VIII. Версия Клиффа Джонса
1
– Вы не были с ней знакомы. В этом вся загвоздка. Вы просто не знаете, что она за человек, – начал Клифф.
– Я пытаюсь узнать, – коротко ответил Аллейн.
– Да что толку. Я читал про такое, но никогда не думал, что это может случиться со мной, – пока дело не дошло до ссоры. Я ведь был совсем ребенком, когда это началось.
– Да, – произнес Аллейн, приготовившись слушать.
Клифф повернул ступню и посмотрел на свою подошву. При этом он, к удивлению Аллейна, вспыхнул как маков цвет.
– Лучше я сначала объясню, – сказал он наконец. – Я не очень четко себе представляю, что такое эдипов комплекс.
– Боюсь, здесь я вам не помощник. Давайте все по порядку, а с психоанализом разберемся позже.
– Ладно. Она обратила на меня внимание, когда я был еще мальчишкой и ходил в школу на равнине. – Клифф кивнул в сторону плато. – Ей сказали, что я люблю музыку и все такое. Сначала я ее боялся. Может, вы считаете, что в этой стране нет классового неравенства? Еще как есть, будьте уверены. Жена землевладельца вдруг заинтересовалась сыном управляющего, который на них работает. Сыном работяги. В общем, до меня снизошли. Поначалу меня забавляло, как она говорила, но потом я привык, мне даже стало нравиться. Классическое английское произношение. Она выражалась ясно и четко и не боялась говорить, что думала, без всяких там «знаете» и «видите ли» через каждое слово. Когда она привела меня в дом, мне только что исполнилось десять и я не знал, что такое гостиная. Я оказался в огромной белой комнате, где пахло цветами и камином. Она стала играть Шопена. Так себе, но тогда я был в восторге. А потом она предложила сыграть мне. Я не хотел, но она вышла из комнаты, и тогда я осмелился дотронуться до клавишей. Я очень стеснялся, но никто не появлялся, и я стал играть сначала ноты, потом аккорды и даже музыкальные фразы. В гостиную никто не приходил, и я отважился сыграть Шопена. Она появилась не скоро, и мы стали пить чай. Меня угостили имбирным пивом и дали кусочек торта. Вот так это началось.
– В то время вы дружили?
– Да. Тогда я так думал. Можете представить, что для меня значило приходить сюда. Она давала мне книжки, покупала новые пластинки для патефона, а самое главное, здесь было пианино. Она много говорила о музыке, какую-то слащавую фальшивую чушь, но тогда я все принимал за чистую монету. Затем она стала учить меня манерам. Родители сначала противились, но потом угомонились. Мать хвасталась на собраниях Женского института, что миссис Рубрик уделяет мне столько внимания. И даже отец, несмотря на свои взгляды, какое-то время испытывал родительское тщеславие. Они не отдавали себе отчета, что я был очередной игрушкой, которую хотели купить. Отец-то, наверное, понимал, но мать его уговорила.
– А вы как к этому относились?
– Первые годы мне казалось, что в этом доме есть все, о чем только можно мечтать. Я бы с удовольствием здесь поселился. Однако она была очень умна. Через день по часу – чтобы с имбирного пряника не стерлась позолота. Она никогда не заставляла меня заниматься чем-нибудь подолгу. И поэтому мне ничего не надоедало. Теперь я понимаю, какая у нее была выдержка, потому что по натуре она – надсмотрщик над рабами.
Клифф помедлил, вспоминая.
– Господи, каким же кретином я был! – вдруг воскликнул он.
– Почему?
– Подлизывался к ней. Глотал без разбора все ее пошлые рассуждения о посредственной музыке. Рассказывал, какие чувства во мне вызывает Чайковский, и долбил «Элегию» на «Бекштейне», вкладывая всю душу и отчаянно фальшивя. Обманывал ее и самого себя, говоря, что мне не нравится «Серенада ослу».
– И все это в десять лет? – недоверчиво спросил Аллейн.
