Глава VII
О ГНОМЕ МИМЕ

Ныне пойдет речь в повести о Малом гноме именем Мим. Давно позабыты Малые гномы, ибо Мим был последним. И даже в Древние Дни знали о них немного. В старину эльфы Белерианда звали их нибин-ногрим, но жаловать не жаловали; а сами Малые гномы любили только себя. Если ненавидели они и боялись орков, то и эльдар ненавидели едва ли меньше, а Изгнанников — превыше прочих; нолдор, говорили они, украли земли их и дома. Именно Малые гномы первыми обнаружили Нарготронд и начали рыть пещеры — задолго до того, как из-за Моря явился Финрод Фелагунд.

Иные утверждали, что нибин-ногрим ведут происхождение от гномов, изгнанных из гномьих городов востока в Древние Дни. Задолго до возвращения Моргота забрели они далеко на запад. Не признавали они над собою правителя, и число их было невелико, потому руду добывали они с превеликим трудом, и приходило в упадок кузнечное мастерство их, истощались запасы оружия; и привыкли они таиться и прятаться, и умалились ростом и статью в сравнении с восточной родней — ходили сгорбившись, крадучись, быстрыми перебежками. Однако ж, как и все гномы, они были куда сильнее, нежели казалось на первый взгляд, и умели выжить в самых суровых и тяжких условиях. Со временем, впрочем, они выродились и вымерли, и не осталось их ныне в Средиземье — кроме одного только Мима и его двух сыновей; а Мим был стар даже по меркам гномов, стар и позабыт всеми.

После ухода Белега (а произошло это на второе лето после бегства Турина из Дориата) худо пришлось изгоям. Шли проливные дожди, неурочные в это время года; орки в еще более великом множестве приходили с Севера, по старому Южному тракту переправлялись через Тейглин и кишмя кишели в лесах вдоль западных границ Дориата. О безопасности и об отдыхе оставалось только мечтать, и отряд чаще оказывался в роли дичи, нежели охотников.

Однажды ночью, когда затаились изгои в темноте, не зажигая огня, Турин задумался о своей жизни и пришел к мысли, что недурно было бы ее улучшить.

— Надо бы подыскать какое-нибудь надежное убежище, — размышлял он, — да запастись всем необходимым в преддверии зимних холодов и голода. — Но он знать не знал, куда податься.

На следующий день повел он своих людей на юг, дальше, нежели они когда-либо уходили от Тейглина и от границ Дориата; и спустя три дня пути они устроили привал на западной окраине лесов Долины Сириона. Здесь было суше, и деревья росли реже: местность постепенно повышалась, переходя в вересковые нагорья.

Вскорости, когда уже угасали серые сумерки дождливого дня, случилось так, что Турин и его люди укрылись в зарослях остролиста; а дальше начиналась безлесная пустошь, усеянная огромными валунами: одни стояли наклонно, другие громоздились беспорядочной грудой. Все было тихо; лишь дождь шелестел в листве.

Внезапно часовой подал сигнал, и, вскочив на ноги, изгои увидели, как между камней крадучись пробираются три фигуры в серых одеждах с капюшонами. Каждый тащил на себе громадный мешок, однако ж шли они быстро. Турин окликнул их, веля остановиться, а его люди бросились на чужаков как гончие; но те как ни в чем не бывало продолжили путь, и хотя Андрог выстрелил в них, двое исчезли в сумерках. Один отстал, будучи менее проворен или тяжелее нагружен; его схватили и повалили на землю; множество крепких рук держали его, не выпуская, хотя он вырывался и кусался как зверь. Подошел Турин и упрекнул своих соратников.

— Что у вас тут такое? — спросил он. — К чему такая жестокость? Это же сущий карлик, да и стар в придачу. Что в нем вреда?

— Оно кусается, — отозвался Андрог, баюкая кровоточащую руку. — Это орк или какой-нибудь орочий сородич. Убьем его!

— И так ему и надо, раз не оправдал наших надежд, — подхватил второй изгой, завладевший мешком. — Тут одни только коренья да камешки!

— Нет, — возразил Турин, — у него борода. Да это всего лишь гном, сдается мне. Дайте ему встать, пусть говорит.

