В середине февраля к нам в гости на неделю приезжал из Берлина дед Эльзы и отец Курта Ганс. Старый солдат, танкист, воевавший на восточном фронте с июня 41–го и потерявший на Курской дуге ступню левой ноги. Он приехал специально познакомиться со мной.

Ганс служил в 4–й танковой армии, дослужился до унтерфельдфебеля и был командиром танка. Он был в числе тех, кто утром 22 июня пришёл на нашу землю. Он форсировал Западную Двину, участвовал в прорыве «Линии Сталина», драпал из–под Москвы. И это он убил моего деда на Курской дуге.

Несмотря на всё это никакой злости к этому хромому старику я не чувствовал. Он был солдатом и воевал за свою Родину. Ему просто не повезло с правителем. Как это бывает, я прекрасно знаю по себе. Пожалуй, сейчас в нашей стране правит последний нормальный человек. Дальше с каждой сменой хозяина Кремля будет всё только хуже и хуже.

Удивительно, как оно бывает. Он был врагом, врагом, которого в 41–м я бы без колебаний пристрелил, если бы мог. А стал другом. А те, что сейчас числятся друзьями, кем станут они? Шамиль Басаев, например, сейчас обычный советский школьник. Наверное, даже октябрёнок. Но кем он станет?! Нет, мне нельзя останавливаться! Я пройду и не допущу!

Когда Ганс узнал, что один мой дед тоже был на Курской дуге и так там и остался навеки, то он… он извинился передо мной. Не просто извинился, Ганс не поленился встать, поклонился мне и попросил прощения за всё то, что они тогда натворили.

Потом мы ужинали. Гансу очень понравились сибирские пельмени. Настолько понравились, что я даже стал беспокоиться о его здоровье, ведь пельмени он запивал шнапсом. Но Ганс был старым воякой крепкой закалки. Пельмени под шнапс шли очень хорошо, и когда вторая бутылка опустела более чем наполовину, Ганс разговорился.

Слегка заплетающимся языком он рассказывал мне про войну, про то, как это было страшно. Я, правда, понимал не больше половины того, что он говорит, но Эльза помогала и кое–как переводила трудные места.

Затем Ганс в своём рассказе плавно перешёл на Гитлера. О том, как люди верили ему и шли за ним. И как потом пришли к апрелю 45–го. Курт, со своей стороны, тоже кое–что рассказывал. Надо же, как интересно. Оказывается, отношение немцев к Гитлеру в 70–х годах чем–то похоже на отношение русских к Горбачёву в 10–20–х годах грядущего века. Обоих считают последней сволочью и придурком. Оба начинали вроде как правильно, люди доверяли им. А потом оба свернули куда–то совсем уж не туда и оба по факту угробили свои страны. Только вот если Гитлер просто ошибался и сам верил в то, что говорил, то наш–то был совершенно откровенным предателем. Всё–таки какой бы сволочью ни был Гитлер, но тот факт, что он до конца оставался в Берлине и ответил за всё содеянное собственной головой, вызывает у меня уважение. Я не верю, что он не мог сбежать на гружёном золотом корабле. Наверняка мог. Но не стал. Остался. Наш же Меченый… тьфу, вспоминать противно. Одно слово — гнида.

Когда закончилась вторая бутылка, Ганса наконец развезло. Он попросил меня спеть. Выяснилось, что ему очень нравятся русские песни. Курт снял со стены висевшую там гитару и стал довольно умело подыгрывать мне. А я пел. Больше всего Гансу понравилась песня «Степь да степь кругом». Ганс сначала расплакался, а потом заснул…

Вопрос с моим возможным участием в каком–либо школьном мероприятии также удалось решить. Я совершенно случайно увидел висящий в холле нашей школы небольшой плакат, оповещавший о скором начале математической олимпиады ГДР. И всем желающим школьникам предлагалось принять в ней участие. Чем не соревнование? Правда, я иностранец, но я ведь временно зачислен в немецкую школу. Может, мне можно участвовать? И я обратился с этим вопросом к Курту. Тот, подумав, сказал, не видит никаких препятствий.

Единственный вопрос возник, когда выяснилось, что самой младшей возрастной группой были восьмиклассники, а я пока ещё учился в седьмом классе. Но я сказал, что это не страшно, я и в группе восьмиклассников могу идти. За мной к этому времени уже числилось столько талантов, что ещё одному никто не удивился. Мальцева ещё и математик? Ну так это ведь Мальцева!

В том, что на олимпиаде я не опозорюсь, у меня не было никаких сомнений. Дело в том, что прошлым летом я на всякий случай прочитал школьные учебники математики, геометрии, физики и химии до десятого класса включительно. Освежил, так сказать, знания. Это чтобы мне в школе меньше времени приходилось тратить на домашние задания. А будущим летом я планировал перейти и к ВУЗовским учебникам. Так что в объёме советской средней школы математику я знал на «отлично» и вполне мог померяться знаниями даже с лучшими немецкими восьмиклассниками.

Неожиданностей не случилось. Я легко выиграл районную, а потом и городскую олимпиады и занял первое место в младшей группе по городу Карл–Маркс–Штадт. И это было моей ошибкой! Нельзя было занимать первое место. Нужно было занять хотя бы второе. А я не просчитал заранее последствия такой своей победы и вляпался.

Заняв первое место в городе, я автоматически проходил в финал ГДР, который должен был проходить в Берлине. Вот если бы я занял второе место, меня можно было бы по–тихому отодвинуть в сторонку под благовидным предлогом и в Берлин не послать. Но чемпион города просто обязан участвовать в финале, не послать меня в Берлин было немыслимо. Ради того, чтобы я принял участие в финале олимпиады, мне даже увеличили на десять дней срок моего пребывания в ГДР. Не понимаете, в чём проблема? Поучаствую в финале и уеду домой? Всё не так просто.

СССР и ГДР — равноправные союзники. Совершенно равноправные. Вот только, СССР чуть–чуть немного равноправнее. Думаю, понятно почему. А я к тому же ещё и символ советских пионеров, лучший во всём, за что берусь. А это, между прочим, огромная ответственность.

Накануне моего отъезда в Берлин, когда я собирал вечером чемодан, зазвонил телефон. Курт привычно взял трубку, представился, а затем молча передал трубку мне. Это звонил Андрей Степанович, человек из советского посольства в Берлине, который был моим куратором. Это он с советской стороны организовывал все мероприятия с моим участием на территории ГДР. И он дал мне политическую вводную.

Если бы я сидел себе в Карл–Маркс–Штадте, то тут я мог бы вполне спокойно проиграть с треском математическую олимпиаду. Этот город далеко не самый крупный и важный в ГДР. Мой проигрыш тихонько замяли бы. Но финал олимпиады ГДР в Берлине — это совсем другое дело. Он неминуемо будет освещаться в центральных газетах, ничего замять не получится. А образец советских пионеров должен быть образцом во всём. Проигрывать я не имею права.

В общем, Андрей Степанович объяснил мне, что если я займу на олимпиаде второе место, то это будет воспринято в Москве совершенно безо всякого понимания. А любое место ниже второго — с неудовольствием. Зато первое место встретит самое горячее одобрение среди, как выразился Андрей Степанович, «руководящих работников, занимающих весьма ответственные посты». И меня завалят плюшками и пончиками до самой макушки.

Вот так. О–хо–хо. Во что же это я вляпался–то, а? Ну, Эльза, и заварила ты кашу! Что улыбаешься, колбаса? Это ведь всё с тебя началось…