам под хорошую закуску.
Ровно через три дня, строго по предписанию, вместе со своей тысячей Григорий выехал из Москвы по Можайской дороге на запад – в сторону Ливонии…
7
Спала, укрытая снегом, зимняя Москва. Не знала того, что рождается сейчас в Кремле. Какая скорлупа трескается уже тихо в натопленных хоромах царских и кто, показав хищный клюв, выглядывает из нее. Мерно трещали свечи в царской опочивальне – забыли потушить их. На столе лежали недоеденные яства, стояло много вина – горячего и фряжского, в кувшинах, бутылях и кубках. Заливал крепким зельем Иоанн свою беду – с новыми друзьями и без них – и заливал на славу! Оставив дворовую девку, с которой пытался забыть горе, в постели, нагой, царь сполз с ложа и подошел к зеркалу. Светлый худой силуэт выплывал из черноты в мутноватом стекле. Девка смотрела на государя из-за краешка одеяла – смотрела с любопытством и страхом, во все глаза, приоткрыв рот. Что-то будет, ох, будет! Поймав в зеркале взгляд дворовой, царь в гневе прищурил глаз.
– Закройся, дура! – окрикнул он ее.
Не поняв, что царь видит ее отражение, и оттого напугавшись еще больше, девка нырнула под одело.
– Тот-то, – бросил он. – И не дыши! Не дыши, удавлю…
Иоанн долго смотрелся в зеркало, разглядывая худое желтоватое лицо, по которому так и плыли золотисто-алые тени, черные глаза и брови, жидкую козлиную бороденку, худые, но сильные плечи, впалую грудь и выступающие ребра… Неожиданно взмахнул руками, заставив застыть их над головой. Теперь походил он на костистую птицу, что сделала первый взмах свой, желая взлететь. Затем стремительно опустил руки и вновь поднял их – и опять они застыли над его головой. Но руки, увы, не крылья… Так где же они, крыла его?! А ведь были, были! Чувствовал он их, когда любил и был любимым, искренне, без притворства, и когда друзьями себя окружал, в глаза их смотрел…
А теперь что?
Иоанн подошел к узкому окну, распахнул настежь. Холодный январский ветер ворвался в теплую спальню, ударил ледяным выдохом по пламени свечей, затушил половину.
– Отвращаюсь от вас, – не страшась холода, не чувствуя его, прошептал он. – Ото всех отвращаюсь! От жизни прежней, от сердца и души. Все новым станет, а потому бегите лучше, покуда живы!..
Отняли у него Анастасию – лишили одного крыла! Друзья, в верности клявшиеся, предали – еще одно крыло подбито. Ползать бы ему теперь всю оставшуюся жизнь – ан нет, не выйдет! Взрастит он новые крылья и взлетит – заново полетит! А они, эти крылья, прорастали уже за спиной его. По косточке, по перышку. Ангел, лица которого он не видел, сам ему их вручил! Первым его крылом станет гнев великий, а вторым – месть беспощадная! Так и полетит он на крылах новых! Бурю поднимет ими, ураган! И черный ветер над Москвой последует вслед за ним, царем русским, реющим над всей землей, черным шлейфом последует…
Иоанн не заметил, что неистово хлопает руками по воздуху, разгоняя подступающий холод, и хлопает все яростнее, ожесточеннее.
– Лечу! Лечу! – бешено смеясь, кричал он. – Черной птицей лечу, черной птицей! Смотри, дура, над Русью лечу, всех крылами накрою! Всех!
Он хохотал в голос, и смех его, уже вырвавшись на волю, летел над спящей, ночной, зимней Москвой. А под одеялом на царской постели тряслась и давилась слезами от страха дворовая девчонка, сбивчивым шепотом повторяя «Богородицу».
Новые приближенные царя сразу, наутро уже увидели в нем перемены: он и говорил, и смотрел теперь иначе, чем вчера.
Данила Захарьин-Юрьев хотел было чему-то поучить своего шурина, как это бывало прежде, когда царь мучился сомнениями, метался промеж чувствами недоверия и гнева, к коим волокли его свистуны и наушники, и проблесками случайной добродетели, знакомой ему по общению с Адашевем и Сильвестром. Но не тут-то было! Черная тень легла уже плотно, укрыла царя целиком, и он не нуждался более в советниках.
– Ты выйди из-за трона-то, когда с царем говоришь, – оборвал его Иоанн. – И встань передо мной, как холопу положено!
