Глава 6

Лейтенант Мордасов до самого последнего мгновения не верил, что у них получится. Три установки, грузовик со снарядами, два танка не могли, просто не могли не привлечь к себе внимания, должны были напороться на патруль, переполошить часовых и поднять на дыбы весь немецкий тыл. Должны были, но тем не менее прошли к назначенному месту незаметно.

Танкист, тезка Лешка Селин, подошел к Мордасову, угостил папиросой и сообщил, что ему приказано двигаться к мосту. А это по прямой два с половиной километра. По дороге – около четырех.

– Я через десять минут начну, – сказал Мордасов, затягиваясь «беломориной».

Бойцы быстро разгружали снаряды, укладывали их на землю так, чтобы можно было после залпа сразу зарядить, не теряя времени.

– Тебе сколько понадобится на все про все? – спросил Селин.

– Десять секунд на залп, – ответил Мордасов. – Потом минут пять – перезарядка. Потом – еще десять секунд. И снова перезарядка. А потом…

– И сколько раз ты будешь перезаряжаться?

– У меня снарядов на четыре залпа. Сколько мне позволят немцы – не знаю. Погодка нелетная – это хорошо, но что там у них есть поблизости? Мне, если честно, хватит одного снаряда. Вон, видишь, я свое имущество разложил? Вот если в него угадают, то следующий залп будет снарядами вперемешку с личным составом. А так… через двадцать минут меня тут быть не должно…

– Значит, – подвел итог танкист, – если ты пальнешь четырежды, то можно смело ехать прямо на мост?

– Или если пауза получится дольше чем десять минут – тоже можешь ехать. – Мордасов докурил папиросу, отбросил окурок. – Бывай, танкист!

– Бывай, артиллерист! – Селин хлопнул Мордасова по плечу и побежал к танкам.

Запрыгнул на броню, оглянулся на Мордасова и, помахав рукой, залез в люк. Танки рванули с места, ворочая башенками, словно разминая их перед боем.

– Товарищ лейтенант, готово! – Сержант Петров мотнул головой в сторону машин. – Угол возвышения и направление согласно вашего приказа…

– Я гляну, – сказал Мордасов и подошел к установкам.

Он шел не торопясь, словно тянул время, старался хоть нанемного продлить тишину… Или свою жизнь? Его инструктировали перед самым выездом на фронт, что после залпа нужно сразу уходить, немедленно менять дислокацию. И ни в коем случае не позволить врагу захватить установки. И все это идет на фиг. Капитан Сличенко отдал приказ, который обрекает Мордасова и его людей на верную смерть… «А ведь он мне соврал, – подумал Мордасов и невесело улыбнулся. – Он говорил, что я должен пошуметь, продемонстрировать немцам, что батарея погибла, а теперь оказалось, что танкистам приказано зачем-то идти на мост. Что могут сделать два крупнокалиберных танковых пулемета там, где не справились три реактивных установки? Что могут два пулемета добавить к сорока восьми крупнокалиберным ракетным снарядам одного залпа?

Нет, что-то капитан задумал. Мудрит».

Мордасов оглянулся назад, на лес, словно мог увидеть сквозь деревья на таком расстоянии командира батареи.

Начал накрапывать дождь, капли стучали по фуражке, по кабинам грузовиков, по направляющим и по снарядам на них. Мордасов тщательно проверил прицелы. Все точно. Да и как тут можно особо напороть, с такой дистанции.

Командиры двух машин сидели в кабинах.

Мордасов заглянул к ним, улыбнулся скупо, словно извиняясь, повторил для каждого, что огонь открывать сразу за ним, прошел к своей машине, встал на подножку. Посмотрел в бинокль в сторону моста.

К нему с запада, выбрасывая клубы дыма, приближался эшелон. Оставалось паровозу ехать метров двести. Мелькнула мысль позволить составу въехать на мост. Подождать, пока эшелон доедет до середины…

«Тогда точно проскочит», – подумал Мордасов и торопливо занял место в кабине. Захлопнул дверцу. Броневые щиты на лобовом стекле уже были опущены.

Мордасов положил руку на ручку пульта управления огнем, затаил дыхание.

Значит, залп.

Мордасов крутанул ручку на пульте.

Лейтенант Селин люка в танке не закрыл. Когда установки взревели, Селин выглянул из люка и присвистнул. Из облака черного дыма и пыли один за другим с воем вылетали огненные сгустки.

Селин попытался сосчитать, но сбился – одновременно работали три установки, и казалось, что снаряды будут лететь все время, что эти секретные установки могут стрелять бесконечно, а слова Мордасова о десяти секундах залпа – только треп для сохранения военной тайны.

Холм и деревья заслоняли от Селина мост, но грохот и клубы дыма в том направлении четко указывали – снаряды легли как нужно. И еще подумал Селин, что капитан Сличенко, наверное, перестраховывается, посылая танки на мост со взрывчаткой. После такого залпа ничего не могло уцелеть.

Танки сейчас выйдут к мосту, а там – только обломки. Оплавленные обломки.

Установки замолчали.

Перезаряжаются, понял Селин. Пять минут. Успеет? Немцы явно не ждали. Немцы вряд ли смогли с ходу засечь батарею… Селин оглянулся – клубы дыма и пыли вспухали горой на месте залпа. Тут и слепой не ошибется. Не позавидуешь ребятам, если у немцев здесь есть хотя бы минометная батарея.

– Прибавь, Сережа, – скомандовал Селин водителю.

Если второго залпа не будет, то лучше успеть подъехать к мосту до того, как немцы окончательно придут в себя.

Танк взлетел на холм – мост и пространство перед ним горели. Что-то рвалось, выбрасывая к низкому серому небу ошметки, обломки, огненные клочья и клубы дыма.

– Мать твою, – прошептал Селин, который еще ни разу не видел, что может реактивная установка.

Это производило впечатление.

Возле домишек, метрах в двухстах от моста, суетились люди. Не люди, поправил себя Селин, немцы. Бегут, сволочи, как клопы, на гнездо которых плеснули кипятком. Бегут, что же тянет Мордасов? Еще залп, скорее, пока они не расползлись по щелям. Если бы чуть левее, по станции… Там дымило несколько паровозов, пути были забиты вагонами. Сюда бы врезать…

И тут ударил второй залп.

Снаряды падали один за другим, взметая огненно-черные фонтаны, вспышка каждого следующего разрыва сливалась с предыдущей, образуя море огня. Несколько снарядов упало в реку, несколько взорвались на пустыре за станцией.

Мажет пушкарь, мажет. Селин ударил кулаком по броне. Чуть левее, ну…

Снаряды перестали падать, рвались горящие вагоны, взорвался, наконец, перевернувшийся бензовоз, выплеснув пламя на дома.

Селин посмотрел на часы. Еще пять минут. Мордасов обещал четыре залпа. Было два. Пять минут на перезарядку.

«Давай, тезка, давай», – прошептал Селин, глядя на циферблат.

Свист. Знакомый до боли свист летящих минометных мин. Селин оглянулся, пытаясь разобрать, откуда немцы стреляют. Быстро опомнились, сволочи. Умеют воевать.

Стреляло не меньше десятка восьмидесятимиллиметровых минометов. Часто стреляли, как из пулемета. Два с половиной километра по прямой до установок. Хватит одного снаряда, сказал Мордасов, а тут…

Залп ударил через три минуты.

Молодцы, одобрил Селин. Так и нужно. В темпе. В темпе…

Минометы замолчали.

Обслуга разбежалась или их накрыло?

Снаряды с батареи рвались теперь возле станции, несколько попало по составам, полыхнуло, разгораясь, зарево над цистернами.

Давай! Давай!

Селин выпрямился на крыше башни и кричал, размахивая шлемом, словно надеясь, что в грохоте залпа и на таком расстоянии Мордасов его услышит.

Да и было наплевать на это, просто хотелось орать во все горло от восторга! Как на стадионе во время футбольного матча, когда наши, наконец, нащупали в обороне противника слабое место и вбивают в их ворота мяч за мячом.

– Давай! – кричал Селин. – Давай!

Батарея замолчала.

Перезаряжайтесь, ребята! Только быстро, пока немцы не…

Из-за деревни ударила артиллерийская батарея. Тяжелая.

Один или два снаряда взорвались, не долетев до облака пыли и дыма, скрывавшего реактивные установки. Пауза – всего секунд на десять.

Снаряд ударил в черное облако. И еще один. Они, наверное, взрывались, но Селин не слышал взрывов из-за грохота возле моста. Потом рвануло по-настоящему. Так, что огненный столб вырвался из клокочущей пыли и ударил в низкие тучи. И снова рвануло.

Снаряды падали на позицию батареи один за другим, немцы пристрелялись и теперь торопились уничтожить страшного врага.

Селин посмотрел на часы – прошло уже шесть с половиной минут. Мордасов говорил – десять. Если дольше десяти, то можно уже и не ждать…

Кажется, все…

Селин нахлобучил шлем, скользнул в башню и захлопнул за собой люк. Теперь его очередь. Артиллеристы сделали все, что смогли.

Танк Селина рванул с места и помчался с холма к мосту, набирая скорость. Второй танк двинулся за ним.

Выжившие под обстрелом немцы на танки внимания не обратили, и Селин не стал в них стрелять. Только когда дорогу преградила какая-то легковушка, механик-водитель селинского танка чуть притормозил, принял вправо и отбросил машину в сторону.

Немец-водитель закричал, выскакивая из машины, второй танк ударил коротко из пулемета, и немца разорвало в клочья.

Возле моста была зенитная батарея – четыре восьмидесятивосьмимиллиметровых пушки. Три из них были опрокинуты близкими разрывами реактивных снарядов, четвертая все еще смотрела в низкое небо.

– Дави, – приказал Селин механику.

Танк ударил пушку, та накренилась. Платформа орудия сорвалась с опор и теперь катилась вместе с танком.

Наконец колесо попало в яму, пушка рухнула, вздымая облако пыли.

К мосту.

Теперь – к мосту.

«Т-40» влетел на горящий настил, проехал до середины пролета и стал.

Селин развернул пулемет в сторону берега и открыл огонь. Второй танк замешкался, зацепил разбитый грузовик, не мог его ни перевернуть, ни тащить за собой и теперь пытался задним ходом оторваться от немца.