– С десяти до тринадцати. Я еще писал стихи, все больше про природу и высокие идеалы. «Мы должны быть сильны, дети гор и долин, от небесных вершин до цветущих равнин». Я написал к этому музыку – тра-та-та, тра-та-та – и вручил ей на Рождество вместе с красивой акварелькой и посвящением. Ну разве не идиот?
– Вы просто были типичным вундеркиндом, – примирительно заметил Аллейн. – Когда вам исполнилось тринадцать, вас отправили в закрытую частную школу?
– Да. За ее счет. Я был на седьмом небе от счастья.
– Вам там понравилось?
– Там было неплохо, – к удивлению Аллейна ответил Клифф. – Но саму систему я не одобряю. Образованием должно заниматься государство, а не кучка засушенных неудачников, цель которых поддерживать классовое неравенство. Преподавание там было курам на смех, за исключением одного-двух учителей.
Увидев, что Аллейн удивленно поднял бровь, Клифф покраснел.
– Вы думаете, что я несносный и неблагодарный щенок?
– Я ценю вашу откровенность и стараюсь не забывать о вашем юном возрасте. Но давайте продолжим. Значит, там было не так уж плохо?
– Есть вещи, которые нельзя испортить. Сначала меня задирали, и я чувствовал себя несчастным, даже помышлял о самоубийстве. И все же оказалось, что выдержки мне не занимать, и это меня спасло. Я неплохо выступал на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные куплеты. Меня зауважали. И потом у меня был прекрасный преподаватель музыки. Вот за это я ей очень благодарен. Честно. Он научил меня чувствовать и понимать музыку. И друзья у меня там были. Настоящие. С ними я мог говорить обо всем.
Эта фраза перенесла Аллейна на тридцать лет назад, когда он сидел в холодном кабинете и слушал звон колокольчиков. «Мы тоже в свое время были эгоистами», – подумал он про себя.
– Миссис Рубрик поехала в Англию, когда вы учились в этой школе?
– Да. Тогда-то все и случилось.
– Что именно?
Перед отъездом в Англию Флоренс Рубрик наведалась к юному Клиффу в школу, чтобы обработать его, как она в свое время поступила с Урсулой Харм. Однако ее постигла неудача. В глазах критически настроенного школьника ее поведение выглядело ужасным. Она слишком громко говорила. Совалась, куда только можно. Перезнакомилась со всеми учителями и разговаривала о нем с директором на глазах у его одноклассников. Что еще хуже, настояла на встрече с учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и стала внушать ему, что надо играть с душой, и в первую очередь Мендельсона. Клифф был просто в ужасе от такого покровительства. Ему казалось, что мальчишки втихаря смеются над ними обоими. Он понял, что в их глазах он выглядит не таким, как все, а это уже само по себе преступление. Миссис Рубрик побеседовала и с ним, смутив его разговорами о предстоящей конфирмации и намеками на его созревание, о котором она говорила, приводя ботанические параллели. В ходе разговора она не преминула сообщить, что страшно опечалена тем, что Бог не дал ей сына (в чем, по ее мнению, виноват был мистер Рубрик). Взяв его лицо в свои большие цепкие руки, она так долго вглядывалась в него, что он залился румянцем. Потом она напомнила ему обо всех своих благодеяниях – деликатно, но достаточно недвусмысленно – и выразила уверенность в его сыновней благодарности. «Мы ведь с тобой друзья-приятели. Близкие люди». При этих словах он похолодел.
Она писала ему из Англии длинные письма и привезла патефон с кучей пластинок. Ему уже исполнилось пятнадцать. Неприятное впечатление от их последней встречи постепенно сгладилось. Он полностью освоился в школе и усердно занимался музыкой. После возвращения миссис Рубрик их отношения возобновились в прежнем виде.
Аллейн предположил, как это теперь выглядело: юный Клифф говорил в основном о себе, а она терпеливо слушала.
