В последующие дни не произошло ничего примечательного, если не считать того, что в окрестностях деревни объявился цыганенок. У Фреда Киндерсли сломалась машина, и он попросил меня свозить его в Дорчестер за продуктами; по пути он и рассказал мне о цыганенке.

Вот уже несколько недель деревенские жители встречают по ночам цыганенка. Поблизости нет ни одного цыганского табора, и это довольно странно. По их описанию, цыганенок — стройный паренек в надвинутой на лоб старой фетровой шляпенке. На приветствия он не отвечает, тихо проскальзывает мимо.

— И что же, по их мнению, он делает по ночам? Крадет кур?

— Ни у кого не пропало ни одной курицы,— сказал Фред.

— Может, он переодетый русский шпион?

— Нет тут для шпионов ничего интересного. Теперь у наших деревенских новая тема для разговоров. А то они все обсуждали эти паскудные письма.

— Деревенские знают о них?

— Знают. А чего не знают, додумывают.

На самой вершине холма мы свернули на дорогу, соединяющую Дорчестер с Шерборном, ее лента зыбилась перед нами в знойном мареве.

Я всегда уважал типично североанглийскую сдержанность Фреда и не расспрашивал его об анонимке, которую получил он сам. И вдруг, сидя подле меня в прямой неподвижной позе, он признался:

— Доротея очень расстроена. Не знаю, правильно ли я поступил, показав ей письмо.

Я сочувственно кашлянул.

— Меня просто поражает, откуда этот человек мог знать…— Фред помолчал, глядя сквозь лобовое стекло прямо вперед.— Я уже рассказывал вам, мы натерпелись неприятностей от Берти Карта. В письме сказано, что моя жена продолжает «путаться» с ним. Только сказано погрязнее. Конечно, я не лишился сна. Я знаю, это неправда. Но как этот тип пронюхал, что Берти и впрямь приставал к моей жене?

— Обычная деревенская сплетня? Вы же сами говорили, что…

— На людях он ничего себе не позволял. Только когда бар был пуст.

— И он оставался наедине с Доротеей?

— Да, началось так. Но пару раз он пробовал заигрывать с ней и при мне. Но я это сразу же прекратил; надо сказать, нахал он редкий.

Я с некоторым беспокойством вспомнил о перепалке между ним и Джейн.

— Я слышал, что папаша не гнушался правом первой ночи,— продолжал Фред.— Молодой Карт, видать, весь в него. Но закавыка в том, что об этом знаем только мы трое.

— И я. Вы рассказали и мне.

— Полноте, полноте, мистер Уотерсон. Подозревай я, что это вы рассылаете анонимки, я не поехал бы с вами в одной машине.

— Может, Берти проболтался кому-нибудь из женщин?

Фред Киндерсли вздохнул.

— Случались у нас в Нетерплаше мелкие неприятности, но такого еще никогда не было. Эти письма никого не щадят. Начинаешь опасаться всех. Как будто за тобой следит глаз Старшего Брата.

— Старшего Брата, то бишь Элвина,— прошептал я.

Фред призадумался.

— Элвин? Но ведь он человек безобидный. Язык у него, конечно, длинный, но…

— А как он разыграл Пейстона? Так ли уж он безобиден?

— Нет никакой уверенности, что это сделал именно он. А все же это только розыгрыш — достаточно жестокий, не спорю, но его нельзя ставить на одну доску с этими письмами. К тому же розыгрыш был устроен открыто — сам Элвин присутствовал на званом ужине и вовсю наслаждался своей проделкой. Но эти письма — тайные, трусливые — все равно что удары ножом в темноте.

— Любопытно, что они стали приходить почти сразу после розыгрыша.

— Что вы хотите сказать?

— Похоже, что розыгрыш навел кого-то на мысль написать эти анонимки: он знал, что подозрение должно неминуемо пасть на шутника, и, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, наклеил свои записки на карты.

Обдумав мою мысль, Фред сказал:

— Выходит, он точно знал, что розыгрыш устроил Элвин?

— Знал или догадывался.

— И у него есть зуб на Элвина — он хотел опорочить его.

— Возможно и так. Но не обязательно.

— Но если все же так, мистер Уотерсон, искать придется недалеко.

— И кто же, по-вашему, виновник?

— Человек, который пострадал от розыгрыша Элвина.

— Не представляю себе, чтобы крупный делец унизился до анонимки.

— Пейстон — малый беспощадный. Мы уже кое-чего насмотрелись.