Данила вмиг сполз с древа, которое змеею уже привык обвивать, пулей вылетел пред царские очи и низко склонил голову.
– Кто я тебе, Данила? – грозно спросил Иоанн. – Кто я таков, что ты набрался наглости учить-поучать меня? Кто я таков всем вам – холопам моим?!
Умный и хитрый Захарьин-Юрьев тотчас скумекал, что к чему, поднял догадливые собачьи глаза на шурина.
– Ты – отец наш, истинный самодержец, помазанник Божий! Воистину так! И один только ты управляешь необъятной землею своею и нами, холопами твоими! Вижу я, вижу, Ванечка: открыл ты свои очи и зришь свободно на все свое царство!
– То-то же, Данила, – гнев милостиво оставил лицо Иоанна – нарочитая лесть пришлась впору. – Верно говоришь, открылись мои очи. И все свое царство вижу я отныне так, как и положено было видеть его ранее. И долго ждать себя в проявлении воли своей никого не заставлю! – Он вперился в лукавые глаза Данилы Романовича: – С тебя и начну, пожалуй… Не называй меня больше «Ванечкой», коли жить долго хочешь. А ты ведь, хитрец, сто лет прожить думаешь, верно?
Вздрогнул Захарьин-Юрьев от государева тона, каким сии слова были сказаны, и от ледяного взгляда его. Не шутил шурин. Не стращал понапрасну.
И уже вскоре Думе, а вслед за ней и Москве всей, стало ведомо: опала Адашева и Сильвестра малой мерой показалась царю, большего наказания он им желает! Весть понеслась дальше: и в Ливонию, в Дерпт, где воевода Алексей Федорович и без того лиха ожидал, и в Кирилло-Белозерский монастырь – к Сильвестру, отбывавшему царскую немилость в молитвах.
– Не хочу, точно тать, с ножом красться к тем, кто раньше служил мне, – поделился Иоанн со своими приближенными.
Как со старыми, вроде Захарьиных-Юрьевых и Алексея Басманова, так и с новоиспеченными: сыном последнего Федором, коего по просьбе отца приблизил к себе и назначил кравчим, другом Федора Василием Грязным – тоже совсем еще молодым, но удалым, что касалось кутежей и оргий, человеком, и родовитым князем Афанасием Вяземским.
Москва полнилась слухами, что близится суд над бывшими друзьями царевыми и членами Ближней думы, – о них и упоминать уже было страшно. Адашев, правда, подозревал, что его ударила только первая волна царского гнева, и теперь не без оснований ждал вторую.
«Разреши мне, великий государь, увидеться с тобой, – лично писал Иоанну Адашев. – Знаю, что винят меня в смерти царицы твоей Анастасии, но нет той вины на мне! Дозволь же явиться в Москву и самому открыться сердцем, как бывало прежде, оправдаться пред тобой, снять с себя наветы и обвинения!»
Когда писал эти строки, искренне верил, что они помогут: вызовет государь слугу своего в столицу, выслушает и – поймет, простит, накажет обвинителей.
Сильвестр же подобных надежд не лелеял. Он видел, что царь преобразился, и преображение это было страшным. Только вот о необратимости сего преображения он пока не знал. А и знал бы – не захотел бы поверить.
«Хочешь невинных во всех грехах обвинить? – с гневом диктовал он послание царю из Кирилло-Белозерского монастыря, и юный послушник, вооруженный пером, дрожал от ужаса, глядя на выводимые своей худенькой рукой строки. – Мало тебе того, что любящих тебя унизил и отверг? Добить желаешь? Так знай: приму, все приму от тебя!»
Иные впадают в безумие, а потом приходят в себя и устрашаются дел своих. Тут же все наоборот случилось. Безумным давно был государь, и «прозрение» его оказалось лишь вспышкой перед окончательным помрачением сознания. Не хотел этого понять Сильвестр, но судьба отпустила ему на то время.
Прознав, что обвиняемые просят у государя дозволения прибыть ко двору и самим замолвить за себя слово, главные судьи – Захарьины-Юрьевы, Басмановы и прочие – заговорили наперебой:
– Государь, на коленях просим тебя: не дозволяй им того! Точно ядовитые василиски оплетут они тебя, как и прежде, льстивыми речами усыпят сознание твое, сердце отравят ядом – заслушаешься ты их, окаянных! Честные обвинители – Беский и Сукин – уста сомкнут и сказать супротив не найдут уже силы! А еще и хуже того может случиться: одурманят Адашев и Сильвестр войска твои и народ твой, и мятеж поднимут! И ты знаешь, кого они приветят, кого напророчат на твое-то место! Давний умысел у них!