Справа, из дыма, к танку потянулись огоньки трассеров. Несколько ударили в броню и рикошетом ушли вверх.

Селин выпустил длинную очередь в сторону немецкого пулемета. Еще одну. Пулемет вроде бы замолчал, второй танк из ловушки выбрался и даже подъехал к мосту…

Противотанковая пушка, чудом уцелевшая под обстрелом, имела калибр всего тридцать семь миллиметров. Но от нее до «Т-40» было каких-то двадцать метров, а броня в танке была всего десять миллиметров.

И в танке, помимо двух членов экипажа и патронов, было еще сто килограммов тротила.

Танк исчез в огненной вспышке. Взрывной волной снесло дом неподалеку, вывернуло из земли противотанковую пушку и вдребезги разметало артиллеристов. Даже танк Селина, казалось, проволокло по мосту.

«Все, – пробормотал Селин. – Все».

– Давай наружу, – приказал Селин механику-водителю. – Возьми оружие.

Шнур на взрывчатке будет гореть полторы минуты.

Селин открыл люк, чиркнул спичкой по коробку. Выглянул из люка, чтобы убедиться, что механик уже отбежал. Сережа лежал возле стальной опоры моста, автомат валялся рядом. По броне и по крышке открытого люка защелкали пули. Еще один пулемет, понял Селин. И это значило, что уйти не получится.

Селин погасил спичку, закрыл люк. Посидел, зажмурившись, потом достал из кармана комбинезона коробку «Беломорканала». Покрутил в руках папиросу.

Пули били по броне не переставая.

– Такие дела, – сказал Селин, закуривая.

Он не собирался совершать подвиг. Он просто должен был выполнить приказ. Ему никто не отдавал распоряжения умереть. Он и не собирался умирать.

И тезка-артиллерист не собирался, но Селин его, похоже, пережил. Значит, можно попытаться поджечь шнур и выпрыгнуть. Селин посмотрел в перископ – ни хрена не было из-за дыма видно, немцы могли уже подползти к самому танку.

«А это неплохая мысль, – подумал Селин. – Собралось бы их побольше, вот тогда и рвануть… Но как не хочется умирать…»

Комок подкатился к горлу. Зажечь фитиль и полторы минуты смотреть, как огонек подбирается к детонатору? Интересное, наверное, зрелище. А если зажечь, выпрыгнуть? И получить пулю, а фитиль погаснет? И что тогда?

Селин докурил папиросу и прикурил от нее следующую. Никак не накурится. Звон пуль о броню прекратился. У немца закончились патроны? Или это кто-то подобрался к танку, и пулеметчику приказали прекратить огонь, чтобы не задеть своих.

Сейчас немец постучит по броне и предложит сдаваться.

«Плен, – отстраненно подумал Селин, – это ведь не очень плохо? Нет?»

По броне постучали.

– Никого нет дома! – крикнул Селин.

По броне снова постучали и что-то сказали – Селин не разобрал, что именно. Да и не знал он немецкого языка. В школе он больше с приятелями по чужим садам шастал, чем немецкий учил. Однажды чуть дом не спалили, баловались спичками на чердаке.

Он после этого обещал отцу, что не будет играть с огнем.

Обещал.

– Извини, батя, – сказал Селин. – Так получилось.

Танк взорвался, разбросав осколки и обрывки металла на сотни метров. Мост содрогнулся, заскрипел всеми своими суставами и заклепками, опора прогнулась, пролет просел…

Просел, но не рухнул.

Рельсы были скручены, опоры погнуты, несущие балки в нескольких местах лопнули.

– Не менее суток, – сказал немецкий военный инженер, осмотрев через несколько часов мост.

– Сутки и не больше, – сказал немецкий генерал, выслушав доклад.

У него не было времени, он наступал. А темп наступления армии, как известно, рассчитывается исходя из скорости железнодорожных перевозок.

Август, сентябрь и почти половина октября прошли для Севки незаметно. У него просто не оставалось времени и сил ни на что, кроме тренировок, занятий, снова занятий и тренировок с коротким перерывом на ночное забытье, которое и сном-то назвать было трудно.

Не было сновидений. Коснувшись головой подушки, Севка проваливался в кромешную темноту, из которой автоматически выныривал утром ровно за минуту до того, как Никита или Костя приходили его будить.

Первые дни, когда Севка только приступил к занятиям, тело отказывалось выполнять приказы, а мозг, заваленный лавиной новой информации, даже не пытался ее воспринимать или усваивать. Севка путался в статьях устава, названиях учреждений и служб, безбожно врал, пытаясь читать воинские звания с петлиц и нарукавных знаков.

Не могло уложиться у него в голове, что одна шпала обозначала капитана только при наличии золотой окантовки на петлице и нарукавного знака. В зависимости от эмблем и цвета окантовки этот носитель шпал мог оказаться и военинженером, и техник-интендантом, и военным юристом, и военфельдшером… Каждая специальность имела не только свой цвет, но и цвет окантовки, у танкистов это было красным по черному, у техников – синим по черному, а у химиков и петлицы, и окантовки были черными.

Сбивали и воспоминания о прошлом – своем прошлом, которое здесь было будущим. Раз за разом Севка забывал, что кубик – «кубарь» – вовсе не был аналогичен звездочке на погонах… Или был, но только до звания капитана, которое не добавляло на петлицы четвертого «кубаря», а обозначалось шпалой. При этом полковник имел четыре шпалы.

Потом еще нужно было усвоить всю путаницу с ромбами и звездами. Ромбов, как и званий комбригов, вроде бы уже не было, но нужно было иметь в виду, что еще иногда можно встретить начальника с такой экзотикой в петлицах и, на всякий случай, нужно уметь разбираться в недавно отмененных знаках различия.

Офицеров нет, есть командиры. Командиры и бойцы. И боец – не романтическое обозначение, а вполне обычная воинская должность. Не звание – должность. А звание – красноармеец.

Остальным курсантам, с которыми Севка время от времени сталкивался на занятиях, было намного проще. Им не нужно было помимо всей военной премудрости заучивать еще и реалии их мира. Для них было вполне естественно, что существует купюра в три червонца, что в трамвае проезд стоил в зависимости от расстояния, что московское метро носило имя наркома путей сообщений товарища Кагановича, – все это они знали с детства, а Севка проходил это с нуля, и время на эти уроки по быту выкраивалось из его сна, из перерывов между занятиями по огневой, физической и специальной подготовке…

Первые дни к вечеру Севка валился на кровать, не раздевшись и даже не умывшись. Сил хватало только на то, чтобы снять сапоги. И на то, чтобы не вырубиться за ужином, прямо за столом. Руки тряслись, стакан с чаем приходилось поднимать ко рту двумя руками, чтобы не выронить и не расплескать. Болели мышцы всего тела, на плече, жестоко избитом прикладом винтовки, автомата и пулемета, образовался кровоподтек, правое ухо было заложено от грохота выстрелов.

Когда его в первый раз повезли на аэродром, Севка ни на секунду не замешкался перед первым своим прыжком с парашютом. Просто вышел в открытый люк, шагнул в пустоту и даже немного удивился, когда парашют все-таки раскрылся. Если бы вытяжной шнур не сработал, то Севка, наверное, даже не огорчился бы, а падал бы вниз, без всяких эмоций глядя на приближающуюся землю.

Его заставляли слушать радио, сводки Совинформбюро. Его заставляли слушать пластинки с местными шлягерами, заучивать тексты, фамилии певцов и певиц, запоминать и узнавать киноактеров, помнить содержание книг, точные формулировки поступков и подвигов красных героев, знать имена предателей, вызубрить формулировки, по которым каждый из этих врагов проходил по суду, и ни в коем случае не упоминать тех имен, которые упоминать было не принято или даже просто опасно, но знать эти имена твердо.

Севка учился стрелять из пулемета и пользоваться патефоном, чистить зубы зубным порошком и обходиться без туалетной бумаги – обрезками газет.

Никита и Костя попеременно избивали Севку, это называлось специальной подготовкой – Севке показывали прием, контрприем и начинали метелить, требуя, чтобы он реагировал. Севка честно пытался, но зацепить или ударить подвижных лейтенантов было непросто, поначалу казалось, что это просто невозможно. И Севка уже совсем было приготовился просто переносить побои, пока однажды его рука сама не перехватила руку Никиты, а нога автоматически не подсекла ногу лейтенанта.

Никита упал, перекатом через спину ушел от следующего удара и, поймав Севку на противоходе, завязал в узел, но в следующий раз Севка снова успел отреагировать на удар и снова провел прием, а потом, пользуясь своим ростом и весом, начал все чаще бросать инструкторов на брезентовые маты…

Эти успехи ознаменовались тем, что вместо Никиты и Кости рукопашным боем с Севкой стал заниматься молчаливый крепыш лет сорока, и Севка снова почувствовал себя беспомощным и слабым.

Он с остервенением наносил удары по тяжеленной кожаной боксерской груше, бил руками и ногами. Метал ножи в деревянную мишень, сцепив зубы, зарезал специально привезенную свинью и выпотрошил ее под пристальным взглядом Гориллы. Если бы ему приказали рвать зубами сырое мясо – он бы рвал. Время от времени у него кое-что стало получаться: достать ударом нового инструктора, заслужить одобрение у Дятла, следившего за его стрелковой подготовкой, и добежать до финиша сорокакилометрового марш-броска с тридцатикилограммовым тюком за спиной.

Собственные успехи Севку особо не радовали, он даже и не замечал изменений в себе, не задумывался над этим. Ему нужно было преодолеть препятствия. Ему нужно было доказать себе и остальным, что он может, что он способен выдержать если не все, то многое.

Раз или два в неделю ему приказывали переодеться в чистое и отправляли вместе с Никитой или Костей сопровождать комиссара. В Москву. В города и деревни области, к фронту. Иногда позволяли садиться за руль вместо Петровича.

Севка молча выполнял приказы, коротко отвечал на вопросы и никогда не задавал своих.

Он здесь временно. Это нужно помнить. Он здесь временно. Это главное. Он найдет способ вырваться отсюда в свое время. Правду сказал комиссар, соврал ли – это неважно. На самом деле Евгений Афанасьевич поставит условие об эвакуации Севки в будущее при переговорах с Орловым или это Орлов предложит Севке сдать комиссара за путевку домой – неважно. Важно то, что Севка решил.