— Беспощадный? Да, согласен. Но способен ли он на мелкие пакости?

— Меня очень тревожит, что будет дальше,— не сразу сказал Фред.— Письма вроде бы прекратились, но я всем своим нутром чую, что мы еще услышим об этом подонке, кто бы он ни был.

— Это зависит от того, какая у него цель. Нацелился ли он на Элвина или просто гадит как только может?

В следующий уик-энд Дженни вместе с Коринной уехала на несколько дней к своим родителям. Перед их отъездом я ощущал необычную наэлектризованность в атмосфере нашего дома; я приписал это взвинченным нервам Дженни: она, видимо, никак не может успокоиться после анонимки. И Коринна ходила со странно рассеянным видом. Я узнал лишь в пятницу, когда мы с Дженни легли спать, я узнал причину всего этого.

— Что нам делать с Коринной?— вдруг спросила Дженни.

— С Коринной? А что с ней неладно?

— Она влюбилась' в Берти. Только, Бога ради, не причитай, Джон: «Но ведь она еще школьница».

— Хорошо, моя любовь, не буду. Но я не очень хорошо представляю себе, чем мы можем помочь девочке, если она, как ты говоришь…

— Но ведь он — жуткое дерьмо и вполне может совратить ее…

— Возможно, ты и права, но…

— Не будь таким бесчувственным, Джон. Это твоя дочь. Неужели ты не понимаешь, что он может испортить ей жизнь?

Я почувствовал: Дженни вся напряглась в темноте.

— Она призналась тебе в своей влюбленности?

— Не прямо. Это-то меня и тревожит — до сих пор Коринна ничего не таила от меня. А теперь стала.

— Конечно, можно запретить ей видеться с ним, только вряд ли это принесет какую-нибудь пользу… Но ведь ты ходила с ней на все уроки верховой езды.

— Она недовольна, что ее все время провожают.

— Как бы она добиралась до Толлертона?

— Берти предложил подбрасывать ее туда и обратно на своей машине. В те дни, когда у нее уроки. В последнее время она совершает одна долгие прогулки — откуда мне знать, может, она встречается с ним.

— Спроси у нее. Она ведь никогда не обманывала.

— Ни на одну женщину нельзя положиться, если она влюблена. Мы все хитрые, как кошки.

— Ты хочешь, чтобы я отвадил его?

— Боюсь, это тебе не удастся. Поговори с ней. Она так трогательно восхищается тобой.

— Ну, не знаю. Могу только сказать, что малый он дрянной, а это классический способ толкнуть молодую девушку в объятия мужчины. Не поступить ли нам наоборот — нахваливать его так, чтобы она почувствовала отвращение?

— По-моему, это не тема для шуток, Джон. Если бы ее мать была жива…

— Она не могла бы сделать для Коринны больше, чем ты, дорогая.

Дженни стиснула мне руку. Иногда она так не уверена в себе — и даже в моей любви,— что самая пустячная похвала действует на нее с непропорционально большой силой. Но я ошибался, принимая этот жест исключительно за проявление благодарности. Следующие же ее слова показали, что она внутренне готовилась к предстоящему ей испытанию.

— А знаешь, Джон, для чего он волочится за Коринной? Чтобы возбудить во мне ревность. Нет, нет, не говори ничего. На самом деле он домогается меня. Он знает, что я его на дух не принимаю. Приударяя за Коринной, он как бы берет реванш за то, что я его отвергаю.

— Что ты говоришь, моя любовь?…

— Я знаю, что говорю. Его тщеславие уязвлено. Нашлась женщина, которая отнюдь не считает его неотразимым. Вот Коринна и должна быть принесена в жертву.

— Допустим, ты права. Но я не могу поверить, что он…

— Сущее животное? Ты слишком культурный человек, Джон. Слишком добрый. Ты и понятия не имеешь, на что способны негодяи такого пошиба.— Дженни тяжело вздохнула.— Я чувствую всю свою ответственность за Коринну. Но не знаю, что делать.

Я постарался ее успокоить, и вскоре она задремала. Но сам я долго лежал с открытыми глазами, глубоко встревоженный тем, что мне открыла Дженни. Если дело обстоит так, что можно предпринять? Но если Дженни все это вообразила или невероятно преувеличила, это ничуть не лучше — значит, у нее снова нелады с психикой.

Я уже засыпал, когда она вздрогнула — ей, очевидно, приснился кошмар — и закричала: «Я должна!… Во что бы то ни стало!…»

На другое утро я отвез Дженни с Коринной в Шерборн и посадил их на лондонский поезд. Повар из меня никудышный, и я договорился с четой Киндерсли, что в предстоящий уик-энд буду столоваться у них. В субботу в таверне было столпотворение, и мне пришлось разделить столик с двумя офицерами Королевского флота, лейтенантом и младшим лейтенантом — они приехали с группой матросов из Портленда, где стоял их фрегат.

Разделяя восхищение морскими офицерами, свойственное мисс Джейн Остен, я, в отличие от ее героинь, нахожу их несколько тяжеловатыми в общении. Их выучка и дисциплина, сама их профессия, на мой взгляд, отгораживают их от посторонних, как будто они члены тайного ордена, если только речь не идет об их службе,— тут они, несомненно, хорошо подкованы, но подобно монахам, мальчишески простодушны, эмоционально и интеллектуально ограниченны. В наши дни их интересы еще теснее замыкаются рамками корабельных дел, ибо их профессия требует все больших и больших технических знаний.

Однако офицеры, с которыми я ужинал в тот вечер, оказались вполне приятной компанией. Когда мы вместе осушили бутылочку «Нюи Сен-Жорж», они почувствовали себя свободнее. Младший лейтенант учился в Эмберли — разумеется, через много лет после того, как я там преподавал, а его командир, лейтенант Барнрайт, высказывал весьма неглупые и оригинальные взгляды на стратегию морского флота в атомной войне; может статься, что он займет высокое место на иерархической лестнице, но может статься и так, что его образ мыслей придет в резкое столкновение с общепринятым, и тогда его карьера загублена. От стратегии мы перешли к судовой дисциплине, и тут его рассуждения были не менее интересны. Он говорил о различном характере дисциплины на малых и больших судах, при одном общем условии: «Каждый член команды должен обладать лучшей реакцией и действовать чуть-чуть быстрее, чем его противник на неприятельском судне».

По мере того как матросы за стойкой хмелели, шум усиливался и говорить становилось все труднее. В баре сидели два флотских старшины и с дюжину матросов. Старшины спокойно беседовали. Особенно поразил меня один из них,— Барнрайт сказал, что это его главный старшина,— темноволосый, очень красивый тридцатилетний малый с властным лицом, которое сразу же приковало мое внимание. Когда кое-кто из матросов слишком расшумелся, он сказал им несколько слов — у него был приятный девонский выговор,— и они тотчас утихомирились.

— На нашем судне никаких проблем с дисциплиной,— сказал Барнрайт.— Уоррен — мой главный старшина — просто молодец. Давно заслуживает повышения.

За четверть часа до закрытия Барнрайт и младший лейтенант предложили обоим старшинам сыграть в дарты. Я вызвался судить их состязание. К этому времени Уоррен изрядно нагрузился: лицо его побелело, на ногах он стоял нетвердо, но на всех остальных его способностях это никак не отразилось. Он дружески потряс мою руку, сказал, что очень рад со мной познакомиться, и для начала выбил дважды по двадцать очков. Затем он выбил трижды по двадцать, трижды по девятнадцать и единичку — тут он заметил:

— Что-то я сегодня не в ударе.

Я сидел спиной к окну, выходившему на дорогу. За окнами напротив уже сгустилась тьма: там был сад. Фред и Доротея метались за стойкой, стараясь утолить жажду моряков.

Первый лег за пять минут выиграли старшины. Во втором леге Барнрайт разошелся и добился победы для себя и своего партнера. Третий лег проходил в напряженной борьбе, но ему не суждено было завершиться: громко задребезжало стекло, в одном из глядящих на сад окон образовалась дыра, и какой-то черный предмет перелетел через стойку и упал у ног игроков.

Я быстро сообразил, что это отнюдь не маленький черный ананас, а граната Миллза. «Ложись!»— громко закричал Барнрайт. Фред и Доротея нырнули за стойку, несколько посетителей распластались на полу, другие отпрянули подальше от гранаты. Моя собственная реакция, к сожалению, оказалась убийственно медлительной. Среди общей паники я сидел, точно примерзший, на табурете; с его высоты я увидел, как Уоррен одним стремительным рывком схватил гранату и швырнул ее в открытое окно. Граната, к несчастью, ударилась о вертикальную деревянную стойку рамы и откатилась обратно в зал.