И оказал сей аргумент на царя решающее действие: приказал он вести суд над обвиняемыми заочно. Посему уже скоро в Думе – перед боярами, князьями и духовными иерархами – выступили с гневными речами «честные обвинители» Вассиан Беский и Мусаил Сукин. И фамилии-то были у них под стать речам их! Один обвинял Сильвестра, другой – Адашева. Достаточным оказалось для царя их обвинение, а аристократы и священники готовы были всему поверить, лишь бы государя не прогневать. А кто и не верил – все одно молчал…
«Отвращаюсь от вас, ото всех отвращаюсь! – слушая обвинителей, думал Иоанн, и глаза его горели темным жестоким огнем. – От жизни прежней, от сердца и души своей прежней отвращаюсь. Но берегитесь! Убежать не успеете ужо! В сетях вы моих!..»
А потом и царь речь свою держал. Поднялся, простер руку с перстнями над головами вельмож покорных, сжал кулак так, что косточки хрустнули и суставы побелели.
– Только ради спасения души моей приблизил я иерея Сильвестра, надеялся, что по сану своему и разуму станет сподвижником моим. Но о мирской власти мечтал он! Сдружился лицемер этот, обольстивший меня сладкоречием своим, с Адашевым – ради того лишь, чтобы управлять царством моим, меня же, как государя своего, презрев при том. Дух своевольства они вселили в бояр, города и волости раздали приспешникам своим, кого хотели, того в Думу сажали, все места заняли своими угодниками. Я же годы долгие был невольником на троне отеческом! Могу ли описать теперь пред вами стыд и унижения, кои претерпел от них? А коли я что супротив их воли делал, так Сильвестр меня, юношу, детскими страшилами пугал, вселяя в душу мою ужас. По святым местам ездить не давали, немцев карать запрещали! Но к сим беззакониям еще и измена присовокупилась: когда я страдал от тяжкой болезни, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, другого царя себе взять! Царицу мою Анастасию злословили, а князя Владимира Андреевича, напротив, нахваливали!
Никто и не вспомнил, пока царь говорил, что Алексей Адашев со слезами на глазах присягал сыну своего государя. Да и зачем, когда сам Иоанн забыл о том?! Одного остерегся царь: обвинить протопопа и окольничего в смерти царицы – не было тому достойных свидетельств, кроме наушничаний Захарьиных-Юрьевых. Однако сути это не меняло: царь принял обвинения. Дело было за приговором. И тут бояре, что ненавидели Адашева и Сильвестра, наперебой закричали: «Смерть изменникам! Опала и смерть!» А сторонники и без того уже опальных государевых слуг, опустив глаза, так и молчали, за жизни свои опасаясь.
«Смерть! Смерть! Смерть! – лаем носилось по думной зале. – Кара государева!»
Один лишь митрополит Макарий решился сказать слово в защиту ложно обвиненных мужей, с которыми он сам творил историю Руси, – высокий сан позволял.
– Государь, – промолвил первосвященник, – негоже так вот казнить людей, не по-христиански это! Надобно призвать их и выслушать – каждый имеет право на защиту! Ведь и Господь меряет души человеческие, кладя на весы все дела их – и добрые, и злые. Неужто в угоду одной чаше нам стоит забыть о другой?
Бояре, в первую очередь Воротынский, Курлятев и Шереметев, осмелев, поддержали митрополита, встали на защиту Адашева и Сильвестра. Но голосов злопыхателей и клеветников вышло не в пример больше.
«Презренные люди, осуждаемые таким великомудрым и милостивым государем, как наш Иоанн Васильевич, не смогут представить никакого законного оправдания, а токмо разве что оскорбительную ложь! – заявили они. – Их присутствие на суде опасно, а козни, на которые они способны, так и вовсе губительны! Спокойствие царя и отечества требуют немедленного приговора!»
И вердикт был вынесен: виновны!
Но царь Иоанн Васильевич еще не решался полностью расправить свои новые крылья – не пришло еще время. И потому Алексея Адашева велено было арестовать и переправить в Дерпт, где и поместить в темницу, а протопопа Сильвестра – перевести из Кирилло-Белозерского монастыря в далекий Соловецкий, мрачный и холодный.