В последней четверти Клифф подружился с парнем из Англии, приехавшим в Новую Зеландию вместе с родителями – интеллектуалами с коммунистическими убеждениями. Их сын, утонченный и саркастичный, казался Клиффу не по годам взрослым. Он жадно ловил все, что говорил его новый друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и гордился своей прогрессивностью. Они собрали во-круг себя группу пылких нонконформистов, готовых «без страха и упрека» бороться с фашизмом, отложив революционные выступления на послевоенное время. Его друг, похоже, всегда придерживался такой тактики.
– Но все, конечно, изменилось, когда в войну вступила Россия, – простодушно заявил Клифф. – Вы, наверное, в ужасе?
– Вы так считаете? Не буду вас разочаровывать, – ответил Аллейн. – Гораздо важнее, пришла ли в ужас миссис Рубрик?
– Еще как пришла! Тогда-то мы и повздорили. Началось с того, что мы с моим другом решили идти в армию. Мы поняли, что не можем больше оставаться в школе. Короче, пошли на призывной пункт. Конечно, нас не взяли. В конце сорок первого я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени до меня уже дошло, каким я был идиотом, изображая юного джентльмена за ее счет. Я понял, что не следует принимать подачки, если у тебя чего-то нет. Этим ты только усугубляешь классовое неравенство. Здесь не хватало рабочих рук, и я решил, что если меня не берут в армию, то я могу пригодиться у себя дома.
Помолчав, он застенчиво проговорил:
– Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Мне вовсе не хотелось в армию. Меня пугала одна мысль об этом. Бестолковая трата времени, скука, идиотская муштра, а потом кровавая бойня. Но я чувствовал, что должен идти.
– Я вас вполне понимаю, – заверил его Аллейн.
– А она не поняла. У нее все было распланировано. Я должен был ехать в Англию и поступить в Королевский музыкальный колледж. Она была в восторге от того, что меня признали непригодным для службы. Я пытался ей что-то объяснить, однако она обращалась со мной как с неразумным ребенком. Когда же я уперся, обвинила меня в неблагодарности. Она не имела на это права! Никто не имеет права осыпать мальчишку благодеяниями, а потом использовать эту щедрость в качестве оружия против него. Она всегда говорила, что артист имеет право на свободу. Ничего себе свобода! Вложив в меня средства, намеревалась получить проценты.
– Чем кончилась ваша беседа?
Клифф повернулся на стуле. Его лицо было в тени, но по его позе и наклону головы Аллейн понял, что он смотрит на портрет миссис Рубрик.
– Она сидела точно так же. На лице у нее мало что выражалось. Никогда бы не подумал, что она способна говорить такие вещи. Все имеет свою цену, и поэтому я должен любить ее! Я не выдержал и ушел.
– Когда это было?
– В тот вечер, когда я приехал на летние каникулы. После этого я ее не видел до…
– Мы снова возвращаемся к истории с разбитой бутылкой?
Клифф надолго замолчал.
– Вы до сих пор были откровенны, – подбодрил его Аллейн. – Почему же застряли на этом эпизоде?
Клифф зашаркал ногами и снова начал бормотать:
– Откуда я знаю… Вы же не частный агент… Гестаповские методы… Записывают, а потом используют против тебя…
– Вздор, – отрезал Аллейн. – Я ничего не записываю, и у меня нет свидетелей. Давайте не будем начинать все сначала. Не хотите говорить, что там было с этим виски, не говорите. Но тогда не стоит обвинять младшего инспектора Джексона в предвзятости. Давайте обратимся к голым фактам. Вы находились в погребе с бутылкой в руках. Маркинс заглянул в окно, вы уронили бутылку, он притащил вас на кухню. Миссис Дак позвала миссис Рубрик. Последовала сцена, во время которой миссис Дак и Маркинс были отосланы. У нас есть их показания до того момента, когда они ушли. Мне хотелось бы услышать вашу версию.
Клифф не отрываясь смотрел на портрет. Он облизнул губы и нервно зевнул. Аллейну были знакомы подобные гримасы. Он видел их у заключенных, ожидающих приговора, и у подозреваемых, когда допрос приобретал опасный характер.