Он сделает все, чтобы вернуться в свое время. Нужно будет убить? Предать? Он готов.

Во всяком случае, Севка был в этом уверен. На все сто.

И в тот октябрьский день он был в этом уверен. Легко прошел полосу препятствий, отстрелялся из «нагана» и «ППШ», а после обеда без волнения стал готовиться к рукопашному бою. Но вместо инструктора за ним в столовую зашел Никита.

– В подвал, – сказал лейтенант.

Севка молча встал из-за стола. Кормили его плотно и, как заподозрил Севка, не без умысла заставляли набивать желудок перед физическими тренировками и боями. Был у них свой расчет. «И черт с ними, – решил Севка. – Черт с ними со всеми».

Следом за Никитой Севка спустился по лестнице. Перед той камерой, где когда-то, миллион лет назад, целую неделю Севку допрашивали и где его обрабатывал покойный массажист, их ждал комиссар.

– Здравствуйте, Всеволод, – сказал комиссар.

– Здравствуйте, Евгений Афанасьевич! – ответил Севка.

– У вас сегодня экзамен в некотором роде. – Комиссар еле заметно дернул щекой.

– Чистописание?

Севка проигнорировал неодобрительный взгляд Никиты. Это пусть лейтенант психует, как хочет, а Севка будет вести себя так, как знает. Не нарушая, естественно, субординации и не хамя, но полностью сознавая свою независимость. И время от времени демонстрируя ее.

В конце концов, когда Севка родился, комиссару было уже далеко за девяносто… Если он вообще дожил до Севкиного рождения, не умер от болезней, не погиб в бою или не был расстрелян за антисталинизм или, наоборот, как пособник и кровавый палач.

– Чистописание? – переспросил комиссар. – В какой-то степени. Там, за дверью, вас ждет человек…

Сердце Севки дрогнуло. Неужели Орлов появился и был настолько глуп, что дал себя схватить? А если это так, то, может, теперь встал вопрос о возвращении Севки домой?

Комиссар ждал, что Севка спросит – это было понятно. На лекциях по методике допроса Севке объяснили, как читать по лицу и моторике мышц намерения и эмоции человека, комиссар умел владеть собой, но и он демонстрировал сейчас некоторое возбуждение, что ли… То, что сейчас произойдет, заставляет комиссара нервничать. Чуть-чуть. Но для обычно бесстрастного Евгения Афанасьевича это была почти буря эмоций.

«А Никита тоже нервничает, – вдруг понял Севка. – Руки, лицо… Кобура на ремне, ее Никита никогда не надевает на даче. Плечи напряжены».

Что-то не так. Это не встреча с Орловым, это нечто, опасное для Севки. Именно для Севки, и только для него. Взгляд Никиты, брошенный им на Севку… Тревога? Никиту тревожит судьба недоделанного попаданца?

Комиссар расстегнул нагрудный карман своего кителя, как обычно, без знаков различия. Севка, кстати, так и не выяснил точного звания Евгения Афанасьевича. То ли комиссар какого-то ранга, энкавэдэшник, то ли комиссар – просто прозвище, кличка, память из славного прошлого.

– Вот. – Комиссар протянул Севке бумагу. – Читай.

Севка бумагу развернул.

Текст напечатан на машинке. Снизу прилеплена печать. Как принято говорить в Севкино время – мокрая. Настоящая. «Да и откуда здесь ксероксы», – отстраненно подумал Севка, пытаясь вчитаться в текст.

Так, некто Татаренко Александр Васильевич, двадцатого года рождения, беспартийный, лейтенант, приговаривался за измену родине к расстрелу. Вчерашним числом.

– И что? – спросил Севка, опуская бумагу. – Ошибок в тексте нет.

– Он в камере, – сказал комиссар. – Можете взглянуть в глазок.

Севка посмотрел.

Ну, Татаренко. Ну, двадцать один год. Небрит. Нервничает. Ходит по камере, все время смотрит на дверь, словно ожидая чего-то. Его приговорили за измену… В чем она заключалась? Побежал без приказа, когда немецкие танки прорвались в тыл? Отказался подниматься в атаку?

– Он ушел с позиции, – словно отвечая на Севкины мысли, сказал комиссар. – Он и его взвод. И три немецких танка прорвались к госпиталю, который не успели эвакуировать. Нужно было всего полтора часа удержать переезд. Полтора часа. Сорок человек при трех пулеметах и двух пушках. И три разведывательных немецких танка. Три «Т» «вторых». Ерунда, консервные банки, они бы отступили при малейшем сопротивлении… Но сопротивления не было. И была кровавая каша на месте госпиталя. Полторы сотни человек. Тяжелораненых.

Голос у комиссара был чуть напряжен. Его эта информация беспокоит. Ему жалко этих тяжелораненых, наверное. И он испытывает ненависть к этому самому лейтенанту Татаренко. А Севка…

Севка ничего не испытал. Те полторы сотни человек, наверное, ему должно быть жалко. Но ведь они погибли за сорок восемь лет до его рождения. Они погибли, потому что должны были погибнуть. Они погибли.

Лейтенант Татаренко просто хотел жить. Как там говорил Орлов? Побеждали те, кто мог заставить трусов идти в бой и на смерть? Этого заставить не смогли. И что?

И что-то Евгений Афанасьевич недоговаривает. Севка отвернулся от глазка, посмотрел на комиссара. Спросить напрямую? Это значило чем-то помочь ему, а Севка вовсе не собирался помогать кому-либо из здешних товарищей. Только в обмен. Его для того, кстати, и держат – для обмена.

– Приговор должен быть приведен в исполнение, – сказал комиссар.

– Бог в помощь, – успел ляпнуть Севка, прежде чем до него дошло – приговор должен быть приведен в исполнение им, Всеволодом Александровичем Залесским. Вот зачем Никита пришел с пистолетом.

Подразумевается, что Севка должен взять оружие, войти в камеру и пристрелить беднягу, единственной виной которого является желание выжить?

Татаренко просто хотел выжить. И, кстати, вовсе не его вина в том, что немецкие танки добрались до госпиталя. Если бы их не прозевали двадцать второго июня, если бы генерал Павлов не завалил подготовку… Если бы не сдали Смоленск, Брест, Минск, Киев, лейтенанту Татаренко не пришлось бы делать свой выбор. Но расстреляют, конечно, не маршалов, а лейтенанта. Генералов расстреливали, Севка читал все эти приказы и сводки, не те, что звучали по радио, а настоящие, видел карты, на которых были четко нарисованы схемы окружений и выписаны названия окруженных и разбитых дивизий, корпусов, армий…

Он видел, как почти каждую ночь бомбят Москву, имел сомнительное удовольствие наблюдать раскрашенные под лужайки и крыши мостовые Третьего Рима, макет жилого дома, сооруженный над мавзолеем, деревца и окна, нарисованные на Кремлевской стене… Это все допустил лейтенант?

Ленинград окружен. Севка не помнил из своей прошлой жизни, сколько именно народу там погибнет и умрет, но знал, что счет этот пойдет на сотни тысяч… Это лейтенант их туда пропустил?

– Я не буду в него стрелять, – безразличным тоном сказал Севка.

– И не нужно, – спокойно – слишком спокойно сказал комиссар. – Никто и не требует, чтобы ты стрелял.

Никита расстегнул кобуру, повернул в замке ключ. Взялся за дверную ручку.

– Нужно, чтобы ты вошел вовнутрь, – сказал комиссар.

– И все? – недоверчиво спросил Севка, которому все происходящее начинало напоминать игру.

– Ты можешь помочь лейтенанту остаться в живых, – сказал комиссар. – Для этого нужно войти.

– От двери! – скомандовал Никита, заглянув в глазок, и, повернувшись к комиссару, почти шепотом добавил: – Он отошел к стене.

– Прошу, – сказал Евгений Афанасьевич Севке. – Входи.

– И он останется жив?

– Он может остаться в живых, – серьезно ответил комиссар. – Все зависит только от тебя.

Дверь распахнулась, Севка увидел лейтенанта, стоявшего у противоположной стены. Руки за спиной, голова опущена, лейтенант глядит исподлобья, его глаз не видно – только черные провалы глубоких глазниц.

– То есть переступить порог? – уточнил Севка.

– Да.

– И он будет жив?

Ерунда какая-то… Севку решили проверить на гуманизм, который ему ничего не будет стоить? Решили выяснить, насколько Севка стал воспринимать это время своим, убедиться, что он так ненавидит предателей этой родины, что даже шагу не сделает для их спасения?

– Вот. – Севка шагнул через порог. – Он помилован?

Дверь за спиной с лязгом захлопнулась.

– Не смешно, – сказал Севка, глядя на Татаренко.

Можно постучать кулаками в дверь, прижимаясь к ней лопатками, и заорать нечто вроде «Хулиганы зрения лишают», но вряд ли комиссар и Никита оценят шутку.

Лейтенант возле стены улыбнулся.

– Всеволод, – глухо прозвучало из-за двери, – он может остаться живым, если убьет вас.

Севка вздрогнул.

Нужно было сообразить раньше. Тоже придумал для себя испытание – переступать порог или нет. Совсем мозги отсидел. И мог просто отказаться заходить, его никто не стал бы вталкивать сюда. Просто нужно было спросить, уточнить… А он решил, что выше беседы с Евгением Афанасьевичем.

А ведь на одном занятии Евграф Павлович, приехавший для этого из Москвы, говорил, что самым опасным занятием на свете является подгонка окружающей действительности под свое мировосприятие. Главная, смертельная ошибка – это не обращать внимания на то, что не укладывается в твою схему, приписывать противнику или оппоненту свои взгляды на вещи и свои моральные принципы, думать, что противник ничего не знает о тебе, и полагать, что ты о нем знаешь все.

Старик говорил очень живо, приводил примеры, Севке даже показалось, что все понятно. А вот теперь убедился, что слушать и услышать – вещи разные.

– Татаренко условия знает, – сказал за дверью комиссар. – Он будет жив, если вас убьет. Просто вернется на фронт.

Улыбка лейтенанта стала шире. Или это он, как зверь, скалил зубы, пытаясь запугать жертву?

«Хрен тебе, а не жертва, – прошептал Севка. – Думаете, у вас получится меня испугать?» Лейтенант будет драться за жизнь, понятно, но и Севка не собирается сдаваться. В конце концов, не зря же его столько времени били в рожу и тыкали мордой в землю. Что, он не сможет стреножить какого-то взводного, трусливо сбежавшего из боя?

