Глава десятая

Все смешалось в голове у новоявленной солистки Тамары Олениной: новая роль, аэропланы, велосипеды, венчание, убийство, Селецкая… И потому она не сразу вспомнила о странном явлении мужчины, сильно похожего на Енисеева, на ипподромной конюшне.

С одной стороны, когда пытаешься уснуть в незнакомом месте, непременно всякая чушь в голову лезет; могло привидеться и кое-что похуже, чем Енисеев; опять же – перед глазами было яркое пятно света из торца электрического фонарика. А с другой – уж больно похожий профиль. И были вроде усы, торчащие из-под носа на вершок. Если бы артист прилепил себе, играя отставного вояку, такие усищи, то публика бы его освистала. А у Енисеева это украшение было природным, оставалось лишь причесывать его и подкручивать кончики.

Но это, очевидно, был фон Эрлих. Не мог Енисеев оказаться на ипподроме – он в это время колобродил с Лабрюйером, воровал «бутов» и громил коптильню. Просто не мог!

И, в общем-то было не до него – предстояло во всей этой суете найти время и возможность, чтобы вместе с Николевым исповедаться и причаститься перед свадьбой. А это значит – хотя бы накануне исповеди отстоять в церкви службу. Но как ее отстоишь, когда то спектакль, то концерт?

Алеша Николев тоже был озабочен и церковной службой, и исповедью. Дело в том, что он пытался быть современным молодым человеком и, учась в гимназии, еле-еле получил тройку по Закону Божию; получить больше было среди одноклассников просто неприлично. Вот и вышло, что он в последний раз причащался больше года назад. И имелись основания полагать, что отец Николай в церкви отчитает его и прогонит: ступай, чадо, замаливай грехи и не приходи, пока не исправишься. У Алеши же просто не было времени на исправление. Плюс к тому – ближайшие вечера были заняты спектаклем и концертами.

Он вызвал на свидание Танюшу и все ей объяснил.

– У нас есть вечер четверга, – сказала она. – Мы вот что сделаем – скажем всем, что идем молиться за Селецкую. И это же не будет враньем – мы действительно за нее помолимся! Мы свечки поставим и Спасителю, и Богородице!

– Ставить свечки противно моим убеждениям, – ответил Алеша. – Это смешной обряд, выгодный лишь попам.

– А входить в раздевалку только с левой ноги не противно вашим убеждениям? – спросила Танюша. – А искать на сцене ржавые гвоздики от декораций – не противно?

– Так все же ищут! Это – к новой роли!

– Ага! Уже выучили, что гвозди – к роли, а если кому свое мыло на минутку дашь – так это свою удачу ему отдашь и вообще без ролей останешься! Боже мой, Алешенька, двадцатый век на дворе! Люди в небе летают! И дамы тоже! А вы?..

Решили – чтобы отпроситься в церковь, любой повод хорош, и Танюша может хоть всю службу молиться за Селецкую, а Алеша просто постоит рядом, чтобы батюшка его видел. И пусть изобразит полнейшее раскаяние, отбивает земные поклоны хотя бы. Или он не актер, или считает себя принцем Датским, а сам не в состоянии на часок проникнуться сознанием собственной греховности?

Этот разговор состоялся между двухчасовой репетицией и концертом. Танюша хорошо вошла в роль Ореста – быть бойким мальчиком ей нравилось. Только Селецкая в пляске с гетерами обнимала их пикантным образом, к радости публики, а Танюше было неловко. И ладно бы Генриэтту – вон подружки-гимназистки тоже порой страстно обнимаются, особенно встретившись после каникул. Но Эстергази, которая жеманничает и кокетничает, вертя плечами и выставляя ножку?! Это было выше Танюшиных сил.

Перед началом концерта выяснилось, что нет Лабрюйера.

– Невелика потеря, – сказал, подумав, Кокшаров. – Вот что Селецкой нет – это скверно. Зиненочек, тебе придется самой вытаскивать эту телегу. Дважды поменяешь туалеты. Будешь петь «Песенку Фортунио», ту ариэтку из «Цыганского барона», чардаш из «Летучей мыши»… Да, «Летучая мышь»! Госпожа Полидоро, как насчет куплетов Адели? Публика их любит!