– Возможно, вам облегчит задачу следующее обстоятельство, – заговорил Аллейн. – Все, что не относится к цели моего расследования, в протоколе отражено не будет. Даю вам слово, что я никогда не использую показания, не являющиеся уликами, и никому о них не сообщу. – Он немного подождал и продолжил: – Вернемся к сцене на кухне. Она была тяжелой?
– Они же вам рассказали, что слышали. Те двое. Не приведи Господи. Она словно радовалась, что может отомстить мне. У меня до сих пор все перед глазами. Она была словно из какого-то кошмарного сна.
– Вы кому-нибудь рассказали об этом?
– Нет.
– Тогда вытаскивайте это чудище на свет божий и давайте посмотрим на него.
Аллейн заметил, что Клифф начинает потихоньку сдаваться.
– Неужели все так ужасно?
– Да не ужасно, а противно.
– Слушаю вас.
– Я всегда испытывал к ней уважение, хотя бы формальное. Некая дань феодальной традиции. Подчас это было вполне искренне. Я был благодарен ей, особенно когда она этого не требовала. Не знаю, в чем тут дело, но ее трясущиеся губы и дрожащий голос вызывали у меня жалость. У нас в школе был учитель, который чувствовал что-то похожее, когда собирался нас пороть. Его уволили. На кухне при других мне казалось, что она играет. Играет хозяйку дома, которая вынуждена сохранять лицо перед слугами. Лучше бы она на меня наорала. Едва они ушли, она так и сделала. Когда я сказал, что не крал виски. Затем она взяла себя в руки и перешла на шепот. Но все равно продолжала играть. Как будто получала от этого удовольствие. Вот что самое противное.
– Понимаю, – подал голос Аллейн.
– Да? И потом она была старше меня. С этим тоже надо считаться. Я разозлился на то, что она не поверила мне. Сначала я хотел поскорее смотаться. А потом, когда она начала плакать, мне стало ее жалко. Смотреть на это было жутко. Она протянула мне руку, но я ее не взял. Я был зол на нее за мой позор. Повернулся и вышел. Об остальном вы знаете.
– Я знаю, что вы всю ночь шагали к перевалу.
– Глупо, конечно. Для вас, наверное, это просто мальчишеская истерика. Знаю, я вел себя как дурак. Ноги подкашивались, но я все равно бы дошел, если бы отец не догнал меня на машине.
– Больше не пытались уйти?
Клифф покачал головой.
– Почему?
– Я обещал матери, что останусь. Дома был такой переполох.
– А вечером вы отводили душу, играя Баха в пристройке? Так ведь? – настаивал Аллейн, но Клифф опять перешел к односложным ответам.
– Так, – пробормотал он, потирая ручку кресла.
Аллейну важно было перевести разговор на музыку, которую играл Клифф в тот роковой вечер, когда миссис Рубрик сидела со своими домочадцами у теннисной площадки. Эта музыка сопровождала всю их беседу и последовавшие поиски брошки. Миссис Рубрик слышала ее, когда взбиралась на импровизированную трибуну. Слышал музыку и убийца, когда оглушил женщину и заткнул ей рот овечьей шерстью. «Убий-ство под музыку», – подумал Аллейн и сразу же увидел броский заголовок в газете. Почему Клифф не хочет говорить о музыке? Слишком горько вспоминать о своей последней встрече с пианино? Не желает обсуждать столь деликатную тему с посторонним? Ни одна из этих гипотез Аллейна не удовлетворяла.
– Лосс говорил мне, что в тот вечер вы играли просто изумительно.
– Да пошел он! – воскликнул Клифф и сразу осекся, словно испугавшись собственной резкости. – Я просто отрабатывал эту вещь. Ведь я уже говорил вам.
– Мне кажется довольно странным, что вы бросили заниматься музыкой. Должно быть, это очень тяжело для вас.
– Еще бы, – тихо произнес Клифф.
– По-моему, вы даже чуточку гордитесь своим поступком.
Это предположение привело Клиффа в замешательство.
– Горжусь? Если бы вы только знали… – Он поднялся со стула: – Если у вас ко мне все…
– Почти. Вы больше с ней не встречались?
