Глава 8
Шерше ле Гоблин. Часть вторая

Чихание может быть вызвано аллергической реакцией, а также внешними раздражителями слизистой оболочки носа, как то пыль, пух или парфюм. Вдобавок чиханию способствует внезапный перепад температур и близость к водоемам. От фонтана «Театральный» веяло прохладой в изначально прохладном воздухе апрельской ночи, и, хотя фонтаны не входят в перечень водоемов, Женя Степанов совершенно точно чихнул.

Научно чихание считается защитным рефлексом человека. С этим трудно спорить, поскольку в данный момент чихание защитило Женю Степанова от застрявшей в его дыхательных путях арбузной жвачки, выбросив ее из глотки в ротовую полость.

Чихающий человек непременно зажмуривается. Иначе, как утверждают неподтвержденные, но и неопроверженные источники, у него выскочат глаза из орбит. К счастью, эту теорию в очередной раз не удалось проверить. В секунду мощного выброса воздушного потока из легких Женя моргнул, подскочил, схватился за горло и жадно вдохнул.

Пока его мозг впитывал поступающую информацию – зрительную, пространственно-временную и логическую – и тщетно пытался дать своему владельцу ответ на вопрос, почему после падения с тридцатипятиметровой высоты у него ничего не болит, Женя подскочил еще раз, потому что на одном участке тела все же болело. Перекатившись на бок, Женя потянулся в карман, расположенный на этом самом участке.

«Сила любви», с ужасом говорил Эльфийский Принц Макар Филипыч, и Корней дерзнул высмеять его страхи. Наверное, сейчас Корней восторжествовал бы, упиваясь своей правотой: вот почему орку так везло, из-за кожаного браслета с шипами в его заднем кармане. И в чем-то Корней был бы прав. Но если бы такой разговор имел место быть и если бы Макар Филипыч снизошел до возражения, то, возможно, возразил бы начальнику охраны следующим образом: а как Катин амулет, веками находившийся в ее семье по материнской линии и переплавленный для нее лично Александром в браслет из прадедовского перстня – как Катин амулет оказался в чужих и враждебных джинсах? И ужаснулся бы еще больше из-за напрашивающегося вывода, что звезда эльфийского балета, известная всему городу юная красавица, двоюродная принцесса, приближенная к самой верхушке эльфийского руководства, ответила взаимностью на чувства вражеского ренегата.

Покачиваясь, разглядывая Катин браслет безумными глазами и с нервозной свирепостью тиская челюстями обессиленную жвачку, Женя сделал несколько непроизвольных шагов, не потому что направлялся куда-то или прогуливался, а поскольку был взбудоражен, оглоушен, наэлектризован, перекошен, взведен до предела, и части его тела порывались дергаться, сокращаться, жевать и надувать пузыри. Большой театр свободно парил в поле его зрения, отказываясь закрепиться на фундаменте.

Жвачка вздулась пузырем между зубами, и в этот момент шипы браслета замерцали призрачным светом. Еще не зная, как он это делает, но уже понимая, что случайно и неумело, Женя почувствовал каким-то третьим нутром: он управляет амулетом. Интуиция подсказала ему, что сейчас произойдет, еще до того, как пузырь лопнул, и вместе с ним лопнула лампа на ближайшем фонарном столбе, посыпалась вниз моросью осколков, и листья кустарника тряхнуло резким порывом, и гулкий хлопок завибрировал эхом в портике театра.

Он вдруг ощутил могучесть в груди и силу в руках и даже потрогал бицепс. На ощупь размер мускула оставался прежним, умеренным, если не сказать меньше, но новая уверенность в себе переполняла его, растекалась по жилам горячей волной, он казался себе на три сантиметра выше и живучее лет на десять. Позвоночник распрямился струной впервые за долгое время и выгнул спину в горделивую осанку.

И с этой горделивой осанкой, расправив грудь с некоторым хрустом, Женя зашагал к ненавистному театру, чью стену он пробил собственной головой и чей интерьер превратил в руины собственными руками, но мало, он не успокоится, пока не отыщет в нем свою Катю, даже если в результате не оставит камня на камне, и ни один качок в костюме его не остановит. Окрыленный такими позитивными размышлениями, он распахнул двери ударом ноги.

Слегка прихрамывая на ушибленную ногу, Женя пересекал вестибюль, обескураженный гробовой тишиной и ощущением вакуума, когда навстречу ему откуда-то выкатился Дюша, пританцовывающий от радости.

Они обыскали здание театра от чердака до подвала, заглянули в каждое помещение, какое сумели найти. Нигде не было ни души, как будто еще час назад зрительный зал не был заполнен публикой, а коллапс на сцене и в ее окрестностях вызван катастрофой десятилетней давности и остался с тех пор нетронутым. Из промышленного холодильника Макара Филипыча исчезли заиндевевшие эльфы, и сам холодильник был отключен и разморожен. Женя присел на красный ковролин лестничного пролета.

– Я уверен: нам нужно разыскать Гоблина. Он знает секрет того безобразия, которое сейчас происходит. Он может решить все и сразу. Мне так кажется. И помочь нам найти его может только один человек.

– Джага-джага, – сказал Дюша.

Женя стянул на запястье ремешок Катиного браслета. На улице светало.

Николай Петрович являлся на службу ровно к девяти, хотя никто не упрекнул бы его в опоздании. Его застольная работа не включала важных задач, которые способствовали бы спасению человеческих жизней и имущества, а отчитывать капитана, пережившего в отделении всех своих бывших начальников, за перебои в дисциплине, никому бы даже не пришло в голову. По правде говоря, на него попросту не обращали внимания, за исключением нечастых дней, когда у оперов вроде Шуры и Гарика чесались языки в праздном ожидании следующей операции.

Навыки вроде пунктуальности за годы практики превращаются во внутренние органы и функционируют автоматически, покуда бьется сердце, источается слюна и молоточек терапевта заставляет ногу подпрыгнуть в коленном рефлексе. Держа в руках оружие, к примеру, Николай Петрович никогда не направил бы его случайно на человека, даже если это незаряженная пневматическая винтовка в тире на геленджикском променаде, где в 1986-м у Марины Михайловны глаза загорелись тайной надеждой при виде главного приза, набора болгарской косметики, а желание Марины Михайловны всегда было для Николая неписаным законом. А когда в метро или троллейбусе хулиганы мутили воду и назревала драка или акт вандализма, Николай Петрович непроизвольно тянул руку к нагрудному карману и крепко сжимал в кулаке пузатый корпус подарочной шариковой ручки.

Секрет пунктуальности Николая Петровича был прост. Он не тянул время. Причины большинства опозданий, за исключением непредвиденных препятствий и поломок, по мнению Николая Петровича, лежали в безответственном человеческом оптимизме, оптимизме безрассудном и откровенно глупом, потому что если ты не управился за полчаса вчера и в прошлом году, то с чего ты взял, что управишься сегодня? Зная, что на бритье уходит десять минут, а на завтрак пятнадцать, какого черта ты решил задержаться перед телевизором? Ведь в результате ты не побреешься или не позавтракаешь, а скорее всего, сытый и бритый, не придешь вовремя на работу, свидание, деловую встречу, самолет, киносеанс, вставить нужное.

Пессимистом себя Николай Петрович не считал, но вставал всегда по будильнику и никогда не пользовался кнопкой «дай поспать», ибо блажь. Он брился опасной бритвой, убирая щетину несколькими точными, отработанными движениями. Он съедал на завтрак помидор, хлеб с сыром, стакан кефира и пирензепин от диспепсии. Он заваривал литр крепкого чая в термосе и ровно в девять был на работе.

В девять ноль две Николай Петрович всегда получал свой «макаров» у дежурного, щелкал затвором на всякий случай, расписывался, запирал пистолет в ящике стола в своем кабинете, вынимал его снова во время обеденного перерыва, чтобы разобрать и смазать, и снова сдавал личное оружие в семнадцать ноль-ноль. Пистолет не покидал здания РОВД уже несколько лет.

Сегодня в девять ноль три Николай Петрович, передернув затвор и убедившись, что за ночь шальная пуля не забралась в патронник, вставил обойму и собирался было поставить закорючку, когда знакомый голос за его спиной спросил:

– Николай Петрович. За что вас отстранили от оперативной работы?