Севка шагнул вперед. Лейтенант – тоже. Левую руку он выставил вперед, растопыренные пальцы подрагивали, но это был не страх, лейтенант собирался вцепиться в глотку своему противнику.

«Ничего», – подумал Севка. Потом сказал это вслух:

– Ничего…

Лейтенант сделал еще шаг вперед. Что же он только левую руку поднял, будто демонстрирует, какая она у него замечательная… Ногти лейтенант обгрыз почти до самого мяса… Так выставлять руку Севка отучился после недели тренировок. За такую руку не грех вцепиться. И сломать эту руку. Или завернуть за спину так, чтобы суставы затрещали… Мало ли можно придумать прекрасных способов вывести руку из строя…

Инструктор говорил, что для боя достаточно помнить две вещи: сустав всегда гнется только в одну сторону, и ваша рука всегда сильнее пальца противника. Хорошая, кстати, мысль – зацепить пальцы лейтенанта и заломить. Или даже просто сломать…

«Черт, я никак не могу поймать настрой, – спохватился Севка. – Бормочу что-то внутри себя, проговариваю какие-то фразы, вместо того чтобы начать действовать, думаю о том, что сейчас будет схватка, а не начинаю ее…» Так он в младших классах стоял у доски и вместо того, чтобы вспомнить выученное дома, панически повторял: «Я учил… я ведь учил…» И, естественно, заваливал ответ…

Татаренко сделал еще шаг, теперь лейтенант стоял посреди камеры, точно в том месте, где раньше подвешивали Севку во время допросов. И что же у него с правой рукой, отчего он все время держит ее за спиной?

Лейтенант прыгнул, Севка в последний момент ушел в сторону, не увидев, а вдруг поняв, что́ в руке у противника.

Нож. Эти сволочи дали лейтенанту нож, не предупредив Севку. И теперь он мог уже быть мертвым. Или умирать…

Татаренко больше не прятал оружие, держал его перед собой в полусогнутой руке. «Наружный хват, – отстраненно отметил Севка. – Прямые удары и рубящие».

Рубящие и прямые…

Лейтенант не торопился, примерялся, прикидывал… По его лицу блуждала улыбка. И до Севки дошло, что лейтенанту нравится происходящее, что он готов тянуть, чтобы насладиться моментом своей победы. Он жив и будет жить. Он уже считает себя победителем, осталось только прирезать этого парня, своего сверстника, переступить через него. И неважно, что никто этого парня не приговаривал к смерти, что парень этот не совершал преступления перед родиной. Если хочется жить – можно и убивать.

Севка, не спуская глаз с лейтенанта, снял ремень. На занятиях он носил обычный солдатский ремень, с простой пряжкой, на один зубец. Хорошо, что не портупею, с портупеей сейчас пришлось бы повозиться…

Конечно, лучше бы сейчас у Севки был солдатский ремень советских времен, с массивной медной бляхой. Однажды Севка видел, что в драке можно сделать такой пряжкой, но сейчас выбирать не приходилось. Лучше отбросить мысли и…

Лейтенант бросился вперед, сделал выпад, Севка хлестнул ремнем по руке и отпрыгнул в сторону. Нога, обутая в сапог, скользнула по кафельному полу. «Осторожнее, – приказал себе Севка, – подковки на каблуках очень скользкие».

Лейтенант был бос, ему было проще.

Севка намотал ремень на кулак правой руки. Снова попытаться ударить пряжкой? Не поможет…

Лейтенант покрутил головой, разминая шею.

Сердце в груди у Севки колотилось как бешеное, комната вокруг сжалась, исчезла. Севка видел только лейтенанта, который будто бы стоял в черном тоннеле с ножом в руке. Не в том ли тоннеле, по которому скоро предстояло пролететь одному из участников схватки?

Спокойно… Спокой…

Лезвие ножа чиркнуло Севку по плечу, удалось уклониться только в последний момент, удар ремнем пришелся Татаренко по лицу, он взвизгнул и отскочил, схватившись рукой за щеку.

Жаль, не за глаз… Севка искоса глянул на рану – ерунда, рассечена ткань линялой гимнастерки, тонкая красная линия на коже, выступила кровь, именно выступила, а не потекла.

Царапина, пустяковая, сколько таких Севка приносил домой в детстве после футбола или рыцарского поединка на палках. Десятки, и даже боли он сейчас не почувствовал… Совсем не почувствовал, но отчего-то к горлу подступила тошнота… Пол качнулся…

У Севки сегодня был плотный обед. И теперь этот обед решил больше не оставаться в желудке, а медленно, неторопливо перебирая щупальцами, пополз по пищеводу наверх.

Удар мог прийтись чуть выше, по горлу, куда и целился лейтенант. И тогда… Тогда что? Севка уже сползал бы по стене на пол, пытаясь зажать рану на шее? Инструктор говорил, что от такой раны умирают быстро и почти без боли. Несколько секунд – все. Сон. Вечный сон.

Лейтенант, осклабившись, шагнул вперед, попытался ткнуть ножом в грудь. Севка захлестнул ремень вокруг его руки, рванул в сторону и вниз, ударил ногой по босой ступне Татаренко, каблуком сапога, безжалостно. Не отпуская руки закричавшего от боли лейтенанта, Севка ударил ногой еще раз, коленом в пах. Потом – в лицо.

Врезал кулаком по кисти противника, нож стукнулся об пол и отлетел к стене. Еще удар ногой, на этот раз в бок, по ребрам, таким ударом легко ломается кирпич, Севка пробовал на тренировке. Звонко щелкнуло, ломаясь, ребро.

Лейтенант упал.

Он кричал теперь не только от боли – от страха, от разочарования, что не вышло обменять жизнь этого парня на свою жизнь, от обиды кричал Татаренко.

– Сука, сука! – кричал, завывая, лейтенант, пытался все-таки встать, дотянуться до противника.

Пальцы скребли по кафелю, размазывали кровь, текущую из рассеченной ремнем щеки, будто лейтенант пытался что-то написать или нарисовать красным на белом.

Еще удар – ногой в лицо! Хруст!

«А чего он пытался меня убить? Зачем ты меня хотел убить?»

Лейтенант, зажимая разбитое лицо, попытался отползти, но Севка ударил каблуком в спину, в поясницу. Татаренко распластался на полу, из-под головы текла кровь, руки елозили по полу, оставляя кровавые полосы. Наверное, пытались нащупать опору…

Теперь можно было просто связать противника, обездвижить и с презрением сказать комиссару и Никите что-нибудь обидное. Типа – сами добейте, я в ваши игры не играю, мне ваши приказы и приговоры до задницы… Можно было, и такая мысль скользнула в Севкином мозгу. И исчезла.

Лейтенант хотел его убить. Лейтенант пытался его убить. Лейтенант должен умереть не потому, что испугался трех немецких танков, а потому, что попытался лишить жизни Севку Залесского. Никто не смеет безнаказанно угрожать Севке Залесскому. И с каждым таким будет…

Даже не подумав, что можно поднять с пола выбитый нож, Севка шагнул вперед, скрестив руки, захлестнул горло лейтенанта ремнем, уперся коленом в спину, между лопаток. Потянул на себя, разводя руки и затягивая петлю.

Тело выгнулось, лейтенант попытался схватиться за ремень, но окровавленные пальцы только скользнули бессильно. Севка тянул голову противника на себя, давил коленом и тянул, давил и тянул…

Когда раздался хруст и тело Татаренко обмякло, Севка рук не разжал, тянул-тянул-тянул…

– Все, – сказал кто-то у него над ухом.

Севка ударил локтем, не отпуская ремня. Не попал.

– Все, он умер! – сказал Никита.

– Суки… Суки… – как заведенный шептал Севка. – Суки…

– Ты же ему голову оторвешь. – Никита попытался разжать Севке руки и получил за это локтем в лицо.

– Суки…

Севка не заметил удара, просто мир взорвался и погас.

Он не слышал, как его подняли, перенесли в комнату и положили на кровать. Не почувствовал, как сделали укол.

Евграф Павлович в комнату заходить не стал, постоял на пороге, потом резко повернулся и ушел. В кабинете его ждал комиссар.

– Тебе его не жаль? – спросил Евграф Павлович, усаживаясь на стул перед письменным столом.

– Всеволода?

– Нет, папу римского! – вспылил старик. – Турецкого султана, черт побери…

– В Турции уже давно нет султана. – Комиссар потер переносицу. – И Всеволода мне жаль. И что из этого должно последовать?

– Не знаю… – сказал старик. – Ты сунул парня в такую мясорубку… Он же может сломаться. Просто – бац, и на две половинки. На четыре, как в твоем любимом упражнении с баранкой. Или просто расползтись в кисель. У тебя же такое бывало с курсантами. И у меня, кстати, тоже. В девятьсот пятнадцатом целый курс школы вот так спалили, не подумав. Торопились очень… Ты не слишком торопишься?

– Я слишком тороплюсь? – невесело усмехнулся комиссар. Он взял со стола пачку бумаг и показал их Евграфу Павловичу. – Я не успеваю. Я катастрофически не успеваю за происходящим. Иногда мне кажется, что Всеволод соврал и что мы не сможем остановить немцев. Чем мы их остановим? Как? Все валится, все рассыпается… Только создается линия фронта, как ее рвут, сминают и комкают… Снова нужно затыкать дыры живыми людьми, снова нужно гнать на смерть необстрелянных юнцов и престарелых ополченцев. Сколько времени у нас раньше уходило на подготовку и доводку группы? Месяцы? А неделю не хотите, господин генерал? Мальчики и девочки получают винтовку и «наган» на пятнадцать человек, десяток гранат, четыре ножа и рацию… И – в бой. В тыл врага. Рации скоро закончатся. А мальчики и девочки с мечтой о подвиге – нет.

– Ты становишься жалостливым?

– Я остаюсь рациональным! – Комиссар врезал ладонью по столу. – Так неправильно расходовать материалы. Так неправильно гробить перспективы. Так неправильно лишать себя резервов…

– Ты избегаешь слова «будущее», – сказал Евграф Павлович.

– Что?

– В твоей фразе куда уместнее звучало бы «так неправильно лишать себя будущего», Женя. Будущего. В этом слове нет ничего страшного. Повтори за мной – будущее. Не нужно придавать словам какое-то дополнительное и сакральное значение… И не нужно так давить на мальчишку.

– Я на него и не давлю… Больше не давлю. Все, он сегодня сдал выпускной экзамен. И у меня больше нет времени на его подготовку. – Комиссар отодвинул в сторону стопку документов и достал из ящика стола потертую карту, ту самую, что ему передали от Орлова. – Вы же сами все прекрасно помните, Евграф Павлович.

– Помню. – Старик взял из рук комиссара карту, развернул ее, достал из кармана пиджака очки и водрузил на нос. – Последняя по времени пометка у нас тут… Ты, кстати, почерк проверил?

– Сличили с теми бумагами, что вы передали. Процентов на девяносто – он.

– «Москва, с 15.10.41 до 20.10.41…» – прочитал Евграф Павлович и посмотрел на собеседника поверх очков. – Что это значит?

– Время встречи. И место, – сказал комиссар. – Другие варианты есть?

– Другие варианты… А почему такая неточная дата? Почти неделя. И почему именно эти дни?

Комиссар вздохнул и промолчал.

– Нет, я понимаю, что мы с тобой это уже неоднократно обсуждали, но…

– Но чем ближе к этим датам, тем хуже я себя чувствую. Сегодня четырнадцатое октября. Хватаюсь за любую ниточку, даже тот бред, что мы обсуждали в самом начале, снова перелопачиваю…

– Ты о прорыве немцев к Москве в этот период? Далековато.

– Бомбежка?

– Уже пробовали, массированные налеты не получаются. Десяток-два ночных бомбардировщиков. Чаще и того меньше… – Комиссар потер виски кончиками пальцев. – А кроме того, он бы приписал, как в других пометках, комментарий. Бомбардировка, танки… А здесь – ничего…

– Может, потому, что те пометки он делал для себя, а эту, про Москву, – для тебя. Для нас.

– Может быть… – протянул комиссар. – Может быть. И что это значит? Мне нужно быть в Москве? Мне нужно забрать из Москвы вас?

– Ну да, – кивнул старик, – попытайся.

– А если он хочет спасти вас? Я в столице почти не живу, а вот вы…

– Или он желает спасти Иосифа Виссарионовича Сталина. – Евграф Павлович снял очки и спрятал их в карман. – Вождя, так сказать, и вдохновителя.

– Данила? Сталина? Удивляюсь, отчего он со своими возможностями его просто не пристрелил. Прибыл в нужное время, подождал, достал пистолет и расстрелял…

– Со своими возможностями? – Старик приподнял бровь. – С какими? Путешествовать по времени? Но ведь это не дает ему возможности проходить сквозь стены. Да, он сможет, наверное, узнать, куда поедет Сталин или Гитлер. И что? Они ведь без охраны не ходят. И в газетах не сообщают подробностей – во сколько они выходили на балкон подышать свежим воздухом или в сад, сажать деревья. Мы с тобой дадим Даниле еще и дополнительное умение – видеть сквозь время? Не только путешествовать, но и проникать сквозь бездны времени любопытным взглядом? Тогда давай сделаем его еще и бессмертным и неуязвимым… Откуда такие мысли…

– Вот отсюда, – ткнул комиссар пальцем в карту. – Откуда-то он знал, что эти события произойдут? Знал, значит, имел возможность получить информацию. Не немцев же он, в конце концов, допрашивал. «До которого времени вы спали в поселке, как бишь его…»

– Ключи, – подсказал старик.

– Да, Ключи. «Так во сколько вы проснулись первого августа тысяча девятьсот сорок первого года?» Так?

– Да, – кивнул старик. – Не сходится. Выходит, самым простым объяснением будет умение видеть сквозь время. Тогда…

– Черт его знает, что тогда! – устало сказал комиссар. – Мы уже все это триста раз обсуждали.

Они пытались продумать все. Они несколько часов бились с разгона в мысль, что мог Данила отправиться в прошлое и убить хоть Сталина, хоть Гитлера. Вполне мог. Пусть ему недоступно время до рождения или до своего загадочного исчезновения из рощи возле Феодосии, но ведь в двадцать первом году Гитлер еще был никем, пил пиво, выступал на митингах. Даже пули не понадобилось бы, Данила голыми руками мог все сделать. И не сделал. Почему? Если он вмешивается в прошлое – а случай со Всеволодом это четко подтверждает, – то отчего он копается в мелочах? Зачем эти путешествия по немецким тылам, участие в боях…

Оба обратили внимание на то, что Орлов не собирался принимать участие в судьбе пленных на дороге. Не собирался, но все равно убил конвоиров. Значит, мог он вмешиваться в прошлое. Мог и вмешивался.

Почему он теперь тянет? Для чего все это устроено? И неизбежное возвращение к вопросу о надписи про пятнадцатое-двадцатое октября. Зачем? Они несколько раз спрашивали Севку, но тот не смог ничего вспомнить, связанного с этими датами.

– Сегодня четырнадцатое, – сказал комиссар.

– И? – приподнял бровь Евграф Павлович.

– Нужно сегодня выдвигаться в Москву. На всякий случай. Может, завтра с утра уже не получится…

– И куда ты поедешь?

– А к вам на квартиру, господин генерал. Вы же не меняли у нас место жительства с одна тысяча девятьсот восьмого года, если я не ошибаюсь.

– Не ошибаешься. Я вернулся с Дальнего Востока на Пасху девятьсот восьмого, был произведен в генералы, вежливо послал Его Величество с его предложением о создании особой службы при Корпусе Жандармов и по моей просьбе переведен в Москву. Въехал вот в эту квартиру, которую у меня не смогли отобрать даже господа большевики. С тех пор и живу. И что это значит?

– Это значит, что ваша квартира – единственное место, о котором точно знает Данила. – Увидев неодобрительное выражение на лице собеседника, комиссар приподнял ладонь. – Я понимаю, что он может быть куда более информированным. Но ведь он тоже должен быть уверен, что и я знаю место, где он может появиться. Свою нынешнюю квартиру я получил в тридцать шестом, как раз перед Испанией… Только ваша квартира может быть местом встречи. Только ваша…

– Кого ты берешь?

– Никиту, Костю. Всеволода возьму.

– И все? Не будет группы прикрытия? Десятка снайперов на крышах и пулемета в подвале не будет? – с иронией в голосе поинтересовался Евграф Павлович. – Надеешься, что даже если Данила будет один, у вас всех вместе хватит сил, чтобы взять его живым?

– Нет, не надеюсь. Вернее, я не надеюсь на нас всех, я надеюсь на самого Данилу и на Залесского.

– Отчего же такая надежда на Всеволода? Нет, он талантливый мальчик, который приобрел за последнее время некоторые полезные навыки, но мы с тобой понимаем, что до Данилы ему еще очень далеко… Напомни, сколько народу послали, чтобы взять его… или хотя бы убить в Орехово в двадцатом? И сколько осталось в живых?

– Пятнадцать человек из спецотряда. Семеро убитых и четверо раненых…

– И четверо бежавших с места схватки… – подхватил Евграф Павлович. – Так чем же тебе может помочь мальчик? Боюсь, что Даниле достаточно будет предложить мальчишке вернуться в родные времена, и он все бросит, все забудет…

– Очень может быть, – кивнул комиссар. – Но я делаю ставку на один психологический момент. И мою ставку поддерживает то, что произошло в подвале. Всеволод мог оставить своего противника в живых. Собственно, в этом и состояло испытание. Он мог, подготовка позволяла, просто обезоружить приговоренного. Но Всеволод предпочел…

– Задушить и сломать шею, – кивнул старик с брезгливым выражением лица. – И ты полагаешь, что это не было истерикой?

– Полагаю, что нет, – твердо сказал комиссар. – Он не бросился сгоряча, как в том поселке на немцев, не успев даже сообразить, зачем и что делает. Он имел выбор, в отличие от выстрела в блиндаже, где на размышление не оставалось времени. И это не было стрельбой в темноте, как тогда, когда он стрелял в пленных, вы же помните его рассказы, Евграф Павлович.

– Помню.

– Здесь все было немного иначе… И он даже не вспомнил о том, что нельзя изменять историю. Что каждое его действие может необратимо обрушить все… Даже в его пересказе история про бабочку и охотников на динозавра звучала впечатляюще.

– Насколько я помню, он спокойно рассказывал нам детали своего времени, какие-то подробности о неких компьютерах и мобильниках…

– Но здесь он убил. Изменил прошлое своего мира. И я уверен, что в дальнейшем…

– Хочешь сказать, что он уже стал частью нашего времени?

– Он еще этого не понял, не осознал, но внутри, я уверен, он уже сделал выбор. Он уже знает, что нужно обустраиваться здесь…

– А тебя самого не пугает то, что будущее…

– Какое будущее? – улыбнулся комиссар. – Разве существует какое-то будущее? Если мы признаем, что есть некое будущее, в котором я дожил до пятидесяти двух лет и умер от цирроза печени, то я в любом случае доживу до этого самого цирроза, даже если прямо сейчас пущу себе пулю в лоб? Не существует предопределения, есть свобода воли. Даже греки полагали, что атомы могут сворачивать со своего пути, обеспечивая тем самым свободу воли каждому человеку. Почему я должен принимать к сведению то, что где-то когда-то кто-то считает, что мое будущее ему известно? Это не мое будущее, это его настоящее… И…

– И вдруг окажется, что будущее… настоящее того же Всеволода является результатом твоих поступков, проявления твоей свободной воли и, кстати, его действий в прошлом. В его прошлом, а в нашем с тобой настоящем… Я в молодости изучал философию и логику, так что ты уж мне поверь, в изложенной Всеволодом схеме есть слишком много неясностей и вопросов… Так что уповать на это я бы тебе не советовал…

Комиссар достал из ящика стола коробку папирос, достал папиросу, медленно размял ее в пальцах, продул бумажный мундштук и сжал его зубами. Прикурил.

– Молчишь?

– Нет, просто зажигаю папиросу. И уповаю я не на философию и не на логику. А на человеческие слабости, на которые вы сами мне в юности и рекомендовали делать ставку. – Комиссар откинулся на спинку кресла и выпустил из ноздрей две струйки белого дыма. – Что бы вы почувствовали, оказавшись голым на дороге, да еще и в прошлом, Евграф Павлович?