Казалось, Клифф принял этот вопрос за констатацию факта. Он молча подошел к окну.
– Не встречались?
Клифф утвердительно кивнул.
– И вы не расскажете мне, что делали в погребе?
– Я не могу.
– Хорошо. Пойду посмотрю на эту пристройку. Благодарю вас за почти полную откровенность.
Клифф слегка прищурился и вышел.
2
Пристройка к бараку оказалась больше, чем можно было предположить. Фабиан объяснил, что Артур Рубрик добавил ее к бараку в качестве комнаты отдыха, где работники могли бы собираться. Сделал он это под давлением Флоренс, одержимой идеей служения общественным интересам. После приобретения «Бекштейна» сюда было отправлено старое пианино, радиоприемник и кое-что из подержанной мебели.
– Она как раз баллотировалась в парламент, – ехидно сообщил Фабиан. – Рассадила здесь работяг, сделала снимок и разослала его в газеты. Он и сейчас висит над камином в рамке.
Комната выглядела запущенной. На столе, приемнике и пианино лежал толстый слой пыли. В углу валялась груда старых радиопрограмм с пожелтевшими страницами. На пианино были разбросаны ноты с танцевальной музыкой и песенники. Под ними Аллейн обнаружил несколько классических произведений, надписанных Клиффом. Среди них был и баховский цикл «Искусство фуги».
Открыв пианино и ноты, Аллейн проиграл короткую фразу. Две клавиши западали. Значит, Бах исполнялся в тот вечер с пробелами? Или пианино за пятнадцать месяцев успело так обветшать? Аллейн положил «Искусство фуги» на прежнее место, вытер руки и, закрыв пианино, присел на корточки рядом с кипой радиопрограмм.
Он просмотрел радиопрограммы за шестьдесят пять недель. Это была нелегкая задача, поскольку они лежали как попало. Он стал раскладывать их по порядку начиная с февраля 1942 года. Вторая неделя февраля, первая неделя февраля. Страницы так и мелькали у него в руках. Он рассортировал их довольно быстро. Не хватало последней недели января.
Аллейн машинально сунул программы в угол и после минутного колебания снова привел их в беспорядок. Потом зашагал по комнате, насвистывая фразу из Баха. «Это только догадка. Может, я ошибаюсь…» – подумал он. Скорбно взглянув на пианино, он снова начал подбирать ту же фразу сначала в дискантовом регистре, потом – очень медленно – в басовом, постоянно чертыхаясь, когда западали клавиши. Наконец он захлопнул крышку и, опустившись в старое, полуразвалившееся кресло, стал набивать трубку.
«Надо будет отослать их всех под каким-нибудь предлогом и позвонить Джексону. Хотя, возможно, это лишь плод больного воображения», – рассуждал он про себя.
Дверь открылась, и на пороге возник силуэт женщины. Рука ее была прижата к губам. Это была просто одетая фермерша средних лет. Чуть помедлив, она шагнула вперед. Луч солнца осветил грубоватое лицо, необычно бледное для сельской жительницы.
– Я услышала пианино. Подумала, что это Клифф, – чуть слышно произнесла она.
– Боюсь, это не слишком лестно для Клиффа. Техника у меня хромает! – заметил Аллейн.
Он хотел подойти к ней, но женщина отступила назад.
– Это пианино, – повторила она. – Я так давно его не слышала.
– На нем никто не играет?
– Днем никогда, – поспешно ответила она. – А музыку эту я вроде помню. – Женщина нервно пригладила волосы. – Я не хотела вам мешать. Простите.
Она повернулась, чтобы уйти, но Аллейн ее остановил.
– Пожалуйста, не уходите. Вы ведь матушка Клиффа?
– Верно.
– Буду признателен, если вы уделите мне пару минут. Не больше, обещаю вам. Между прочим, меня зовут Аллейн.
– Рада познакомиться, – ответила она без всякого выражения.
После некоторого колебания женщина вошла в комнату и остановилась, глядя прямо перед собой. Пальцы ее по-прежнему были прижаты к губам. Аллейн оставил дверь открытой.