Дежурный застыл в неудобной позе, бегая глазами. Со стороны, где опер Гарик возился с вещдоками, прекратилась возня. Помещение незаметно поутихло, здоровая утренняя суматоха как-то сошла на нет, как будто кто-то сдвинул время к вечеру, и рабочий день промчался за мгновение, принося с собой апатию, инертность, сгорбленные спины и утомленно шаркающие ноги. Дюжина людей одновременно бросили дела, которыми занимались. Николай медленно и грузно потопал ногами, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов.

– Что ты сказал?

В девять ноль четыре этим утром Женя Степанов вел себя неожиданным образом. Он не стремился скрыться с глаз капитана, не заикался, не горбился и не отводил взгляда. Это заметили все, кроме Николая Петровича, который был занят багровением и набычиванием, нарушая рекомендации участкового врача.

Истории известны многочисленные случаи, когда тихий, незаметный, замкнутый человек, соблюдающий четко расписанную повседневную рутину, в один прекрасный день взрывался безо всякого видимого повода и совершал поступок, ему не свойственный, с трагическими последствиями. В Соединенных Штатах Америки за последние тридцать лет имел место быть целый ряд таких инцидентов, нередко с участием почтовых работников, чем и объясняется неформальное американское выражение «напочтальонить», то есть чокнуться и открыть огонь по невинным жертвам – или просто чокнуться. В глазах своих коллег Николай Петрович был достаточно незаметным, довольно замкнутым и относительно тихим, за исключением моментов, когда он кричал и бросался пепельницами. Возможно, именно поэтому все присутствующие, негласно и не сговариваясь, были спонтанно и одновременно убеждены, что Николай Петрович способен на несвойственный ему поступок, что он может напочтальонить и собирается это сделать прямо сейчас. Впрочем, заслуживает права на существование и другая версия. Коллеги и раньше прекрасно знали, что если кому-либо в отделении и свойственно рано или поздно открыть стрельбу, так это Николаю Петровичу, и из-за этого-то и предпочитали его не замечать, а не потому, что капитан был незаметным по складу своего характера и скромности существования.

– Расскажите мне про эльфов, – попросил Женя.

С улицы вошел в отделение опер Шура, произнес короткое, но веское и непечатное слово и тут же вышел обратно. Дежурный не сводил глаз с табельного «макарова» и лихорадочно соображал, как лучше обернется для него неумолимо назревающий инцидент со стрельбой – с закорючкой в книге выдачи-приема или без. Желваки Николая Петровича вздулись и заходили, а кожа пошла малиновыми пятнами. Не отдавая себе отчета, он снял пистолет с предохранителя и передернул затвор. Присутствующие пригнулись и, не разгибаясь, начали эвакуироваться из помещения.

– Это ты мне сказал? Тебя кто надоумил, мальчишка?! – просипел Николай.

В неожиданном порыве искренней мольбы Женя стукнул себя кулаком в грудь:

– Петрович, очень надо!

Шуршали ноги, где-то стукнула скамейка, дежурный спрятался за стойкой.

– Тамбовский волк тебе Петрович!!! Я тебе сейчас покажу эльфов!

С безопасного расстояния Гарик, который за свою карьеру неоднократно и без раздумий лез под пули, прыгал с мостов и внедрялся в группировки матерых рецидивистов, деликатно предложил Николаю обойтись без оружия, не решаясь выйти из-за несгораемого шкафчика. Николай бросил тяжелый, невидящий взгляд в его направлении, и Гарик умолк. В дверь заглянул один Шурин глаз, на уровне замочной скважины, и заголосил громким шепотом:

– Женек, давай ко мне, до двери доберись, тут прикроем!

Николай наступал.

– Вздумал над стариком глумиться?! У меня медаль есть! «Двадцать лет безупречной службы»!

– Вы не волнуйтесь, – успокаивал его Женя. – Я ж не против, я бы вам хоть за сто лет службы… То есть я не к тому, что вам лет много…

Несомненно, Женя переживал. Но, несмотря на дрожь в ногах, оставался на месте, пока ствол «макарова» не уперся ему в грудь, а едкий одеколон начальника не защекотал ему ноздри. Иногда Женя подозревал, что Николай душился дихлофосом с корицей.

– Вы меня все достали! – негодовал Николай Петрович уже истерическим рыком. – Я не полоумный, я Родине служу! Я сейчас в состоянии аффекта, понял? Пристрелю и глазом не моргну!

Ствол пистолета, казалось, пульсировал, как живой, на Жениной груди, на которой наверняка останется синяк, если не кровоточащая рана. Женя сглотнул, косясь на крепко обнятый второй фалангой указательного пальца курок, и осторожно выбрал слова:

– На вас есть досье у Макара Филипыча, Принца Эльфийского. Я сам видел. Этой ночью меня пытались убить несколько раз. Я – орк, товарищ капитан. И мне нужна ваша помощь.

Вопреки своей угрозе, Николай Петрович моргнул глазом.

Для человека, которого следовало «держать под наблюдением» и «ликвидировать при необходимости», капитан Чепурко знал ничтожно мало, как выяснилось на детской площадке под кленами. Впервые капитан столкнулся с параллельным, мистическим миром в ревущие девяностые, когда расследовал убийство, отличавшееся от большинства преступлений, совершенных в это бурное время. Здесь не пахло дележкой территорий, здесь не было связи с рэкетом, борьбой за власть или большими деньгами, и тем не менее характер конфликта наводил на мысль об организованной преступности. Создавалось впечатление, что в городе действуют банды, которые не попали на радар закона и которые не имели никакого отношения к криминальной активности в обычном ее понимании. Тайные организации, подпольные секты, неизвестные группировки? И Николай начал обращать внимание.

– Думаешь, легко было поверить? – сетовал Николай. – Но я же опытный следователь со стажем! Факты – это факты! Улики – это улики! Совпадений не бывает…

С 1994-го по 1999-й годы он зарегистрировал в своем личном досье около пятидесяти происшествий подобного рода. Мало того, он поднял огромное количество архивных дел. Цепочка взаимосвязанных инцидентов тянулась далеко в прошлое. Николай сумел дойти только до шестидесятых. Все они были нераскрытыми. Немудрено: никто никогда не смог бы правильно выявить мотив преступления. В определенных случаях даже орудие убийства оставалось неизвестным. А самое главное – Чепурко отрыл где-то старые фотографии Принцев. Федор Афанасьевич был запечатлен на похоронах американского президента Уоррена Хардинга на кладбище Марион в Огайо в августе 1923 года. Самое старинное фото Макара Филипыча было сделано в Бухаре в 1896-м. Деятели выглядели так же, как и на сегодняшний день, и ничуть не изменились.

Гибель Жениных родителей явилась гибельной и для карьеры Николая, поскольку именно тогда, пять лет назад, он решился наконец доложить начальству, после чего прошел тест на психическую стабильность, но на всякий случай оказался в подвальном помещении. С тех пор Николай помалкивал, но различные дела почитывал и для себя отмечал. Возможно, отчасти из-за этого неблагополучного поворота в его судьбе Николай испытывал периодические вспышки ярости по отношению к Жене и одновременно жалел его, и себя вместе с ним. Хоть и по-разному, они оба стали жертвами одного и того же трагического события. Но об этом на детской площадке под кленами Николай ничего не говорил.

– Про Гоблина я вообще первый раз слышу, – бурчал Николай, стесняясь произносить слово «Гоблин» вслух за неимением практики. Он недоверчиво покосился на кожаный браслет с шипами на Женином запястье. – Как они работают, а? Ни разу не видел.

Женя откусил уголок макдональдовской салфетки, пожевал, вытянул соломинку из кока-колы. Метрах в тридцати на углу был установлен дорожный знак «кирпич». Сосредоточившись, Женя глубоко вдохнул, прицелился. Шипы вспыхнули и угасли, а «кирпич» зазвенел, как гонг, и чуть выше белого прямоугольника на красном поле образовалась вмятина. Знак слегка покачался на металлическом столбике. Николай Петрович вспомнил детство. Когда-то он мечтал заполучить волшебную палочку или научиться летать, чтобы наказывать обидчиков и взрослых. С годами он приобрел другие, магические поначалу, инструменты – удостоверение сотрудника МВД и самозарядную волшебную палочку с коробчатым магазином на восемь патронов. Но того детского удовлетворения, которое представлял себе в грезах, Николай так и не испытал. Может быть, в Жениной жизни все будет иначе? Пусть даже дело не в том, какие крутые игрушки доступны следующему поколению?

– А как я… выгляжу? Через третий глаз?

– Моложе, – соврал Женя. – И без усов.

– А… Марины Михайловны нигде нет?