Вот так в «Повесть о детях Хурина» вошел Мим. Он с трудом встал на колени у ног Турина и взмолился о пощаде.

— Я стар и беден, — сетовал он. — И всего лишь гном, как ты говоришь, а вовсе не орк. Зовусь я Мим. Не дай им убить меня, господин, ни за что ни про что, как поступили бы орки.

И пожалел его Турин в сердце своем, но молвил:

— Бедняком ты кажешься, Мим, хотя странно мне это в гноме, мы же еще беднее, сдается мне — бесприютные, гонимые люди. Если бы сказал я, что из одной только жалости мы не щадим, ибо велика нужда наша, какой выкуп предложил бы ты нам?

— Я не знаю, чего ты желаешь, господин, — опасливо произнес Мим.

— Сейчас — немногого, — промолвил Турин, невесело оглядываясь по сторонам, в то время как дождь заливал ему глаза. — Надежного укрытия на ночь — и не в лесной сырости. Несомненно, у тебя самого такое есть.

— Есть, — отозвался Мим, — но в выкуп я его не отдам. Слишком стар я, чтобы жить под открытым небом.

— И вряд ли состаришься еще на день, — промолвил Андрог, подходя вплотную с ножом в здоровой руке. — От этой беды я тебя, так и быть, избавлю.

— Господин! — вскричал Мим в великом страхе, обнимая Туриновы колени. — Если я потеряю жизнь, вы потеряете прибежище, ибо без Мима вам его не сыскать. Отдать свое жилище я не могу, но часть его — уступлю. Там просторнее, нежели в былые времена: слишком многие ушли навеки, — и он разрыдался.

— Твоя жизнь в безопасности, Мим, — промолвил Турин.

— По крайней мере до тех пор, пока не доберемся мы до его логова, — добавил Андрог.

Но Турин обернулся к нему и молвил:

— Если Мим без обмана отведет нас к своему дому и дом окажется хорош, тогда жизнь его будет выкуплена, и никто из моих людей не поднимет на него руку. Даю в том клятву.

И Мим облобызал колени Турина и молвил:

— Мим будет тебе другом, господин. Поначалу думал он, что ты — эльф, судя по речам твоим и голосу. Но ежели ты человек, оно и к лучшему. Мим эльфов не жалует.

— Ну и где же твой хваленый дом? — не отступался Андрог. — Должен он быть и впрямь хорош, чтобы делить его с гномом. Ибо Андрог не жалует гномов. Мало доброго рассказывается о гномах в преданиях, что народ его принес с востока.

— О себе люди оставили память и похуже, — отозвался Мим. — Суди мой дом, когда его увидишь. Но в темноте вам до него не добраться, неуклюжие вы увальни. В свой срок я вернусь и провожу вас.

С этими словами гном поднялся на ноги и подобрал свой мешок.

— Нет-нет! — закричал Андрог. — Вожак, ты ведь этого не допустишь? Иначе только старого пройдоху и видели.

— И впрямь темнеет, — отозвался Турин. — Пусть оставит нам какой-нибудь залог. Отдашь нам на хранение свой мешок вместе с поклажей, Мим?

Гном в превеликом смятении вновь рухнул на колени.

— Кабы Мим не собирался возвращаться, так уж верно, и не вернулся бы ради старого мешка с кореньями, — промолвил он. — Я приду. Пустите меня!

— Не пущу, — отозвался Турин. — Ежели не желаешь ты расставаться с мешком, значит, останешься с ним вместе. Проведешь ночь под пологом ветвей — так, может статься, и нам посочувствуешь в свой черед. — Но приметил он, равно и прочие, что Мим дорожит своей ношей куда больше, нежели можно было бы ожидать по виду мешка.

И повели изгои старого гнома в свой жалкий лагерь; по пути бормотал он что-то себе под нос на странном языке, хриплом от застарелой ненависти, но когда связали ему ноги, разом притих. Видели часовые: всю ночь просидел он молча и недвижно, как камень; лишь бессонный взгляд посверкивал во мраке, как озирался гном по сторонам.

