Да когда ж ты улетишь–то, зараза?! Что тебе тут, мёдом намазано? И откуда ты взялась–то в центре Москвы? Пчела. Собака такая. Жужжит и жужжит вокруг меня. Какая–то неправильная пчела. И наверняка она умеет делать только неправильный мёд. Нет, чтобы в Александровский сад слетать. Там клумбы с цветами есть. Она же, гадина, вокруг меня вьётся. Пользуется тем, что я сейчас отогнать её не могу.

Да что там отогнать, я и пошевелиться не могу. Даже если эта мерзкая пчела сейчас сядет мне прямо на нос и укусит, то даже и тогда у меня не будет права шевелиться. Укус пчелы — не оправдание. Шевелиться мне нельзя ни при каких обстоятельствах. Мне даже моргать рекомендовано пореже.

Я стою возле Могилы Неизвестного Солдата и изображаю из себя статую. На мне новенькая, специально для этого дня пошитая парадная пионерская форма, на груди мой орден, через плечо красная лента, на руках белые перчатки, на левом рукаве пришиты четыре звёздочки — знак члена Совета дружины города. А левой рукой я держу за древко знамя пионерской дружины Москвы.

Ага, улетела наконец–то. Вот и славно. По–моему, к Мишке полетела, теперь его кошмарить будет. Хочется посмотреть, как он там, но нельзя. Не то что повернуть голову, глазами косить нельзя. Мой старый знакомый, Мишка Никонов, тоже тут, рядом, слева от меня, по другую сторону Вечного огня стоит. Он точно так же, как и я одет, только у него вместо юбки брюки, а вместо знамени в руках карабин СКС. Настоящий, даже с примкнутым штыком. Только не заряженный.

Мы тут с восьми утра стоим столбиками. А снять с поста нас должны только в четырнадцать. Смены не предусматривается сценарием. Сегодня 9 мая, полчаса назад на Красной площади окончился военный парад, и сейчас там проходят колонны демонстрантов. А минут за десять до начала парада сюда приезжал Брежнев со свитой, венок возлагали. Ильич меня узнал, даже подмигнул мне едва заметно. Он, оказывается, премилый старикан.

Что такое? Какое–то нездоровое шевеление вокруг. За последние десять минут число неспешно прогуливающихся вблизи Вечного огня людей чуть ли не удвоилось. Откуда–то наползли. Причём в большинстве это — парни лет двадцати пяти — тридцати. Некоторые, правда, с девушками. И хотя все они одеты в штатское, у меня, отчего–то, нет никаких сомнений в том, что форма у них есть, просто они редко надевают её на работу. На пределе видимости замечаю, как пара милиционеров (в форме) заворачивают группу граждан с цветами в обход. Так–так–так. Кто теперь приедет?

Ещё минут через десять, когда концентрация вблизи Вечного огня подтянутых людей в штатском стала уже неприлично высокой, подкатил здоровенный автобус с надписью «Интурист» на борту. И из него высыпала толпа разномастно одетых людей различной степени упитанности. Ведомая миловидной девушкой, рыхлая толпа целеустремлённо направилась к нам с Мишкой. Когда они подошли поближе, я уверенно опознал в издаваемых толпой звуках английскую речь. Ага, проклятые буржуины пожаловали. Американцы, наверное. Как–то просочились сквозь железный занавес.

Нас с Мишкой пофоткали, сделав на группу, наверное, не меньше пары сотен снимков. Заметил, как умело случайные прохожие старались не попасть никому в кадр. Если же это сделать было невозможно, то они либо отворачивались, либо сморкались в здоровенные белые платки (у всех — одинаковые) до тех пор, пока коварный буржуин не опускал свой шпионский девайс.

Наконец фотосессия завершилась, и буржуины потянулись вслед за своей предводительницей (красивая!) в сторону Красной площади. Не иначе, к Мавзолею. А роящиеся последние полчаса вблизи нас с Мишкой молодые люди внезапно потеряли всякий интерес к Вечному огню, зато, все как один, почувствовали острое желание пойти почтить память вождя мирового пролетариата…

О, ещё отряд. Отлично, сейчас можно будет пошевелиться. Хоть чуть–чуть согреюсь. Холодно, блин. У меня уже зубы стучать начали. Мы же тут с восьми утра торчим неподвижно. А 9 мая — это далеко не лето. Сейчас градусов пятнадцать всего, и ветерок ещё дует. Хорошо хоть, дождя нет. Мишке проще, на нём штаны (он, гад, там под них ещё и треники надел, я заметил). А у меня коленки голые. По–другому нельзя — такая форма. Вернусь домой — сразу в ванну полезу. Греться.

Наконец вышедший вперёд юный пионер оканчивает свою небольшую речь и вскидывает руку в пионерском салюте. Вслед за ним руки поднимают и стоящие за его спиной пара десятков мальчишек и девчонок. Ребята честно стараются, но всё равно салют получается у них не слишком синхронным.

Но нам с Мишкой так нельзя. Мы — парадная витрина. У нас всё должно быть идеально. Поэтому я внимательно смотрю на специально для этой цели прогуливающегося невдалеке пожилого дядечку. Когда дядечка неловко роняет на землю пачку «Беломора», я резко вскидываю ко лбу свою правую руку. И опускаю её точно в тот момент, когда дядечка подбирает с земли свой «Беломор». На Мишку я при этом не смотрю, и так знаю, что он всё делает точно так же. Мы с ним этот манёвр два дня отрабатывали. Зато со стороны, наверное, красиво. Синхронные движения, причём не глядя друг на друга!

Пионеры колонной удаляются в сторону Мавзолея, а я вновь принимаюсь отсчитывать секунды. Чёрт, да когда же закончится–то эта пытка? Холодно же ведь!

Новый автобус. На этот раз не «Интурист», просто белый автобус. Кто теперь приехал? Оп–па! Пионеры. В до боли знакомых голубых галстуках. Немцы, что ли? Так и есть. Когда они подходят поближе, я слышу знакомую немецкую речь.

Хе, узнали меня. Что и не удивительно. Ещё бы не узнали, плакаты о советско–германской дружбе в каждой школе ГДР висят. С моей физиономией, естественно. Про это мне Эльза написала. Она тоже получила свой кусок пирога и теперь расхлёбывает последствия своего дурацкого письма. Ей теперь тоже проблема выйти на улицу. Её все узнают, она ведь тоже на плакате рядом со мной нарисована. Мы там с ней рядом стоим, улыбаемся и обнимаемся. Чуть ли не целуемся.

Кстати, эту интриганку Эльзу я всё же поцеловал, как она и хотела. В губы. Крепко. И совершенно безопасно. Никто аморалку не пришьёт, если узнает. Потому что и так все знают. Как это? А вот так! Чтобы надёжно спрятать вещь, нужно всего лишь положить её на самое видное место. Поэтому поцеловал я Эльзу при десятках свидетелей и даже под прицелом нескольких фотокамер. И фотография того момента, когда мы с ней целуемся в дёсны во время прощания в берлинском аэропорту, впоследствии даже была напечатана в нескольких газетах как в ГДР, так и у нас. В конце концов, почему Брежневу с Хонекером можно, а нам с Эльзой нельзя, а?..