– Присаживайтесь.
– Спасибо, я постою.
Аллейн придвинул к ней кресло. Она неохотно села на краешек.
– Вы, наверное, знаете, почему я здесь? – мягко спросил Аллейн. – Или нет?
Женщина кивнула, по-прежнему не глядя на него.
– Я бы хотел, чтобы вы мне помогли.
– Не могу я вам помочь. Я об этом ничегошеньки не знаю. Да и никто из нас не знает. Ни я, ни мистер Джонс, ни наш мальчик. – Голос ее дрогнул. Помолчав, она добавила с отчаянием: – Оставьте парня в покое, мистер Аллейн.
– Видите ли, я должен беседовать с людьми. Такая у меня работа.
– Что толку говорить с Клиффом. Бесполезно это. Они с ним обращались не по-человечески. Донимали своими вопросами, а он ни в чем не виноват. Ведь сами же нашли, что он тут не при чем, так нет, никак мальчишку в покое не оставят. Он ведь не похож на других парней. Совсем другой. Не такой грубый, как они.
– Да, он у вас необыкновенный.
– Они его сломали, – нахмурилась она, все еще избегая смотреть на Аллейна. – А он не как все. Я его мать и знаю, что они сделали. Это нечестно. Нападать на ребенка, когда доказано, что он ни в чем не виноват.
– Он играл на пианино?
– Миссис Дак видела его. Она повариха, готовит в доме. Она не поехала на танцы и вышла прогуляться. Видела, как он начал играть. Все слышали, как он играл, и сказали об этом. Мы с отцом тоже слышали. Барабанил как заведенный, пока я не пришла и не забрала его домой. Чего еще они от него хотят?
– Миссис Джонс, вы любили миссис Рубрик? – поинтересовался Аллейн.
Она наконец взглянула на него.
– Любила? – неохотно переспросила она. – Наверно. Она была добрая. Со всеми. Ну, были у нее промашки, конечно. Не всегда выходило, как она хотела.
– С Клиффом?
– Ну да. Тогда много чего болтали про нее и моего сына. Завидовали, наверно.
Она провела огрубевшей рукой по лицу, словно смахивая паутину.
– Конечно, я тревожилась: а вдруг он отвернется от родного дома? Но и мешать не хотела, ведь какая дорога перед ним открывалась. Но все-таки я переживала.
Несмотря на то что все это говорилось с изрядной долей враждебности, Аллейн невольно почувствовал к этой женщине уважение.
– Вы все время тревожились?
– Все время? Нет, только пока был маленький. Когда вырос, он сам от нее отшатнулся. Никто не знает ребенка лучше его матери, и я вам скажу, что Клиффа так просто не свернешь. Она пыталась на него давить и только настроила против себя. Он хороший парень, но непростой. Очень уж чувствительный.
– Вы не жалели, что согласились отправить его в частную школу?
– Жалела? – повторила миссис Джонс, как бы примеряя на себя это слово. Поджав губы, она судорожно сцепила на коленях руки. – После случившегося и того, как с ним обошлись, я жалею, что она вообще его опекала, – с горячностью произнесла она, но тут же спо-хватилась: – Хотя в этом никто не виноват – ни он, ни она, бедняжка. Они были очень привязаны друг к другу. Когда это случилось, Клифф больше всех переживал. И не слушайте, если вам другое скажут. Разве можно так издеваться над невинным ребенком? Грех это.
Ее взгляд уперся в стену поверх головы Аллейна. В глазах стояли слезы, но на бесстрастном лице они выглядели как-то неестественно.
Каждую свою тираду женщина заканчивала так решительно, что Аллейн всякий раз терял надежду на продолжение.
– Миссис Джонс, что вам известно об этой истории с виски?
– Они все врут, мой мальчик не вор. Вот что мне известно об этой истории. Это вранье. Он сроду не прикасался к спиртному.
– Тогда зачем он его взял?