Предупреждать о царевом решении протопопа Сильвестра смысла не имело – старик никуда бы не уехал, а вот к Адашеву в Ливонию помчались нарочные – нашлись смельчаки. На сутки они опередили государевых слуг.
– Бегите, Алексей Федорович, – уже через неделю, пролетев полторы тысячи верст, возвестил гонец. – Бегите в Ливонию или Польшу! Царь не просто гневится – гибели вашей ищет!
Но Алексей Адашев, побледнев только, поблагодарил гонца, отпустил его и стал ждать.
– Беги, Алексей, – посоветовал и Андрей Курбский. – Царь не в себе от смерти Анастасии. Ждали мы этого. Будут казни. Беги!
Но куда ему было бежать: к своим врагам-ливонцам, которых бил нещадно? Или к полякам? Ну, взяли бы они его, приняли. Может, и наградили бы. Но даже если так, не смог бы он! Не посмел бы. Это значило – перечеркнуть всю свою жизнь. Все, что он сделал ради Руси. Перечеркнуть жизнь всех потомков своих: нынешних – погубить, будущих – опозорить.
– Нет, Андрей, – сказал он Курбскому. – Честь – она дороже.
А спустя часы прибыли и гонцы государевы, передали князю Мстиславскому послание: Алексея Адашева арестовать, переправить в Дерпт и посадить под замок до следующих распоряжений из Москвы. Алексей Федорович принял своих тюремщиков смиренно. Отдал саблю, понимая: расстается с ней уже навсегда.
…Конный отряд человек в двести рысью направлялся из Эрмеса в Феллин. На полях таял снег, копыта лошадей глубоко уходили в подтаявшую землю, чавкали и хлюпали. Отряд возглавляли Данила Адашев и Григорий Засекин – это его пара сотен конных дворян сопровождали полководца. Был с ними и ординарец Данилы Петр Бортников.
– Пока снег не сошел, ливонца и дальше воевать будем, – кивнул своим офицерам Адашев. – По морозцу – они этого не любят! На Леапь пойдем, на Лоде, на Гапсаль, эти крепости стоят и нас дожидаются. Выкурим басурман! А потом и на запад – по Курляндии с саблями прогуляемся!
Григорий и Петр были веселы: мягкая зима, новые битвы, опасность, без которой и жизнь не мила, – все это будоражило молодую кровь, заставляло дышать глубоко и легко.
Из-за плотного соснового леса, мимо которого они ехали, показался небольшой конный отряд – человек в пятьдесят. Свои? Они, русские. На полминуты сбавив ход, приглядываясь, отряд поскакал к ним той же рысью.
– Из Феллина будут? – кинув взгляд на Григория, спросил Петр.
– Конные стрельцы, – откликнулся тот, – а там кто ж их знает. Все может быть.
Два отряда сблизились на опушке. Командир отряда, низкорослый и широкоплечий, похожий на медведя-маломерка, в парчовом кафтане и алой шапке, смотрел на них сурово и повелительно.
– Кто такие? – вопросил Адашев.
Тут только разглядел Григорий в одном из конников, сопровождавших командира небольшого отряда, ординарца князя Мстиславского. Глаза его бегали. А потом узнал и самогó командира – низкорослого, но глядевшего так, точно именно он и был хозяином всей Ливонии. Вспомнил Григорий, что видел этого дворянина в свите Алексея Басманова в Москве, по правую руку от боярина, в тот самый день, когда получил в награду от царя перстень.
– Данила Адашев? – спросил тот, глядя на их командира.
– Он самый, – кивнул полководец. – А вы кто?
– Скуратов-Бельский, – с усмешкой ответил медведь-маломерок. – Вот вам царская грамота, читайте! – И он протянул Даниле Федоровичу свиток.
Адашев принял грамоту. Григорий не сводил глаз и со свитка, и с лица своего командира. Он увидел, как побледнел Данила, стоило его глазам пронестись по строкам, как дрогнула вдруг рука ничего не боявшегося победителя татар и ливонцев.
– Арестовать? За что? – очень тихо проговорил он.
– Царь знает, за что, – усмехнулся Скуратов-Бельский. – Отдавай саблю, поедешь с нами!
Но Данила все еще не верил, что это и впрямь царский указ, а не дьявольская уловка. Среди конных дворян пошел шепоток. Рука Петра легла на эфес сабли. Григорий готов был сделать то же самое. Но Адашев опередил их – дал отмашку.