– Вопрос поставлен некорректно…

– Согласен. Тогда по-другому. Что бы вы испытали по отношению к человеку, который вышвырнул вас в прошлое голым на дорогу?

– Ну, нежной любви к нему я бы точно не почувствовал, – ответил Евграф Павлович. – А что?

– А ведь Данила его не просто сунул в прошлое, он его еще и поставил в весьма непростое положение там, возле моста. Всеволод на самом деле мог умереть. Будь он чуть менее похож на… – Комиссар стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и снова глубоко затянулся. – В общем, Данила сделал все, чтобы мальчик почувствовал себя слабым, беззащитным. Козявкой перед громадой обстоятельств.

– Так, – кивнул старик.

– А мы с вами сделали так, что он почувствовал себя сильным. Мы сделали его сильным, если вдуматься…

– И это заставит его выстрелить в спину Даниле?

– Это заставит его как-то поступить. Не принять тупо волю Орлова, а принять какое-то решение, которое будет основываться на собственных эмоциях…

– А Орлов может видеть сквозь время… – сказал Евграф Павлович. – И все это давно принял к сведению… И что?

– Ничего. Я должен что-то делать. Я должен выстроить хоть какой-то план… Иначе можно просто сидеть и ждать, даже не отправляясь в Москву. Можно было вообще пристрелить Всеволода и забыть о том, что он вообще был на свете. А буде Орлов явится к нам на рандеву, то и его… привести в исполнение приговор девятнадцатого года, двадцатого и двадцать первого… Посоветуете поступить так?

– Не знаю, – после длинной паузы произнес Евграф Павлович. – Не знаю… По тому, что и как уже сделал Орлов, похоже, что нет у него особых уверенности и могущества. Или мы просто не можем понять… просто не хватает информации для построения полноценной гипотезы. И нам остается…

– И нам остается ехать этой ночью в Москву, к вам, и ждать…

Севка проснулся около полуночи. Он бы еще спал, но Костя вошел в комнату, включил верхний свет и тронул Севку за плечо.

– В задницу, – не открывая глаз, сказал тот.

– В машину, – возразил Костя. – И в Москву… Тебе нравится Москва? Мне – очень. Все никак не могу к ней привыкнуть…

– Что так? Ты разве не в Москве живешь? Жил до войны?

– Нет, конечно… Средняя Азия, Дальний Восток… К Москве попал уже перед самой войной… Ты вставай, времени совсем нет.

Севка сел, свесив ноги на пол, медленно открыл глаза. Голова гудела, за правым ухом пульсировала боль. Севка осторожно пощупал рукой. Шишка. Небольшая, но вполне серьезная.

– Это кто меня? – спросил Севка.

– Никита, а что?

– Ничего, – сказал Севка, вставая. – Форма одежды?

– Чистое, красивое, с орденом, портупеей и кобурой. И у тебя есть на переодевание пять минут.

– А иначе? – спросил Севка, собираясь отыграться хоть так, словесно. – Меня расстреляют?

– Зачем? Тебя вырубят, стреножат, сунут в машину… – лениво перечислил Костя. – Тебе нужны лишние хлопоты? А кроме того, Евгений Афанасьевич просил передать, что твоя учеба закончена и пора прекратить строить из себя гимназистку и приниматься за работу. Со всеми вытекающими…

– Какими именно?

– Денежное содержание, например… Или расстрел за невыполнение. В общем, служба.

– А я присягал независимой Украине, – возразил Севка. – По закону…

– Ты присягу принесешь только через хрен знает сколько лет, Сева, – засмеялся Костя. – А расстрелять тебя могут хоть сегодня. Мне будет тебя жаль, но к дереву я тебя привяжу. Слезами умоюсь, а повязочку на глаза нахлобучу и буду стоять рядом, пока…

– И кто же меня пристрелит? – Севка встал и стащил с себя мятую, порезанную гимнастерку. – Никита?

– А пусть это будет для тебя приятным сюрпризом, если что. – Костя хлопнул Севку по плечу. – Ты одевайся, думай и через четыре с половиной минуты появись возле машины. Доступно?

– Более чем, – ответил Севка. – Более чем…

«Действительно, – подумал он, стаскивая сапоги и галифе, – какого хрена я выделываюсь? Решил умереть? Сбежать и попытаться где-то пристроиться, используя новые знания и умения?» Но эти новые знания как раз и подсказывают ему, что ни хрена не получится у него спрятаться. Да и зачем? Ради чего? У него есть… появилась работа. Крыша, если хотите, появилась, и не самая плохая, между прочим. Нет, добрый Евгений Афанасьевич, конечно, и на ноль помножить может, и на смерть послать, но это все равно будет не фронт и не лагерь где-нибудь за Уралом. За Уралом, конечно, будет безопаснее, но не в лагере же?

Севка надел чистую отутюженную форму, шинель. Затянул портупею. Протер рукавом орден на груди. Тут Красную Звезду еще носят на левой стороне груди, он при вручении чуть не поправил генерала. Вот было бы смеху…

Достал из кобуры «наган», проверил барабан и скептически поцокал языком. Патроны как патроны. Но, знаете ли, дорогие товарищи, оружие – это такая хрень, что доверять его кому бы то ни было не стоит, особенно во время войны…

Он прихомячил два десятка патронов на стрельбище. По одной-две штуке зараз уносил в кулаке и прятал в корешках книг, стоявших на полке. «Вы там как можете, а я – как знаю», – пробормотал Севка старую присказку, доставая патроны и перезаряжая барабан. На те патроны, что из револьвера достал, посмотрел задумчиво и бросил на постель. Оставшиеся свои, украденные, высыпал в карман шинели.

Уже совсем собрался уходить, но спохватился. А если еще придется сюда вернуться? И ребята увидят эти патроны? И еще придется возвращать револьвер? Лучше быть готовым. Севка спрятал патроны в корешки книг, выровнял книги на полке и остался удовлетворенным. Проделывая все это, Севка даже не подумал, что еще два месяца назад ему бы и в голову не пришло вот так вот готовиться к будущему.

Севка выключил свет и быстрым шагом вышел на улицу.

Никита сидел за рулем, Костя, Евграф Павлович и комиссар сидели на заднем сиденье. Севка, не раздумывая, устроился на переднем, захлопнул дверцу. Их компания напоминала семью, возвращавшуюся с дачи. Обычно места хватает для всех, но в последний момент сосед дядя Вася попросился, отказать нельзя, вот приходится сидеть, плотно прижавшись плечом к плечу.

«Ну да ладно», – подумал Севка. Он даже не стал спрашивать, куда и зачем едут. В Москву так в Москву. Как у одного классика. Хотя, возможно, лучше было бы как у другого – сюда я больше не ездец. В смысле, не ездун.

«Но у тебя служба, Сева, – напомнил себе Севка. – И не исключено, завтра или послезавтра тебя сунут в самолет и прикажут выпрыгнуть в тылу врага с целью убивать, наносить и совершать… И ты послушно прыгнешь и будешь наносить, убивать и совершать прилежно, от всей души, надеясь, что слова комиссара были не просто словами, не морковкой перед мордой у осла, а обещанием».

Было темно, над Москвой метались три или четыре прожекторных луча, пытаясь ухватиться за прорвавшегося немца, западнее и южнее Москвы все небо было в искрах разрывов зенитных снарядов и в зареве прожекторов – какой-то немец влетел в прожекторное поле, и зенитчики дружненько пытались воспользоваться оплошностью фашистского стервятника, зачем-то рискнувшего в такую погоду лететь к столице великого и могучего…

Несколько раз машину останавливали патрули, проверяли документы и пропускали. На въезде пришлось съехать на обочину и ждать, пока пройдет длиннющая колонна грузовиков.

– Это они куда? – спросил Севка как бы сам у себя. – На фронт?

– В тыл, – сказал сзади Костя. – Отдан приказ об эвакуации…

– Кстати! – провозгласил Евграф Павлович. – Может, по этому поводу?..

– И все закончится к двадцатому? – с сарказмом спросил комиссар.

– В конце концов, ждать осталось недолго, – сказал старик. – Как сказал Людовик шестнадцатый своей Марии-Антуанетте…

– Только не теряй головы, – закончил за него комиссар. – Когда вы в первый раз декламировали эту шутку, она уже была скорее цитатой…

Старик не ответил. Но его молчание было преисполнено такого презрения, что Севка даже оглянулся.

До квартиры Евграфа Павловича они добрались без проблем. Севку разместили на диване, Евграф Павлович ушел спать в спальню, комиссар устроился в кабинете старика, Никита лег на раскладушку, а Костя отправился на кухню, прихватив с собой автомат и пару гранат. Автоматы были вручены также Никите и Севке, их Костя достал из багажника «эмки».

Инструкция по применению оружия была короткой – без приказа огня не открывать, в случае нападения – стрелять на поражение. «В Орлова?» – уточнил Севка. «Особенно в Орлова», – сказал комиссар.

Утром Никита приготовил завтрак, а Костя помыл после завтрака посуду. Севку ночью не будили, дежурить не заставляли, что, конечно, радовало, но, с другой стороны, получалось, что его, чего бы там ни говорил Костя, не воспринимали как своего. Смешно было бы называть рыбаком червяка на крючке.

Даже для червяка смешно.

К десяти утра Севке и Косте приказали пойти прогуляться по Москве. Крючок подергивают, понял Севка, но говорить ничего не стал. Все равно сидение в квартире, заполненной тревожным ожиданием, удовольствия не доставляло.

К тому же с Костей иногда получалось и более-менее нормально поговорить, с Никитой – никогда.

Небо над Москвой было затянуто тучами, не тревожными черными, а серыми, скучными и ленивыми. Бомбить немцы в такую погоду явно не станут, поэтому людей на улицах было много. «Даже слишком много для рабочего дня», – сообразил Севка.

А вот патрулей – мало. До неприличия мало. Милиционеры стоят с какими-то отрешенными лицами, словно ждут чего-то… Или чем-то недовольны.

К одному из них Севка подошел, чтобы вроде как уточнить дорогу к Петровке. Это была единственная улица, название которой с готовностью всплыло в голове Севки и вроде как было для этой улицы постоянным, не советским-антисоветским. Севка чуть даже не уточнил, как пройти к Петровке, тридцать восемь, вовремя спохватился.

