Глава девятая

Лабрюйер и Енисеев были вызваны в полицейский участок по делу о покраже «бутов» из коптильни и злоумышленном повреждении трубы оной. Убытки они компенсировали, о том же, для чего поломали трубу, ничего сказать не могли, поскольку сами не знали.

– Угомонитесь, господа, – сказали им.

– Мы угомонимся, – хором ответили Аяксы. И отправились на дачу, по дороге выясняя отношения.

– Господин Енисеев, – сердито говорил Лабрюйер. – Простите, не знаю настоящего вашего имени. Я прошу вас прекратить втравливать меня во всякие дурацкие истории.

– Вас никто не втравливает, господин Лабрюйер, – возражал Енисеев. – Вы сами плететесь за мной, как привязанный, и мне приходится еще следить, чтобы вы не потерялись.

Вся труппа уже отметила: Енисеев может при необходимости быть изумительно высокомерен.

– Вам приходится еще следить, не торчит ли где труба от коптильни!

– Мне приходится еще подсаживать тех, кому непременно нужно сломать трубу!

За то время, что Аяксы отсутствовали, Горнфельд увез Селецкую.

На дамской даче царило трагическое уныние: Танюша плакала, Терская ругалась, Эстергази с горя пила мадеру и рассказывала об Акатуйских рудниках, где трудятся каторжане (откуда знала каторжные нравы – бог весть). Генриэтта Полидоро, которая, как выяснилось, очень полюбила Селецкую, грозилась дойти до самого государя императора:

– У меня в столице связи! Я с Малечкой Кшесинской знакома! С самой Кшесинской! Вы что, не знаете, в каких она была отношениях с государем? Не знаете?! Боже мой, куда я попала?!

Горнфельд изложил очень связную версию событий: Регина фон Апфельблюм (на самом деле – Доротея-Марта фон Сальтерн) приехала, чтобы попробовать договориться с Селецкой, пообещать ей денег, лишь бы актерка отстала от Сальтерна; разговор вышел злобный, и Селецкая не сдержалась. Это произошло ночью – выманить Селецкую во двор было нетрудно, она спала у открытого окна, делить Сальтерна пошли в беседку, и актриса накинула на себя поверх ночной сорочки свой серый шелковый сак, широкий и длинный, а на голову надела шляпу по той простой причине, что приличная женщина простоволосой из дому не выходит. В шляпе же торчала злосчастная булавка.

Естественно, Селецкая плакала и кричала, что невиновна, отказывалась собирать нужные в заключении вещи. Но это ей не помогло. Узелок с какими-то кофточками, платочками и сорочками увязала не потерявшая присутствия духа Терская. Туда же она вывалила половину добра из дорожного несессера Селецкой.

– Чертова булавка! – сказал, узнав печальную новость, Енисеев. – И ведь как нарочно создана для смертоубийства. Это же не булавка, а целый эспадрон. Ею фехтовать можно! Она же длиной в пол-аршина!

Если артист и преувеличил, то ненамного.

Лабрюйер, узнав у дам подробности, ушел в цветник, за кусты, и сел на один из венских стульев. Просидел он там не меньше часа. А когда выбрался – обнаружил во дворе мужской дачи военный совет. Пришли и дамы. Нужно было вводить Танюшу на роль Ореста, а Эстергази – на роль гетеры Леоны. Это требовало по меньшей мере двух репетиций – под фортепиано (сойдет и скрипка) и под оркестр. Стрельский, представив, каково он будет выглядеть в объятиях Эстергази, пришел в ужас и умолял сделать второй гетерой кого-нибудь другого – ну хоть Алешку Николева, так будет даже забавнее. Кокшаров от этой выдумки схватился за голову и объяснил, что здешние бюргеры таких шуток не понимают – того гляди, влепят штраф за оскорбление общественной нравственности. Гетера мужского пола – существо, которое вызовет протест: пусть в Петербурге этакие гетеры и шуточки по их поводу в моде, а Рига все еще благопристойна, такой и останется.

– Дамам в кавалеров рядиться – это их нравственность любит! – загремел бывалый трагик Стрельский. – А наоборот – так уж и безнравственность!

– У дам ножки, – объяснил Кокшаров.

– Пусть первым бросит в меня камень тот, кто считает, будто это – не ножки! – Стрельский указал на ботинки Николева. Размер соответствовал немалому росту бывшего гимназиста.

– Пока найдем сапожника, который сделает Николеву античные сандалии, сезон кончится!

Лабрюйер молчал. В сущности, его этот спор не касался. И ему было все равно, кого поставят изображать гетеру Леону. Он так же молча, как пришел, удалился. Многое следовало обдумать.

Старик Стрельский нашел его за шиповником, на венском стуле.

– Очень удобное место, чтобы покурить в тишине, – сказал он, добывая из кармана серебряный портсигар. – Угощайтесь.

– Благодарю. Не хочется.

