Майкл Харш вышел из сарая, в котором работал, и постоял, глядя вниз по склону, на дом в Прайерз-Энд. Поскольку он занимался опасной работой и всегда имелась вероятность вмиг исчезнуть в клубах дыма, сарайчик стоял примерно в четверти мили от дома – длинный и низкий, кое-как пропитанный креозотом, чтобы противостоять непогоде. Зато дверь, через которую вышел Харш, была прочной, а окна не только забраны решетками, но и защищены изнутри прочными тяжелыми ставнями.

Он запер дверь, спрятал ключ в карман и снова замер, глядя вдаль, на тропинку, которая бежала по склону, на вереницу ив, окаймлявших извилистое русло Борна. Саму деревню видно не было, не считая макушки квадратной церковной колокольни. В ясную погоду флюгер блестел на солнце, но сегодня солнце скрывали темные тучи. Ветер дул высоко и потому не ощущался. Странно было наблюдать, как несутся облака, в то время как на живой изгороди и на ветвях ив не шевелилось ни листочка.

«Незримые силы движут людьми – эта мысль мелькнула в голове Харша, окрашенная чем-то более серьезным, нежели меланхолия, и более суровым, нежели сарказм. – Силы, управляющие людьми, незримые, неощутимые, непредсказуемые… пока во мраке, среди общего замешательства, не разразится буря».

Харш обратил лицо к небу и понаблюдал за летящими облаками. Он старался не наваливаться на ногу, искалеченную в концентрационном лагере. Привычная сутулость стала чуть менее заметна, когда он смотрел вверх. В волосах, довольно длинных и еще совсем черных, виднелась седая прядь. Мало кто мог назвать типично еврейскими черты лица Майкла Харша – тонкие, изящные. Глаза – спокойные, карие, много повидавшие и хорошего и дурного, – смотрели на небо и на бегущие облака. Вдруг Харш выпрямился. На мгновение десять лет как рукой сняло, он снова стал молодым. В мире была разлита сила, и он подобрал к ней ключ.

Харш зашагал к дому.

Дженис Мид сидела в маленькой гостиной, которую пристроили лет сто двадцать или даже сто пятьдесят назад. Гостиная выходила в сад. Остальная часть дома была построена намного раньше. Вероятно, он стоял здесь еще до того, как аббатство развалилось или было разрушено. Дом сохранил название с тех самых пор. Он всегда назывался Прайерз-Энд. Дорожка, бегущая к нему, не вела больше никуда, заканчивалась здесь, прямо у калитки.

Майкл Харш зашагал вперед, наклоняя голову всякий раз, когда потолок кривого коридора пересекала низкая балка, повернул ручку двери гостиной и вошел в гостиную. Дженис сидела у окна, свернувшись клубочком и поднеся книгу поближе к стеклу, к свету. Она напоминала Харшу мышку, маленького бурого зверька с ясными глазками. Дженис вскочила, когда увидела его.

– А, мистер Харш… сейчас приготовлю чай.

Он откинулся на спинку кушетки и стал наблюдать за девушкой. Дженис двигалась легко, быстро и решительно. Вода в чайнике была горячая, поэтому потребовалось не много времени, чтобы она вновь закипела на синем широком пламени спиртовки. Харш взял бисквит и отхлебнул из чашки. Дженис заварила чай именно так, как он предпочитал – очень крепкий, с большим количеством молока. Подняв глаза, он увидел, что Дженис смотрит на него. В ее глазах светились вопросы. Харш знал, что она не станет его расспрашивать, но даже ради спасения собственной жизни Дженис не смогла бы выбросить их из головы. Он ответил улыбкой и тут же стал моложе.

– Да, все прошло успешно. Ты ведь это хочешь знать, не так ли?

Его голос звучал низко и приятно, с отчетливым иностранным акцентом. Харш подался вперед и поставил чашку.

– Все прошло так хорошо, дорогая моя, что, кажется, моя работа завершена.

– О, мистер Харш!..

Улыбка вновь пропала. Он серьезно кивнул.