Кто-то завопил. Я наконец преодолел свою инертность и лег на пол. Вопли прекратились, и на несколько мгновений воцарилась зловещая тишина. Я пишу «несколько мгновений», но время, казалось, остановило свой бег. Рядом со мной, уткнувшись лицом в пол, лежал Уоррен. Секунд через десять — они показались мне целой вечностью — он медленно поднялся на четвереньки, вытащил из-под себя гранату и сказал хрипловатым голосом:

— Отбой, ребята. Это просто скорлупа. Без начинки.

По залу прокатилась почти физически ощутимая волна облегчения. Героический подвиг старшины был сведен на нет, перечеркнут отсутствием всякой в нем необходимости. Более того, он приобрел комическую окраску.

— Ну и яичко вы снесли, старшина,— съязвил один из матросов и тут же весь побагровел под суровым взглядом лейтенанта Барнрайта.

Флотская дисциплина взяла верх. Второй старшина собрал своих людей и устроил перекличку. Весь состав оказался налицо, трое пытавшихся выбежать в переднюю дверь доложили, что она была заперта снаружи. С заметным облегчением, убедясь, что никто из его людей не виноват в инциденте, Барнрайт послал двоих матросов через заднюю дверь — осмотреть сад, откуда бросили гранату, и еще одного — через окно — проверить, не торчит ли ключ в замочной скважине,— там он действительно и оказался. Только тогда лейтенант повернулся к Уоррену и сказал ему несколько похвальных слов.

Фред Киндерсли пришел в себя и позвонил в полицейский участок. Я попросил разрешения воспользоваться его телефоном. Когда я поспешил в гостиную Киндерсли, где стоял телефон, в баре уже слышался веселый гомон и смех. Я позвонил в «Пайдал», и после короткой задержки мне ответил Элвин Карт. Мне показалось, что он запыхался.

— Это Уотерсон. Ваш брат дома?

— Добрый вечер. Вы хотели с ним поговорить? Пойду погляжу: вернулся ли он.

— Не трудитесь. Не могу ли я забежать к вам на несколько минут? У нас тут в «Глотке винца» случилось довольно неприятное происшествие.

— Пожалуйста, заходите, дружище. Но что там?…

Я резко повесил трубку и позвонил в Замок. Отозвался молодой слуга Пейстонов.

— Да, в этот уик-энд хозяин дома, но велел, чтобы после ужина его не беспокоили, ему надо просмотреть кое-какие бумаги.

— У меня срочное дело.— сказал я.

— Извините, сэр. Если вы объясните мне, какое именно, я доложу секретарю мистера Пейстона.

— Ладно, я перезвоню утром.

Даже если бы Роналд Пейстон и соизволил снять трубку, я бы не решился задать вопрос: «Вы были у себя в кабинете весь вечер?» Впрочем, я только хотел исключить его из числа подозреваемых: трудно представить себе всерьез, чтобы он или его экзотическая жена метали гранаты в окна таверны.

Миновало всего пять минут после происшествия. Моряки уже усаживались в автобус, на котором приехали; остальные посетители переговаривались в проулке или заводили свои машины. Толлертонский сержант попросил Фреда записать фамилии и адреса всех присутствующих, сам же он приедет завтра. Те, кто осматривал сад, не нашли никаких следов, а если следы и были, то, уж конечно, их затоптали.

Я попрощался с лейтенантом Барнрайтом, перебросился несколькими словами с Доротеей Киндерсли — она все еще не могла оправиться от потрясения — и зашагал через луг к «Пайдалу». Мне было понятно только одно: тот, кто затеял все это, не подвергал себя особому риску. Ночь была безлунная. Должно быть, он наблюдал за передней дверью таверны из-за деревьев, стоящих стеной вдоль проулка, убедился, что снаружи никого нет, взобрался на крыльцо, приоткрыл дверь, вытащил ключ и запер ее с наружной стороны, а затем проскользнул в сад и кинул свою чертову гранату, не опасаясь, что его увидят или услышат. Случись ему наткнуться на кого-нибудь, ему нетрудно было бы объяснить свое присутствие и переиграть задуманное, если, конечно, это не таинственный цыганенок. Запертая дверь позволяла виновнику происшествия благополучно ускользнуть еще до начала погони. Куда он, любопытно, мог направиться: через луг? по толлертонской дороге? по проулку, ведущему к Замку и усадьбе? В последнем случае ему пришлось бы пройти мимо автостоянки, что возле «Глотка винца», но в такой темени это не столь рискованно.