Перед самым рассветом дождь перестал и в кронах зашелестел ветер. Утро выдалось ясным — вот уже много дней такого не видели; легкое дуновение с юга отворило небеса, светлые и ясные, навстречу встающему солнцу. А Мим все сидел, не двигаясь, точно мертвый; сейчас тяжелые веки его не размыкались, и в лучах зари отчетливо видно было, как сморщился он и усох от старости. Встал Турин и поглядел на него сверху вниз.

— Теперь света довольно, — промолвил он.

Мим открыл глаза и молча указал на свои путы, когда же развязали его, исступленно проговорил:

— Затвердите вот что, дурни! Не смейте связывать гнома! Гном этого не простит. Я не хочу умирать, но то, что вы сделали, распалило мне сердце. Я сожалею о своем обещании.

— А я — нет, — отозвался Турин. — Ты отведешь меня к своему дому. До тех пор о смерти разговора не будет. Такова моя воля. — И он твердо посмотрел на гнома, глаза в глаза, и Мим сдался; воистину мало кто мог выдержать взгляд Турина, непреклонный либо гневный. Очень скоро гном отворотился и встал.

— Ступай за мной, господин! — промолвил он.

— Хорошо! — кивнул Турин. — Теперь добавлю я к сказанному вот что: гордость твоя мне понятна. Может статься, ты и умрешь, но связывать тебя больше не станут.

— Не станут, — откликнулся Мим. — Но идем же!

И с этими словами он повел изгоев к тому месту, где его захватили в плен, и указал на запад. — Вон мой дом! — промолвил он. — Не раз и не два видели вы его, сдается мне, ибо высоко вознесся он. Шарбхунд называли его мы, пока эльфы не дали всему свои имена. — И увидели изгои, что указывает он на Амон Руд, Лысый холм: его безлесная вершина, словно часовой, несла стражу над обширными дикими пустошами.

— Видеть-то видели, но ближе не подходили, — заметил Андрог. — Ибо что за надежное прибежище можно там обрести, не говоря уж о воде или обо всем прочем, нам потребном? Вот так я и знал, что без плутовства не обойдется. Разве пристало людям прятаться на горных высотах?

— Хороший обзор надежнее потаенного укрытия, — возразил Турин. — Далеко видно с горы Амон Руд. Что ж, Мим, я пойду погляжу, чем ты можешь похвастаться. Долго ли нам, неуклюжим увальням, добираться туда?

— Весь день до сумерек, если пустимся в путь, не мешкая, — отвечал Мим.

Вскорости отряд выступил на запад; Турин шагал впереди бок о бок с Мимом. Выйдя из-под прикрытия леса, дальше двинулись они крадучись, но вокруг царило безмолвие — казалось, все вымерло в тех краях. Изгои миновали каменные завалы и стали карабкаться вверх, ибо холм Амон Руд стоял на восточной окраине высокого верескового нагорья, что поднималось между долин Сириона и Нарога, а над каменистой пустошью у основания нагорья гребень его вознесся на тысячу футов и выше. С восточной стороны неровная местность постепенно повышалась до скальных гряд, среди которых тут и там укрепились в камне купы берез и рябин, и векового боярышника. А дальше, на пустошах и по нижним склонам Амон Руд густо рос аэглос; но крутая серая вершина оставалась голой, лишь алый серегон плащом одевал камень.

День уже клонился к вечеру, когда изгои приблизились наконец к подножию горы. Подошли они с севера, как вывел их Мим, и луч заходящего солнца озарил гребень Амон Руд, а серегон был весь в цвету.

— Глядите! Кровью обагрена вершина, — воскликнул Андрог.

— Пока еще нет, — возразил Турин.

Солнце садилось; в лощинах угасал свет. Теперь гора нависала прямо над ними, и гадали изгои, зачем нужен проводник, если веху столь приметную и без того не пропустишь. Но Мим повел их дальше, и, взбираясь по последним крутым подъемам, приметили они, что гном следует еле заметной тропкой, отыскивая ее по тайным знакам либо в силу давней привычки. Теперь тропа петляла туда-сюда, и, озираясь по сторонам, видели путники, что справа и слева разверзаются темные ложбины и расщелины, либо склоны резко понижаются, переходя в загроможденные каменными завалами пустоши, где среди зарослей ежевики и терновника таились обрывы и ямы. Без проводника изгои проблуждали бы тут не один день, карабкаясь по неприступным склонам в поисках дороги.