Постовой вначале проверил документы, потом объяснил дорогу, помогая себе рукой.

– А что столько народу на улице? – как бы между прочим спросил Севка.

– Так ведь приказ – эвакуировать Москву, – хмуро ответил милиционер. – Всех уволить, выдать по пуду муки или зерна и уволить. И зарплату выдать, только куда ее потом девать, эту зарплату? Столовки закрыты, магазины почти все закрыты…

Милиционер сплюнул на мостовую, искоса посмотрел на лейтенантов и затер носком сапога плевок.

– Говорили, что по шоссе Энтузиастов сплошным потоком движутся машины… – сказал милиционер.

– Госучреждения? – спросил Костя.

– Ага, – кивнул милиционер. – Учреждения. Директора с женами, детьми, буфетами и собачками. И фикусами…

Постовой снова сплюнул, на этот раз растирать не стал, а посмотрел на лейтенантов даже с каким-то вызовом во взгляде.

– У них, значит, эвакуация… Детишек спасать нужно… А у меня? У меня дома – двое. Их как же? Оставляем? Они будут столицу оборонять? И я буду оборонять? – Милиционер хлопнул ладонью по кобуре. – Танки все подобью из «нагана». Навылет!

– Не будет уличных боев, – сказал Севка. – Не волнуйтесь.

– То есть без боя сдадим? – зло усмехнулся милиционер.

– Немцы не возьмут. Я вам точно говорю – не возьмут. – Севка попытался говорить твердо и уверенно.

– Да? – На лице постового уже была не улыбка, а волчий оскал. – Ах, извините, товарищ маршал, не рассмотрел петлицы. Вы, никак, усы сбрили, товарищ Буденный? Значит, вам в Генеральном штабе точно обещали, что немцы сюда не доедут? А немцев вы предупредили, что они город не возьмут?

В очереди, выстроившейся возле магазина на углу, возник гомон, люди о чем-то горячо спорили, но милиционер не обратил на это внимания, он с яростью смотрел на Севку, будто тот и вправду был маршалом и это по его вине все складывается так плохо.

– И брата моего вы не предупредите, часом, чтобы он не слишком там на фронте геройствовал? Все одно – ведь Москву отстоим. Прикажут – и отстоим.

– Что ж ты, батя, такими мыслями с первым встречным делишься? – с укоризной спросил Костя.

– А ты не первый встречный сегодня, – зло бросил милиционер. – Ты уже сотый командир Красной армии, который по улицам бродит. А кто на фронте красноармейцами командует? Что ж это вас столько в тылу околачивается? Или вас вызвали к товарищу Сталину, чтобы спросить? Возьмет Гитлер столицу нашей родины али нет? Нет, товарищ Сталин, нипочем не возьмет, пока мы здесь, на улицах столицы. Да из ваших «кубарей», товарищи командиры, можно баррикады по всей Москве сложить да шпалами припереть… Звезд – да, звезд негусто. Звезды куда-нибудь в Куйбышев уехали… Или Саратов…

В очереди закричала женщина, пронзительно, с надрывом. И крик внезапно прервался на самой высокой ноте, будто кричавшей заткнули рот. Что-то выкрикнул мужчина, громко вскрикнула женщина.

Милиционер вздохнул и, не торопясь, двинулся к очереди.

Севка и Костя переглянулись и пошли следом. Делать им все равно было нечего. Им было приказано побродить неподалеку от дома, каждый час-полтора возвращаясь. До первого возвращения оставался почти час.

Женщина ничком лежала на тротуаре, неловко согнув ногу. Юбка задралась выше колена, открывая длинные рейтузы и край чулка, прихваченный широкой белой резинкой. Какой-то мужик в черном пальто и кепке, надвинутой на глаза, размахивал руками и что-то кричал на женщин в очереди, а те возмущенно галдели, но не разбегались и не пытались звать на помощь.

– Что случилось? – подходя, спросил милиционер.

– Он! Он! – закричали женщины наперебой. – Он без очереди полез, а Марковна ему сказала, чтобы в очередь, а он ее…

Мужик оглянулся на милиционера, шмыгнул носом и утерся рукавом.

– Раскудахтались, куры! – бросил мужик. – Рабочему человеку в магазин нужно… Рабочий человек…

Из-под головы лежащей женщины появилась тонкая струйка крови.

– Ты что же сделал? – усталым голосом спросил милиционер. – Как же это ты?

Мужик разжал правый кулак и показал небольшую гирьку.

– А вот это видел? Рабочий человек может за себя постоять… – От мужика разило перегаром. Севка остановился в двух шагах, но все равно поморщился.

– Что там с ней? – спросил постовой.

Одна женщина из очереди наклонилась над лежащей, приподняла голову и вскрикнула.

– Убил! Убил, проклятый! – Женщина выпрямилась, голова трупа с явственным звуком ударилась о бордюр.

– Сволочь, гад! – закричали женщины, но из очереди не вышли. – Да что ж это творится?

– Куда ж милиция смотрит? – выкрикнула старушка в пальто с потертым меховым воротником. – Как же так?

– Брось железяку! – приказал милиционер.

Голос его стал твердым и угрожающим.

– Ага, – развязно кивнул мужик. – Сейчас! Ты-то чего лезешь? Беги, пока не поздно, из города… Не слышал разве? Завтра немцы уже тут будут. Меня они не тронут, а тебя – к стенке. Или повесят… А меня не тронут… У меня, может, уже заслуги есть… Вон, жидовку приложил… А немцы – они ужас как евреев не любят… А я… Я их всех в округе знаю, евреев… Я еще по квартирам пройдусь, посмотрю, как они на нас, русских людях, нажились…

– Напился, совсем ум потерял! – всплеснула руками старушка. – Что же ты такое несешь?

– Я несу? А гирьку вот несу! – выкрикнул мужик. – Хочешь, тебе отдам, дура старая?

Мужик замахнулся гирей, старуха в ужасе отшатнулась, закрывая голову руками, мужик засмеялся, довольный.

– Брось железку! – снова потребовал милиционер, положив руку на кобуру.

– А, пожалуйста! Лови! – Мужик метнул гирьку в лицо постового, но попал в левое плечо.

– Ах ты ж… – Милиционер бросился вперед и ударил.

Мужик упал.

– Я же тебя! – Милиционер с ходу врезал ногой в живот лежащему, тот согнулся и заскулил. – Я тебе…

– Где тут телефон? – спросил Костя, оглянулся на дом, в окна которого выглядывали люди, привлеченные шумом и криками. – Позвоните кто-нибудь в милицию!

– Ага, я вызову, – крикнул в открытую форточку старик с первого этажа.

– И «Скорую»! – добавил Костя.

Старик кивнул и исчез.

– Урод, – сказал милиционер, ударив лежащего мужика еще раз, в лицо. – Я же его знаю… Нормальный же был человек… Слесарь в артели какой-то…

– Времена ненормальные, – сказала бабка. – Время Зверя, вот люди в зверей и превращаются…

Милиционер оглянулся на Севку и Костю. Вздохнул.

– А ведь он правду сказал… Я останусь – меня повесят. Или такие вот добровольцы прикончат. Они свое у кого угодно выслужат, а меня… Только меня не эвакуируют. И мою семью… Бросить все… Разве не ясно – умирает город. Нет работы – люди в панику ударятся. А если начальство бежит, значит, знает что-то. Не собирается никто город оборонять… – Милиционер говорил даже не со злостью – отчаяние было в его голосе. – Ладно я, но ведь и семьи милиции будут вешать. Нет?

Милиционер говорил тихо, оглядываясь раз за разом на очередь, чтобы не услышали бабы, чтобы не подхватили и не подняли гвалт.

– И это – только начало, – сказал милиционер. – Точно вам говорю, начнут скоро магазины громить. И квартиры. Я помню, как это в семнадцатом было. И в восемнадцатом, и при эсеровском мятеже. Не мятежники народ за булку резали, свои же, соседи. Такая возможность появилась, как не воспользоваться. Только тогда нам приказали стрелять сразу, пойманных на месте преступления – расстреливать с революционной непримиримостью. И я, семнадцатилетний пацан, вместе с батей и ребятами порядок на улицах навели. Быстро навели. А сейчас – нет такой инструкции. За порядком приказали следить, и все… А сами, может, разбежались уже… Ленин тогда, при мятеже, в городе остался. А сейчас…

Милиционер еще больше понизил голос, перешел на шепот.

– Говорят, в мавзолее нет уже тела, увезли, говорят… Не слышали?

– Нет, – ответил Костя.

– Город не сдадут, – сказал Севка. – Не сдадут. Я клянусь…

– Хорошо бы… – Милиционер оглянулся на мужика – тот полз прочь, постанывая и бормоча, что не дают рабочему человеку за свои собственные деньги…

– Лежать, – скомандовал постовой и пнул мужика. – Лежать, а то пристрелю…

– Нам дождаться машину? – спросил Костя. – Нужно дать показания?

– Вон, – милиционер мотнул головой в сторону очереди, – полно свидетелей…

– А не разбегутся? – усомнился Севка, вспомнив, что в его время народ не слишком жаждал давать показания.

– Куда они из очереди денутся, – невесело улыбнулся милиционер. – Бомбежка начнется – с места не сдвинутся. Они ж знают… – Милиционер посмотрел на Севку и покачал головой. – Они думают, что если сейчас не запастись продуктами, то совсем плохо будет… И к тому же это же толпа. Не было бы меня, они вместе с убийцей уже дверь бы магазина ломали… А так – будут показания давать, с радостью. Толпа, одно слово…

Постовой еще раз пнул убийцу, тот захрипел, согнувшись вдвое.

– Вот такие дела, – сказал Костя. – Пошли, дальше прогуляемся?

Они прошли три квартала, когда навстречу им проехала полуторка с несколькими милиционерами в кузове.

– Оперативная машина, – посмотрев полуторке вдогонку, сказал Севка.

Сделав круг, они вернулись к дому Евграфа Павловича. Костя оглянулся по сторонам, заложил четыре пальца в рот и оглушительно свистнул. Открылось окно, и из него выглянул Никита.

– Как там у вас дела? – спросил Костя.

– Если не устали – еще погуляйте, – сказал Никита.

– Лады. – Костя оглянулся на стоявшего в стороне Севку. – Ты как? В туалет, там, воды попить – не нужно?

