Глава четырнадцатая

Городишко, откуда были родом Эрнест фон Сальтерн и Доротея-Марта, насчитывал хорошо если пять тысяч жителей. Был он почти на границе с Российской империей, но большие деньги сквозь него не шли, и городишко влачил довольно унылое существование. Эрнест фон Сальтерн вынужден был там оставаться – как единственный наследник деда с бабкой: они содержали его, когда он учился в Кенигсбергском университете; юноша из старого дворянского рода просто обязан учиться в университете… Он женился бы на Доротее-Марте, спрятал свой диплом юриста в шкаф, нашел более подходящее занятие и стал добропорядочным небогатым бюргером, если бы однажды не выехал по делам в Берлин. Там на высокого и статного молодого человека обратила внимание богатая дама, приехавшая развлечься после смерти супруга и годичного траура. Домой он уже не вернулся.

Это было по-своему правильно – молодежь старалась покинуть городишко, ей было там тесно, она не желала себе такого будущего, как жизнь отцов и дедов. Одни уезжали чинно-благородно, с благословения родни; другие сбегали, как Сальтерн, – не очень-то красиво, но без скандала; третьи удирали, потому что им уже наступала на пятки полиция. Так сбежал и старший сын Дитрихсов Алоиз – красавчик, бездельник, вор и подлец. После того как он скрылся в направлении российской границы, выяснилось, что матушкин любимчик сколотил шайку из четырех человек и промышлял с ней на дорогах.

В городишке все друг друга знали в лицо – разумеется, Доротея-Марта знала Алоиза; он был моложе ее, кажется, на пять лет, стало быть, сейчас ему могло стукнуть тридцать четыре или тридцать пять. Внешность у него была приметная – лицо узкое, аристократическое, по мнению горожан, глаза темные, выпуклые. Когда он исчез из городишка, ему было не более двадцати пяти лет; в эти годы уже становится ясно, как будет выглядеть мужчина в зрелом возрасте.

Вильгельмина Хаберманн тоже прекрасно помнила Алоиза. Она когда-то приятельствовала с его матерью. И, как женщина высоконравственная, потом очень осуждала мать за то, что та не сумела должным образом воспитать сына. Сама Вильгельмина, не нажив собственных детей, воспитала дочку своей болезненной родственницы и весьма этим гордилась: Доротея-Марта выросла красавицей, умницей, крайне порядочной девицей.

Привязанность к воспитаннице оказалась очень сильна: когда Дора, простив Эрнеста, решила стать его тайной женой, Вильгельмина поехала вместе с ней в чужую, холодную, шумную Ригу с ее новомодными шестиэтажными домами (на которых кривлялись и скалились каменные морды, изворачивались, показывая груди и бедра, голые каменные женщины) и всеми кошмарами портового города.

Ей жилось неплохо – она редко выходила из дома, прислуге было велено всячески показывать свое уважение, и Доротея-Марта часто звала ее в спальню для приватного разговора. Хаберманн очень любила такие разговоры – они ее вроде как поднимали над прочей прислугой. После возвращения с ипподрома Дора завела разговор о семействе Дитрихсов. Вспомнили всех троих сыновей, особо – Алоиза. Дора спросила Минну, узнала бы она Алоиза, десять лет его не видев. Минна ответила в том духе, что зрение у нее уже не прежнее, но если бы этот шельмец остался жив и с годами стал похож на своего папеньку, она его узнает.

– Он остался жив и стал похож на своего папеньку.

– Мой бог! Не может быть! Фрау Дитрихс носила траур! Он умер плохой смертью, так все говорили, она получила письмо от какого-то большого начальника, Алоиза больше нет! – настаивала фрау Хаберманн.

– Но я своими глазами видела его, – ответила Дора и, разволновавшись, попросила принести бутылочку с алашем – этот слабенький и сладенький ликер рижские кумушки очень уважали.

– Где ты его встретила, мое сердечко? – спросила фрау Хаберманн.

– На ипподроме, – сказала Дора. – Я сперва удивилась и даже испугалась – как вышло, что он остался жив и оказался в Риге? Потом мне стало смешно – он видел меня так же ясно, как я его, и не поздоровался. Потом я поймала его взгляд, и мне стало страшно… Он так смотрел, словно хотел сказать: а я все про тебя знаю!

– О мой бог! – воскликнула Минна. Продолжать Доре было незачем.