Наконец вышли они к подъему более крутому, зато ровному. Прошли они под сенью вековых рябин и углубились в галереи длинных стеблей аэглоса — в полумрак, напоенный сладким благоуханием. И вдруг воздвиглась перед ними каменная стена, гладкая и отвесная, около сорока футов в вышину — хотя на глаз не определишь, ибо небо терялось в сумерках.

— Это и есть двери твоего дома? — спросил Турин. — Говорят, гномы любят камень. — И он шагнул ближе к Миму, опасаясь подвоха.

— Не двери дома, но ворота во внутренний двор, — возразил Мим.

И прошел он вдоль основания утеса направо, а через двадцать шагов внезапно остановился, и увидел Турин расщелину — непогода либо руки мастеров придали ей такую форму, что две каменные грани как бы перекрывали друг друга, а проем между ними уводил налево. Вход занавешивали длинные вьющиеся растения, пустившие корни в трещинах сверху, а внутри начиналась крутая каменистая тропа — и уводила она вверх, в темноту. Было там промозгло и сыро; вниз по тоннелю тонкой струйкой сочилась вода.

Один за другим изгои поднялись по тропе. Дойдя до верха, дорога свернула направо и снова на юг, и через заросли терновника вывела путников на зеленую поляну, пересекла ее и нырнула в тень. Так пришли они в жилище Мима, Бар-эн-Нибин-ноэг, память о котором сохранили разве что древние предания Дориата и Нарготронда, а увидеть его своими глазами не доводилось доселе никому из смертных. Уже сгущалась ночь, на востоке высыпали звезды, и разглядеть, как устроено это странное место, до поры не удавалось.

Гору Амон Руд венчал скальный гребень: каменная громада, похожая на заостренный колпак с голой, плоской верхушкой. На северной его стороне выдавался уступ, ровный, почти квадратный; разглядеть его снизу было невозможно: сзади его стеной прикрывал гребень, а на западе и востоке каменная площадка заканчивались отвесными обрывами. Только с севера, откуда и пришли изгои, можно было с легкостью подняться сюда — если знать дорогу. От «ворот» вела тропинка — очень скоро она ныряла в рощицу карликовых берез на берегу прозрачного озерца в каменной чаше. Питал озеро ручей — пробившись из-под каменной стены, он струился по промытому желобку и белой нитью переливался через восточный край уступа. Под прикрытием деревьев, подле источника, промеж двух высоких каменных опор зиял вход в пещеру. Казалась, это — всего-то навсего неглубокий грот с низким полуразрушенным сводом, но дальше пещера углублялась и расширялась: далеко пролегли туннели, прорубленные в скале неспешными руками Малых гномов за долгие годы, что прожили они здесь — пока не докучали им Серые эльфы лесов.

В густеющих сумерках Мим провел своих спутников мимо озерца, в котором уже отразились неяркие звезды среди теней березовых крон. У входа в пещеру он обернулся и поклонился Турину.

— Добро пожаловать, господин! — промолвил он. — Добро пожаловать в Бар-эн-Данвед, Дом-Выкуп. Ибо так отныне и зваться ему.

— Может статься, что и так, — отозвался Турин. — Но сперва погляжу я на него.

И Турин вошел внутрь вместе с Мимом, а остальные, видя, что вожак не побоялся переступить порога, поспешили следом: даже Андрог, который не доверял гному более прочих. Вскоре оказались они в непроглядной темноте, но Мим хлопнул в ладоши и из-за угла выплыл огонек — из коридора в глубине внешнего грота появился еще один гном с факелом в руках.

— Ха! Вот так я и думал, что промахнулся! — посетовал Андрог. Мим же быстро переговорил со вторым гномом на своем собственном резком и хриплом языке. Вести, похоже, немало его встревожили или рассердили: он опрометью кинулся в коридор и исчез. Теперь и Андрог всецело склонялся к тому, чтобы идти вперед.

— Нападем первыми! — воскликнул он. — Там их, чего доброго, целый улей; зато они ростом не вышли.