– Молодой человек, – произнес Стрельский каким-то не своим, отлично поставленным и громоподобным голосом, а тихим и тусклым. – Вы думаете, как можно помочь бедной Валентиночке. Послушайте доброго совета – это вопрос денег, постарайтесь собрать деньги на адвоката. Мы артисты, и наше место – в буфете…

Эту старую шутку он не окрасил непобедимой артистической гордостью, она прозвучала скорее жалобно.

– …но мы не бросаем своих в беде. Мы можем скинуться на адвоката. Ничего с дамами не сделается, если каждая откажется от одной брошечки или одной проклятой шляпной булавки. Вон у Эстергази уже целый сундук побрякушек, и хотел бы я знать…

– У Эстергази брать нельзя, – ответил Лабрюйер. – Во всяком случае, из тех побрякушек, которые прислал неведомый поклонник.

– Почему же? А! Я понял! – Стрельский снова перешел на актерский голос. – Эти подарки – ловушка! Тот, кто их посылает, однажды потребует расплаты! И очень может быть, что все это золото с камушками Ларисе придется швырнуть ему в рожу! Боже, какой роскошный жест! Послушайте, это где-то уже было? В какой-нибудь старой пьесе?

Лабрюйер невольно улыбнулся.

– Давайте начнем с меня, – предложил Стрельский. – Вот портсигар, держите, я только папироски выну. Вещица недорогая, серебряная, но важно сделать почин. Да держите же!

– Нет, – ответил Лабрюйер.

– Серебро для вас слишком дешево? – спросил, словно вырастая из кустов, Енисеев. – Господа, я тоже хотел спокойно покурить и невольно вас подслушал. Вы, Стрельский, отличный товарищ. Я тоже внесу вклад…

И Енисеев снял с пальца золотой перстень-печатку с тусклой и неразличимой, но, похоже, старинной и дорогой сердоликовой геммой.

– Это ценная вещица, – заметил Стрельский. – Подарок прелестницы или фамильная роскошь?

– Выиграл в карты у одного балбеса. Думаю, вещица, которая пришла незаслуженно, вряд ли принесет удачу. А это для нее – лучшее употребление, – беззаботно сказал Енисеев.

– Вам зачтется, – пообещал Стрельский. – Лабрюйер, берите перстень. Вот уже начало положено. Потом съездим в Ригу, и коли не удастся продать – сдадим это добро в ломбард и забудем выкупить. Вы ведь знаете, где в Риге хорошие ломбарды?

Но Лабрюйер не протянул руки, вместо него перстень взял Стрельский.

– Знаю. Но пока мы строим прожекты – она в тюрьме. Ее нужно как можно скорее вызволить… – Лабрюйер насупился. – Я поеду к Сальтерну.

– Не делайте этого, – строго сказал Енисеев. – Сальтерн сейчас в аховом положении. Его тайна открылась, он может быть сочтен сообщником Селецкой.

– Как?! – изумился Стрельский.

– А так – может, он должен был забрать из беседки труп. Ведь Селецкая, заколов фрау Сальтерн…

– Это не она, – перебил Лабрюйер.

– Теоретически! Она некоторое время была в ужасе от собственной прыти, – преспокойно продолжал Енисеев, – а потом должна была что-то предпринять. На даче господина Кокшарова есть телефон, она могла прокрасться туда, телефонировать Сальтерну и попросить его спрятать тело. Только уверенная в помощи Сальтерна, она могла вернуться в свою комнату, а не пытаться самостоятельно утащить труп ну хоть в смородинные кусты. Почему Сальтерн этого не сделал – пусть докапывается сыскная полиция.

Стрельский, слушая, разглядывал гемму.

– Хорошо у вас в Москве играют, не по маленькой, – заметил он.

– Вы, Стрельский, пытаетесь понять, откуда я взялся на ваши головы, – хладнокровно ответил Енисеев. – Я обычный московский бездельник – как сказал всем с самого начала. Воспитан богатой маменькой в том понимании, что можно всю жизнь пропеть и проплясать для собственного удовольствия. В гвардию служить не пошел из-за слабого здоровья. Это чистая правда, доктора нашли у меня что-то непотребное в легких и в костях, точнее, в костной ткани. Говорят – нужно себя беречь, всякое падение грозит страшными переломами. Вот я и берегу себя. Служил по финансовой части, в банке, скучно это… Доходы позволяют обойтись без этой тягомотины. Увлекся вдруг театром, играл в домашних спектаклях, приятельствовал с актерами, один такой верный друг и сосватал меня господину Кокшарову. Я подумал – отчего бы не провести сезон на Рижском штранде? Все веселее, чем киснуть в Москве. Да еще должность Аякса. Моя истинная болезнь – скука, господа, всеобъемлющая и глобальная скука. «Прекрасная Елена» меня порядком развлекает.

– Так вы могли бы и побольше дать на спасение Селецкой? – осведомился старый актер.

– Мог бы, пожалуй. Давайте-ка соберите в труппе, сколько возможно, и найдите адвоката. Когда станет ясно, во сколько все это обойдется, я, пожалуй, добавлю недостающее.

