Торопов шел по улице посреди проезжей части, по двойной разделительной, и смотрел на дома. Кажется, мимо проносились автомобили, совсем рядом, обдавая потоками упругого воздуха, но ему было совершенно не страшно, скорее интересно. Или даже забавно. Улица менялась. Перед Тороповым – все было как раньше, до появления Нойманна. В меру обшарпанные дома, крикливые рекламные плакаты и убогие вывески. Но там, где Торопов уже прошел, все изменилось. Дома были выше и аккуратнее. Реклама – богаче, вывески… Все было ярче и живее.

Стоило Торопову поравняться с очередным домом, как тот словно оживал, превращался из провинциального убожества в нечто достойное называться человеческим жилищем. И что самое главное, исчезал мусор. Не было традиционных куч бумажек у мусорных баков и уличных мусорников, не было россыпей окурков возле автобусных остановок, обрывков полиэтиленовых пакетов на ветках деревьев. Не было уличных собак и кошек. Был порядок.

Закончилась славянская и азиатская расхлябанность, пришел немецкий порядок. Настоящий, без дураков.

Его принес Торопов.

Своей волей, своим решением Торопов все изменил, сделал лучше и чище.

Вот здесь, в этой подворотне, раньше обитала компания алкашей. Сейчас… Сейчас – чистый подъезд. Вымытые ступени, аккуратно выкрашенная дверь. На стенах нет диких и нелепых граффити. Ни на русском и ни на немецком, между прочим, потому что порядок Торопов принес не из либерастической вырождающейся Федеративной Германии, а из Третьего рейха, из Великого Государства, способного сплотить народ, дать ему идею… и проследить, чтобы эта идея воплощалась без искажений и исключений.

Торопов шел и видел, как меняется город, замечал, что люди тоже меняются. Почти нет сутулых уродливых слабаков. Молодежь – высокая, энергичная, сильная. Вон тот мальчишка, который только что мотал головой в такт нелепой мелодии из «дебильников», вдруг выпрямился, расправил плечи, его взгляд преобразился, стал светлым и осмысленным. Вместо мятых нелепых штанов и замызганной футболки – форма. Не военная, не дорос еще паренек до почетного права служить в армии. Форма гитлерюгенда, но видно, с какой гордостью носит ее мальчишка.

Он изменился, а девчонка, сидевшая только что возле него и отхлебывавшая энергетик из одной банки с ним, – исчезла. И это правильно. Еврейка не могла дожить до этого времени. Носителей проклятой крови уничтожили еще в сороковых…

Зазвонил будильник, и Торопов проснулся, нащупал прыгающую по ночному столику жестянку, выключил.

Торопов глаза не открыл, продолжал лежать зажмурившись, словно пытаясь вернуться в сон. Странно, в который раз удивился Торопов. Во сне он ощущает себя частью системы, частью Великого Рейха, принимает его законы и правила, искренне принимает… совершенно искренне. Во сне он – часть Силы, изменившей историю. А наяву… Наяву он все еще не может сказать «мы» о себе, о штурмбаннфюрере Нойманне и его команде. «Они». Только «он» и «они».

Это раздражало Торопова и злило.

Дело не в нем, не в Андрее Владимировиче Торопове, а в Нойманне. В Пауле и в Краузе. Это они продолжают демонстрировать Торопову свое пренебрежение, свою брезгливость…

Ладно, подумал Торопов, не открывая глаз. Еще сведем счеты. Нужно просто работать. Демонстрировать свою необходимость. Заполнять-заполнять-заполнять-заполнять листы бумаги, подчеркивая особо важные моменты.

Он понял, почему немцы решили работать с ним. Не лично с Тороповым, тут ему, наверное, просто повезло, выбор на него пал случайно, а вот то, что команда Нойманна выдернула из прошлого только одного человека и работает с ним одним, а не заваливает несколько институтов информацией о будущем – это правильно.

Слишком много людей знают о возможности путешествия во времени – резко увеличивается возможность утечки информации. Если эта информация и не доберется до противника, то даже среди верхушки Третьего рейха может вызвать такой хаос, который обрушит все и вся, сведет пользу от полученных сведений к нулю и потащит историю по неизвестному никому пути.

А так один человек (неглупый человек, напомнил себе Торопов, совсем не глупый) указывает на узловые моменты истории, выдает списки людей, значимых для истории, для развития науки и техники. Торопов не физик, но помнит, что германская ядерная наука пошла не в том направлении. Немцы стали возиться с «тяжелой водой», а нужно было работать с графитом… Ну, или как-то так. Торопову не нужно знать мелочи, достаточно указать на проблему, и в случае необходимости парни Нойманна вытащат из будущего подробную информацию по нужной проблеме. Внимательно изучат записки Торопова и вытащат необходимое.

А немцы работают с бумагами Торопова. Активно работают.

Если первую неделю Торопов просто записывал все, что приходило в голову и что он считал важным и нужным, то потом…

– А давайте, Торопов, мы с вами поработаем над собой, – сказал как-то после завтрака Нойманн. – Вы там писали о русской разведывательной сети в Европе… Как вы ее назвали? О «Красной капелле»?

– Да, – подтвердил Торопов, немного испугавшись.

Он что-то напутал? Проверили, и оказалось, что Шульце-Бойзен не шпионит в министерстве авиации? Шпионит, шпионит, попытался успокоить себя Торопов, с тридцать шестого года шпионит, и с Харнаком уже связался.

– Да не дергайтесь, милейший, – снисходительно усмехнулся Нойманн. – Ничего не случилось, сохраняйте румянец и свежий цвет лица. Просто сегодня вас попросили еще раз изложить информацию по этому поводу. Только и всего. Одна-единственная просьба – не вспоминать то, что уже написали, а создать этот шедевр доносительства и предательства заново. Мы же все хотим, чтобы информация была полной? Хотим?