— Там их только трое, сдается мне, — отозвался Турин и пошел вперед; изгои пробирались следом — ощупью, водя руками по шероховатым стенам. Не раз и не два коридор резко сворачивал то туда, то сюда; наконец впереди забрезжил тусклый свет, и изгои вышли в небольшую, но величественную залу, слабо освещенную светильниками, на тонких цепочках подвешенными к потолку, что терялся во мраке. Мима там не было, однако слышался его голос; идя на звук, Турин приблизился к дверям во внутренние покои, что открывались в глубине чертога. Он заглянул внутрь: Мим стоял на коленях на полу. Рядом с ним безмолвно застыл гном с факелом, а на каменном ложе у дальней стены лежал еще один гном.

— Кхим, Кхим, Кхим! — стенал старый гном и рвал на себе бороду.

— Не все твои стрелы пролетели мимо, — промолвил Турин Андрогу. — Но может статься, злом обернется твой выстрел. Бездумно спускаешь ты тетиву; боюсь, и не успеешь ты набраться ума-разума, ибо не заживешься на этом свете.

Покинув остальных, Турин неслышно вошел в покой, приблизился к Миму и заговорил с ним:

— В чем беда, хозяин? — спросил он. — Я владею искусством целительства. Не могу ли я помочь тебе?

Мим обернулся; в глазах его пылал алый отсвет.

— Не можешь; разве что в твоей власти повернуть время вспять и поотрубать жестокие руки твоим людям, — отвечал он. — Это сын мой. В грудь ему попала стрела. Он никогда уже не заговорит. Он умер на закате. Вы же связали меня и не пустили к нему, и не смог я исцелить его.

Долго подавляемая жалость вновь захлестнула сердце Турина — словно родник забил из камня.

— Увы! — промолвил он. — Я бы отозвал эту стрелу, кабы мог. Теперь дому сему и впрямь зваться Домом Выкупа, Бар-эн-Данвед. Ибо поселимся мы здесь или нет, я почитаю себя твоим должником; и если когда-нибудь обрету богатство, заплачу я тебе данвед полновесным золотом за смерть сына, в знак моей скорби, пусть золото и не порадует более твоего сердца.

Тогда поднялся Мим и долго глядел на Турина.

— Я выслушал тебя, — сказал он. — Ты говоришь как гномий владыка древних времен: дивлюсь я тому. Теперь поостыло мое сердце, хотя и нет в нем радости. Свой собственный выкуп выплачу я: вы вольны жить здесь, коли хотите. Но вот что прибавлю я: тот, кто выпустил стрелу, пусть сломает лук свой и стрелы и положит обломки к ногам моего сына, и впредь да не возьмет он в руки стрелы и да не согнет лука. Если же нарушит он запрет, то от лука и стрелы и погибнет. Такое проклятие налагаю я на него.

Устрашился Андрог, услышав о проклятии, и сломал лук свой и стрелы, и сложил их к ногам убитого гнома, пусть и с превеликой неохотой. Но, выходя из покоя, злобно оглянулся он на Мима и пробормотал себе под нос:

— Говорят, проклятие гномов не теряет силы; ну так и проклятие человека порою сбывается. Да сдохнет он со стрелой в глотке!

Той ночью расположились они в зале и забылись беспокойным сном под причитания Мима и Ибуна, второго его сына. Никто не понял, когда именно стихли стоны; но когда пробудились наконец изгои, гномы куда-то исчезли и вход во внутренний покой был завален камнем. День опять выдался погожим; под лучами утреннего солнца изгои вымылись в озерце и сготовили скудный завтрак; а пока утоляли они голод, перед ними предстал Мим.

Гном поклонился Турину.

— Он ушел; все сделано как надо, — промолвил он. — Он лежит рядом со своими праотцами. Время вернуться к жизни, как бы ни был короток отпущенный нам срок. По сердцу ли вам дом Мима? Уплачен ли выкуп и принят ли?

— Уплачен и принят, — отвечал Турин.

— Тогда все здесь ваше, обустраивайтесь как хотите, с одной лишь оговоркой: покои, ныне закрытые, никому не должно открывать, кроме меня.