– Засекин, сам доведешь людей до Феллина, об обстановке на ливонской стороне доложишь князю Барбашину подробно.
– Исполню, – кивнул Григорий, хотя меньше всего ему хотелось думать сейчас о неспокойной Ливонии.
– Да неужто правда, что по цареву указу? – не выдержал Петр. – Напутали они, Данила Федорович, как есть напутали!
Адашев и его остановил движением руки:
– Не суетись, Петр! – Мысли его путались, взгляд так и тянулся в сторону, где осталась свобода.
– Данила Федорович, – не зная, что предпринять, вновь окликнул его Петр, – прочитайте ж еще раз! Может, ошибка?
– Кто таков? – окликнул Скуратов-Бельский беспокойного воина. – Отвечай!
– Ординарец, дворянин Петр Бортников.
Данила Адашев взглянул на Григория и Петра.
– Поеду с ними, – сказал он. – Так надо.
– И я с вами, Данила Федорович! – почти с вызовом заявил Петр.
– Ты останешься, – одернул его Данила. – Приказываю!
– Довольно приказывать! – разозлился государев посланец. – Ты, ординарец, как там тебя… Бортников, – обратился он к Петру, – сам напросился: с нами поедешь!
Адашев взглянул на своего тысяцкого, поймал его тревожный взгляд.
– Я уверен, Григорий: скоро все выяснится.
– Выяснится, выяснится, – ухмыльнулся Скуратов-Бельский. – А теперь – саблю! И ты… ординарец!
Данила молча вытащил боевой клинок, протянул. Тот, перехватив оружие за лезвие, передал его одному из помощников. Отдал свою саблю и Петр.
– Куда повезете? – только и спросил Данила.
– Куда надобно, туда и повезем, – ответил Скуратов-Бельский. – Кинжалы тоже – они вам больше не понадобятся. И нам спокойнее, – добавил он. – Кто знает, что у вас на уме? Дорога-то дальняя!..
Данила Адашев и его ординарец, не говоря ни слова, отдали и кинжалы.
– А теперь следуйте за нами! – бросил арестованным офицерам царский посланец. И тотчас приказал своим стрельцам: – Обступить обоих! Выйдут из строя, вас плетьми накажу! А коли вы в сторону подадитесь, – обернулся он к Адашеву и Бортникову, – самолично зарублю! Вперед! – дернул он за уздечку, ткнул шпорами высоко по лошадиным бокам – ноги-то были коротковаты. – Пошла! Пошла!
Так и остался Григорий Засекин с двумя сотнями своих бойцов на опушке весеннего леса, в таявшем снегу, провожать взглядом Данилу Адашева и Петра Бортникова. «Фамилию Адашевых при дворе громко не называй», – вспомнил он слова Степана Василевского. Напророчил точно.
– Ну и дела, – сказал кто-то за спиной Григория. – Ох, недобрые дела!..
Верно: недобрые, злые. Молчком и с тоской, больно сжимавшей сердце, провожал Засекин глазами своего командира…
…Для всей русской армии весть об аресте братьев Адашевых показалась поначалу неправдоподобной. Поверили лишь те, кто видели, как и старшего Адашева вывозили из Феллина со связанными руками. В Дерпт братьев доставили почти одновременно – в колодках, точно последних татей и душегубов. Вчерашние герои – гроза Ливонского ордена и покорители ее городов, защитники земли русской от казанцев, крымцев и турок, – в темнице ожидали итога судьбы своей.
Их злой судьбе подыграли политические события того же года, перекроившие карту Европы.
Готгард Кетлер, новый магистр ордена, понимая всю несостоятельность Ливонии в борьбе с таким мощным государством, как Московская Русь, в 1561 году официально распустил своих рыцарей. Он поступил точно так же, как поступил тридцать пять лет назад последний гроссмейстер Тевтонского ордена Альбрехт Гогенцоллерн, создав с помощью папы Римского на землях своего государства герцогство Пруссию. Воинственные тевтонцы угомонились вовремя, оставив за собой огромную территорию в центральной Европе. Правда, в отличие от Альбрехта Гогенцоллерна, всему ордену помочь так и не смог – только самому себе и самому близкому своему окружению.