– Да, я думаю, она закончена. Конечно, я не имею в виду «совсем». Наверное, это как будто вырастить ребенка. Вот мой ребенок, зачатый мной, без меня бы его вообще не было… Плоть от плоти моей, ну или, в данном случае, мысль от мысли моей. Между зачатием и рождением может пройти не один год. Что касается моего детища, оно в течение пяти лет днем и ночью не покидало моих мыслей. Пять лет я что есть сил работал ради той минуты, в которую произнесу: «Вот мой труд, он окончен, он безупречен. Посмотрите на него!» Дитя, когда вырастет, выполнит миссию, с которой направлено в мир. А пока ребенок нуждается в няньках. Он должен расти и набираться сил. Ему нужны учителя и наставники…

Он снова потянулся за чашкой и продолжил:

– Завтра приедет человек из военного министерства. Я допью чай и позвоню ему. Я скажу: «Ну, сэр Джордж, я закончил. Можете приехать и сами убедиться. Привозите экспертов. Пусть посмотрят и проверят. Я передам вам формулу и свои записи. Я отдам вам все. Берите харшит и пускайте в дело. Моя задача выполнена».

Дженис быстро ответила:

– Вы грустите от того, что пора отпустить «ребенка»?

Харш снова улыбнулся.

– Наверное… немного.

– Разрешите, я налью еще чаю.

– Ты очень любезна.

Он ласково смотрел на девушку, пока та наполняла чашку. Она так хотела сказать что-нибудь, чтобы Харш перестал грустить. Дженис терялась, не могла подобрать правильные слова – брякнуть что-нибудь не то было бы нестерпимо. Она могла только принести ему чай. Она не знала, что ее мысли отражаются в глазах и на губах, в румянце на щеках, в движениях умелых рук.

Харш заметил:

– Ты очень добра.

– Нет-нет…

– А вот и да. И поэтому мне очень приятно.

Он помедлил и добавил, не изменившись в голосе:

– Моя дочь сейчас была бы твоей ровесницей… может быть, чуть старше… даже не знаю.

– Мне двадцать два.

– Да… ей исполнилось бы двадцать три. Ты на нее похожа. Она тоже была худенькой и смуглой… и очень смелой. – Харш вдруг пристально взглянул на Дженис. – Только не жалей меня, иначе я не смогу о ней говорить, а сегодня очень хочется. Понятия не имею почему… – Он помолчал, потом продолжил: – Знаешь, когда случается так называемая трагедия… когда ты кого-нибудь теряешь, причем не естественным образом, а каким-нибудь способом, который вселяет в душу страх… становится очень трудно рассказывать о том, кого ты лишился. Слишком много сострадания… поэтому неловко. Говорить тяжело, потому что собеседник боится слушать. Он не знает, что сказать, и ничего не может сделать, ни он, ни кто-нибудь другой. И в конце концов вообще перестаешь говорить. И иногда мне из-за этого очень одиноко. Сегодня я очень хочу поговорить.

Дженис почувствовала, что глаза щиплет, но сдержала и слезы и дрожь в голосе.

– Вы всегда можете поговорить со мной, мистер Харш.

Он дружелюбно кивнул.

– Это счастье для меня, потому что я хочу рассказать о приятных вещах. Моей дочери досталась счастливая жизнь. Мать, я, молодой человек, за которого она собиралась замуж, и много друзей. Ей дарили столько любви, и пусть даже в конце была боль, я сомневаюсь, что страдания перевесили счастье, что сейчас для нее они – нечто большее, нежели дурной сон, приснившийся год назад. Поэтому я приучил себя думать только о хорошем.

Дженис спросила вовсе не то, что собиралась:

– И у вас получается?

Харш помедлил, прежде чем ответить.

– Не всегда, но я пытаюсь. Сначала не получалось. Понимаешь, они обе погибли: жена и дочь. Мне не для кого стало жить. Когда рядом есть человек, которого нужно поддерживать, становишься очень сильным… но у меня такого человека не было. Ненависть и желание отомстить – страшный яд. Я не буду об этом говорить. Я работал как проклятый, потому что увидел способ осуществить страшную месть. Но сейчас все изменилось. Даже когда я в последний раз встречался с сэром Джорджем, яд еще не выветрился. Он оставался внутри очень долго, и хотя некоторые вещи его вытесняли, в темных уголках сидела та, другая тьма. Очень примитивная штука – а мы еще не вполне цивилизованны. Получив удар, мы стремимся дать сдачи. Если нас ранят, мы не думаем о том, насколько нам больно, мы хотим причинить боль тому, кто нанес рану… – Он медленно покачал головой. – Люди далеки от цивилизации и полны той самой глупости, которая отравляет мир.