— Мы слышим тебя, — отозвался Турин. — Что до нашей жизни здесь; убежище кажется безопасным, однако ж нужна нам пища и многое иное. Как нам отсюда выйти; более того, как нам сюда вернуться?

К вящей тревоге разбойников, Мим расхохотался гортанным смехом.

— Уж не боитесь ли вы, что последовали за пауком в самое сердце его паутины? — спросил он. — Нет, Мим людей не ест. Да и не совладать пауку с тридцатью осами разом. Видите, вы во всеоружии, а я стою тут с пустыми руками. Нет, нам придется все делить поровну, вам и мне: кров, и снедь, и костер, а может, и иную какую добычу. Дом, сдается мне, вы станете стеречь и держать в секрете ради своего собственного блага, даже когда узнаете входы и выходы. Со временем вы их заучите. А до тех пор, ежели соберетесь выйти, так Мим либо Ибун, сын его, будет вам провожатым; кто-то из нас отправится с вами и с вами же и вернется — либо дождется вас в каком-либо хорошо знакомом вам месте, что сумеете вы отыскать без нашей помощи. С каждым разом все ближе и ближе к дому будет такое место, сдается мне.

Согласился Турин с гномом и поблагодарил его; и порадовались изгои в большинстве своем, ибо в утреннем свете, в разгар лета, жилище это радовало глаз. Недоволен был один лишь Андрог.

— Чем скорее овладеем мы входами да выходами и станем сами себе хозяева, тем оно лучше, — проворчал он. — Не бывало того прежде, чтобы, отправляясь на вылазку, таскали мы за собою пленника, тем паче затаившего обиду.

Весь день изгои отдыхали, начищали оружие и чинили снаряжение; запаса снеди у них оставалось на день или два, а Мим принес им еще. Три вместительных котла для стряпни ссудил он гостям, снабдил их дровами; приволок и мешок.

— Мелочь, безделица, — хмыкнул он. — Не стоит и красть. Дикие коренья, и только-то.

Будучи вымыты, коренья оказались под кожицей белы и мясисты, а в сваренном виде весьма вкусны, вроде хлеба; порадовались им изгои, ибо хлеба давно не видали, вот разве что изредка удавалось ограбить какой-нибудь дом.

— Дикие эльфы таких не знают; Серые эльфы не нашли их, а гордецы из-за Моря слишком надменны, чтобы рыться в земле, — промолвил Мим.

— Как они называются? — спросил Турин. Мим глянул на него исподлобья.

— Нет у них названия, кроме как на языке гномов, а ему мы не учим, — промолвил он. — Не учим мы людей и отыскивать эти коренья. Жадны люди и не бережливы, дай им волю, так все растения изведут под корень, ни одного не оставят; ныне же, блуждая в глуши, проходят они мимо. Более ничего вы от меня не узнаете; но оделю я вас в избытке, пока разговариваете вы учтиво, не подсматриваете за мною и не воруете. — И вновь рассмеялся гном гортанным смехом. — То великое сокровище! Дороже золота эти коренья в голодную зиму, их можно запасать впрок, как белка — орехи; ибо они уже начали созревать, и мы ныне пополняем кладовые. Но глупцы вы, ежели полагаете, что не расстался бы я с невеликой ношей даже ради спасения жизни.

— Я слышу тебя, — проговорил Улрад, который заглянул в мешок, когда захватили Мима. — И все ж не пожелал ты с нею расстаться; тем больше дивлюсь я тому после твоих слов.

Мим обернулся и мрачно воззрился на него.

— Такого дурня, как ты, весной не оплачут, коли и не переживешь ты зимы, — промолвил он. — Я дал слово и непременно вернулся бы, добровольно либо против воли, с мешком или без, и пусть бесчестное ворье думает что хочет! Однако не по душе мне, когда злые люди отбирают у меня добро мое силой, будь то хоть ремешок от башмака. Думаешь, не помню я, что и твои руки в числе прочих связали и скрутили меня, так что не мог я уйти и перемолвиться словом с моим умирающим сыном? Когда стану оделять я вас земляным хлебом из своих запасов, тебя обойду я, а ежели и вкусишь ты его, так милостью своих сотоварищей, но не моей.