– Хотим… – еле слышно произнес Торопов.

Пауль, сидевший на дальнем конце стола, хмыкнул в чашку, из которой пил чай. Краузе встал из-за стола и вышел из комнаты.

– Вот и посвятите часик своего бесценного времени этой теме. – Нойманн встал. – А остальной день – в вашем полном распоряжении. Пишите что хотите…

Торопов заново написал все, что помнил о «Красной капелле», о Треппере, о Шандоре Радо, выругал себя, что забыл, под каким именем Радо работал в Швейцарии, но успокоил себя мыслью о том, что работал-то он под прикрытием картографической фирмы или магазина географических карт, а их в Швейцарии в любом случае немного.

На следующий день Нойманн заказал дубль по ученым, с особым акцентом на граждан Союза, и Торопов снова выписывал фамилию за фамилией: Келдыш, Курчатов, Королев, Сахаров… – десятки фамилий, с краткой характеристикой: чем именно занимались эти люди, в какой области работали. Потом был запрос на советский генералитет, потом на достижения в медицине, потом по течению Второй мировой войны, о причинах неудачи наступления на Москву…

Торопов писал о решении нанести удар по Киеву, о неготовности Германии к зиме, о сибирских дивизиях, о нелепом вступлении Германии в войну с Америкой, когда никто Гитлера об этом не просил, о Перл-Харборе и о возможной причастности президента США к провокации этого удара, об «Энигме» писал… Потом вспоминал фамилии мировых политических деятелей послевоенного периода, советских и западных. Особо указал на антисоветчика Трумэна и не забыл упомянуть, что один из самых влиятельных людей Америки – глава Федерального бюро расследований – педик и что его на этом можно зацепить и завербовать.

Потом снова об ученых, но только о физиках. Потом о немецких генералах, участвовавших в заговоре сорок четвертого, потом о войне на Тихом океане… И снова о политиках. Об оружейниках – тут Торопов, злорадствуя, подробно, насколько мог, написал о промежуточном патроне и даже немного пожалел, что о командирской башенке на танках можно не писать – у немцев с этим все и так в порядке.

Немцы работали с его записками, это понятно. И это обнадеживало. И сулило очень неплохие перспективы.

В одно из воскресений, после завтрака, Краузе вдруг спросил как о чем-то само собой разумеющемся: «Бабу худую привезти или предпочитаешь полных?»

– Стройную, – не задумываясь, ответил Торопов. – Блондинку.

Действительно, чего тут стесняться? Он – мужчина, имеет определенные потребности. И женщина – баба, как выразился Краузе, – ему не помешает. И о статусе тоже стоит подумать, положено – пусть привозят.

Проститутка, кстати, оказалась так себе. Да, стройная, даже излишне, но не первой молодости, с прокуренным голосом, не понимающая ни слова по-русски… Кроме того, бельишко у нее, мягко говоря, было непривычного фасона, а когда оказалось, что брить подмышки и прочие разные места в привычку у дам этого времени еще не вошло, Торопов чуть не отказался от услуг прелестницы. Потом немного выпил, успокоился и даже получил удовольствие.

В конце второй недели его пребывания в пригороде Берлина, в субботу, Нойманн неожиданно принес пакет с серой формой СД и приказал ее надеть. Без объяснений – просто бросил бумажный пакет на кровать и объявил, что через пять минут Торопов должен быть готов. Когда Торопов оделся, штурмбаннфюрер поправил на нем галстук, поставил к белой стене стул, приказал садиться и сделать умное лицо. Насколько это возможно в вашем случае, с вежливой улыбкой добавил штурмбаннфюрер.

Вошел Пауль, принес с собой фотоаппарат на деревянной треноге. Не студийный ящик, а относительно небольшой, компактный фотоаппарат со вспышкой. Кажется, «лейка». Непатриотично, подумал Торопов.

– Смотрим сюда, – сказал Пауль, наводя объектив на него. – Улыбку убери, идиот!

Торопов придал лицу серьезное выражение, хотя в душе ликовал и даже беззвучно орал от радости.

Не в некролог же они поместят эту фотографию, правда? Не к приказу о расстреле подколют. Для документов, как пить дать. Для настоящих документов, в которых Торопов будет обозначен как официальный сотрудник СД.

Так, а не иначе.

Для фотографии на пропуск можно было сфотографироваться и в штатском, ведь так? А если его для этого нарядили в форму…

Торопов посмотрел на левую петлицу мундира – четыре кубика и две полоски внизу. И погоны с… как это?.. С одной «шишечкой». Что-то офицерское… Торопов мысленно выругал себя за то, что не выучил в свое время немецкие знаки различия. Даже когда несколько раз искал их в справочниках – ничего не запомнил.

– Обер-штурмфюрер, – сказал Нойманн, заметив взгляд Торопова. – Старший лейтенант. У вас же там было звание? Офицер запаса? Кто?

– Лейтенант.

– Ну, мы вас повысили в звании, имейте в виду. – Нойманн протянул руку, словно собирался по привычке снова хлопнуть Торопова по плечу. – Ладно, полюбовались и хватит. Снимайте форму, переодевайтесь в свое и – за работу.

По плечу Нойманн не хлопнул – побрезговал, наверное. Снятую форму унесли, а фотографию Торопову так и не показали.

И ладно, подумал Торопов. Я потерплю. Ведь фотку сделали, значит, понадобится. И скоро. На дворе конец июля. И не просто июля, а июля тысяча девятьсот тридцать девятого года, до начала войны осталось чуть больше месяца. Пора бы и решить – начинать ее или нет. Может, в свете информации, полученной от Торопова, получится придумать что-то другое? Не хотелось бы, если честно. Зачем менять историю там, где она полностью соответствует интересам Германии.