Концерт прошел лучше, чем надеялись. Публика сбежалась скорее из любопытства – новость об аресте Селецкой облетела весь штранд, и нужно было держаться бодро, стойко, независимо, всем видом показывая – служить по Селецкой панихиду еще рано. Репортеры пытались пробиться за кулисы, чтобы задавать дурацкие вопросы, их не пускали. Спасаясь от их внимания, труппа, когда стемнело, покинула концертный зал не через калитку, а с другой стороны, через забор.

Ночевать Лабрюйер не явился. А прибыл аккурат к завтраку, первым поездом. Вид у него был такой, что Стрельский ужаснулся:

– Боже мой, либо вы всю ночь провели с ненасытной прелестницей, либо на вас всю ночь возили воду!

– Второе вернее, – заметил Енисеев.

– Придумайте что-нибудь правдоподобное, – посоветовал Лиодоров. – Хозяин зол, как черт.

– Живот схватило. Ездил к своему врачу, – тут же ответил Лабрюйер.

Артисты переглянулись – когда схватывает живот, бегут не на железнодорожную станцию, чтобы провести час в поезде, а совсем в другое место.

Невзирая на милосердные советы, Лабрюйер именно так и сказал Кокшарову, невзирая на присутствие дам.

– Еще один такой приступ – и можете из Риги не возвращаться, – ответил на это Кокшаров. – А теперь – всем репетировать «Елену»! В костюмах! Николев, сбегайте за извозчиками.

Когда приехали в концертный зал, оказалось, что Лабрюйера опять нет. Когда и как его потеряли – никто не понял.

Блудный Аякс появился час спустя, причем вид у него был довольный. Ему повезло – Кокшаров рассердился на Эстергази, Терская вступилась за актрису, началась склока, и когда заново погнали спектакль, опуская вокальные номера, Лабрюйер уже выходил в обнимку с Енисеевым особой, нарочно для Аяксов разработанной поступью: как будто правая нога Енисеева и левая нога Лабрюйера были связаны веревочкой. Потом, правда, веревочка развязывалась, и четыре ноги плели замысловатые кренделя, цепляясь друг за дружку. Все это, сопровождаемое куплетом «Мы шествуем величаво», заставляло публику киснуть со смеху.

Танюша удостоилась похвалы – за неимением Селецкой, она была вполне приличным Орестом, и вокальные номера ей удались неплохо. Николев, игравший Агамемнона, по сюжету – Орестова папеньку, тоже ее втихомолку похвалил и даже поцеловал ручку, при этом оба прыснули: хорошие же рожи будут у труппы, когда все узнают про венчание!

До четверга Танюше с Николевым нужно было еще один подвиг совершить – купить наконец Алеше велосипед. И они его совершили – в Майоренхофе как раз был магазин, где торговали и рижскими велосипедами «Лейтнер», и французскими «Клеман», и английскими «Ровер». Через полчаса выяснилось, что Николев не столь уж лихой велосипедист, как сам о себе рассказывал, и едет не по прямой линии, а по такой, которую в гимназии называют «синусоида».

Узнав, что молодежь собралась в дуббельнский храм помолиться, Терская остолбенела – во-первых, не ждала от Танюши такого всплеска религиозности, а во-вторых, проснулась совесть – ей и самой не помешало бы попросить Господа, чтобы пришел на выручку подруге. Но в этой суете и нос-то попудрить забываешь, а не то что молитву прочитать…

Танюше с Николевым было предложено пойти в эдинбургскую церковь, где собираются столичные аристократы, но они наотрез отказались. Сказали – молиться нужно там, где никакие светские господа не отвлекают, потому что нужно всю душу вложить – речь не о чужом человеке, речь о Валентиночке Селецкой! Потом они сели на велосипеды и покатили в Дуббельн, а Терская, Полидоро, Эстергази, Лиодоров и Водолеев все-таки пошли в Эдинбург, в прекрасную деревянную церковь, украшенную совершенно кружевной резьбой.