Женя подумал, что вряд ли потянет сейчас убедительное представление с подробностями о том, во что одета Марина Михайловна и какие приветы и пожелания она передает мужу из мира иного. Он хотел сказать Николаю Петровичу, что третий глаз предназначен для другого и разглядеть души умерших не способен, но в его воображении промелькнула карета, увиденная ночью на Тверской, и он ни в чем уже не был уверен. Женя протяжно зевнул, вдруг осознав, что, пока он размышлял о функциях третьего глаза, то успел заснуть и проснуться. Он так и не понял, ответил он что-нибудь вслух Николаю или нет, и решил не уточнять.

– Я сейчас важную вещь подумал, – сказал Дюша, деликатно кашлянув. – Поделиться хочу.

Николай Петрович и Женя повернулись к нему, но без энтузиазма и упования, потому что Николай пребывал в апатии, и мысли его были о вечном и глубоком, а Женя не спал уже больше суток. Дюша помолчал многозначительно и произнес важную вещь:

– Гоблин – это гоблин.

Ветерок колыхал стопку салфеток на скамейке, и листья кленов шелестели скорее ласково, чем в преддверии непогоды. Терпеливо ожидая объяснений, Женя все же надеялся, что эпизод очередной Дюшиной мудрости пройдет побыстрее и можно будет перейти к продуктивным действиям, если они придумаются. Николай кривил лицо сосредоточенно.

– Вы, наверное, не поняли. Гоблин – это Гоблин, – повторил Дюша. Внезапно Николая осенило, о ком речь. Не потому, что он являлся фанатов пародийных «переводов» «Шматрица» и «Властелин колец: Две сорванные башни», а поскольку знал, что широко известный ныне Дмитрий Пучков некогда был его коллегой, и находил утешение своей маленькой, но едкой зависти в том, что превосходил старшего лейтенанта Пучкова по званию. Николай совершенно поразил Женю, когда восторженно заявил:

– А что? Интересная версия! «Спрятался у всех на виду», да? Вот он я, гоблин, все меня знают, и никто не подумает, что я – Гоблин.

Минут через десять они добрались до ближайшего интернет-кафе и разглядывали фотографию Дмитрия «Гоблина» Пучкова на странице Википедии. Интернет здесь был, но никаким кафе и не пахло; закуток, ютившийся между сомнительной юридической конторой и еще более сомнительной шавермозабегаловкой, содержал два компьютера из далекого прошлого, мух и поломанный принтер. Густо наштукатуренная женщина за стойкой не знала, что такое «трафик» и «эксплорер», и выглядела так, словно ее сослали в регион, где все возмутительно и дико и ничего не понятно.

Каждый из них пытался увидеть что-то новое в чертах Гоблина, щурясь на увеличенное, зернистое фото, хотя решающее слово было за обладателем третьего глаза. Женя откинулся на спинку пластикового дачного стула модели «Дуся».

– Человек как человек. Но!

Когда он повернулся к Дюше и Николаю, в его глазах повисла растерянность.

– Я никогда не видел гоблина. Я не знаю, какие они через третий глаз.

После короткого дебата было решено отправить Дюшу на поиски Дмитрия Пучкова. У Жени и Николая Петровича имелись альтернативные планы.

– Будь осторожен, – пожелал Женя, крепко сжимая руку друга. – Мало ли, что у него на уме. Я не знаю, что мы найдем здесь, в Москве. Если ты прав – все в твоих руках.

Через двадцать минут Дюша прибыл на Белорусский вокзал, успевая на аэроэкспресс в направлении Шереметьево, отходивший ровно в полдень. Еще через час он приобрел детский билет за три четверти стоимости взрослого и ожидал в комнате под жутким названием «накопитель» рейса на Санкт-Петербург, с отправлением в 13:45.

Из «накопителя» Дюша позвонил своему питерскому коллеге, диджею Bublik, который связался с барабанщиком группы «Два самолета», а тот, в свою очередь, набрал номер знакомого звукооператора с радиостанции «Серебряный дождь». Звуковик был в хороших отношениях с Леонидом Володарским, от которого и получил номер телефона Дмитрия Пучкова. Заветные цифры проделали обратный путь по той же цепочке, и, когда Дюша приземлился в Пулково, DJ Бублик выполнил свое обещание, расплатившись с Дюшей за одолженный когда-то и по сей день невозвращенный усилок.

Садясь в 39-е маршрутное такси, курсирующее между аэропортом Пулково и станцией питерского метро «Московская», Дюша набрал номер, который оказался городским. Дмитрий Пучков дома отсутствовал, но Дюше удалось узнать, что Гоблин находится на закрытом просмотре нового фильма Тимура Бекмамбетова в Москве. Диджей глубоко вздохнул, задумался о жизненных хитросплетениях и попросил водителя высадить его на ближайшей остановке. Он ни о чем не жалел, но порадовался тому, что 39-е маршрутное такси еще не успело выехать на Пулковское шоссе и что, возможно, он успеет вернуться в столицу на том же самолете, на котором и прилетел. Дюша добрался до здания аэропорта пешком.

На всякий случай Женя надавил на кнопку звонка. За дверью квартиры зазвенели, зажурчали трели, но с намеком безутешного минора, и, пометавшись по пустой квартире, тоскливо захлебнулись, так и не докричавшись до хозяев. Тогда Николай вышиб дверь ногой, не с первого раза, но с нескрываемым удовольствием.

Рулады звонка, запахи в квартире, не вполне розовый, но и не совсем коралловый вязаный шарфик на вешалке, с бахромой, завязанной в узелки беспокойными пальцами в какой-то ответственный день, или день огорчения, или предвкушения радости – все здесь дышало Катей Бурмистровой. Не то чтобы он так хорошо успел узнать Катю, и, разумеется, дверной звонок не был ее личным MP3-плеером с возможностью выбора любимой мелодии из тысяч. Но он чувствовал всеми фибрами, сердечками и желудочками своего колотящегося сердца ее связь с этим незамысловатым звоночком, какие в Москве у каждого десятого; но этот – ее личный, ставший родным за двадцать лет детства, отрочества и юности в одной и той же квартире. Вот зеркало, в три раза шире обычного, на полстены гостиной, где она, должно быть, маленькой девочкой тянула носочек и отрабатывала плие и пируэты. Вот книга «Унесенные ветром», зачитанная до дыр, и с загнутыми уголками страниц на тех местах, где Скарлет О’Хара произносит крылатую фразу «Я подумаю об этом завтра!». Вот ее компьютер, с наклейками в виде Джека Воробья и щенка-далматина…

Николай вошел в комнату, окинул ее взглядом:

– Единственный компьютер в квартире. Наверное, вдвоем пользовались. Давай.

Женя включил системный блок. Заурчал пропеллер вентиляционной системы, монитор засветился, приветствуя пользователя.

Поначалу не обнаружив ничего полезного, Женя отметил опцию «показывать скрытые файлы». Тогда в «Моих Документах» ему в глаза бросилась папка, озаглавленная «АБ». Александр Бурмистров? Папка была запаролена, при нажатии всплывало специальное окошко для введения кода из четырех знаков. Не задумываясь, Женя ввел имя «КАТЯ». Папка не открывалась. Николай почесал усы.

– Он прислал тебе книгу. Он хотел, чтобы ты продолжил его дело.

Дрожащими пальцами Женя вписал собственное имя. Возможно ли? Он щелкнул по клавише ввода.

Теперь не оставалось сомнений, что Александр возложил на него все свои надежды. Именно он отвечал за спасение Кати Бурмистровой, и не только ее. Узнав то, что он узнал за последние сутки, Женя чувствовал, что от него сейчас зависит не одна судьба.

– Как – жив? – вилка Макара Филипыча зависла над тарелкой ризотто с мидиями в чернильном соусе. – Кто – жив?

Чернила каракатицы мелко капали с зубчиков на рис, наводя на Корнея черную тоску. В гастрономических предпочтениях Принц Эльфийский игнорировал свою тягу ко всему британскому, поскольку считал холопской, незамысловатой едой эти их примитивные комбинации мяса и картошки, плюс капуста, если включать Ирландию; все эти пироги с почками, стейки, беконы, картофель жареный, картофель тушеный, пюре с луком, ростбиф и сосиски, уже не говоря о рыбе с картошкой фри. Тем не менее, от владельца ресторана, который Принц облюбовал в этом году, требовалось заказывать мидии и чернила каракатицы из Корнуолла. Владелец исправно сообщал, что так и делает, но Корней ему не верил. Мидии на вкус ничем не отличались от черноморских, а каракатицы вообще не водились в северных морях, он узнавал. Корней приберегал свои подозрения на черный день, когда нужно будет перенаправить обращенный гнев правителя на кого-нибудь другого.