И ушел Мим; Улрад же, оробевший пред его гневом, бросил ему вслед:

— Красно говорит! Однако ж старый плут хранил в мешке и кое-что другое, сходного вида, да только потверже и потяжелее. В глуши, верно, и помимо земляного хлеба встречается такое, чего эльфы не нашли и о чем людям знать не положено!

— Может, и так, — отозвался Турин. — Однако ж в одном гном не солгал — назвав тебя дурнем. Так ли тебе надо вслух говорить все, что думаешь? Коли учтивые слова застревают у тебя в горле, так лучше молчи — всем нам оно пойдет на пользу.

День прошел мирно; никто из изгоев наружу не стремился. Турин расхаживал туда-сюда по полоске зеленого дерна, от одного края уступа до другого, глядя на восток, и на запад, и на север, и дивился тому, сколь далеко видно в прозрачном воздухе. На севере он различал зеленый лес Бретиль, поднимающийся вверх по склонам холма Амон Обель, — казалось, до леса того рукой подать. Туда Турин поневоле устремлял взгляд снова и снова, сам не зная почему; ибо сердцем стремился он скорее на северо-запад: там, за бессчетными лигами у самой кромки небес он словно бы различал Тенистые горы и границы родного края. Но вечером, когда закат окрасил небеса, взгляд Турина обратился к западу: багровое солнце склонялось к горизонту, погружаясь в туманную дымку, нависшую над далеким побережьем, а между ним и морем тонула во мраке долина Нарога.

Так поселился Турин, сын Хурина, в чертогах Мима, в Доме-Выкупе, Бар-эн-Данвед.

Долгое время новая жизнь приходилась изгоям куда как по нраву. В пище они недостатка не испытывали; притом обрели и надежное убежище, в тепле и сухости, где места было достаточно и в избытке; в пещерах, как оказалось, при необходимости разместилась бы сотня обитателей и даже более. В глубине обнаружился еще один зал, поменьше. С одной стороны там располагался очаг, а над ним в скале прорубили дымоход: его выходное отверстие искусно упрятали в трещине на склоне холма. Было там множество других комнат, доступ в которые открывался либо из залов, либо из коридора между ними; одни служили жилыми покоями, другие — мастерскими или кладовыми. Делать запасы впрок Мим умел — не чета изгоям; было у него немало сосудов и каменных и деревянных сундуков, по виду весьма древних. Но почти все покои стояли ныне пустыми; топоры и прочее снаряжение ржавели и пылились в оружейнях; полки и ниши были голы, и в кузницах не пылал огонь. Кроме одной, в комнатушке, примыкавшей к внутреннему чертогу; тамошний горн использовал ту же отдушину, что и очаг в общей зале. Там порою работал Мим, никого к себе при этом не подпуская; и ни слова не сказал он о потайной лестнице, что выводила из его дома на плоскую вершину Амон Руд. Лестницу эту случайно обнаружил Андрог: проголодавшись, искал он Мимовы кладовые и заблудился в пещерах; но никому о своей находке не поведал.

До конца года изгои не совершали более крупных вылазок, а если и выходили наружу — поохотиться либо пополнить запасы снеди — то по большей части маленькими отрядами. Нескоро научились они находить дорогу назад; помимо Турина, лишь шестеро и не более овладели этой премудростью. Однако ж, видя, что искусные следопыты способны добраться до убежища и без помощи Мима, изгои стали выставлять стражу и днем, и ночью у расщелины в северной стене. С юга врагов они не ждали: с той стороны на гору Амон Руд никто бы в жизни не вскарабкался; однако в течение дня на гребне почти всегда дежурил часовой, озирая окрестности. Как ни крут был гребень, подняться на вершину труда не составляло: грубые ступени, вырубленные в камне к востоку от входа в пещеру, вели вверх по склону, где человек мог взобраться наверх без посторонней помощи.

Так тянулся год — не зная тревог и бед. Но вот дни сделались короче, потускнела стылая заводь, облетели березы и вновь зарядил проливной дождь, — теперь изгои поневоле больше времени проводили в убежище. Вскорости опостылела им темнота пещер и тусклый полусвет залов, и многие полагали, что жизнь стала бы отраднее, кабы не приходилось ютиться бок о бок с Мимом. Слишком часто появлялся гном нежданно-негаданно из какого-нибудь темного угла или дверного проема, когда все думали, что нет его поблизости; а при Миме беседа не клеилась. Ныне изгои говорили друг с другом не иначе как шепотом.