Дальше вопрос встал так: говорить или не говорить Эрнесту про это несчастье?

Возможно, женщина, воспитанная более практичной родственницей и с меньшим количеством возвышенных чувств в душе, поступила бы проще: все рассказала мужу. Поскольку муж эту кашу заварил: он тайно приехал за Доротеей-Мартой, уговорил ее тайно выйти за него замуж, и далее слово «тайно» сопровождало их все время жизни в Риге. Стало быть, Сальтерн и должен решать, что делать, если Алоиз вдруг объявится.

Ждать от Дитрихса милосердия было то же, что ждать посреди января розовых бутонов на еловых ветках. Значит, и с ним можно было при нужде поступить совершенно немилосердно. Так рассудила бы женщина практическая – и доверила решительные действия мужу. Но Дора решила: нужно уберечь Эрнеста от этого несчастья, нужно справиться самой.

Только женщина, воспитанная на сентиментальных историях о верных возлюбленных, взялась бы за такую задачу. Дора многое простила Эрнесту, потому что добрая жена должна прощать мужа и оправдывать во всем. Она и увлечение заезжей актеркой простила – ясно же было, что Сальтерн никогда на Селецкой не женится. Если посмотреть на дело с другой стороны, опасность угрожала более ему, чем Доре. Он, если выяснится, что Регина фон Апфельблюм на самом деле – Доротея-Марта фон Сальтерн, терял бы все свое имущество вкупе с положением в обществе, и ладно бы сразу! Родственник, к которому должно было перейти наследство при несоблюдении главного условия, затаскал бы Сальтерна по судам и замучил процессами. Деньги уходили бы понемногу, на адвокатов, на судебные издержки, и приходилось бы продавать вещи, в которых, за неимением детей, был смысл жизни семьи: автомобиль, столовое серебро, дорогие безделушки. Дору рижское общество бы пожалело – нельзя же не пожалеть бедную обманутую женщину. А на Сальтерна рухнуло бы, как гора кирпичей с крыши, всеобщее презрение. Он же был горд, он не вынес бы этого испытания.

Дора решила кинуться навстречу опасности.

Пока Сальтерн болтался между Ригой и Майоренхофом, развлекая артисток, она подговорила приятельницу еще раз съездить на ипподром, посмотреть полеты Зверевой и Слюсаренко. А фрау Хаберманн получила тайное задание – продать кое-какие драгоценности, чтобы при необходимости деньги всегда были под рукой.

Старушка долго ломала голову, как это проделать. Если продавать в Риге – это скоро станет всем известно, город-то маленький. Наконец придумала: лет ей уже много, надо бы посетить племянников и племянниц, пока жива. Сальтерн, которого она попросила устроить путешествие, купил ей железнодорожные билеты и сам посадил в берлинский поезд.

Фрау Хаберманн вернулась с деньгами, которые ее совершенно измучили, – она страшно боялась воров, смастерила пояс с карманами, который носила под сорочкой, но все равно не спала и, высадившись утром на Туккумском вокзале, мечтала об одном – избавившись от золота, рухнуть в постель и проспать по меньшей мере сутки.

Она взяла извозчика, приехала на улицу Альберта (Сальтерн мог купить себе квартиру только на самой модной и шикарной улице, в самом великолепном доме, сплошь отделанном лепниной и всякими архитектурными выкрутасами), поднялась на третий этаж, Ильза впустила ее – и тут выяснилось, что Доры дома нет. Сам Сальтерн, приехавший во втором часу ночи, спит мертвым сном, а Дора пропала, когда – непонятно.

Потом нагрянула полиция.

Фрау Хаберманн безумно перепугалась. Она решила, что ее обвинят в махинациях с продажей хозяйкиных драгоценностей. Когда соседки показали ей газеты, а в газетах – новость об аресте Селецкой, Минна совсем растерялась. Конечно, Дора переживала из-за внезапного романа между мужем и артисткой, но не настолько же, чтобы ехать среди ночи в Майоренхоф и устраивать скандал? Или она нарочно услала свою воспитательницу, чтобы никто не помешал ей, перечисляя правила поведения приличной женщины?

В результате на все вопросы Горнфельда Минна твердо отвечала «нет».

Она хотела просить Сальтерна, чтобы он отправил ее к племянникам навсегда, и ждала подходящей минуты, но однажды ее остановил на лестнице дворник Репше и предупредил, что приходили какие-то подозрительные мужчины, любопытствовали о ней, и мужчины эти уж точно не из полиции, тут у него, дворника, глаз наметанный.