В голосе Харша зазвучали доверительные нотки.

– Ты знаешь, что там, в кабинете сэра Джорджа, я предавался гневу, как дикарь, и наслаждался этим? Но позже мне стало очень стыдно, потому что такие вещи… это как напиться, только, конечно, намного хуже, поэтому я имел полное право стыдиться. Но теперь все иначе. Не знаю – то ли потому что я устыдился, то ли потому что мой труд окончен и я больше не могу прятаться в темных уголках. Мне нужен свет, чтобы увидеть, что такое я делаю… потому что сам не знаю. Знаю лишь, что больше не желаю мести. Я хочу дать свободу тем, кого обратили в рабство. Чтобы этого добиться, надо взломать двери тюрьмы. Поэтому я передаю харшит в руки правительства. Когда тюрьмы будут сломаны и люди снова смогут жить, я буду радоваться, сознавая, что способствовал тому. Тот, кто отравлен ненавистью, никому не поможет.

Ласково и поспешно Дженис заговорила:

– Я очень рада, что вы высказались. Вы просто чудо. Но… мистер Харш, неужели вы уедете?

Он, казалось, испугался.

– С чего ты взяла?

– Не знаю… показалось… вы как будто попрощались.

Девушке предстояло запомнить эти слова и не раз пожалеть, что она произнесла их.

– Возможно, дорогая. Я простился со своей работой.

– Но не с нами! Вы ведь не уедете отсюда? Я не останусь здесь без вас.

– Даже чтобы помочь моему доброму другу Мэдоку?

Дженис слегка поморщилась и качнула головой.

– Или мне, если я останусь и буду с ним работать?

– А вы останетесь? – пылко спросила она.

– Не знаю. Я дошел до конца. Где-то я читал, что каждый конец – это очередное начало. В данный момент я уперся в стену. Если по другую сторону и есть новое начало, я не вижу, каково оно. Возможно, я останусь работать с Мэдоком… – В улыбке Харша скользнула легкая ирония. – Как благостно будет производить синтетическое молоко и синтетические яйца или концентрат говядины без всякого участия кур и коров. Бывали времена, когда я завидовал Мэдоку – и какое же удовольствие он испытает, когда поймет, что обратил меня в свою веру. Наш дорогой Мэдок – фанатик.

Дженис вскочила и сказала:

– Он очень вспыльчивый и надоедливый человек.

Харш рассмеялся.

– Что, у тебя неприятности?

– Не больше, чем обычно. Три раза он назвал меня дурой, два раза идиоткой и один раз пигмейкой несчастной – это он недавно придумал, и ему явно очень понравилось. Знаете, я постоянно удивлялась, отчего он попросил в помощники девушку, а не мужчину, и остановился именно на мне, в то время как вокруг полно женщин с подходящей научной степенью. Я случайно узнала, что к нему просилась Этель Гарднер, но он отказал. А ведь в колледже ее считали чертовски способной. Она получила диплом с отличием, а я вообще никакого, потому что пришлось ехать домой и ухаживать за отцом. Я поняла, что ни один мужчина не выдержал бы с Мэдоком и полминуты, и ни одна женщина с дипломом – тоже. А я пигмейка без диплома, поэтому он думает, будто вправе вытирать об меня ноги. Я ни минуты не останусь, если вы уедете.

Харш похлопал Дженис по плечу.

– Он просто так выражается и ничего плохого не имеет в виду. На самом деле Мэдок так не думает.

– Зато говорит. – Дженис вздернула подбородок. – Будь я чуть повыше и сложена как королева, он бы не посмел! Потому-то он меня и выбрал – чтобы было кого попирать. Честное слово, я терплю лишь потому, что вы порой позволяете вам помогать. Если вы уедете…

Рука Харша упала с плеча девушки. Он порывисто отошел к дальнему окну и взял стоявший там телефон.

– Я не говорил, что уезжаю. А теперь мне нужно позвонить сэру Джорджу.