С соизволения фон Кетлера львиная доля земель ордена отошла четырем европейским государствам: север Ливонии – шведам и датчанам, центр – Литве, юго-восток – Польше. И все это уже не в залог и не в протекторат, а на веки вечные. За столь щедрый подарок Кетлеру удалось выхлопотать себе небольшую часть уже бывшего ордена – Курляндию, на чьей земле он и воцарился. С герцогским титулом, утвержденным папой Римским и признанным императором Священной римской империи, и всеми династическими привилегиями.
Худшей мести для Москвы и придумать было невозможно! Ослабевший рыцарский орден исчез с политической карты Европы, но взамен Русь оказалась лицом к лицу сразу с несколькими могущественными врагами, которые уже готовы были с утроенной прытью ливонцев отстаивать их цели. А они были все те же: не допустить московитов к Северному морю для широкой торговли с Англией и другими отдаленными государствами, а также вернуть завоеванные русскими ливонские города. Московскому царству пришлось срочно готовиться к новой и долгой войне, а потому нужен был кто-то, на кого можно было свалить все нынешние и грядущие беды. Этим человеком и стал Алексей Адашев – бывший руководитель бывшей Ближней царевой думы, отвечавшей за внешнюю и внутреннюю политику страны.
– Знал я: пожалею однажды, что связался с ним! – возлегая на парчовых подушках, говорил похмельный Иоанн таким же похмельным прихлебателям и наушникам, едва продравшим после затянувшегося пира глаза. – Знал, что каяться буду. Все знал, но поделать ничего не мог по юности. Теперь же – другое дело!
Говорил он это, не скрывая радости, потому как чувствовал пока еще вину перед другом своим Алексеем Адашевым, однако размывала уже вину эту волна гнева: ошибки Ближней думы на «ливонском фронте» были очевидны. И потому расплата за них казалась желанной, уже готовой вылиться в кровавую месть.
Слугами, внимавшими царю, были люди его нового круга, весьма отличного от прежнего, – братья Захарьины-Юрьевы, отец и сын Басмановы. Последние по влиянию при дворе уже вовсю соперничали с Данилой и Никитой – к великому неудовольствию самих шурьев царевых. Но куда деваться? – полюбил их Иванушка. И жестокого хитреца Алексея Басманова, и сына его разгульного Федьку, бабника-сластолюбца да кравчего в придачу, что без зазрения совести подыскивал горевавшему царю-вдовцу девок молодых и вина подливал с избытком. Даже им, Захарьиным-Юрьевым, о таком напоре на царя не мечталось. Были тут и юнец Василий Грязной, собутыльник Федьки Басманова и соратник в его распутствах, и молодой князь Афанасий Вяземский, тоже дюже охочий до всяческих земных удовольствий.
– Повелеваю, – допив горячее вино из золотого кубка, грозно проговорил царь, – привезти Алешку Адашева в Москву – пришло время ответить за свои дела! Слышь, Федька? – прищурил он глаз на Басманова-младшего. – И плесни мне еще винца огненного – али забыл, что царев кравчий? А ты, Вася, – кивнул он Грязному, – писаря кликни. – Иоанн недобро усмехнулся: – Грозную грамоту диктовать буду.
…Когда в каземат, где держали самого главного русского пленника, открыли дверь, узник даже не пошевелился – сил не было ни смотреть, ни чувствовать, ни жить.
– Куда ж его везти, коль он отходит уже? – сказал кто-то. – Мы и за ворота Юрьева живым его не вытянем, не то что до Москвы! Как быть-то?
– Да так и скажем Степану Захаровичу: преставился, мол, подлец, и все тут.
Лишь теперь до сознания пленника дошло, кто эти люди и чего им от него надобно.
– Жив я, жив, – простонал он.
– Аль шепчет чего-то? – проговорил первый тюремщик.
– Кается, – с усмешкой отозвался второй, жаром факела опалив лицо пленника. – Может, водицы ему?
– Кликни прислугу, пущай принесут!
Пленный, лежавший на деревянных досках и соломенном тюфяке в холодном подземном каземате, с трудом разомкнул веки.
– Царю скажите, верен я ему был, – прошептал он. – Ни в чем не согрешил перед ним…
Это были последние слова Алексея Федоровича Адашева. В конце января 1561 года скончался в темнице Дерпта – русского города Юрьева – бывший царский окольничий и постельничий, хранитель Иоанновой печати, выдающийся государственный муж и реформатор, которым мог гордиться его так жадно искавший нового миропорядка век.