Первым делом подумав на Алоиза Дитрихса, простодушная Минна стала спрашивать: высок ли один из них ростом, худое ли у него лицо? Сообразительный дворник отвечал утвердительно. Окончательно ее запугав, Репше сказал, что лучше бы ей пока укрыться в надежном месте, и буквально через час свел с Лабрюйером. Тот добавил страха и увез фрау Хаберманн на извозчике. Но при посторонних он ей вопросов не задавал, а когда поселил на чердаке, не имел достаточно времени для основательной беседы. Однако Лабрюйер ей понравился – она вспомнила, что встречалась с ним раньше возле старой Гертрудинской церкви, куда исправно ходила по воскресеньям, а он в тех местах снимал комнату и иногда провожал на службу свою квартирную хозяйку – когда ревматизм не позволял ей двигаться самостоятельно.

Все это фрау Хаберманн рассказала за час, спотыкаясь и мучаясь, а Лабрюйер терпеливо ей помогал наводящими вопросами. Наконец стало ясно, что больше она действительно не знает.

– Мне вовремя удалось спрятать вас от Дитрихса, фрау, – сказал Лабрюйер. – Поживите пока что здесь. Я за все заплачу.

– А вы можете телефонировать бедному Эрнесту? – спросила старушка.

– Фрау Хаберманн, подумайте сами – ведь Дитрихс теперь начнет преследовать господина фон Сальтерна. Они наверняка встретятся, будут говорить о деньгах и о многом другом. Что, если Сальтерн проболтается, где вы? Дитрихс может придумать какую-то пакость для вас обоих.

Но старушка только качала головой – ей казалось, что Сальтерн будет о ней сильно волноваться. Лабрюйер не сразу нашел нужный довод.

– Фрау Хаберманн, это дела мужские, а вы слабая женщина.

– Да, да!

– Вот и позвольте нам, мужчинам, – Лабрюйер указал на Стрельского, который выглядел именно так, чтобы внушить Минне доверие: огромный, осанистый, седой. – Позвольте нам о вас позаботиться.

Она подумала и позволила.

Лабрюйер оставил Осису деньги на содержание Минны и позвал Стрельского – извозчик их заждался.

Сперва они шли к лесу молча, потом Стрельский заговорил.

– Шантаж? – спросил он.

– Смешно было бы, если бы Сальтернов в конце концов кто-то не стал шантажировать, – ответил Лабрюйер. – Отчего бы и не Алоиз Дитрихс? Но тут у нас неувязка.

– Какая?

– Сальтерн богат и мог бы платить несколько лет. Дитрихс и фрау Сальтерн встретились совсем недавно и совершенно случайно. Покойница очень хотела откупиться от подлеца и, возможно, пообещала ему: милый Алоиз, деньги придут на следующей неделе. Так отчего ему убивать женщину, которая может хорошо заплатить?

– Отчего убивать женщину, которая еще не заплатила, – поправил Стрельский.

– Да, верно. И вот я думаю… я думаю…

Лабрюйер опять замолчал. Стрельский, шагая рядом, не мешал ему – хотя очень хотелось порассуждать.

– Я знаю случаи шантажа, – не объясняя, откуда, продолжал Лабрюйер. – Обычно жертва убивает шантажиста…

– Так, может, покойница и была шантажисткой? Мы-то знаем о ее добродетелях только по рассказам Хаберманши, – напомнил Стрельский. – А у нее были для этого основания! Она могла шантажировать собственного мужа, например, – если он будет ферлакурничать с Селецкой…

– Что делать?!

– Куры строить. В годы моей молодости было слово «ферлакур». Это то же, что «ловелас», только по-французски.

– Буду знать, – пообещал Лабрюйер. – Да, конечно, жена может шантажировать мужа – я и такой случай наблюдал. Только там муж оказался убийцей и грабителем. А наша покойница могла, наверно, пригрозить, что обнародует правду об их браке, но ведь Сальтерн прекрасно понимал – дальше угроз она не пойдет. Ведь если в Риге узнают правду – примерно полгода спустя фрау Сальтерн обнаружат себя в хибаре на окраине Московского форштадта с ножом в руке, очищающей гнилую картошку в ожидании мужа, который целый день, в фартуке и с бляхой на груди, бегает по улице с совком и метлой, убирая конский навоз.