Смутное предчувствие подавало ему отчаянные знаки, что этот момент настал, но, глядя стеклянными глазами в экран плазменного телевизора, куда-то сквозь сводку новостей, Корней никак не мог придумать, как органично и невзначай вставить каракатицу в разговор о национальной безопасности. Чтобы вернуть внимание Корнея к своей персоне, Макар Филипыч швырнул вилку на стол, оставляя на скатерти чернильные брызги.

– Степанов жив?!

– Это хорошо или плохо? – решил на всякий случай поинтересоваться Корней. Дело в том, что вместе с Петей и Серым он все утро разбирал квартиру орка Степанова чуть ли не по кирпичику, не зная, что то же самое до него уже проделала Раиса Леонидовна из вражеского лагеря. Поиск эльфийской охраны был более тщательным, чем попытки управдомши, и продолжался до сих пор. Тем не менее, десятый октагон обнаружен не был.

Макар Филипыч поднял холеную руку в знак молчания и прибавил звук на телевизоре. От того, что вещал эльфийский – эльфийский! – репортер, Корнею захотелось свернуться калачиком где-нибудь на мусорной свалке и тихо умереть.

– …их трогательная история уже разнеслась по всему городу. Несмотря на восьмисотлетнюю вражду между нашими народами, среди москвичей нашлось немало симпатизирующих влюбленной парочке. Возможно, потому, что проведенное нами эсэмэс-голосование было анонимным. Кто-то даже процитировал известного оркского писателя Ремарка: «Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав». Применимо ли это к нечеловеческим расам?..

Выключив телевизор и заметно помрачнев, Макар Филипыч отодвинул от себя тарелку, поскреб вилкой по скатерти и, наконец, ответил на вопрос Корнея:

– Это хорошо. Потому что мне нужен его октагон. И это плохо. Потому что так, глядишь, мы до перемирия докатимся.

Корней выдохнул. Вроде пока пронесло. Но вилка в руке Принца была согнута дугой.

Николай Петрович видел перед собой набор слов из разряда «с точки зрения банальной эрудиции» и «экспроприация экспроприаторов является автоматическим продуктом исторической действительности в ее материальных внешних условиях». Он не мог избавиться от мысли, что и раньше, более-менее всю свою сознательную жизнь, начиная класса с пятого, лелеял подозрение, что за такими строками кроется что-то совсем другое. Это подозрение только что подтвердилось, когда Женя сообщил ему, что видит на мониторе третьим глазом не то, что видит Николай своими двумя. Текст был написан шрифтом, о существовании которого в программе «Ворд» Женя не помнил. Фонт назывался «Ther Dye».

Выбрав «выделить все» и переведя фонт в более привычный Times New Roman, Женя предоставил Николаю возможность лицезреть то же. Страницы документа были испещрены картинками амулетов и заметками к каждому амулету – когда изъят, при каких обстоятельствах, кому принадлежал. Напротив многих стояли пробелы, а возле некоторых значилось неопределенное «1895–6???» или «XVI век». Время от времени попадался восьмиугольный бронзовый медальон с буквой в древнерусском стиле. Таких было с десяток, и, наткнувшись на четвертый по счету, Женя ощутил покалывание в груди, трепет узнавания чего-то родного, но чего именно, пока не понимал. Он остановил просмотр. На восьмиугольнике была вычеканена буква «Т»; это его и смущало отчего-то.

Напротив медальонов с буквами Бурмистров не написал ничего, кроме дат. Когда Женя вдумался в значение цифр рядом с картинкой, на которой остановился, то заволновался еще больше. В поисках поддержки своего предположения он повернулся к Николаю. Николай, в свою очередь, повернулся к нему, и Женя увидел в его глазах такое же выражение, которое наверняка Николай наблюдал сейчас в его собственных: настороженная полудогадка и примесь столбняка от возможных последствий правильности этой догадки.

Даты у бронзового восьмиугольника с буквой «Т» были такие: «1914–1918». Ни Женя, ни Николай не произнесли ничего вслух, но у обоих крутилось в голове одно и то же. Первая мировая. Женя крутанул колесико компьютерной мышки назад, лихорадочно выискивая предыдущий октагон, помеченный буквой «Е».

Здесь хронология гласила «1803–1814». Женя глянул в сторону Николая с сомнением.

– Наполеоновские войны, – хмуро произнес следователь, смущаясь своей осведомленности. – Еще продолжались отголоски, Наполеон бежал с Эльбы в пятнадцатом году, Марат пытался завладеть троном, но… Это послевкусие.

Следующая дата тоже была знакома Николаю, и смутно Жене. 1861–1865. Американская Гражданская война, война Севера и Юга.

Дальше пришлось воспользоваться услугами поисковика. 1337–1453. «Столетняя война», разгоревшаяся из конфликта между претендентами на французский престол, в который были вовлечены Англия, Португалия, Фландрия, Дания и не только. 1864–1870. Парагвайская война, или война «тройственного альянса», в которой население Парагвая, сражаясь против троих соседей, сократилось более чем вдвое. 1618–1648. Тридцатилетняя война в Европе. В одной Германии потери гражданского населения составили шесть миллионов. 1894–1895. Японо-китайская война…

Впервые в жизни Николай Петрович показался себе очень маленьким. Женю тошнило в ванной от усталости и чего-то еще, и в передышках между спазмами он поглядывал с чувством вины и стыда на веселое желтое полотенце с персонажами из «Южного парка». Полотенце было влажноватым. Еще вчера вечером, перед спектаклем, Катя принимала душ в пустой, одинокой квартире, в которой совсем недавно стало на одного жителя меньше.

Девять из самых кровопролитных войн за последние восемьсот лет были связаны с нахождением и экспроприацией восьмиугольников-октагонов.

Совершенно опустошенный, в буквальном и поэтическом смыслах, Женя добрел обратно, к компьютерному столику, выписал в ряд буквы с десяти амулетов, и некоторое время изучал их красными глазами. Только к одному из октагонов, предположительно еще не найденному, Бурмистров не добавил никаких дат; октагону с буквой «С», и теперь, глядя на эту букву, Женя знал, что показалось ему знакомым, но Николаю пока что ничего не говорил и занимался медитацией в форме разгадывания головоломки.

После дюжины попыток десять букв сложились наконец в слово.

Покатав по уже не белоснежной скатерти скрученную в крендель серебряную вилку и краем глаза посматривая на экран телевизора с выключенным звуком, Макар Филипыч тяжело вздохнул и тихо, словно приняв какое-то окончательное решение и смирившись с его правильностью, скомандовал:

– Всем вскрыть конверты.

– Какие конверты? – не сразу сообразил Корней.

– Конверты, – отвечал Макар Филипыч, – на которых написано «вскрыть в экстренном случае».

Корней отрешенно и безучастно окинул взглядом мир, которому суждено было измениться бесповоротно в ближайшем будущем. Забинтованный в нескольких местах Петя топтался на больной ноге у входа в ресторан. Хозяин заведения беспокойно поглядывал из кухни на Принца, для которого ресторан полностью освободили от клиентов. Их обоих, ничего не подозревающих, вдруг тоже стало жалко. Если бы хоть погода была мерзкой, если бы лил дождь как из ведра и промозглый город нагонял тоску и жажду перемен, еще куда ни шло, переход от плохого к еще худшему шатко-валко удобоварим, это Корней знал по себе. Но погода стояла отменная и даже безукоризненная для начала апреля; квадрат света, падавшего через окно, согревал его лицо и пронзительно радовал глаз. Робея, Корней решил уточнить:

– Макар Филипыч. Это же… военное положение.

В фиалковой бездне Принцевых глаз снова разбушевался ледяной шторм, тихо, но грозно, как будто Корней наблюдал конец света с орбитальной станции.

– Сомневаешься в решениях правителя?

Корней сомневался. Это читалось в его лице. И Макар Филипыч испугался и резко отвернулся, чтобы Корней не увидел мутной ряби, всколыхнувшей его черты. Он скрыл метаморфозу от Корнея, но самому ему пришлось лицом к лицу столкнуться с ней, с собственным отражением в отполированной вазе из черной керамики в перламутровой эмали. Теперь он даже не мог сосредоточиться на отвлеченных темах, чтобы прекратить наваждение, потому что наваждение смотрело ему в лицо – кожа пошла буровато-зелеными пятнами, проступили сквозь его фиолетовые эльфийские глаза слезящиеся звериные глазки… Принцу пришлось приложить нечеловеческое усилие воли, и, как это бывало уже не раз, он возобладал над собой. Принц контролировал ситуацию.