Сказано это было уж слишком свысока.

– Не нужно адвоката. Я эту братию знаю – он три шкуры с нас сдерет, чтобы в итоге внушить суду, будто Селецкая убила соперницу в состоянии помешательства и заслуживает легкого наказания. А она не убивала, – заявил Лабрюйер.

– Вы беретесь это доказать? – ухмыльнулся Енисеев.

Ответ последовал не скоро. Лабрюйер смотрел на носки своих светлых летних туфель. Что-то его сильно беспокоило, он кривил рот и кусал губы. Стрельский с большим любопытством наблюдал за его мимическими экзерсисами.

– Если Селецкая не убила эту проклятую немку, значит, ее убил кто-то другой, – вдруг сказал Лабрюйер.

– Сложное умозаключение, – усмехнулся Стрельский. – Весьма!

– Он прав, тут уж не поспоришь, – такой же ехидной усмешкой ответил старику Енисеев.

– Будем мы исходить из того, что Селецкая невиновна? – сердито спросил Лабрюйер. – Или смиримся с тем, что ее назначили убийцей? Я, между прочим, ничего от вас не прошу и никакой вашей помощи не ожидаю. Вы свободны, господа. А я займусь делом…

– До ближайшей возможности приложиться к бутылке кюммеля, – заметил Стрельский. При необходимости он мог изобразить и суровый тон. – Господа, я предлагаю не валять дурака поодиночке, а в складчину нанять для Валентиночки адвоката. Это самое разумное, что мы можем сделать. Остальное чревато склокой с полицией, а она нам вовсе не нужна.

Стрельский имел в виду, что самостоятельное расследование этого дела привлечет внимание сыскной полиции и будет прервано самыми жесткими мерами.

– Нет, – отвечал Лабрюйер. И Енисеев очень внимательно посмотрел на него.

В самом деле, до сих пор собрат Аякс во всех подвигах шел у него на поводу, время от времени комически возмущаясь результатом; Лабрюйер, например, не мог понять, как вышло, что он ночью оказался в купальне, одетый в дамский плавательный саржевый костюм с ленточками и кружевными оторочками. Но, оказывается, этот пьянчужка умел сказать «нет».

– Молодые люди, без адвоката не обойтись, – настаивал Стрельский.

– Это будет рижский адвокат. Вы не знаете рижан – он попытается защитить Селецкую, но всей душой будет против нее, и у него ничего не получится, только вместо десяти лет каторги добьется пяти. Она здесь – чужая, а чужих рижские бюргеры не любят, – объяснил Лабрюйер. – Самое разумное, что мы можем сделать, – это собрать доказательства невиновности Селецкой. Нужны серьезные доказательства, чтобы противопоставить их орудию убийства и веской причине.

– Я понятия не имею, где такие доказательства берут, – сказал Енисеев. – И если мы начнем сейчас их искать и приставать с расспросами к чужим людям, это добром не кончится. Мы даже можем ненароком причинить большой вред Селецкой. Ну как выяснится, что ее до убийства встречали с покойницей и что она покойнице угрожала?

– Как? Госпожа Селецкая по-немецки знает очень мало, а покойница приехала из какой-то германской глуши и по-русски была – ни в зуб ногой!

– Угроза не обязательно должна быть словесная. Прости, брат Аякс, но я в эту авантюру не полезу, – четко сказал Енисеев. – Из самых разумных соображений.

– А я полезу.

С тем Лабрюйер и ушел.

– Вот ведь дурак, – буркнул Енисеев.

– А может, и не дурак. Он ведь здешний. Может, он сообразит, кого спрашивать, – примирительно сказал Стрельский. – Я, конечно же, против авантюр, кроме амурных, конечно… Однако для него немецкий язык – почти родной…

– Эй, Стрельский, Лабрюйер, Енисеев! Пожалуйте репетировать! – крикнул им издали Славский.

– Черт бы побрал эту «Елену»! – воскликнул Славский. Ему предстояло плясать в обнимку с Полидоро (тут он не возражал) и с Эстергази (а это его приводило в ужас).

Репетиция была очень важная: уже и ввод одного актера в готовый спектакль – порядочная морока, а тут наметились сразу два ввода: Танюши на роль Ореста и Эстергази на роль Парфенис. При этом за Эстергази еще оставалась роль Елениной рабыни Бахизы.

И нужно было пройти хоть в полноги все сцены с участием Ореста. Скучно, а ничего не поделаешь – обстоятельства вынуждают.

Когда удалось согнать во двор весь состав «Прекрасной Елены», оказалось, что куда-то сгинул Лабрюйер. Его вызвался поискать Николев – и не нашел.

Первым сообразил, в чем дело, Енисеев.

– Этот чудак вообразил себя сыщиком!

– И что? – спросил Кокшаров.

– Ничего – отправился искать настоящего убийцу фрау фон Апфельблюм.

– Ого… – даже с некоторым уважением произнес Лиодоров, а Савелий Водолеев выразил общее мнение одним-единственным словом:

– Допился!