– Обойдусь, – сказал Севка.

– Тогда – шагом марш.

Они снова пошли, не торопясь, по улицам, и Севка все никак не мог понять, что творится. Все, происходившее сейчас в Москве, совершенно не было похоже на то, что он видел в кино, что представлял себе по фильмам и книгам. Да, были плакаты на стенах. Были крест-накрест заклеенные полосками бумаги окна. Были сводки Совинформбюро, вывешенные на специальных деревянных щитах. Гитлер, с челкой и костлявыми пальцами, и Геббельс, скрюченный головастик, что-то злоумышляли на карикатурах и неизменно получали по голове от громадного красноармейца, протыкавшего их штыком в одиночку или при поддержке рабочего-крестьянина, – все эти детали были, но не было самого главного. Не было того, что ему раньше казалось главной приметой социализма и тем более сталинского режима – порядка, дисциплины, единого порыва, в конце концов. Язык не поворачивался сказать, что эти люди, торопливо снующие по улице, прижимаясь к стенам, нервно переговаривающиеся в очередях, тихо, воровато оглядываясь вокруг, грузящие вещи и мебель в машины или с ненавистью глядящие на тех, кто грузит, – что все они готовы в едином строю, плечом к плечу отстаивать свой город, защищать государство рабочих и крестьян. И, значит, снова прав был Орлов, когда говорил, что победит тот, кто заставит…

Но пока не видно, что кто-то собирается заставлять. Если остальные милиционеры пребывают в таком же состоянии, как и постовой возле магазина, то может произойти все, что угодно…

– Слышь, – тихо сказал Костя и тронул Севку за локоть.

– Что?

– А сдается мне, что во-он те граждане как-то странно себя ведут.

Возле небольшого магазина стояла полуторка с работающим двигателем. Водитель сидел в кабине и курил, возле машины лежали уже штуки четыре окурка. В каком-то штатовском фильме это оказалось признаком того, что водитель участвует в ограблении банка. Во-первых, долго стоит, во-вторых, нервничает.

Трое парней в ватниках и пожилой мужчина в кожаном пальто быстро переносили ящики и коробки из магазина в кузов машины.

– Живенько так трудятся… – пробормотал Костя. – Будто свое носят… Как думаешь, стоит у них поинтересоваться, а чего они, собственно?..

Севка пожал плечами.

– Давай так, – сказал Костя. – Я иду прямо к ним, а ты держишься сзади-слева. И следишь за водилой. Имей в виду, у грузчиков оружия не видно, а у шофера может быть что угодно. Мы же с тобой не хотим попасть под автоматный огонь с близкой дистанции.

– А если у него есть автомат? – удивляясь собственному спокойствию, спросил Севка и расстегнул кобуру.

– А у нас нет инструкции следить за порядком, – ответил Костя. – Я вообще не умею следить за порядком. Хорошо я умею только людей убивать. Или я не прав?

– Прав, наверное. – Севка вздохнул. – С другой стороны, обед тоже нужно заработать. Десять старушек – уже рубль.

– Каких старушек? – на ходу спросил Костя.

– Старая шутка. Хотя для тебя, может быть, слишком новая.

Севка вынул из кобуры револьвер, руку с оружием отвел за спину и пошел сзади и слева от Кости, ставя ноги аккуратно, стараясь не цокать подковками. Зачем привлекать внимание раньше времени?

Костя двигался на носках, чуть пританцовывая, словно подчиняясь какой-то слышной только ему мелодии. Пистолет он так из кобуры и не достал, свободно держал руку чуть на отлете, словно ожидая, что прямо сейчас откуда-то появится партнерша и нужно будет танцевать какую-нибудь польку-бабочку.

Водитель спохватился только тогда, когда до машины Косте осталось шагов десять. Водитель закурил очередную папиросу, бросил спичку на мостовую и спрятал портсигар в карман потертой кожаной куртки на молнии. Поднял взгляд и увидел двух лейтенантов.

Вернее, водитель заметил одного – Костя был почти рядом. Шофер дернулся и выронил изо рта папиросу.

– Подними, – сказал Костя самым дружелюбным тоном.

– Что? – не понял водитель.

– Папиросу подбери, сгоришь ведь к чертовой матери, – охотно пояснил Костя. – Там же под сиденьем у тебя небось тряпки всякие и прочая легковоспламеняемая ерунда. Яйца припалишь, что делать будешь?

Не сводя взгляда с лейтенанта, водитель стал лихорадочно шарить левой рукой по кабине, нашел папиросу и выбросил ее прочь.

Из магазина появилась пара парней, тащивших тяжелый деревянный ящик.

– Вот, – сказал Костя. – Добрый день. А что, извините, пожалуйста, может быть в такой таре?

Парни замерли, глядя на улыбающегося лейтенанта. Севка краем глаза увидел досаду и удивление на лицах грузчиков. Водитель убрал правую руку с руля. Севка взвел курок на револьвере.

– Давайте не будем ставить ящик на землю, подержим его чуть-чуть в руках, – предложил Костя, перемещаясь так, чтобы из открытой двери магазина его не было видно. – И не будем нервничать. Это ненадолго.

А у него в руках пистолет, вдруг заметил Севка. Откуда его достал Костя, было непонятно, тем более что пистолет в кобуре остался на месте. «Век живи, – подумал Севка, – век учись». И успел подумать еще и вторую часть этой пословицы: «А дураком останешься…».

Из окна кабины показались два ствола охотничьего ружья. Оно, видимо, лежало прикладом на пассажирском сиденье, а стволами на коленях шофера, иначе он никак бы не развернул оружие в сторону Кости.

– Ствол! – четко произнес Севка, вскидывая револьвер. – Ты не туда смотри, ты сюда смотри!

Водитель посмотрел на Севку, стволы стали перемещаться, чтобы тоже глянуть на некстати подошедшего командира.

– Не нужно, – почти попросил Севка. – Просто брось оружие.

Водитель щелкнул курками ружья.

Севка нажал на спуск «нагана». И тут же перевел ствол вправо, на грузчиков. Четко, без дрожи в руках и холодка в желудке. Парни посмотрели на него. Синхронно сглотнули.

– А теперь – горбатый, – провозгласил Севка и после небольшой паузы добавил: – Я сказал – горбатый!

Пуля ударилась в стену над самой головой Севки. Стреляли из магазина, поэтому выстрел прозвучал глухо и как-то несерьезно. Маленький осколок кирпича больно щелкнул Севку в затылок, прямо между фуражкой и воротником шинели.

Севка нырнул к машине, уходя с линии прицеливания. Вторая пуля ударила ниже, но Севки там уже не было. Дверца полуторки показалась холодной, почти ледяной, когда Севка оперся о нее рукой.

Три шага вдоль машины. Севка осторожно выглянул из-за борта полуторки, быстро пригнулся – открытая дверь магазина была как раз напротив.

– И что дальше? – спросил Севка и хотел посмотреть на Костю, но тот куда-то исчез.

«А вот интересно, – подумал Севка, – а если Костя вот так взял и ушел, оставив в воспитательных и обучающих целях напарника самостоятельно выкручиваться из забавной ситуации?» Придумать ответ Севка не успел – в магазине рвануло, из дверей вылетел клуб черного дыма.

– Как ты думаешь, – спросил Костя, – в магазине было много бьющихся предметов?

Парни с ящиком в руках стояли неподвижно, пыль и копоть медленно оседали на их лицах и одежде.

Справа послышались торопливые шаги, Севка выглянул из-за машины – по улице бежал милиционер – молодой тощий парень.

– Привет, – сказал Севка, пряча револьвер в кобуру. – Ты уж извини, мы тут немного нашумели.

Милиционер остановился возле кабины, заглянул вовнутрь и медленно стащил с головы черную кубанку.

Севка тоже заглянул вовнутрь – водитель лежал на боку, во лбу имелось отверстие, из которого вытекала кровь. «Попал, куда целился», – отстраненно подумал Севка, словно не о себе, не о своем выстреле.

– Значит, так, – сказал Костя. – Нам некогда, нам нужно бежать по делам. Ты уж тут сам посторожи уцелевших бандитов. Если станут спрашивать – скажи, двое фронтовиков проходили мимо и встали на защиту государственного имущества. Не возражаешь?

Милиционер растерянно кивнул.

– В магазине еще двое. Может, и живые. Граната – это такое дело, что трудно быть уверенным на сто процентов. Так что поглядывай и на дверь. И вообще, как только мы отойдем за угол – посвисти в свисток, зря, что ли, с ним ходишь…

Костя подхватил Севку под руку и быстро пошел по улице. Когда они свернули за угол, Костя перешел на бег.

– Шире шаг! – скомандовал он Севке. – Нам не хватало еще отчеты писать. Герой должен быть скромным, имей в виду.

Они нырнули в проходной двор, выскочили на соседнюю улицу и перешли на шаг.

– У тебя спина в штукатурке, – сказал Севка. – Давай отряхну.

Они подошли к дому Евграфа Павловича. Костя свистнул, выглянул Никита и сказал, что обед готов и можно подниматься.

– Что-то я проголодался, – сказал в лифте Костя.

– Будем говорить о перестрелке комиссару? – спросил Севка.

– А как же? – удивился Костя. – Чтоб у тебя и мыслей не было промолчать. Исповедь – путь к спасению.

Они вышли из лифта, Никита открыл дверь.

– Что у нас на обед? – спросил Костя, заходя в коридор.

Дверь захлопнулась, щелкнул замок.

– Оружие положите на пол, – сказал комиссар.

Самого его видно не было, голос донесся откуда-то из гостиной.

Костя замер.

– Положи оружие на пол, – тихо сказал Никита. – Прямо где стоите, там и оставьте.

Севка пожал плечами, расстегнул ремень, портупею и опустил на пол. Костя тоже снял ремень с кобурой.

– И тот, что в рукаве, – сказал Никита.

Костя нагнулся и осторожно положил пистолет на пол. Подумал и выложил из кармана шинели гранату.

– Проходите. – Никита пошел вперед, Костя и Севка – за ним.

Евграф Павлович сидел возле стола. Рядом с ним за столом сидел Евгений Афанасьевич. На диване, закинув ногу за ногу, сидел Орлов.

– Привет, Сева, – сказал Орлов. – Давно не виделись.