Молилась Танюша искренне, от души, а после службы они с Алешей подошли к батюшке и пообещали приехать утром.

– Пост-то держали? – имея в виду три дня без скоромного перед причастием, спросил отец Николай.

– Я молочное ела, – призналась Танюша.

– И я, – честно сказал Алеша.

– Ну, Бог с вами, но потом, как поженитесь, я уж вас прошу…

– Конечно, батюшка!

Спозаранку жених с невестой тайно покинули дачи и вывели велосипеды на Морскую улицу.

– Вперед, – сказала Танюша. Если не считать странной и страшной истории с фрау Апфельблюм и Селецкой, все шло прекрасно, и с каждым днем все ближе был белокрылый «фарман». А о моторе и машинном масле девушка старалась не думать.

– Холодно, – сказал, ежась, Николев.

– По дороге согреетесь.

– Я лучше возьму тужурку.

Оставив Танюше свой велосипед, Алеша побежал обратно.

Морская улица, хотя и не такая роскошная, как главный променад штранда, Йоменская, была благоустроена для гуляний и обсажена жасмином и акациями. Чтобы не попасться на глаза молочнице (во сколько приходила молочница, Танюша, понятно, не знала, но предполагала – ни свет ни заря), девушка встала за кустами.

Ей не так уж часто приходилось видеть летнее утро – а на штранде оно было просто замечательное, пели незнакомые птицы, пахло морем, если задрать голову – взор радовали янтарные под солнечными лучами стволы сосен, куда более высоких и прямых, чем под Петербургом, да красиво кружащиеся чайки. Чаячья романтика объяснялась просто – птицы высматривали рыбачьи лодки, идущие с ночного лова. Крупную рыбу понесут сразу же на рынок или к коптильням, а попавшая в сети мелочь – законный завтрак чаек. У них и ужин бывал законный – вечером, когда на пляж выходили дачники, у многих был припасен кусок хлеба для птиц. Насладиться закатом и развлечься чаячьей ловкостью – они же ловят кусочки на лету, стремительные, куда до них аэропланам! – вот прекрасное завершение долгого, спокойного и полного маленьких радостей летнего дня. Потом – взойти по дощатым настилам, пересекающим полосу прохладного мелкого песка, по щиколотку глубиной, и медленно разойтись по дачам, перекликаясь напоследок, уславливаясь о завтрашнем дне…

Танюша замечталась: обо всем сразу, и о своем явлении на ипподроме в качестве замужней дамы, и о подвенечном платье – жаль, что не будет настоящего, с дорогими кружевами, но если стянуть прекрасную белую блузку госпожи Терской, с шитьем и ленточками, и белую юбку Полидоро с пуговичками на подоле, а на голову – утащить газовый шарф опять же у Терской, то получится неплохо. Только нужно будет все это проделать ночью…

Девушка как раз думала, как бы исхитриться отутюжить блузку, когда услышала шум велосипедных шин. Она удивленно повернулась на звук – те дачники, что приехали на штранд лечиться, конечно, вставали очень рано, брали ванны, пили особую сыворотку и взятую с глубины морскую воду, делали на пляже гимнастические упражнения, совершали часовой моцион, но рассветное катание на велосипедах вроде бы доктора никому не прописывали.

К калитке мужской дачи действительно приближался велосипед, но – с двумя ездоками. Один, стоя, крутил педали, другой ехал в седле. Первый был кто-то совсем незнакомый, с широким и простым лицом, с седоватыми усами, в фуражке и рубахе из небеленого холста, перехваченной черным кожаным ремнем, в зеленых штанах и высоких сапогах. На голове у него была фуражка с кокардой – в овале два почтовых рожка и молнии. На раме он пристроил большую сумку, ремень которой наподобие портупеи пересекал грудь. Словом, человек этот был почтальон – один из тех, кого нанимали на летнее время, когда на штранде появляется несколько тысяч бездельников, развлекающих себя перепиской.

Почтальон остановил велосипед у калитки, пассажир соскочил, и тут оказалось – это Енисеев.