Однако ж — и весьма дивились тому изгои — с Турином было иначе; он все ближе сходился со старым гномом и все более прислушивался к его советам. С приходом зимы Турин часы напролет беседовал с Мимом, внимая гномьим преданиям и рассказам о его жизни; и не одергивал гнома, ежели тот дурно отзывался об эльдар. Мим, по всему, был тем немало доволен и к Турину весьма благоволил; его одного порою допускал он в свою кузню и там толковали они промеж себя вполголоса.

И вот минула осень, и настала лютая зима, и пришлось изгоям несладко. Еще до Йоля с Севера налетела вьюга: таких метелей не знали доселе в речных долинах; в ту пору, по мере того, как росла власть Ангбанда, зимы в Белерианде делались все суровее. Гора Амон Руд потонула в снегу; теперь лишь самые стойкие осмеливались покидать пещеры. Многие занедужили; всех мучил голод.

Однажды в пасмурных сумерках в день середины зимы объявился внезапно промеж них некто — с виду человек могучего сложения и высокого роста, закутанный в белый плащ, с надвинутым на глаза капюшоном. Часовые его не заметили; и вот подошел он к костру, не говоря ни слова. Все в страхе повскакали с мест, а гость рассмеялся и откинул капюшон, и увидели изгои, что перед ними — Белег Могучий Лук. Под широким своим плащом принес он тяжелый тюк, а в нем — немало всего в помощь людям.

Вот так возвратился Белег к Турину, уступив любви вопреки мудрости. Весьма возрадовался Турин, ибо часто сожалел о своем упрямстве, а теперь сбылось заветное желание его сердца без того, чтобы пришлось ему унижаться или смирять свою волю. Но Андрог, в отличие от Турина, не обрадовался ничуть, равно как и некоторые другие из числа разбойников. Думалось им, что вожак их втайне от отряда загодя сговорился с Белегом; ревниво глядел Андрог, как эти двое, устроившись поодаль, беседовали промеж себя.

Белег принес с собою Шлем Хадора, ибо надеялся, что при виде него Турин обратит свои помыслы к целям более достойным, нежели прозябать в глуши главарем жалкого отряда.

— Возвращаю тебе добро твое, — сказал он Турину, доставая шлем. — На северных границах оставлен он был мне на хранение, однако хотелось бы верить, не позабыт.

— Почти позабыт, — посетовал Турин, — но вновь того не случится.

И замолчал он, устремившись мысленным взором в далекую даль, — как вдруг приметил, как в руках у Белега блеснуло еще что-то. То был дар Мелиан; в свете костра серебряные листья казались алыми. Турин разглядел печать — и глаза его потемнели.

— Что это у тебя? — спросил он.

— Величайший из даров той, что любит тебя и поныне, — ответствовал Белег. — То — лембас-ин-элид, дорожный хлеб эльдар, коего никто из людей доселе не пробовал.

— Шлем моих отцов принимаю я — и благодарю тебя за то, что сохранил мне его в целости, — промолвил Турин. — Но отвергаю я дары из Дориата.

— Тогда отошли назад меч свой и снаряжение, — промолвил Белег. — Верни и то, чему учили тебя в юности, и кров, и стол, и заботу, коей тебя окружали. И пусть твои люди, которые, по твоим же собственным словам, хранят тебе верность, умрут в глуши, в угоду твоей прихоти! Однако ж этот дорожный хлеб подарен не тебе, а мне, и я вправе распорядиться им так, как пожелаю. Не ешь его, если застревает он у тебя в горле; остальные, возможно, изголодались сильнее, и гордыни в них меньше.

Вспыхнули глаза Турина, но поглядел он в лицо Белега, и погас в них огонь, и потускнели они, и произнес он еле слышно:

— Дивлюсь я, друг, что счел ты нужным возвращаться к такому невеже. От тебя приму я все, что угодно, даже укор. Отныне и впредь станешь ты меня наставлять во всем и всегда, вот только речи о возвращении в Дориат не заводи более.