Через минуту я уже сидел в обшарпанной гостиной «Пайдала». Элвин Карт протянул мне бокал с виски, и я сделал несколько глотков. Чувствовал я себя словно адвокат, явившийся в суд без заранее подготовленных бумаг. Тут же был и Берти, в смокинге. Он ужинал с друзьями в Толлертоне и возвратился всего с четверть часа назад — когда я позвонил, он как раз ставил машину в гараж — так, по крайней мере, сказал его брат. Сам он был в кабинете. Накачался Берти порядком, все время молчал. Когда я рассказал им о том, что случилось в таверне, он откинулся на спинку стула и уставился на мыски своих полуботинок.

Элвин выказал сильное изумление и негодование, но я уловил в нем скрытое беспокойство.

— Не знаю, что стало с нашей деревней. С тех пор как здесь водворился этот мужлан Пейстон, у нас сплошные неприятности. Спасибо хоть обошлось без жертв.

— Думаю, этого шутника не стоит благодарить. В общей давке легко мог пострадать кто-нибудь из женщин.

— Вы называете его «шутником»? — воскликнул Элвин. Его голубые глаза странно помутнели.— Я бы употребил словцо похлеще. Во мне просто все клокочет, когда я подумаю, какие могли быть последствия. Вы уверены, что это не кто-нибудь из моряков?

— Их невиновность установлена совершенно точно.

Берти, видимо, немного протрезвел.

— Вы знаете, доктор Уотербери, мой брат — старина Эл — был большим шутником в свое время. Вспоминаю, какой номер он отмочил на железной дороге. Есть такой паршивый полустанок Эвершот.

— Ах, Берти, сейчас не время…

— На перроне Эл увидел пустой деревянный стенд для всяких там дорожных справочников. На стенде была табличка: «Возьмите наши издания, возможно, они вас заинтересуют». Эл насовал туда порнографических открыток. Но самый смак в том, что две недели спустя Эл побывал на этом полустанке, и оказалось, что все открытки на месте. Представляете себе, доктор Уотермен, какая дыра этот Эвершот. Так что там насчет гранаты?

Пока я повторял свой рассказ, Берти смотрел на меня оловянными глазами. Я попробовал закинуть удочку:

— Мне почудилось, что ваша машина проезжала мимо таверны незадолго перед тем, как все это произошло, вот я и позвонил узнать: не видели ли вы кого подозрительного?

— Ни шиша я не видел. После принятой мною дозы спиртного я не мог отвлекаться от дороги.

— А не попался ли вам на глаза этот загадочный цыганенок?— брякнул я наудачу.

В отупелых глазах Берти запрыгали веселые огоньки.

— Цыганенок? Нет-нет. По субботам и воскресеньям он не появляется.

— Цыганенок? Какой еще, к черту, цыганенок?— раздраженно спросил Элвин.

— А я-то думал, ты знаешь все местные сплетни — не только те, что исходят от тебя самого,— сказал Берти.

— Мне неприятно это слышать.

— Ну и пусть, терпи… Кстати, где ты раздобыл тогда эту похабщину?

— Послушай, Берти. Если не можешь говорить о серьезном деле с полным чувством ответственности, лучше иди спать.

— А что тут особо серьезного? На куски никого не разорвало. Пусть этим занимается полиция.

Пухлое розовощекое лицо Элвина походило на личико встревоженного ребенка.

— В том-то и дело, Берти. Завтра они примутся допрашивать всю деревню. А ты, кажется, только тем и занят, что рассказываешь каждому встречному-поперечному о моем старом пристрастии к розыгрышам.

— А где сейчас та граната Миллза?— перебил Берти.

Я сказал, что Фред Киндерсли оставил ее у себя, чтобы передать полиции.

— Да нет, отцовская. Память о первой мировой.

— Наверное, валяется на чердаке,— сказал Элвин.

— Поди глянь, не уволок ли ее кто-нибудь.

После недолгого колебания Элвин встал и не вышел, а, я бы сказал, выкатился из комнаты. Берти плеснул мне виски, налил себе побольше и погрузился в пьяное молчание.

Мои мысли устремились в неожиданное русло. Я вспомнил, как после нашей первой встречи с братьями Дженни сказала, что братья недолюбливают друг друга. Но вспышки вражды между ними казались такими случайными — уж не фарс ли это, разыгрываемый нарочно для меня? Если братья и вправду на ножах, не странно ли, что они продолжают жить вместе. Но, допустим, они действуют заодно, тогда и анонимные письма, и случай с гранатой Миллза, и розыгрыш, устроенный на званом ужине у Пейстонов, и проявления взаимной неприязни — все это лишь дымовая завеса для прикрытия их тайного сговора. Но если все это составляет одну общую кампанию, какова же ее конечная цель? Два взрослых человека не станут разрабатывать замысловатый план лишь для того, чтобы запугать нашу маленькую деревенскую общину. У этой гнусной кампании должна быть практическая цель.