Она наконец-то посмотрела на него:
– Спросите у повара, который готовит для работников. И у Альберта Блэка. Клифф вам все равно ничего не расскажет. От меня он тоже скрывает. Я сама обо всем догадалась. Если узнает, что я вам сказала, никогда не простит.
Поднявшись, миссис Джонс направилась к двери, откуда навстречу ей лился солнечный свет.
– Спросите их. Больше я ничего не скажу.
– Благодарю вас, – задумчиво произнес Аллейн. – Обязательно спрошу.
3
Встреча Аллейна с поваром была исполнена небывалого драматизма. Она произошла вечером того же дня. После раннего ужина, проходившего в молчании, по-скольку обитатели дома еще не оправились от вчерашних душевных излияний, Фабиан предложил Аллейну прогуляться к бараку, где жили работники. Перед тем как уйти, Аллейн попросил Урсулу дать ему бриллиантовую брошку, которую миссис Рубрик потеряла в день убийства. Они с Фабианом шли по лавандовой дорожке, когда стало смеркаться и в горах началось предзакатное пиршество красок. Только теперь вместо лавандового бордюра торчали серые высохшие стебли, за которыми мерзли мумифицированные головки цинний.
– Тогда все выглядело так же? – спросил Аллейн. – С точки зрения обзора?
– Лаванда была зеленой и кустистой, – ответил Фабиан. – Но эта штука лежала среди цинний и была на виду. Циннии здесь не слишком благоденствуют, и даже когда цветут, вид у них довольно жалкий.
Аллейн пару раз бросил брошку в циннии, и всякий раз она сверкала среди них, словно причудливый искусственный цветок, воткнутый в сухую землю.
– Ладно, пойдем поговорим с поваром, – вздохнул Аллейн.
Они прошли через калитку, из которой в тот вечер вышла миссис Рубрик, свернули на ту же дорогу, на которую свернула и она.
Когда они шли мимо сарая к цели своего путешествия, до них донесся высокий сиплый голос, который, судя по интонациям, произносил пламенную речь, а очутившись перед бараком с пристройкой, увидели живописную картину.
Группа мужчин, некоторые сидя на корточках, другие прислонившись к стене, молча слушали человека с багровым лицом в грязноватом белом одеянии, который, стоя на перевернутом ящике, громко увещевал их.
– И воззвал я к Господу, – яростно завывал оратор. – Вот что я сделал. Воззвал к Господу нашему.
– Это и есть повар Перси Гоулд на грани нервного срыва. Третья и последняя стадия белой горячки. Обычная история, – объяснил Фабиан.
– И Господь вопросил: «Что снедает тебя, Перс?» И я ответил: «Грехи мои камнем лежат во мне. Опять я предался греху, и нет мне спасения». И тогда сказал мне Господь: «Открой еще бутылку, Перс». И я открыл, и Господь дал мне силы и спас от гибели.
Повар на минуту замолк и, подняв руку, стал с явным усилием чертить что-то в воздухе.
– Вот оно слово Господне для тех, кто слишком трезв, чтобы понять его, – выкрикнул он. – Выжжено огнем небесным на стене этого хренового сарая. И что оно гласит? Открой еще бутылку. Аллилуйя.
– Аллилуйя, – эхом отозвался маленький человечек, сидевший на ступенях пристройки в состоянии глубокого уныния. Это был Элби Блэк, разнорабочий.
Увидев Аллейна и Фабиана, повар снова затянул свою песню, яростно тыкая в их сторону руками.
– Еще две головни должен я выхватить из костра. Еще двух овец оторвать от стада и вознести в райские кущи спасения. Еще двух немощных отдать в руки Господа нашего. Да сойдемся мы вместе на брегах реки! – И тут Перси Гоулд и Элби Блэк затянули церковный гимн, который был подхвачен невидимым аккордеонистом в бараке.
Фабиан объяснил работникам, что Аллейн хочет поговорить с поваром и Элби Блэком. Сортировщик Бен Уилсон, молча куривший трубку и взиравший на повара с явным неодобрением, мотнул в его сторону головой и произнес:
– Уже готов. – Он вошел в барак, и аккордеон сразу затих.
Аллейн оказался лицом к лицу с поваром, который продолжал распевать, но уже без прежнего энтузиазма.
– Похоже, безнадежен? – прошептал он, с сомнением глядя на пьяницу.
– Сейчас или никогда, – возразил Фабиан. – Завтра он будет потерян для мира, а послезавтра мы должны отвезти его в город. Если только вы в силу данных вам полномочий не оставите его здесь.
– Эй, Перс! – гаркнул он, подходя к нему вплотную. – Слезай отсюда. С тобой хотят поговорить.
Повар немедленно шагнул куда-то в пространство, где его, словно увесистую балерину, ловко подхватил Аллейн.
– Имейте сочувствие к человеку, – неожиданно тихо произнес он и дал посадить себя на ящик.
– Мне уйти? – спросил Фабиан.
– Оставайтесь. Мне нужен свидетель.
Повар был крупный мужчина с бесцветными глазами, липким ртом и гнилыми зубами.
– Открой мне душу свою, – предложил он Аллейну. – Она черна, как смола, но станет белее снега. В чем твоя беда?
– Виски, – коротко ответил Аллейн.
Схватившись за лацканы его пальто, повар изучающее посмотрел ему в глаза.
– Не с кем выпить, приятель? Так давай. Я не против.
– Но у меня нет. А у тебя?
Повар скорбно покачал головой, после чего, не в силах остановиться, стал мотать ею из стороны в сторону. Глаза его наполнились слезами. От него несло пивом и чем-то еще. Этого Аллейн пока определить не мог.
– Сейчас его не найдешь нигде, – грустно констатировал Аллейн.
– У меня и капли во рту не было, с тех пор как… – пробурчал повар. Вытерев рот, он хитро посмотрел на Аллейна: – Сам знаешь, с каких пор.
– С каких же?
– Э, это секрет, – многозначительно произнес он.
Повар искоса взглянул на Фабиана и викторианским жестом приложил палец к носу. Элби Блэк разразился громким бессмысленным хохотом и, произнеся «Господи!», закрыл лицо руками. Встав позади повара, Фабиан заговорщицки указал на дом.
– Может, у них в доме что-нибудь есть? – поинтересовался Аллейн.
– Эх, – вздохнул повар.
– Как насчет этого? – Аллейн показал в сторону погреба.
Повар опять затряс головой.
Глубоко вздохнув, Аллейн выстрелил прямой наводкой:
– Может, Клифф поможет?
– Этот гад! – выдохнул повар, после чего с поразительной четкостью изрыгнул поток ругательств.
– А что с ним такое?
– Вот его спросите, – бросил повар, негодующе взглянув на Элби Блэка. – Они с ним дружки.
– Заткнись, – рявкнул Элби Блэк, внезапно рассвирепев. Заткни глотку, а не то башку сверну. Я тебе говорил, чтобы ты не трепался? У тебя что, мозгов нет? – Он ткнул дрожащим пальцем в сторону Аллейна. – Ты чего, не соображаешь, кто это? Хочешь, чтобы нас обоих в кутузку упрятали?
Услышанное сильно опечалило повара. Он тяжело вздохнул:
– Ты вроде говорил, что все уладил с Клиффом. Ну, насчет того, что видел той ночью. Я думал, ты его уговорил.
– Давай, вали отсюда, – рявкнул Элби. Он был не на шутку встревожен. – Нажрался как свинья. Катись, говорю тебе.
– Одну минуточку, – остановил его Аллейн, но повар внезапно испугался.
– Смерть и запустение вижу вокруг меня, – провозгласил он, с трудом поднявшись с ящика, и повис на своем друге. – Вижу воинство мидийское, рыщет оно по-всюду, – махнул он рукой в сторону Аллейна. – Собачья жизнь. Пойдем, Элби, пропустим по маленькой.
– Нет, постойте, – начал было Аллейн, но повар, уткнувшись приятелю в грудь, тяжело съехал на землю.
– Видите, что вы наделали, – с укором сказал Элби Блэк.