Макар Филипыч притянул Корнея к себе за полу пиджака, подхватил со стола десертную вилку и подцепил ею узел Корнеева галстука, легонько, одним зубчиком.

– Я давно живу, у меня терпения мало осталось, – процедил Принц. – Привези мне девчонку. У меня есть план. Вскрыть конверты. Назначить пресс-конференцию сегодня вечером в моей резиденции. Федор Афанасьевич тоже будет.

– Откуда вы знаете? – удивился Корней.

Прежде чем что-либо ответить, Принц Эльфийский приподнял двумя пальцами тарелку с остывшими мидиями и, выражая свою тихую ярость в подчеркнуто спокойном поступке, перевернул ризотто на рубашку Корнея, повозив тарелкой по белому х/б, чтобы чернила каракатицы впитались как следует в ткань, а этикет, права и обязанности новой должности Корнея – в его сознание. Порой Принцу недоставало толкового Бурмистрова. Но проблема толкового начальника охраны в том, что его толковость неразборчива и действует в обоих направлениях – как на чужих, так и на своих.

– Не надо глупых вопросов во время войны. Федор Афанасьевич будет, потому что он не может не быть, – объяснял Принц с завидным терпением. – Да, и еще. Закажи мне билет в один конец в какую-нибудь теплую страну. Ночью чтобы рейс.

– В какую страну? – пробормотал Корней, ощущая, как соус растекается на груди и щекотной струйкой бежит по ноге под брючиной. Макар Филипыч дернул веком и гаркнул:

– Глухой?! В теплую!!!

Дюша включил мобильный телефон еще на высоте километра, когда маленький «Боинг» шел на посадку в Шереметьево. Связь появилась сразу, и он набрал номер знакомого по малоизвестному неформальному фестивалю в Калужской области диджея-электронщика, который минутой позже позвонил подруге из рекламного агентства со связями в киномире. Таким образом, шагая к выходу и минуя отделение получения багажа, Дюша уже обладал информацией: закрытый просмотр премьерного фильма начинался через полчаса в одном из залов кинотеатра «Октябрь». Дюша не знал и знать не мог, что из-за срочных дел Гоблину пришлось посмотреть фильм с утра, на одном из мониторов студийной монтажной и что в эту минуту Дмитрий Пучков проходил досмотр перед посадкой на рейс Москва – Питер в соседнем терминале.

Помимо посильного жизнеописания известных существующих амулетов в личной, скрытой папке Александра Бурмистрова хранились два скриншота с чьего-то компьютера. Первый снимок экрана запечатлел рабочий стол, где курсор завис над иконкой в виде красного бархатного сундучка. Женя ткнул в нее пальцем:

– Я такой видел! У Макара Филипыча! В Большом театре!

– Я такой тоже видел, – нахмурился Николай. – В 2002-м, у Федора Афанасьевича. На церемонии открытия первой линии Павелецкий вокзал – аэропорт Внуково. И в прошлом году тоже видел. На фотографии в газете. Они тогда Рижский вокзал закрыли для празднования премьеры этого фильма, с Машковым… У Федора Афанасьевича что-то с поездами… Любовь к ним какая-то… Или бизнес.

Двуглавый орел – точнее, зияющий его трафарет – вновь предстал перед Жениным взором. Эльфийский Принц с сундуком в руке… Вздымающаяся ковровая дорожка… Удар… И Принц Оркский, бок о бок с заклятым врагом, Макаром Филипычем, правителем неприятельской нации.

Второй скриншот изображал «внутренность сундука», открытую таблицу, в которой снова перечислялись сотни и тысячи амулетов, уже без исторической справки, а только с галочками и техническими данными. Девять октагонов были помечены галочкой. Одна из двух букв «С» снова оказалась по соседству с пустым квадратом – то есть в сундуке отсутствовала. Женя размышлял вслух.

– Хорошо. Допустим, есть два сундука. Допустим, у каждого из них набралось много амулетов, и они хранят их в сундуках, почему-то одинаковых. Допустим, это объясняет, почему они так долго живут. Но бессмертие? Бессмертие нельзя поделить пополам! Что-то здесь не так.

Николай Петрович возразил. Ему как раз все было понятно. За эти амулеты и идет война между двумя народами, из-за них и стравливают Принцы своих подданных, вот она, власть, вот она, сила и вечная жизнь. За ненавистью и слепой, врожденной яростью к вражеской нации никто не видит истинного лица правителей. Но за восемьсот лет ни одному из них так и не удалось завладеть всем магическим арсеналом.

– Пока собака лает на кошку, кошка шипит на собаку, пришла крыса и утащила из-под носа корку хлеба.

– И кто из них крыса?

– Ну… Может, две крысы.

– Тогда почему они действуют заодно?

Николай не знал. Они помолчали. В этом молчании Жене показалось, что капитан чует Женино желание признаться и деликатно дает ему возможность это сделать. И Женя решил, что может доверять угрюмому начальнику, который раздражался на него с пол-оборота, постоянно ругал и периодически наводил ужас, но еще ни разу не подвел.

– Николай Петрович, – сказал он после попытки сглотнуть слюну сухим горлом. – Пять лет назад вы пришли ко мне в квартиру, чтобы сообщить, что моих родителей убили. В руке вы держали бумажный пакет с их личными вещами. Тогда я не смог взять их. Не смог даже ничего сказать.

Усы Николая топорщились, и Женя знал, что это от чувств, но от каких, уверен не был.

– Я не видел, что находилось в этом пакете, но могу предположить, что среди прочего там лежал медальон, который носил мой отец. Старинный, бронзовый и в форме восьмиугольника. На нем была высечена буква «С». Родители мне мало что запрещали, и не так уж многого мне хотелось, но восьмиугольный медальон папа никогда не давал мне в руки. Про этот бумажный пакет я незаметно забыл и больше не вспоминал. Такое бывает. Он был незваным гостем, который заявился в мою жизнь вместе с вами, чтобы сообщить новость, которую я не желал слышать. В тот день вы пообещали сохранить пакет в целости и сохранности до тех пор, пока я не буду готов забрать его у вас. Я очень надеюсь, что вы выполнили свое обещание. Потому что сегодня я готов.

Судьба наконец улыбнулась диджею Дюше. Гоблинский рейс был задержан. Но когда Дюша вернулся в Шереметьево, пассажиры уже прошли на посадку и ожидали отправления, и ему ничего не оставалось, как купить еще один билет, чтобы оказаться в одном самолете с Пучковым. Он поднялся по трапу и вошел в салон, выискивая знакомое лицо. Стюардесса попросила его поторопиться, сесть на свое место и пристегнуть ремень. Самолет был готов к взлету.

Лимузин Эльфийского Принца свернул с главной улицы в узкий переулок, проследовал по нему несколько минут и вырулил в еще более узкую тупиковую улочку. Здесь автомобиль притормозил возле приземистого, мрачноватого кирпичного здания, в подвале которого несколько лет назад располагался небольшой независимый театр, впоследствии переехавший в более заметное помещение. В водительском салоне Серый дважды коротко надавил на клаксон. Через некоторое время ржавая железная дверь со стороны двора заверещала, и Матвей вывел Катю Бурмистрову, крепко держа ее за локоть. Катя шла послушно, но суровое выражение ее лица говорило о том, что это до поры до времени. Корней вышел из машины, услужливо придерживая для нее дверь.

– Трогай! – скомандовал Макар Филипыч Серому и повернулся к Кате, само воплощение обаяния и доброжелательности. – Катенька, не сердись. Охрана, как всегда, перегнула палку. Они просто старательные, порадовать меня хотят. Рьяные, не побоюсь этого слова. Давай поговорим по душам. Тебя кормили?

Катя глядела на него исподлобья. Принц умел расположить к себе, Катя знала это и учитывала. Не могло быть и речи о том, чтобы снова полностью и всецело завоевать ее доверие, но она готова была выслушать правителя.

– Что вы сделали со Степановым?

– Жив Женечка, жив! – увлеченно сообщил Принц с неподдельной радостью. – Возьми, я тебе мороженого принес. Шоколадного, как ты любишь.