Он что-то сказал велосипедисту, хлопнул его по плечу, и тот укатил в сторону Дуббельна. Енисеев же огляделся, снял соломенную шляпу-канотье, без которой уважающий себя дачник не выйдет из дому даже в ливень, расстегнул просторный светлый пиджак – и заорал бесстыжим пронзительным голосом:

– Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво, два Аякса два! Ох, два Аякса два!

Распевая эти осточертевшие Танюше куплеты, он ввалился в калитку и пошел через двор, выписывая ногами загогулины. Вдруг он замолк.

– Боже мой… – прошептала Танюша. Ей отчего-то стало страшно.

Минуту спустя из той же калитки выскочил Николев в тужурке. Девушка бросилась к жениху.

– Алешенька, это что-то ужасное…

– Да, я видел. Тамарочка, он упал на клумбу, ту, с ноготками, и сразу заснул. Кокшаров с него шкуру спустит… извините…

– Алеша, он вас заметил?

– Не знаю, Тамарочка, он шел прямо на меня и, наверно, видел, но он шел прямо, понимаете? Я от него шарахнулся…

– И после этого он заснул на клумбе с ноготками?

– Ну да… Тамарочка, давайте я его попробую в дом затащить. Утром прохладно, он схватит какой-нибудь ревматизм, он же человек пожилой.

Пожилой возраст для Николева пока что начинался лет с двадцати пяти и сильно зависел от наличия бороды. Что касается дам – тридцатилетнюю кухарку он полагал старше, чем мадам Эстергази, и не скоро должен был наступить для него возраст точного понимания таких тонкостей.

– Нет, Алешенька, – твердо сказала Танюша. – Во-первых, нам надо спешить, опаздывать к началу исповеди не в наших интересах. А во-вторых… Вот увидите, он очень скоро встанет и дойдет до своей кровати.

– Почему вы так считаете?

Алеша и не думал, что ревность может зародиться столь нелепым образом. Тамарочка откуда-то знала повадки пьяного Аякса!

Когда девушка вовлекла Николева в свою авантюру, он сперва растерялся, потом испугался (совсем ненадолго!), потом воспарил душой, потом и вовсе преисполнился гордости: он станет женатым человеком, у него будет жена! Ровесники еще только будут бегать на свидание, вымаливая позволения чмокнуть в щечку, а он – он станет мужем в полном смысле этого слова! (Затею жить, как брат с сестрой, он не принял всерьез.) Вообразив атмосферу общей зависти – артист, надежда русской сцены, муж красавицы! – Николев понял, что даже неприлично быть таким знаменитым и счастливым.

И вот в его райскую эйфорию вползла зеленоглазая змея (какой актер не помнит, что Шекспир называл ревность зеленоглазым чудовищем?). Повода не было – однако пожилой пьяница Енисеев носил роскошные усы, а выправку имел – впору столичному гвардейцу, какому-нибудь полковнику лейб-гвардии Гусарского его величества полка в синем доломане, высоком кивере, с саблей на боку.

– Вы полагаете, я за то время, что в театре служу, мало пьяных повидала? – спросила Танюша, даже не подозревая, какие страсти вскипели в Алешиной душе. – Один купец в Костроме, он еще Селецкой маленькое изумрудное колье подарил, приплелся к нам в гостиницу ждать нас из ресторана и на лестнице заснул, прямо на ступеньках, а он толстый, как слон, пройти было невозможно. Ничего – проспал часа два, сам поднялся, поехал с горя к цыганам. Едем, Алеша, ну совершенно же нет времени!

Ее голова уже не предстоящей исповедью была занята, не списком грехов (который умные люди готовят заранее и каются по бумажке), а странными приключениями Енисеева. Для чего бы ему изображать пьяного? И не изображал ли он выпивоху все время, что труппа живет в Риге и на штранде? И – для чего эта комедия? Что этот верзила скрывает?

Вдруг Танюша чуть с седла не слетела – одновременно колесо попало в ухаб, а в голове совпали три события. В одну и ту же ночь два Аякса ограбили коптильню, безумно похожий на Енисеева человек носился по ипподрому и была убита фрау фон Апфельблюм.