– Логично, – согласился старый актер. – Знаете, когда учишь монолог, нужно сперва определить в нем главные слова, чтобы преподнести их публике на серебряном подносе. Может ли в этом деле главным быть слово «шантаж»?

– Может, – твердо сказал Лабрюйер. – Вы на верном пути, Стрельский. Похоже, дело не в том, что Дитрихс узнал фрау фон Апфельблюм, а наоборот – она узнала Дитрихса. И его появление в Риге показалось бедной женщине каким-то сомнительным, а он это понял. Может ли это стать поводом для убийства?

– Я не полицейский инспектор и не сыщик, – ответил Стрельский, – но это похоже на правду. И тогда нужно пораскинуть мозгами. Чего мог бояться тот человек? Какую опасность для него представляла фрау фон Апфельблюм?

– Вот! – воскликнул Лабрюйер. – Вот главный вопрос! Самое простое – он что-то натворил и прячется в Риге, да еще под чужим именем. И это не мелочь какая-то, если он убил свидетельницу своего прошлого.

– Этот Дитрихс у себя дома много чего натворил – опять же, если верить фрау Хаберманн. Вот вы, Лабрюйер, лучше меня в таких вопросах разбираетесь, – может ли преступник уничтожить свидетеля своих мерзостей десятилетней давности? Да еще совершенных в иной стране – не в России?

– Может. Особенно если в его планах – новые мерзости, – не почуяв подвоха, уверенно сказал Лабрюйер. – Причем крупные, основательные. Если бы покойница кому-то рассказала, что он появился в Риге, да под чужим именем, и это дошло бы до сыскной полиции – она бы уж постаралась отыскать такого дорогого гостя и заставить его убраться, не дожидаясь неприятностей.

– Выходит, после смерти фрау Сальтерн в опасности – сам Сальтерн и Хаберманша, – рассудил Стрельский. – Дитрихс, скорее всего, не знает, что покойница решила ничего не говорить мужу.

Тут со Стрельским свершилось преображение – он заговорил на манер трагедийного героя, даже с благородной паникой в голосе:

– Боже мой, злодей уже наверняка начал охоту на Сальтерна! Бедную старушку мы спасли, но Сальтерна следует немедленно предупредить!

– А знаете, что я об этом думаю? Что хорошо бы ему хоть покуситься на драгоценную жизнь Сальтерна! – сердито выпалил Лабрюйер. – Тогда Горнфельд, может быть, поймет, что Селецкая в этой истории ни при чем! Ведь на жизнь Сальтерна может покуситься именно тот, кто убил фрау Сальтерн. Такие вещи полицейский обычно знают.

Стрельский ничего на это не ответил. Он видел, что творится с Лабрюйером. Старый актер много в жизни повидал – и такие чудаки, как Лабрюйер, ему тоже попадались.

Некоторое время они ехали молча.

– Послушайте, Стрельский… Вы хорошо знаете Маркуса? – вдруг спросил Лабрюйер.

– Ну, встречались прежде… на полдороге из Вологды в Керчь… – загадочно ответил Стрельский.

Лабрюйер цитаты из знаменитой пьесы не опознал.

– Вот что, мне нужно поговорить с Маркусом, но так, чтобы он не отказал мне в просьбе. Вы можете помочь?

– Отчего нет?

– Хорошо…

Они уже ехали по Дуббельну, и уличные фонари время от времени вдруг высвечивали лицо Лабрюйера – ничем не примечательное лицо, а точнее – профиль, тоже ничем не примечательный, можно даже сказать, простецкий: довольно сильно выступающий нос, тяжеловатый подбородок. Лабрюйер молчал – и за версту было видно, что занят исключительно мысленной работой.

Стрельскому был знаком этот отрешенный вид. Такая физиономия бывает иногда у режиссера, складывающего в голове те загадочные кусочки, из которых образуется здание спектакля. А мешать режиссеру возиться с кусочками опасно – много чего о себе любопытного узнаешь.

– А ведь там, пожалуй, тысячи две народу было, – вдруг сказал он.

Стрельский понял – Лабрюйер сильно сомневается, что сумеет угадать, кого на ипподроме встретила покойная фрау Сальтерн.

Но следующую фразу применительно к розыску убийцы артист разгадать не сумел. А звучала она так:

– Значит, говорите, трубу на коптильне сломал? Ну ладно…