Катя покосилась на протянутый вафельный рожок, потом на сковывавшие ее запястья наручники. Принц нахмурился на металлические браслеты, словно видел этот предмет впервые в жизни и не понимал, для чего он. Холодные глаза сверкнули из-под насупленных бровей в направлении Корнея, тот спохватился, засуетился в поисках ключа, но найти его затруднялся и шарил по карманам с виноватым видом. Салон был освещен неярко, Катя не видела сейчас липкое пятнышко в форме цветка на бейджике Корнея, и, наверное, не увидела бы его и раньше, при свете люстр Большого театра, если бы не разбередил ее орк Женя Степанов, открыв ей что-то вроде третьего глаза. Лишь тот замечает подаваемые знаки, у кого есть вопросы и сомнения; лишь тот ищет огонек маяка на далеком берегу, кто заподозрил, что впереди острые скалы.

– Я знаю, – внушительно произнесла Катя, – что ваша охрана, как минимум на уровне начальника безопасности, замешана в исчезновении моего отца.

Принц, все еще с мороженым в протянутой руке, вздохнул и облокотился на покоившийся подле красный сундук, накрытый плащом.

– Я тоже знаю, – вдруг заявил он решительно и зыркнул на Корнея. Тот замер с рукой в кармане пиджака. – Все будут наказаны, мало не покажется. Ешь, не стесняйся. А ты не отвлекайся, ищи ключик, – бросил он Корнею холодно и не глядя в его сторону.

Внутри Катя торжествовала. Справедливость будет восстановлена. Возможно, ее отец еще жив. Мороженое выглядело аппетитно, а Катя и правда ничего не ела со вчерашнего дня. Девушка лизнула холодную сладкую массу, зачерпнув языком порцию с чайную ложечку.

Она почувствовала неладное, когда язык начал неметь под тающим мороженым. Онемение походило на анестезию у стоматолога. Только теперь Катя заметила, что сундук Принца светится все ярче из-под полы плаща. Корней прекратил поиск ключа. Начальник охраны и Макар Филипыч смотрели на нее выжидающе. Девушка не успела выплюнуть мороженое – ее схватили за челюсть, Корней заткнул ей нос, а Принц плотно прижал вафельный рожок к ее губам, насильно запихивая в рот…

Вскоре Катины движения затормозились, она обмякла и замерла в трансе, глядя в никуда расширенными и расфокусированными зрачками, время от времени непроизвольно вздрагивая. Ее ресницы покрывались инеем. Корней и Принц переглянулись.

– Долго она продержится?

– До пресс-конференции доживет, – уверенно кивнул Корней.

– У тебя почему рубашка грязная?

Корней удивленно выгнул бровь:

– Так вы же сами…

– Переоденься, – отчеканил Принц. – Нас сегодня по телевизору показывать будут.

На изменения в Катином амулете первым обратил внимание Николай Петрович. Блестящие шипы темнели на глазах, покрываясь черными щербинками и бурым налетом ржавчины. Женя попытался повторить фокус с соломинкой и жеваной салфеткой. Самодельная пулька шмякнулась об обои, сильно, но не проделав даже дырочки в бумаге. Металл амулета пульсировал жалобным свечением, как будто работал от генератора, в котором заканчивается бензин.

– Мне нужно найти Катю. С ней что-то не так…

Амулет подтвердил Женины слова, поддакнув неяркой вспышкой. Николай Петрович пообещал отправиться домой, найти октагон, принадлежавший Владимиру Степанову, и ждать Жениного звонка.

Им обоим было ясно, что сегодняшним вечером без оружия не обойтись.

Когда шасси самолета оторвались от гудрона, Дюша повернул голову влево и обомлел. Через сиденье от него, у окна, пил йогурт из бутылочки Дмитрий «Гоблин» Пучков. Решив, видимо, что странный парнишка с выпученными глазами принадлежит к числу фанатов, знающих его в лицо, Дмитрий Юрьевич вежливо улыбнулся, слегка кивнул и раскрыл книгу. «А вдруг он меня убьет, – подумал Дюша и возразил себе: – А вдруг нет?»

– Восемьсот лет… – уважительно произнес Дюша и замолк, вникая в весомость названной цифры и предлагая Гоблину сделать то же самое.

– Простите? – переспросил сосед, блеснув очками.

– Какие тогда были времена? – поинтересовался Дюша вполголоса и заговорщически подмигнул. Дмитрий поискал глазами стюардессу, затем ощупал глазами Дюшину сумку, оценивая ее вместимость, и инстинктивно прикинул, влезает ли туда бомба.

– Не пугайтесь, мы не причиним вам зла, – пообещал Дюша осторожно, чтобы успокоить Гоблина, и смутив его еще больше местоимением «мы». Диджей плавно снял с пояса CD-плеер и предложил его Пучкову, как предлагают нервной собаке сахарную косточку или свирепому туземцу цветные бусы. – Хотите музыку послушать? Барокко нету. У нас теперь такую слушают. Как вам у нас тут, нравится? В сравнении с тогда?

Когда самолет сел в Пулково, они были закадычными друзьями.

– А я предупреждала! Теперь, кроме себя, винить некого! – колючие глазки Раисы Леонидовны злорадно сверкали красным из полумрака прихожей над дверной цепочкой. На улице смеркалось, и Раиса, должно быть, завозилась на кухне, забыв включить свет, но даже теперь Жене были видны ее некогда седые, некогда смоляные косички, сменившие шиньон ее человеческого облика.

Впускать Женю в квартиру она не собиралась, и Жене вдруг показалось, что Раиса прикрывается своей неожиданно едкой озлобленностью, как панцирем. Старушка боялась его.

Раиса никак не ожидала увидеть за дверью соседа Степанова. Во дворе у подъезда байкеры во главе с Пашей установили мощный кордон. Постовые околачивались возле арки и с торцов дома, обозревая все подходы. Но байкеры – такой народ, который совершенно не умеет затаиться. Рыкание мотоциклов, раскатистые басы луженых глоток и клацание пивных банок раздавались за версту. Жене пришлось пробраться гаражами из соседнего двора и проникнуть в подъезд по водосточной трубе с задней стороны дома, вскарабкавшись до второго этажа. После вынужденного братания с высотой как минимум дважды, залезть на второй этаж было раз плюнуть.

– Поймите, девушка в опасности! – упрашивал Женя. – Я за нее в ответе! Подскажите, как мне ее найти? Мне от вас больше ничего не надо.

Раиса упрямо поджала губы.

– Я законопослушная. Куда не надо, не суюсь, и вот – пока цела. И ты не суйся. И так уже влез по самое горлышко в неприятности. Придешь с повинной – может, помилуют. Все-таки натворил дел во вражеском лагере, похвально, с одной стороны. Я сейчас должна позвонить куда следует, если по-хорошему. Дам тебе фору, десять минут.

– Вы бы, Раиса Леонидовна, хоть свет включили. Я вас почти не вижу.

Раиса недовольно крякнула и сделала шаг в сторону, потянувшись к выключателю. Незамедлительно сильный удар с площадки распахнул дверь настежь, вырывая крепление из стены. Звякая оторванной цепочкой, дверь глухо стукнула ручкой по обоям, оставила вмятину в штукатурке. Женя шагнул в квартиру и закрыл дверь на задвижку. Обалдевшая Раиса прижалась к стене, обняв свисавшее с вешалки пальто.

– Ты сам не понимаешь, что творишь! Ты посмотри на себя! Всегда такой тихий был, интеллигентный! А теперь? Что с тобой происходит? Женечка, ты не в себе! Поверь мне, со стороны виднее! Тебе помощь нужна, правовая и психологическая! Как тебе объяснить, что ты ставишь под угрозу… весь мир?!

Женя спокойно выслушал истерические причитания Раисы, словно заранее знал, какие аргументы приведет управдомша, и готов был ей ответить.

– Помните наш разговор про науку? Вы рассказывали про ученых, которые готовы были линчевать основоположников квантовой физики. Вы вспоминали Галилея, Джордано Бруно… Жертв зашоренности и ограниченности. И теперь вы сами отказываетесь предположить нечто новое.

– Но… Но… Мы жили с этим столько лет! А если это правда? Ведь будет поздно! Ведь эксперимент можно провести только единожды и бесповоротно! И – либо пан, либо пропал! И вообще – ну где это слыхано? Ну за что их любить? Подожди, проникнись характером системы, ты же только-только узнал обо всем…

– Я не верю, что мир рухнет от поцелуя орка и эльфа, – перебил Женя. – И если мы живем в таком мире, который противится любви, какой бы то ни было любви – я не хочу в нем жить. Этот мир не имеет права на существование.

Женины фразы наносили Раисе точные удары по слабым точкам ее мировоззрения, выбивая из-под нее опоры одну за другой, пока ее убеждениям ничего не оставалось, как парить в вакууме, чисто по привычке и только усилием воли. Безмолвно Раиса взирала на него с изумлением, как бы говоря своим взглядом: «ну вот, яйца курицу взялись учить, и вдобавок как же, подлец, красиво и убедительно… в суп курицу, в суп… ни на что больше не годна…»

На площадке за дверью послышался приближающийся стук нескольких пар мужских ботинок, стук целенаправленный, решительный и устремленный. Почему-то сомнения не возникало, что Раисину дверь делегация не минует.

Когда в дверь позвонили, колокольный перекат звонка заявил об этом с трагическим тембром. Раиса сочла его спасительным, поскольку избежала необходимости придумывать ответные аргументы, которых у нее не было. Картинка в дверном глазке явила ее взору Оркского Принца, обрамленного телохранителями.

– Федор Афанасьевич, – прошептала Раиса с придыханием и прищурила на Женю торжествующий глаз, в котором снова замельтешили огоньки злорадства. – Я умываю руки. С ними спорь, если сможешь.

Ее рука потянулась к щеколде.

– Раиса Леонидовна.

Рука замерла, нервно теребя пимпочку засова.

– Если у вас хоть когда-нибудь были хоть какие-нибудь сомнения, если порой вам казалось, пусть даже очень давно, что все происходящее несправедливо, если хоть раз в жизни сердце подсказывало вам, что здесь кроется какой-то подвох… Не сдавайте меня им.

В дверь заколотили несколько кулаков сразу:

– Откройте дверь! Именем закона!

Но прошло еще около минуты, прежде чем Раиса впустила в квартиру Федора Афанасьевича и его антураж, состоящий из Гриши Матерого и Гурджиева. Кто-то третий остался у входа.

– Федор Афанасьевич! Такая честь! – суетилась Раиса.

Оркский Принц вошел вальяжно, но чуть сутулясь, и с порога траурно процитировал:

– «О, не думай, что ты из тех, / Кто следа не оставил в мире! / Поминовения день…»

Он ушел в себя, проникшись процитированным хокку. Его слова повисли в воздухе. Гриша Матерый отвернулся, скрестив руки за спиной. Ему стало неловко.

– В каком смысле? – только Раиса, похоже, не понимала, к чему все идет. Принц пропустил ее вопрос мимо ушей.

– Вы с кем-то говорили? Я слышал голоса.

– Что вы, что вы… Одна я. Сама с собой. Старость – не радость.

Принц окинул тоскливым взглядом захламленную прихожую. Любая комната дома, в котором долго живет один и тот же человек, содержит полный набор предметов, охватывающий все периоды его жизни. И прихожая Раисы Леонидовны не являлась исключением. Она рассказывала историю последних сорока лет ее существования в этих стенах. Вязаная шаль, принадлежавшая еще ее матери; Раиса тщетно пыталась повязывать ее внуку Паше, который в шесть лет уже прекрасно разбирался, что девчачье, а что нет; а перед этим, с бо́льшим успехом, дочери Ларисе, которая никогда не понимала ее одержимости на службе Принца и в итоге уехала с мужем в Лондон… Обои, расцарапанные когтями кошки, уже пять лет как покойной… Пара ботинок, замызганных клеем и скипидаром, которые Паша не надевал, но и выкинуть не решался… Взгляд Принца вернулся к хозяйке.

– Собирайтесь, Раиса Леонидовна.

– Куда, простите? – поинтересовалась Раиса участливо.

– В глубокую заморозку, – Федор Афанасьевич вздохнул и пустил слезу. – И не смотрите на меня так. У меня самого сердце кровью обливается. А что делать? Задание не выполнили, симпатизируете симпатизирующим, преступника упустили. А он такого наворотил, ваш Степанов…

Раиса подумала, что Степанов был такой же «ваш», как и «наш». За свои ошибки и промахи власть имущим свойственно наказывать тех, кто рядом; наказывать еще суровее тех, кто указал им на их ошибки; часто – наказывать со всей жестокостью жертв этих ошибок. Еще Раиса подумала – если она расскажет Принцу, что беглый Степанов притаился сейчас в ее платяном шкафу в гостиной, то вместо нее в глубокую заморозку отправят Степанова, а ее наградят.

– Не нужно слез, прошу вас, пожалейте меня! – попросил Принц, утирая влагу с ресниц. – Я – лидер впечатлительный. Собирайтесь, и давайте поскорее с этим покончим. Мне еще выступать сегодня.

Тогда Раиса подумала, что Степанову всего двадцать лет, а наград у нее несколько дюжин – медалей, грамот и благодарностей, – и в эту минуту ей было от них ни горячо ни холодно. Ее горло сковало ужасом и горькой обидой, но даже в эту минуту Раиса не смела и подумать о том, чтобы выразить Принцу свое разочарование, возразить, повысить голос во имя справедливости или даже посмотреть ему в глаза, так сильна были привычка беспрекословного подчинения.

– Сейчас. Вещи соберу, – сказала она вместо гневной диатрибы.

– Как скажете, – кивнул Федор Афанасьевич. – Хотя ничего особенного вам не понадобится.

Только когда Раиса заковыляла в гостиную, Гриша Матерый смог, наконец, вернуть отведенный в сторону взгляд и посмотреть ей вслед. Ему хотелось чем-нибудь помочь ей, но в пору, когда головы падали с плеч налево и направо, головы таких ветеранов, как Гранитная Вдова, было бы своевременно позаботиться о самом себе. И Гриша молчал. Из окружения Федора Афанасьевича пока только он знал о грядущей войне.

Раиса догадывалась, что Женя наблюдает за ней через щелку, и старалась не смотреть в его направлении, чтобы не выдать случайно. Тогда не поздоровится обоим. Она поискала свою сумку, обнаружила, что уже успела взять ее в руку, повесила ее на спинку стула и взяла снова. Ее теребило инстинктивное желание какого-то последнего поступка, прежде чем кануть в небытие. Но как подать Степанову знак, когда вокруг столько ушей? Словно почувствовав что-то, Оркский Принц вошел в комнату:

– Поторопитесь, пожалуйста. Филипыч уже выступает. У меня тоже речь через двадцать минут.

Принц подал Раисе мысль.

– Посмотрим напоследок, что вещает, – и Раиса включила старенький «Горизонт». На экране возник оркский репортер с микрофоном, тот же самый, что освещал вчера ночью происшествие с господином Хабибуллиным и его «Шкодой». Фоном за его спиной служила сталинская высотка на Баррикадной; репортер занял позицию где-то на кромке Садового кольца.

– …А сейчас – прямая трансляция из резиденции Эльфийского Принца. Макар Филиппович выступит с важным заявлением… – репортер вдруг замер, секунду прислушивался к наушнику-транслятору в ухе, и продолжил извиняющимся тоном:

– Прошу прощения, меня поправляет коллега – прямая трансляция из резиденции Оркского Принца.

Репортаж прервался очередной паузой; репортер снова вдавил наушник поглубже, чтобы расслышать, и расстраивался на глазах. Он шмыгнул носом и провозгласил:

– На данный момент неизвестно, из чьей резиденции ведется трансляция. Пресс-конференция была объявлена в последнюю минуту. Наши корреспонденты впервые работают из этой точки. Мы приносим извинения…

– Пойдемте, – попросил Принц. – Не тяните время.

Следуя за Принцем, Раиса Леонидовна положила дистанционное управление на комод, не выключая телевизор, и, задержавшись на мгновение в дверном проеме, негромко бросила в сторону платяного шкафа:

– Удачи, и Бог тебе судья.

– Вы что-то сказали? – переспросил Федор Афанасьевич, пока Гриша Матерый открывал перед ним входную дверь.

– Сама с собой я. Старость не радость, – горько сообщила ему Раиса.

Уже переступая порог квартиры, Принц мудро кивнул ей в ответ:

– Ничего, скоро все закончится. Может, оно и к лучшему?

Когда в прихожей защелкнулся замок, Женя, запутавшись в чьих-то колготках, вывалился из шкафа в каскаде мешочков с нафталином, кофт, зимних курток в чехлах и деревянных вешалок. По телевизору показывали Катю.

Репортер передал слово своим коллегам внутри высотки. Резиденция располагалась в башне на последнем этаже. Основное ее помещение представляло собой гигантскую роскошную залу с балконом в половину ее длины, колоннами в римском стиле и просторным даже для нескольких взрослых людей аквариумом в нише, с кораллами, рыбками и рабочей, радиоуправляемой моделью испанской подводной лодки «Иктинео I» образца 1859 года в масштабе 1:28. Зала кишела представителями СМИ и высокопоставленными гостями из разряда тех, на чье благополучие война никак не влияет, а если и влияет, то в лучшую сторону; между огромными фуршетными столами туда-сюда сновали официанты с тарталетками и вином на подносах, и охранники обоих лагерей обменивались подозрительными взглядами, не вполне понимая суть мероприятия.

– Дорогие Эльфы!

Когда Макар Филипыч начал обращение к народу, гул в зале стих, защелкали затворы фотоаппаратов, освещая Принца вспышками с разных сторон.

– Сегодняшний день омрачен трагическим событием, которое, боюсь, изменит нашу жизнь навсегда. Впервые за долгие годы был нарушен закон. Катастрофу пока что удалось предотвратить, но…

В эфир пустили кадры из одной из спален резиденции; речь Принца продолжалась фоном. Здесь суетились три врача у закутанной в одеяло девушки на кровати.

– …но по вине оркского подданного мы потеряли нашу любимицу, красавицу, отличницу МГУ, талантливую танцовщицу… Принцессу, не побоюсь этого слова! Катерину Бурмистрову.

Микрофон уловил прокатившиеся по залу ахи и вздохи. Неподвижная, бледная, Катя уставилась в потолок застывшими глазами. Пряди ее волос смерзлись в сосульки. У ноздрей, откуда ее угасающий организм еще выдыхал слабенькие облачка пара, скапливался иней над посиневшими губами.

– Девушка находится в резиденции, в соседней комнате. Врачи делают все возможное, но прогнозы неутешительные…

Женя был слаб в медицине, и, чем именно пытались помочь Кате врачи, он не понимал. Один из эльфийских придворных докторов второй раз за эфир мерил ей температуру, что вряд ли возымело целебный эффект. Электрический термометр показывал, что Катина температура была десять ниже нуля.

– Держись, Кать! – прошептал Женя экрану, прикованный к заиндевевшему лицу белее подушки, на которой разметались обмерзшие проволочные волосы. Его напряженный взгляд словно стремился согреть девушку усилием воли, заставить остекленевшие зрачки вновь наполниться солнечными зайчиками, воззвать к той маленькой жизни, которая еще теплилась в ней, и, объединив ее силы со своими, растеребить в ней непреодолимое желание проснуться. Амулет осыпа́лся ржавой пылью, металл чернел, но в ответ на Женины слова браслет дохнул аурой света, как просигналил – жду, надеюсь, верю. – Держись! – повторил он уже криком и сорвался было с места…

То, что он услышал, заставило его вернуться к телевизору.

В эфир снова включилась камера, направленная на Эльфийского Принца. Макар Филипыч, постепенно и с тонким расчетом поддавая своей речи эмоционального жару, вещал следующее:

– Эльфы, сограждане и друзья! Сегодня безжалостный враг плюнул нам в лицо! Мы не можем больше молчать. Террорист и саботажник Степанов подал страшный пример, за ним пойдут другие, если их не остановить! Наступил день, когда ответственность каждого – выйти на улицы и дать отпор противнику. А самое главное – разыскать бунтаря и передать его нашему руководству. Его не выдадут просто так. Для них он теперь герой! Но преступник должен быть наказан! Я призываю вас подняться на защиту нашего народа от оркского беззакония!

Женя не мог оторвать ног от Раисиного ковра. На его неверящих глазах вершилась история, и он находился в самой середке событий. Девять из десяти самых кровопролитных войн за последние восемьсот лет связаны с нахождением октагонов. В 19:09, восьмого апреля две тысячи одиннадцатого года Принц Эльфийский Макар Филипыч провозгласил начало десятой.

Слова Принца смешались в однообразную бессмысленную белиберду; Женины мысли были заняты другим. Обрывки событий за последние сутки, образы, фразы вдруг вывалились в его сознание как из коробки с конструктором, и он лихорадочно пытался отбросить лишнее, вычленить нужное и сопоставить так, чтобы сложившаяся мозаика давала ясную картину. Разгадка словно вертелась на языке и бесконечно уворачивалась.

Минутой позже он уже стоял посреди своей квартиры, не обращая никакого внимания на выломанную входную дверь и учиненный раскардаш во всех комнатах. В местах, где, по-видимому, эльфийская охрана настукала пустоты в стенах, сотрудники безопасности ободрали обои и выломали штукатурку. Шкаф был разобран на полочки, отцовское кресло распилено на четыре части… Старинное зеркало стало битым стеклом на заново рассыпанных по полу эскизах со следами подошв поверх карандашного грифеля разных цветов… Женя листал рукопись Катиного отца. «Однажды, при загадочных обстоятельствах, погибли оба Принца – Оркский и Эльфийский… Новоизбранные Принцы двух народов строго-настрого запретили им дружить или влюбляться друг в друга… Говорят, что Гоблин до сих пор бродит среди нас, боясь показаться на глаза. И еще говорят, что только он может открыть миру секрет – с чего же все-таки началась эта затяжная многовековая война…» Говорят. Говорят, что… Кто говорит? Какой фрагмент мифа о Гоблине не донесла до сегодняшних детей народная молва? Чего не знали о нем сказители старины и чем заменили неизвестные куски? Где слабое звено былинного сюжета?

Телефон заверещал Дюшиной мелодией, странный, неземной, электронный саундтрек из странного психоделического фильма «Жидкое небо».

– Ты где?

Дюша звучал восторженно, и по ритму и тембру голоса было понятно, что диджей пританцовывал от распиравших его чувств.

– В «Аэроэкспрессе»! Прибываю на Белорусскую. Я сегодня два раза в Питере был! Но с другой стороны, в общем-то, не был… – динамик передал Жениному уху одну-две грустные нотки, но Дюша незамедлительно воспрянул духом. В нем было что-то от юного безбашенного кокер-спаниеля. Он не умел остановиться на чем-то одном, его внимание переключалось каждые две секунды. – Я с Гоблином сидел в самолете! Рядом! Вот, как я и ты сейчас, только без телефона… Отличный мужик! По-моему, он до сих пор думает, что я либо псих, либо, в крайнем случае, толкиенист.

У Жени все опустилось внутри. Надежд, что Гоблин окажется Гоблином, он лелеял немного, но для утопающего и соломинка – бревно.

– Это не он?

– Не он… Но все равно, очень приятный собеседник. Я, говорит, в твоей сказке ложный герой.

– Что?

Женино сердце вдруг забилось быстрее. Рассыпанные по коридорам сознания детали пазла зашевелились, словно что-то щелкнуло, и начали собираться в не то чтобы картину, но в какое-то смутное ее предощущение. Теперь, с третьим глазом широко нараспашку, в нем открылось и нечто наподобие «третьего сознания»; он хватал все на лету, все больше «шарил» в этом мире, «ха́кал» правила, по которым он работает, и имел добавочное преимущество свежего взгляда на вещи.

– Вот и я ему говорю – что? А он говорит: ну как же, эльфами увлекаешься, а морфологию сказки не знаешь. Не знаю, говорю, но слово красивое, морфология. Есть, мол, в сказках такой персонаж. Ложный герой, который настоящим героем притворяется. Ну там, приходит к королю и говорит – так и так, это я царевну спас и змея убил, теперь мне царевичем быть, как обещано – а это не он вовсе, а Иванушка-дурачок, к примеру…

Женин взгляд упал на осколок зеркала с его собственным отражением, искаженным трещиной, скользнул вбок и остановился на одном из забракованных эскизов. В голове повторили голосом Николая Петровича: «Никто не видит истинное лицо правителей».

Женя сложил эскиз вчетверо и сунул в карман. Еще не отдавая себе в этом отчета, он только что довел расследование Александра Бурмистрова до конца, нашел последнюю деталь, ускользнувшую от Катиного папы, бесстрашного эльфа, который заподозрил подвох, очнулся от восьмисотлетнего транса и пошел в одиночку против системы.

– Алло! Алло! Евгений, ты, что ли, обиделся? Ты не думай, я помню, что у тебя Катя пропала. Ну просто… Просто… Я просто знаю, что мы существуем в мире, где у тебя все будет хорошо.

Женя попросил его позвонить Николаю Петровичу и напомнить захватить с собой «штуку».

Они договорились встретиться у высотки на Баррикадной в кратчайшие сроки. Перед тем, как отключиться, Женя добавил:

– Я, кажется, знаю, где искать Гоблина.