Здравый смысл подсказывал: объект кампании — Роналд Пейстон. Именно он лишил их родовых владений, сила его богатства торжествует над традиционным влиянием семьи Картов. Не являются ли происшествия последних недель составными частями замысла, рассчитанного на то, чтобы выжить Пейстона из Нетерплаша? Осуществлению этого замысла могли способствовать и розыгрыш с мнимым избранием Пейстона председателем охотничьего клуба, и эта гнусная анонимка о его жене. Но чем могли повредить ему другие письма и случай с гранатой? Возможно, их цель — создать атмосферу общего замешательства, с тем чтобы замаскировать и цель, и побудительные мотивы кампании. Все это смахивает на злобные детские выходки, но в характере Элвина несомненно есть что-то детское, а в характере Берти — злобное.

Мои размышления прервало возвращение Элвина.

— Да, там она и лежала.— Он бросил ржавую гранату на колени брату.— Но, кажется, у нас была еще одна?…

— Опасная штучка!— сказал Берти, поглаживая гранату.— Война, по-моему, полнейшее скотство.

— Тут, я думаю, все с тобой согласны.

— Нет, Эл. Есть люди, которых восхищает идея принести своего сына или брата на алтарь отчизны. Представляю себе, с каким гордым видом ты стоял бы перед военным мемориалом, где среди прочих фамилий была бы высечена и моя. Взбадривает, как хороший пинок под зад.

— Жаль, что ты остался в живых, мой дорогой.— Голос Элвина шелестел как шелк.— Но все знают: ты истинный герой — ты никому не позволишь забыть о своих заслугах.

Вместо ответа Берти швырнул гранату прямо в лицо Элвину. По счастью, он чуточку промахнулся.

— Ты мог сделать мне очень больно,— детски обиженным тоном пожаловался Элвин, но Берти только хохотнул.

Наступил, что называется, момент истины.

— Вы всегда разыгрываете этот спектакль перед гостями?

— Спектакль?

— Да. Прикидываетесь, будто люто ненавидите друг друга.

Впервые я увидел обоих братьев в полной растерянности. Элвин быстро оправился.

— У Берти с детства привычка кидать в меня чем ни попадя. Я уже притерпелся.

— Ты всегда раздражал меня. И сейчас раздражаешь.— Берти повернулся ко мне.— Почему вы сказали: «разыгрываете»?

— Потому что это выглядело как-то неестественно.

— А мне плевать, как это выглядит: естественно или нет! Какого шута вы мне это говорите?

— А какого шута,— отрезал я,— вы так беситесь?

— А вы не суйтесь куда вас не просят!

— Берти! Джон у нас в гостях. Как ты смеешь оскорблять его!

— Ах, простите, простите, простите!

— Я должен извиниться за своего брата,— сказал Элвин.— Это все выпивка. Ни один человек в здравом уме не заподозрил бы вас в дурных намерениях. Ясно же, что вы печетесь об общем благе.

— Надутый старый ублюдок,— пробурчал Берти.— Мой братец, разумеется.

Задерживаться не имело смысла, тем более что я чувствовал себя разбитым — сказывалось пережитое потрясение, да и выпитое виски давало о себе знать. Элвин вызвался проводить меня. Когда мы, спотыкаясь о кочки, брели к моему дому, он нерешительно произнес:

— Джон, надеюсь, вы… как бы поточнее сказать… надеюсь, вы не обидитесь на моего брата за его несдержанность.

Я пробормотал что-то уклончивое.

— Он запустил в меня гранатой не по злобе, просто потому что перебрал.

— Угу.

— Я рад, что вы со мной согласны. Не допускаю даже и мысли, что это он устроил розыгрыш в таверне. Решительно не допускаю. Берти, конечно, малый необузданный, но на такое не способен.

Не слишком ли рьяно защищает Элвин своего брата? Что-то в его тоне наводило меня на подозрение, что он пытается убедить в невиновности Берти не только меня, но и себя самого. Мое предположение, будто между ними существует тайный заговор, казалось мне теперь нелепым, как измышления больного ума; оно быстро улетучилось на тихом ветру, который пахнул на меня благоуханием увлажненной росой травы.