Если вдруг фюрер примет решение отложить операцию «Вайс», то все – информация от Торопова перестает быть практической и переходит в область теории. Он уже не сможет предсказать дальнейшее течение событий, а будет просто раз за разом перечислять имена, фамилии, изобретения и открытия…

Интересно, все еще лежа с закрытыми глазами, подумал Торопов, а как будет выглядеть изменение истории? Понятно, что не так, как это только что было в его сне. Естественно, это произойдет быстро и незаметно.

Как переключение каналов в телевизоре. Щелк – все уже по-другому. Никто ничего и не почувствует…

Был какой-нибудь Рабинович главой банка – и просто исчез. Потому что его дедушка умер от тифа в Аушвице, а бабку благополучно расстреляли в Киеве. Или Абрамович… А кто-то из русских, какой-нибудь олигарх, вдруг окажется дворником. Будет забавно: вернуться в две тысячи двенадцатый – в новый, переделанный, – и прогуляться по знакомым местам, поискать тех, кого знал в прошлом. Может, кто-то и уцелеет после изменения истории.

А может, изменение уже произошло?

Как там было у Азимова в «Конце Вечности»? Только герой решил, что остается в прошлом, как тут же исчезла его машина времени, и значит, все будущее исчезло. И ничего уже нет… еще нет в будущем? Может, Торопов уже свершил свое великое деяние?

Торопов тут все еще пытается что-то придумать, а там уже – все? Как работает механизм? Просто перенос во времени уже что-то меняет? Или время – штука инерционная, нужно приложить усилия, чтобы ее передвинуть на другие рельсы? Работает принцип бабочки, как у Брэдбери, или нет? Если работает, то с какой дистанции во времени начинается эффект? Позавчера, когда Торопов заполнял очередной лист бумаги, залетевший в комнату комар впился в его лоб, Торопов, не задумываясь, хлопнул рукой, а потом, спохватившись, несколько минут рассматривал раздавленное насекомое у себя на ладони. Он изменил будущее? Или все еще нет? А может, именно сейчас, убив комара, Торопов обрушил все здание причин и следствий?

И все, что было, – исчезло? И не безболезненно, а в результате катастрофы?

Все полыхнуло – каждое мгновение, каждый день, каждый год… Все горело, превращалось в пепел… в ничто превращалось… Прожил человек двадцать лет – и двадцать лет его уничтожал этот огонь. Когда Торопов впервые представил себе эту гекатомбу… аутодафе – чуть не стошнило Торопова.

Его дом. Его семья. Его жена.

Его приятели по сетевой вродекакборьбе, его враги, все, кто когда-то обидел его, – все они сгорели-исчезли-распались-улетучились… Каждый атом и каждая секунда…

И все это сделал он. Он – Андрей Владимирович Торопов!

Никто еще не совершал подобного. Никто и никогда. Что там Наполеон или Чингисхан? Чушь, мелочь!

Хотя… Лучше, чтобы изменения еще не наступили. Было бы неплохо пройтись по ТОМУ миру, высказать в глаза всем то, что он о них думает, объяснить, что он на самом деле их только терпел. Использовал и терпел. Плюнуть в ненавистные лица… Или – еще лучше – прийти с автоматом в руках. И длинной очередью, не жалея патронов…

Тех уродов из параллельного класса, что когда-то встретили его после уроков… или университетского чекиста, который обещал перевод в органы после окончания учебы в обмен на информацию об однокурсниках, а потом, в девяностом, когда все уже валилось и рушилось, сделал вид, что ничего такого и не было.

– Что вы, Андрей? Какая школа КГБ? Вы, наверное, меня неправильно поняли… И я никому ничего не говорил, нет… опустите автомат, Андрюша, опустите…

Торопов представил себе, как нажимает на спуск «шмайсера»… «МП-40». И пули прошивают чекиста насквозь, вырывают кровавые клочья из его спины, превращают отутюженный пиджак в изодранное тряпье… И ублюдков с того форума… и…

Нужно будет попросить…

Кстати, об этом следует написать, решил Торопов. Нельзя производить изменения до тех пор, пока основные разработки – технические и научные – не будут доставлены в тридцать девятый год. Торопов вспомнил, как выглядел стоматологический кабинет его времени, с ужасом подумал, что в этом времени, в тридцать девятом году, поход к зубному врачу может превратиться в пытку…

Медицинское оборудование, научное оснащение, технологии. Нужно будет создать специальную организацию, которая займется скупкой, а если будет нужно, то и кражей всего этого добра из будущего. Скупать и вывозить в прошлое, а потом одним разом, рывком, создать лаборатории, институты, заводы… Разом обрубить всю историю после этого года и дальше возводить новую в пустоте, в вакууме безвременья. Без помех. Чтобы полет на Луну произошел в пятидесятых, чтобы компьютеры – в конце сороковых. Чтобы все это произошло при жизни фюрера, чтобы не сгинуло в грызне после его смерти.

Написать об этом, пусть тот, кто читает записки Торопова, поймет. Добиться встречи с ним и рассказать, убедить… Нужно не менять будущее, нужно его выкрасть. Нужно вырезать из истории семьдесят лет. Вот это – задача! Это – уровень, достойный Андрея Владимировича Торопова. И работа, которая позволит быть полезным долго… очень долго…

Не гонять группы, подобные банде Нойманна, а внедрять резидентов, вербовать агентуру, вытаскивать-вытаскивать-вытаскивать информацию… Это можно успеть сделать быстро. Относительно этого времени сделать быстро, естественно.

Они перебрасывают людей в будущее, даже студентов можно отправить, в нынешнем российском бардаке никто и не спохватится, откуда взялись эти парни и девушки, откуда приехали. Лишь бы платили, да, лишь бы платили новые студенты… А кроме этого там найдутся нужные кандидатуры на вербовку – это будет несложно. Совсем несложно. Никто не устоит перед таким выбором – либо твоя жизнь, либо жизнь всех остальных. Никто не сможет устоять.

Даже Торопов не устоял, а он ведь…

А я, подумал Торопов, я – сделал правильный выбор. Какой смысл в моей смерти, если все уже предрешено? Задача любого разумного человека – выжить, сохранить свой интеллект. В конце концов, это задача, высокое предназначение интеллектуала. Сохранить себя для будущего. Для человечества.

За окном послышался звук автомобильного двигателя.

Приехал кто-то из группы, подумал Торопов. Скрипнули петли ворот. Потом створки должны были лязгнуть, закрываясь, но Торопов прислушивался напрасно. Это значило, что машина должна скоро уехать. Нет смысла закрывать за ней ворота, чтобы потом через несколько минут открыть.

Торопов встал с постели, быстро оделся. Кто бы из группы ни приехал, не стоит дожидаться их появления лежа в кровати. Уроды не страдали излишней тактичностью, могут войти в комнату, потребовать, чтобы Торопов одевался, а потом стоять, наблюдая за переодеванием. И комментировать.

В дверь комнаты Торопова постучали.

Это не Нойманн и его люди, те входят без стука. Это, наверное, хозяйка дома. Фрау Лизелотта, кажется.

Штурмбаннфюрер как-то ее представлял, но Торопов не запомнил. Смысла не было – хозяйка не знала русского, а жилец – немецкого. Поэтому общение между ними сводилось к гутен морген-таг-абенд, битте и данке. Если хозяйка приходила утром и, поздоровавшись, произносила нечто плюс «битте» – следовало идти на первый этаж принимать пищу. «Эссен», по-немецки «кушать» – «эссен». И «пить» – «дринкен». Еще Торопов из фильмов помнил «дас ист фантастиш». «Хальт» и «хенде хох» с «аусвайс» из других фильмов он тоже помнил, но до этого, слава богу, дело не дошло. И не дойдет.

Стук повторился.

– Да! – сказал Торопов.

Дверь открылась, хозяйка заглянула в комнату, изобразила улыбку на бледных губах и сказала «что-то там битте».

– Хорошо, – кивнул Торопов.

Интересно, подумал он, когда хозяйка ушла, кем ей представили постояльца? Русским перебежчиком? Агентом? Просто посоветовали не лезть не в свое дело, раз деньги платят? Она-то все равно выполнила свой долг – сообщила в полицию о странных жильцах.

На второй день пребывания Торопова здесь к дому явился шуцман, задавал какие-то вопросы Нойманну, а тот отвечал спокойно, уверенно и с превосходством в голосе. Разговор проходил во дворе, Торопов мог его наблюдать в окно и видел, как Нойманн предъявил какие-то бумаги, а шуцман откозырял и почти строевым шагом вышел за калитку. Хозяйка, стоявшая неподалеку, удовлетворенно кивнула и продолжила подметать двор.

– Стуканула? – спросил Торопов тогда, когда к нему в комнату вошел Нойманн.

– Почему в вопросе столько негатива? – осведомился в ответ штурмбаннфюрер. – Разве лояльный гражданин не должен проявлять бдительность, особенно в условиях борьбы с империализмом и плутократией?

Тогда Торопов спорить не стал. Собственно, чего было спорить, если Нойманн был прав. Бдительность, она такая бдительность… Штука необходимая, между прочим. Порядок основывается на личном вкладе каждого.

Кстати, о вкладе. Торопов посмотрел на стопку бумаги на письменном столе, задумался на мгновение – а не плюнуть ли на завтрак и не посвятить часок работе над проектом освоения науки и техники будущего? Пока есть настрой и азарт. Предостеречь от необдуманных, импульсивных поступков… Пусть даже немцы и сами все поняли, но продемонстрировать свою заинтересованность и компетентность… креативность, в конце концов, будет не лишним.

Ладно, потом, после завтрака. Если приехал Нойманн, то все равно придет в комнату и не позволит спокойно поработать. А то и даст задание в очередной раз написать о причинах нападения Японии на Гавайи, о предположениях по поводу американской провокации… Об этом Торопов уже писал раза три. Конкретно об этом трижды, и еще четыре раза был вынужден упомянуть о Перл-Харборе, анализируя общую политическую обстановку в мире и на Тихом океане. Дались им эти Гавайские острова…

Но – их дело. И право.

Значит, вначале – спуститься вниз, позавтракать, возможно, выслушать очередные оскорбления в свой адрес, сделать вид, что не понял мерзких намеков, потом подняться наверх и снова сесть за работу.

То, что сегодня воскресенье, ничего не значит. Торопов работал без выходных. Ну разве что сегодня опять привезут проститутку. Может, заказать двух?

Торопов усмехнулся. Интересно, как отреагирует Краузе, если попросить сразу двух – блондинку и брюнетку. А если заказать мулатку или негритянку? Смогут они в Германии тридцать девятого года найти ему негритянку? А уж хозяйка как будет счастлива, если жилец устроит шумный праздник плоти…

– Я так понимаю, что вы уже проснулись? – прозвучало из-за неприкрытой двери. – Хозяйка звала завтракать?

Нойманн распахнул дверь, остановился на пороге. Сегодня он был в форме – и не просто в форме, а в белоснежном мундире, в шикарном белоснежном мундире. Нойманн в нем был похож на капитана дальнего плавания, только что вернувшегося из кругосветки.

– Неплохо выглядите, – счел нужным сообщить штурмбаннфюреру Торопов, даже не покривив душой.

– Я знаю, – отмахнулся Нойманн, вошел в комнату и остановился перед зеркалом, висевшим на стене. – В прошлом году ввели. Говорят, что скоро отменят, но пока… Хорошо. Думал надеть форменный фрак, знаете, такая у нас есть клубная форма. Черный, как рояль… Черное мне, кстати, идет даже больше, чем белое, но на дворе такая жара… Лето, знаете ли…

Нойманн тронул пальцами узел галстука, сбил щелчком невидимую пылинку с плеча.

– Тоже будете завтракать? – поинтересовался Торопов.

– Нет. Я тоже не буду завтракать. – Нойманн заговорщицки подмигнул Торопову, делая акцент на «тоже». – Вам не надоела стряпня фрау Лизелотты?

– Мне не предоставляли выбора, – сказал Торопов. – Но особых претензий у меня…

– До сегодня, – поднял указательный палец Нойманн. – До сего дня вам не предоставляли выбора, но с этого момента… Ну, не с этого, если честно, но с сегодня – точно, вы сможете сами выбирать… не только меню и место приема пищи, но и много еще чего вы сможете выбирать. Где-то так к вечеру у вас начнется новая жизнь. А пока у вас нет выбора, кроме как присоединиться ко мне. Составить мне, так сказать, компанию. Возражений нет?

Торопов несколько демонстративно окинул взглядом штурмбаннфюрера, потом перевел взгляд на свои матерчатые туфли. На фоне нойманновского великолепия одежда Торопова будет смотреться живенько. Уместно, можно сказать. Адмирал и портовый грузчик.

Нойманн взгляд заметил и понял правильно. Засмеялся.

– Ну что значит форма по сравнению с содержанием? – спросил Нойманн у своего отражения в зеркале. – Ерунда, исчезающе крохотная величина. Вот такая!

Нойманн показал пальцами, какая именно.

– Вы сейчас побреетесь, примете ванну. Затем явится парикмахер. Собственно, он уже внизу. Свистнете – он и поднимется. Прическа у вас вполне подходящая, он только подровняет немного… – Нойманн обошел Торопова, рассматривая того, словно товар на ярмарке. – Затем…

– Сегодня у вас праздник? – спросил Торопов.

– У меня? – Нойманн ткнул себя пальцем в грудь и покачал головой. – У вас праздник, херр Торопов… Простите, херр обер-штурмфюрер. У вас – праздник.

Нойманн полез во внутренний карман своего великолепного мундира, достал конверт и протянул его Торопову.

– Я не с того начал, – без раскаяния в голосе сказал Нойманн. – Вечно я так… Вот, это – ваши документы. Новые документы, настоящие документы… Полагаете, легко было решить вопрос о присвоении высокого звания и статуса недочеловеку?

Торопов почувствовал, как дрожь пробежала по телу. Протянул руку за конвертом и увидел, как трясутся пальцы.

Вот оно… свершилось…

Торопов сглотнул, все еще не решаясь взять конверт. Так и стоял с протянутой рукой. С дрожащей протянутой рукой. А Нойманн не торопился, чертов Нойманн протягивал конверт, улыбался, прищурив левый глаз, словно целясь Торопову в лоб.

А если это идиотский розыгрыш, с ужасом подумал Торопов. С них станется, между прочим. Эти суки всячески старались его унизить и оскорбить. Сколько раз провоцировали Торопова на ссору, сколько сил и нервов стоило тому не повестись, не поддаться этим троллям… И сейчас может оказаться, что в конверте – пустышка. Обманка. И окажется, что этот розыгрыш уроды готовили с того самого дня, когда фотографировали Торопова вот в этой самой комнате.

Ведь и вправду – присвоение офицерского звания иностранцу, да еще и неполноценному иностранцу, – событие необычное. Что-то там у них изменилось потом во время войны, но даже тогда… Русский – офицер СД? Да он даже отбора не пройдет… не смог бы пройти. Нужно было, кажется, вначале вступить в СС и только потом… Или он путает. Или это путается все в его голове…

– Берите, не бойтесь. – Нойманн сунул конверт между дрожащих пальцев Торопова, как в щель почтового ящика. – Сегодня не день дурака… Да вы и не дурак, если разобраться. Открывайте – у вас сегодня необычный день. Я бы даже сказал – самый значимый день в вашей жизни.

Торопов открыл конверт. Деньги. Довольно толстая пачка денег.

– Это… как это у вас называют… – Нойманн задумался, шевеля в воздухе пальцами. – А, подъемные. Вы получаете звание, у вас появятся расходы. Вы же устроите небольшую пирушку вашим друзьям? Ну, почти друзьям. Устроите?

Торопов кивнул, сунул деньги, не считая, в карман своих парусиновых брюк, достал из конверта удостоверение. Открыл.

Его фотография. И его имя и фамилия. Немецкими буквами, готикой, но он смог разобрать. Два «ф» в конце. Торопов коснулся пальцами своей фотографии. Осторожно провел кончиками пальцев по странице. Вот печать. И подпись… Торопов попытался разобрать, чья фамилия стоит возле подписи, но не смог – на глаза набежали слезы.

Торопов смахнул их ладонью.

– Ладно вам. – Нойманн легонько, самыми кончиками пальцев, похлопал Торопова по плечу. – Хотя, конечно, всякий человек в такую минуту расчувствовался бы, не только славянская обезьяна…

– Спасибо, – искренне поблагодарил Торопов. – Я… я оправдаю… я докажу…

– Или подохнете, – сказал Нойманн. – У нас это быстро. Значит…

Нойманн осторожно вытащил удостоверение из пальцев Торопова.

– Не дергайтесь так, никто не забирает вашу игрушку. Я ее кладу вот сюда, на письменный стол. Видите? Вы еще и деньги сюда положите, чего уж там. Зачем вам тащить все это в ванную? Еще забрызгаете, намочите…

– Да-да, конечно… – Торопов вытащил из кармана купюры, положил их возле удостоверения, разгладил, выровнял по краю стола. Снова разгладил.

– Сколько вам понадобится времени на мытье?

– Пять минут.

– Да не суетитесь, волшебство не исчезнет, – засмеялся Нойманн. – Оно будет здесь. И это – далеко не самое волшебное действо, которое ожидает сегодня маленького русского предателя…

– Десять минут. Плюс – бритье…

– Не брейтесь, вас обслужит цирюльник. Зря, что ли, я его сюда привез? Вы мойтесь, а он будет вас ждать в коридоре. Потом, вымытый и побритый, приходите сюда, и мы продолжим строить планы на сегодня. Да?

– Да, – выдохнул Торопов. – Да, конечно.

Он помылся быстро, а парикмахер, пожилой немец в белой куртке, не спешил. Не торопясь, щелкнул несколько раз ножницами, подравнивая волосы на голове, потом не спеша правил опасную бритву на ремне, который принес с собой, медленно взбивал пену в металлической посудине, покрывал щеки и подбородок Торопова пеной и долгими, плавными движениями снимал ее вместе со щетиной сверкающим лезвием.

Торопову хотелось поторопить старика, выхватить полотенце и самому стереть со щек остатки пены.

Не дергайся, Андрей Владимирович. Не дергайся. Это тебе кажется, что брадобрей тормозит. Это просто тебя лихорадит. Ничего не изменится, если ты вернешься в комнату на пару минут позже. Ничего не изменится.

Если это все-таки издевательский розыгрыш – то он и останется розыгрышем. Если правда…

Парикмахер отступил в сторону, Торопов пробормотал «данке» и быстрым шагом вернулся в свою комнату.

Нойманн, насвистывая, раскачивался на стуле возле письменного стола, в комнате ничего не изменилось. Почти ничего, одернул себя Торопов. На застеленной кровати поверх покрывала лежал мундир. Такой же белый, как мундир Нойманна. Только в левой петлице было не четыре «шишечки», как у штурмбаннфюрера, а три. И две полоски под ними.

– Ваша форма, херр обер-штурмфюрер, – торжественно провозгласил Нойманн. – Я попросил хозяйку отутюжить китель и брюки.

Торопов осторожно прикоснулся к кителю. Еще теплый, еще не остыл после прикосновения утюга.

– Одевайтесь, обер-штурмфюрер, – сказал Нойманн, вставая из-за стола. – Я подожду вас внизу.

И вышел.

Торопов оглянулся на закрывшуюся дверь, медленно опустился на колени и погладил ладонью белые туфли, стоявшие у кровати. Не парусиновые чудовища, которые носил все это время, а кожаные, блестящие, словно лимузин. Два лимузина.

Волшебство продолжается. Продолжается…

Торопов оделся. Не сразу справился с галстуком, но потом успокоился и завязал аккуратный узел. Застегнул китель. Медленно, словно во сне, надел фуражку. Подошел к зеркалу и не сразу смог заставить себя открыть зажмуренные глаза.

Вот так вот. Это вам не дурацкая аватарка на сайте. Не виртуальная энкавэдэшная формочка, простенькая пролетарская. Это – форма. И это – обер-штурмфюрер СД, а не сетевой деятель. За ним признали право на ношение этой формы, признали право вершить судьбы мира, как бы патетически это ни звучало. Он и вправду будет решать судьбу планеты, будет поворачивать стрелу истории. Если нужно – с кровью, с хрустом суставов, с треском ломающихся позвоночников.

Торопов шагнул было к двери, но спохватился, вернулся к столу, взял свои новые документы. На всякий случай глянул на фотографию и убедился, что все осталось на своих местах – и фото, и печать, и затейливая подпись человека, выдавшего удостоверение.

Вот так, сказал Торопов и спрятал документы во внутренний карман кителя. Вот так – и спрятал деньги в карман брюк.

Вот так.

Еще раз посмотрел в глаза своему отражению в зеркале и вышел из комнаты.

Он словно снова вернулся в детство.

Мать привезла своему Андрюшке матросскую форму из Москвы. Почти как настоящую, надела на сына и разрешила выйти во двор в ней – в новенькой, отглаженной, еще пахнущей магазином. И Андрюшка спускался по ступенькам крыльца, пытаясь сдержать улыбку, пытаясь соответствовать форме, настоящей моряцкой форме, видеть, КАК смотрят на форму приятели, и не выпустить наружу счастливую улыбку…

Торопов спустился по лестнице на первый этаж. Фрау Лизелотта, стоявшая в дверях кухни, издала какой-то восхищенный возглас, всплеснула руками и даже приложила к глазам платок. Она восхищена! Она не ожидала, что ее жилец так потрясающе выглядит в форме. Она вообще не ожидала, что он – обер-штурмфюрер СД, сука старая, когда бегала к участковому, или как тут у них называется шуцман, отвечающий за порядок на их улице. Бегала, доносила, а тут…

Но восхищение на лице старухи было таким искренним, что Торопов решил – не будет отбирать у бабки ее дом. Была такая мысль – попросить именно этот домик для себя, чтобы выгнали фрау Лизелотту.

Ладно, подумал Торопов, пусть живет здесь. Тем более что домик так себе. Наверняка есть еврейские реквизированные особняки и получше.

– Браво! – сказал Нойманн, встретив Торопова на крыльце. – Неплохо выглядите, господин обер-штурмфюрер. Почти совсем как человек…

Сволочь, подумал Торопов, спускаясь с крыльца. Ладно, еще немного я тебя потерплю. Но после…

– На заднее сиденье. – Нойманн легко, будто мальчишка, сбежал по ступенькам, подошел к машине. – Вы хотите ехать справа или слева?

– Все равно, – ответил Торопов. – Какая разница?

– Точно, никакой, но я ведь вам обещал, что теперь вы сами будете выбирать, – засмеялся Нойманн. – Итак – справа или слева?

– Справа.

– Хорошо. – Нойманн обошел «Мерседес», открыл левую заднюю дверцу. – Хотя… Лучше вы сюда садитесь, а я справа… Мне справа больше нравится.

Пауль, сидевший за рулем, усмехнулся. Краузе, устроившийся рядом с ним, наверное, тоже.

Значит, выбираете сами, подумал Торопов. Ладно. Веселитесь. У вас не получится испортить мне настроение. Не получится.

Торопов открыл дверцу, сел на заднее сиденье. Снял фуражку и положил ее на колени.

Пауль и Краузе были в штатском – в одинаковых серых пиджаках, воротники рубашек – наружу. Кстати, подумал Торопов, получается, что оба мерзавца теперь ниже его по званию. И в принципе, их можно поставить по стойке смирно и… В принципе, напомнил себе Торопов. Только в принципе.

– Вперед! – скомандовал Нойманн, сев в машину и захлопнув за собой дверцу. – На Берлин.

Они не стали закрывать за собой ворота – машина выехала на улицу, свернула направо и, ускоряясь, поехала мимо домов – по маршруту неудавшегося бегства Торопова. Он с тех пор так больше и не выходил со двора фрау Лизелотты. Сидел в своей комнате и всего несколько раз спускался во двор.

Вот они проехали мимо дома, возле которого Торопов встретил в то утро мальчишку из гитлерюгенда, а вот здесь старуха соседка поздоровалась с Тороповым… А вот тут Торопов лежал в траве. Понял, что некуда идти, и лежал, строя планы на будущее. Из-за тех деревьев появился дирижабль. Будто сто лет прошло, подумал Торопов.

Тот плачущий от бессилия человечек исчез, а вместо него – обер-штурмфюрер СД. Собственно, и звание это не имеет смысла, разве что как констатация факта, признание заслуг. На самом деле сейчас в машине едет вершитель. Нет, большими буквами, торжественно – ВЕРШИТЕЛЬ.

Торопов вдруг осознал, что все время, пока машина ехала по улице, он непроизвольно гладил пальцами кубики в петлице. Торопов торопливо опустил руку и посмотрел на Нойманна – заметил или нет. Похоже, что не заметил. Иначе бы уже прокомментировал.

– Мы далеко едем? – спросил Торопов, на всякий случай избегая слова «куда».

Он не был суеверным, но бабушка в детстве регулярно шлепала его по руке и требовала «не закудыкивать» дорогу.

– В Берлин, – сказал Нойманн. – Вначале – обзорная экскурсия. Вы ведь никогда не были в Берлине? Там, в своем времени?

– Н-нет… – покачал головой Торопов. – В Египте, в Турции… Отдыхали с женой… А в Берлине…

– Вам понравится, – пообещал Нойманн. – Берлин – это нечто особенное. Вечный праздник – столица империи.

Торопов кивнул.

Может быть. Он не был в Берлине, но видел сотни фотографий столицы Третьего рейха, сделанных во время штурма и после капитуляции. Руины, изможденные лица испуганных детей, ликующие лица победителей…

Танк «ИС-2» с надписью «Фронтовая подруга» возле расстрелянного Рейхстага… Двухсоттрехмиллиметровая гаубица на гусеничном лафете, прямой наводкой стреляющая вдоль улицы…

А теперь, получается, ничего этого не будет. Не случится. Странно, правда?

Эти дома если будут разрушены, то исключительно для осуществления проекта Шпеера по реконструкции столицы Третьего рейха. Эти люди…

Торопов не заметил, как машина въехала на оживленные улицы Берлина. Только что за окном машины мелькали деревья, и вдруг – улыбающиеся люди, вывески магазинов, алые полотнища флагов, пестрые рекламы. Женщины в ярких платьях, сверкающие на солнце автомобили.

Заиграла музыка – Пауль включил радио. Эту мелодию Торопов уже слышал неоднократно, очень популярная композиция, называется «Воздух Берлина». Очень немецкая мелодия, прекрасно звучащая как в исполнении диксиленда, так и духового оркестра, легко превращаясь из легкой зарисовки в военный марш.

Разглядывая рекламные щиты, Торопов вдруг подумал, что российские города в новом варианте своего существования будут не так уж сильно отличаться от погибшей реальности. Рекламы будут практически теми же. Немецкие фирмы останутся прежними, больше станет японских, меньше американских… Хотя, вон, «кока-кола» прекрасно чувствует себя на улицах Берлина. Символ демократии на службе тоталитаризма?

Кстати, нужно, наверное, следить за своими интонациями. Возвышенные и пафосные фразы, прекрасно смотревшиеся в постах на форуме, при встрече с серьезными людьми Третьего рейха могут выставить Торопова наивным романтическим дурачком. Не стоит. Только деловой разговор с прагматичными людьми. И здоровый цинизм.

– Вот здесь останови, – сказал Нойманн. Пауль вывел машину из потока, затормозил у края тротуара. – Встречаемся у лодочной станции.

Пауль кивнул, Краузе обернулся, посмотрел вопросительно на штурмбаннфюрера.

– Сопровождать не нужно. – Нойманн открыл дверцу, оглянулся на Торопова. – Нам же не нужен эскорт?

– Конечно, нет, – ответил Торопов и стал выбираться из машины, неловко елозя по заднему сиденью.

Чертов Нойманн заранее подумал, что через левую дверцу при таком потоке машин выбраться будет невозможно. А Торопов не подумал… Да если бы и подумал, так Нойманн ведь в любом случае садился справа.

– Жарко. – Нойманн посмотрел на небо, потом надел фуражку.

– Жарко, – кивнул Торопов. – Зачем мы все-таки приехали в город?

– Прогуляться, подышать воздухом Берлина, выпить кофе… Позавтракать, мы же собирались позавтракать.

– Это понятно. – Торопов отошел в сторону, чтобы пропустить семью – папа, мама, трое детей-погодков, от пяти до восьми лет.

Дети наперебой что-то восторженно кричали, мама отвечала, призывая, похоже, к спокойствию.

Идиллия, подумал Торопов.

– Идиллия, – сказал Нойманн, будто прочитав его мысли. – Счастливые люди на счастливой земле… Ходят и не знают, что до начала войны осталось чуть больше месяца…

– А если бы знали? – спросил Торопов.

– Полагаете, они были бы менее счастливы? – Нойманн похлопал себя по карманам. – Черт, забыл сигареты в другом костюме… Так что, думаете, если бы они узнали, что первого сентября начнется война с Польшей, война, которая еще через несколько дней превратится в мировую, то они не так бы веселились? Вот, смотрите, молодые лейтенанты люфтваффе. Они болтают с девушками, что-то врут им по авиационному обыкновению… Они пришли бы в ужас от мысли, что через месяц будут бросать бомбы на головы поляков? Убивать женщин, детей, стариков? Или будут сбивать польские самолеты? Что вы, они были бы счастливы! Приключения, подвиги, награды! Награды, подвиги и приключения! Господи, да ведь даже вот эти девчонки пришли бы в восторг от мысли, что Германия объявила войну полякам, которые давно заслужили наказания. В Союзе немецких девушек все очень доходчиво объясняют. Вы никогда не задумывались над иронией истории? Не Германия оторвала у Польши территории, а Польша у нас. У нас даже Литва земельки отъела немного. Мы – обижены. Мы не агрессоры, мы только восстанавливаем справедливость. Вы разве не знали, что у поляков был план совместно с Францией и Англией уничтожить Германию как великую державу? Но мы ведь сейчас не хотим уничтожить Польшу, нам нужно вернуть Данцигский коридор. Всего-то – кусок земли, который никогда полякам не принадлежал. С Австрией у нас этот номер прошел? С Чехословакией – дважды. Без потерь, без крови, как тут не уверовать в нашу непобедимость. Генералы – те да, те еще сомневаются, они не уверены в способностях вермахта и в стойкости немецкого солдата, но мы-то с вами знаем, что все пройдет даже лучше, чем планировалось… И наша с вами задача состоит в том, чтобы и дальше у великого германского народа все было хорошо. Нам с вами ведь наплевать, что остальным народам придется… э-э… потесниться как в прямом, так и в переносном смысле. Наплевать?

– Послушайте, Нойманн. – Торопов чуть ослабил галстук, хотя прекрасно понимал, что это не галстучный узел мешает дышать, а злость, которая комком полезла по горлу. – Мне несколько надоело, что вы постоянно меня провоцируете…

– Я? – Нойманн сделал удивленное лицо. – Я вас провоцирую? Да что вы? Зачем мне это?

– Вы постоянно тычете… пытаетесь тыкать меня лицом в грязь, называете меня недочеловеком… Чего вы хотите от меня? Чтобы я сказал, что мне жалко славян, евреев и цыган? Так мне не жалко! Не жалко! – Торопов в самый последний момент понизил голос, не дал себе ворваться в крик. – Мне наплевать на всех, кто исчезнет в результате моих действий. Кто просто исчезнет или кого убьют ваши парни… помимо тех, кто и так погиб бы в той войне. Я все уже решил там, возле Уфы. Первая реакция всегда самая правильная. Всегда! Я хочу жить! Вы меня слышите? Я вам в сотый раз говорю, что хочу жить. Я. Если мне для того, чтобы выжить, нужно будет не просто передать вам информацию, а начать отстреливать людей собственными руками, я возьму пистолет или автомат и буду стрелять. Один человек за год моей жизни? Пожалуйста. За месяц? За неделю? За час? Да ради бога!

– За минуту? – тихо спросил Нойманн.

– Что? А, да, это ваша ирония… За минуту я, пожалуй, не успею. Это у меня не будет свободного времени на то, чтобы работать во благо Германии. Нашей. – Торопов с нажимом произнес «нашей», а потом сделал паузу, давая возможность Нойманну вклиниться и сказать очередную гадость, но штурмбаннфюрер возможностью не воспользовался. – Вы не понимаете, что всякий, кто стал бы сотрудничать с вами по другим причинам – по идеологическим, философским, политическим, ради обогащения, – для вас на самом деле опасен. Какой-нибудь генерал Власов, желающий бороться с вами плечом к плечу против Сталина, рано или поздно заблеет о Великой России и попытается ее построить. Или украинский националист. Или просто какой-нибудь бонапартик, желающий выкроить себе крохотную империю при вашей помощи, обязательно попытается вас, простите, кинуть… А я… Я дерусь за свою жизнь. Я никогда не изменю своих приоритетов. И мне нет смысла вас предавать, потому что иначе риск погибнуть для меня увеличивается многократно… Вы меня слышите?

– Слышу, – тихо сказал Нойманн, Торопов еле расслышал его голос в уличном шуме. – Я вас прекрасно слышу. У меня отличный слух. А еще у меня очень живое воображение. И я представляю себе, как наша беседа забавно может выглядеть со стороны. А? Только подумайте, что должен почувствовать прохожий берлинец, увидев и услышав, как два офицера СД орут друг на друга, стоя посреди улицы неподалеку от Принц-Альбертштрассе, причем орут по-русски, и тот, что младше званием, ни в грош не ставит субординацию… Вы себе такое представить можете? Старший лейтенант кричит на майора, а тот, вместо того чтобы поставить крикуна на место, спорит с ним. А иногда даже улыбается сочувственно…

Торопов оглянулся по сторонам, пытаясь прочитать удивление на лицах прохожих, но те шли мимо, не обращая внимания на спор двух офицеров. Берлинцы были слишком заняты собой, летом, воскресеньем…

– Я готов прекратить этот нелепый спор, – тихо, почти шепотом, сказал Торопов. – