11
Рассвет был какой-то нелетний, серый и робкий. Он вползал в щели неохотно, словно ему было стыдно за то, что он должен принести людям в сарае. Я лежал на соломе и ни о чём не думал. Голова была пустая и лёгкая. Спать не хотелось совсем и страшно не было. Я смотрел, как медленно светает, слушал какие-то звуки в просыпающейся деревне и видел спину Сашки, который, не отрываясь, смотрел в широкую щель. Потом, когда стало почти совсем светло, Сашка повернулся и сказал негромко:
— Вставайте, нас расстреливать идут. Яму выкопали.
Сергей Викентьевич и Эйно завозились и сели. Я понял, что они тоже не спали. Всё тот же серый свет обрисовывал их совершенно спокойные лица. Сергей Викентьевич пробормотал:
— Побриться бы, а то зарос… — под его ладонью отчётливо зашуршала щетина на подбородке. — Ну что, значит, всё… Встали, а то подумают, что мы боимся.
Мы поднялись — все четверо. Сергей Викентьевич положил ладони нам на плечи, и я услышал:
— Будьте мужчинами… — и не понял, о чем он говорит и кому.
Дверь открылась.
За нею не было ни солнца, ни утра — ничего, кроме тумана, в котором чернели ветки кустов, забор и отвал свежей земли. Совсем рядом, шагах в десяти от сарая. По обе стороны двери стояли с полдюжины карателей в глубоких шлемах, с винтовками. Около ямы виднелись ещё двое — похоже, местные полицаи. Немец был только один — высокий, худощавый, стройный и улыбающийся. Не тот, который меня допрашивал вчера. Но тоже эсэсовец — под маскхалатом виднелись петлицы.
— Кто рано фстайот, тому Бок потаёт, — сказал он. — Топрое утро, товарищи коммунисты. Прошу на расстрел.
И он сделал изысканный жест рукой. Я вяло подумал, что немец боксёр — очень характерные пальцы — и пошёл к двери первым. Один из карателей взял меня за плечи, второй каким-то тросом быстро скрутил запястья за спиной. От обоих пахло сырой формой и табаком. Трос больно врезался в тело, но я ощутил эту боль, как нечто очень далёкое. Больше всего мне хотелось, чтобы выглянуло солнце. Хоть на секунду.
— Ну, пошёл, — сказал немец весело. — С Боком.
Трава оказалась обжигающе холодной. Я считал шаги и смотрел на нашивку идущего слева карателя. Чёрный — наша эстонская земля… синий — наше эстонское море… а белый — снега Сибири, куда вас, козлов, всех сошлют… И ведь сошлют. Исторически доказано. Только я, Борька Шалыгин, сейчас погибну от рук человека, которого для меня, Борьки Шалыгина, и нет, быть не должно…
Свежевырытая земля была неожиданно намного теплее травы, я переступил на неё почти с удовольствием. Она поползла под ногой, я качнулся и почти упал, но один из полицаев — молодой, с какими-то больными глазами — поддержал меня и сказал:
— Это… осторожней.
Его напарник — невысокий и толстый, с маленькими глазками — заржал и кивнул:
— Это верно. А то упадёть — чего сломаеть ишо, — и замахнулся на меня прикладом: — Змеёныш!
— Хальт! — крикнул эсэсовец, и полицай испуганно вытянулся в струнку.
А на меня обрушился страх, и это было отвратительно. Туман заплясал, закружился, в ушах взревело, рот наполнился вкусом горячего металла, а живот свело мучительной судорогой и я едва удержался от того, чтобы наложить в штаны. Даже в бою я так не боялся! Очевидно, Сашка заметил это — он подставил мне плечо и прошептал:
— Ну держись…
— Я… ничего… — с трудом ответил я. Приступ отхлынул, но страх остался — леденящий страх, замешанный на понимании, что сейчас меня убьют. И уже ничего не изменить, не спастись, даже чудом — нет партизан, которые вот сейчас должны ворваться на околицу под победный автоматный треск… Я покрепче прикусил губу и встал прямо.
Какая же тёплая и сырая земля…
Каратели не спешили строиться. Один из них что-то сказал Эйно, мотнул головой недвусмысленно — отойди в сторону. Эстонец страшно побледнел, глаза сузились и он отвернулся с такой гадливостью, что каратели недобро запереговаривались. Но ропот умолк — от сарая шёл офицер. Он шёл неспешно, пощёлкивал по штанине маскхалата прутиком и насвистывал что-то бодрое. Носки сапог блестели от росы и я смотрел на них, как заворожённый. Мне казалось, что немец идёт медленно-медленно, и я желал, чтобы тот не дошёл никогда. Шаги были длинные и тягучие, как кисель. Может, он и правда не дойдёт? Не может он дойти, потому что я не могу умереть…
Офицер встал перед приговорёнными. Перед нами. Он по-прежнему улыбался, но в глазах улыбки не было.
— Он стелаль сфой випор, — подбородок указал на Эйно. — Но ви ещё мошет спасти сфою шиснь. Это просто. Кто кричит: «Шталин капут!» — он перестал улыбаться, — тот жифёт. Кто нет — тот бутет мёртф. Всё просто, — он бросил прутик через головы стоящих у ямы людей в неё и коротко рассмеялся. — Я срасу его отпускаю. «Шталин капут!» — и… — он сделал широкий жест рукой. — На фсе шетирь стороны. Зо? — он сделал шаг влево и кивнул Сергею Викеньтевичу.
— Могли бы и не задавать этот вопрос, — казалось, что Сергей Викеньтевич ведёт светскую беседу. — Вы же знаете, что я коммунист.
— Ти мёртф, — эсэсовец улыбнулся, и я обмер от этих слов.
— Вы тоже, — сказал Сергей Викеньтевич. — Просто вы этого ещё не поняли… Мальчики, — он чуть повернул голову, — крикните. Я приказываю. ОН простит. Вы должны жить. Понимаете, должны жить. Вы будущее страны.
— Кароший совет, — эсэсовец шагнул к Сашке. — Ти?
— Гитлер капут, — сказал Сашка. — Простите, дядь Серёж… но на губу за нарушение приказа вы меня уже не посадите. Гитлер капут, — повторил он, снова повернувшись к немцу. — Всем вам капут. Повторить?
— Ти мёртф, — немец снова улыбнулся и шагнул ко мне. — Ти бутешь жиф? Или ти есть ещё отин мертфец?
Я слышал, как свистит в моём собственном горле дыхание. Как ветер в трубе. Я жив. Я дышу. Я хочу жить. Пусть как угодно, но жить. «Сталин» для меня — просто слово. Человек с трубкой и усами, погубивший миллионы своих сограждан, чуть не проигравший эту самую войну. Я опустил глаза. Ноги были грязные. Помыть бы. В ванну бы. Лечь в горячую ванну и лежать, и чтобы мама потом позвала: «Ну скоро ты, за стол пора, остывает всё!» Откуда-то возникла дикая, но непоколебимая уверенность: сейчас меня отпустят, я пойду, просто пойду — и вернусь домой. Так же странно и необъяснимо, как попал сюда. Обязательно. Мне казалось, что я думает долго, страшно долго — и удивительно было, что эсэсовец не торопит…
ЖИТЬ! ЖИТЬ!! ЖИТЬ!!!
Я поднял голову, облизнул царапающие язык губы и отчётливо сказал, глядя прямо в глаза немцу:
— Обоссышься, тощая жопа.
Сашка засмеялся — весело и бесстрашно — и подтолкнул меня плечом (я чуть не упал в яму):
— Молоток!
Немец покачал головой и кивнул старшему из полицаев. Тот со злорадной охотой, враскорячку, подбежал ближе, сдёргивая с плеча винтовку:
— Кончать, пан начальник? Это… шисен?
Немец кивнул и, отойдя в сторонку, склонил голову к плечу. Он смотрел почему-то только на меня. И я смотрел на эсэсовца, пока не грохнул выстрел — и Сергей Викентьевич, согнувшись вбок, упал в яму. Его рубашка расцвела алым напротив сердца. Тогда я, не помня себя, крикнул немцу:
— В мае сорок пятого наши возьмут Берлин!
Винтовка, нацеленная в грудь Эйно, дрогнула и опустилась. Полицай с испуганным лицом повернулся к эсэсовцу… и тут же одновременно произошли несколько событий — молниеносных и путаных, неожиданных даже для меня, хотя я принимал в них самое живое участие.
Сашка вдруг присел, отчаянным прыжком взвился в воздух, перемахнул яму и побежал в туман. Он бежал неловко, мешали связанные руки; полицай с матом рванулся вперёд, но я метнулся и всем весом тела сшиб его наземь. Вокруг кричали, ревел, как бык, Эйно, меня начали бить ногами, попадая по старым побоям, а потом подняли за волосы… но Сашки не было видно, и я засмеялся, сам того не ожидая:
— Сбежал, гады! Сбежал! А-аххх-ха-ха, сбежал! Беги, Сань, беги-и-и-и!!!
Полицай замахнулся прикладом. Я плюнул ему в лицо, попал. Меня толкнули на край, к Эйно, лицо которого было в крови. эсэсовец, оскалившись, широким шагом приближался, расстёгивая рыжую кобуру. Убьют?! Расстреляют?! Пусть! Брызнуло бледное пламя из нескольких стволов сразу, Эйно толкнул меня за спину, что-то горячо ударило в бедро — и я полетел в сырость, в запах земли, в бездну…
…Когда я очнулся, то понял, что меня зарыли. Жутко мозжило левое бедро, но это я заметил только в первые секунды, когда пытался определить, что навалилось мне на грудь так, что трудно дышать и почему такая беззвёздная и тихая ночь?
А потом до меня дошло, что я похоронен заживо.
Я окостенел. Мозг замер, завис, отключился. Мои связанные руки ощущали что-то… и я понял, что это такое — человеческое лицо. Нос. Зубы. Глаза. Пальцы касались их.
Эйно. Это мёртвый Эйно.
— Помогите, — сказал я, и в рот равнодушно посыпалась земля. Я вытолкнул её и крикнул: — Помогите! — и опять вытолкнул засыпавшую рот сырую, пахнущую грибами и рекой, землю. Но она была вокруг, она лежала надо мной — между мною и воздухом, небом, травой. Ей было всё равно, что я жив и дышу.
И я понял, что это не просто земля. Это — могила.
Моя могила.
Тогда я закричал — жутко, отчаянно, протяжно — кашляя и выплёвывая землю, завыл и начал с безумной быстротой и целеустремлённостью рваться наверх, изгибаясь всем телом. Я грёб и отталкивал, отталкивал и грёб землю, а она сыпалась и сыпалась, выдавливая своей равнодушно мёртвой тяжестью остатки воздуха, остатки жизни, не отпуская, обволакивая… Потом я увидел свет — водопады света, лавины света, разрывы света — и подумал, что умираю.
Но не перестал бурить землю, как червяк…
…Сашка поверил, что убежал, только когда ноги больше не смогли нести его. Он рухнул на бегу — на живот с размаху — и какое-то время не мог дышать и ничего не понимал от боли. Потом с трудом сел и прислушался.
В лесу был только туман и больше ничего. Сашка сидел минут десять. Потом упал на спину, на связанные руки, и сказал со всхлипом:
— Ж-живхх…
Совсем рядом оказался тихий ручей с тёмной водой, дно выстилал коричневый ковёр прошлогодних опавших листьев. Сашка напился, потом сунул в воду голову, вытащил её, помотал, фыркая. Его била дрожь. Он посидел на берегу в неловкой позе — ноги вбок, связанные руки за спиной опираются о землю — прислушиваясь. Нет, тихо по-прежнему. Сашка стиснул зубы и стал перетаскивать руки из-за спины вперёд через ноги. Сжавшись в клубок, он тянул и тянул, тихо бормоча матерные ругательства и шипя от боли — трос вспарывал кожу.
Сашка тянул. Потом долго мочалил зубами и рвал оказавшийся впереди узел, мокрый от пота, слюны и крови. В глазах темнело от злости и натуги. Отхаркиваясь и не переставая ругаться, Сашка драл трос, вцепившись в него, как хороший сторожевой пёс…
…Освобождённые руки кровоточили. Сашка промыл их в воде и снова поболтал в ручье головой. Теперь ему стало холодно. Но он думал не об этом, а только о том, что надо вернуться. Обязательно вернуться, чтобы убедиться, что остальные мертвы. Может быть, это было глупо, но Сашка не видел Эйно и Борьку мёртвыми и не желал признавать их гибель. Особенно Борьки. С этим парнем его связывало столько всего, что его смерть казалась просто невозможной. Они выбрались из того проклятого поезда. Они столько пережили всего за одни сутки, что Борька стал почти что частью Сашки — как брат, больше, чем брат.
Сашка обязан был убедиться, что Борька мёртв…
…Холма почти и не было — так, горбик-проплешина свежей, но уже подсохшей под лучами полуденного солнца земли. Сашка присел рядом. Почему-то совсем не было страшно, что сейчас из-за сарая могут выйти фашисты и увидеть его. Второй раз не убежишь… Но это не беспокоило.
— Сергей Викентьевич, Эйно… — он потрогал ладонью землю. — Борь…Это. Значит. Прощайте… — и шмыгнул носом. Нет, не от слёз. Холодно было от мокрой одежды… — Простите. Я… — и Сашка замер.
В его ладонь передалась отчётливая и рваная дрожь земли.
Издав короткий невнятный звук, Сашка сел на мягкое место, чувствуя, как встают дыбом волосы. Он хотя и не был пионером, но никогда в жизни не верил ни во что такое. Но… Ещё секунда — и он бросился бы бежать быстрей, чем от карателей, опять не разбирая дороги и не останавливаясь. Но сделал над собой усилие — и ужас отхлынул.
— Живые!.. — вырвалось у него. Через секунду Сашка рыл землю там, где ему почудилось шевеление… нет, не почудилось!!! Не глядя по сторонам, он расшвыривал землю горстями, срывая ногти… пока не схватился за что-то, оказавшееся рукой — белые растопыренные пальцы сомкнулись вокруг запястья Сашки так, что затрещали кости, но он только охнул коротко и продолжал рыть одной.
Борька обнаружился в яме стоя — он явно пытался выбраться. Глаза были широко раскрыты, но не видели, их забила земля, земля была во рту, ушах, в носу, пересыпала волосы. Борька икал. Сашка потащил его обеими руками и вывалил на траву. Стал колотить по груди, открыл ему рот, начал выгребать землю. Борька укусил его, кашлянул и начал блевать. Сашка перевернул друга на живот, ударил по спине, шепча:
— Дыши, дыши, дыши… пожалуйста, дыши…
Борька со свистом втянул воздух и задышал по-настоящему, кашляя и плюясь землёй. Он был ранен в левое бедро — пуля явно осталась внутри, синело сквозь разорванную штанину входное бескровное отверстие. Сашка примерился подхватить Борьку на спину — и…
И, подняв глаза, увидел в десятке шагов толстого полицая. Щерясь, тот держал мальчишек на прицеле винтовки.
— Откопал, значить, — сказал полицай. Сашке показалось, что угловатые готические буквы надписи — чёрные на белой повязке — у него на рукаве шевелятся, как пауки, мальчишка сморгнул. — Ну ить ладно. Счас обоих в обрат и прикопаю.
— Наши придут, — процедил Сашка, ощущая жуткую тоску и досаду от того, как нелепо всё обернулось. — И будет тебе, гнида, петля на осине. Вздёрнут тебя и будешь ногами дрыгать, прихвостень фашистский…
— Лайся, лай… — лицо полицая вдруг стало удивлённым, он издал непонятный звук, и из-под немецкой фуражки хлынула кровь. Не выпуская из рук винтовки, он повалился в траву.
Тяжело дыша — грудь ходила ходуном — за ним стоял мальчишка. Худощавый, с белым лицом и огромными глазами, одетый по-городскому: в кожаную курточку, брюки (правда потрёпанные) и ботинки. На голове мальчишки сидела кепка, из-под неё сползали струйки пота.
— Я… Стиханович… Женька… — одышливо выдавил он. — у меня отец и мама… он их выдал немцам… их пове… — на шее мальчишки запрыгал кадык. — Повесили, а меня… спрятали… я… мы тут прятались, в деревне…
В правой руке Женька держал окровавленный плотницкий топор. С лезвия падали увесистые чёрные капли. Потом Женька посмотрел на него, уронил, согнулся и сказал:
— Уакк…
Сашка закрыл глаза.
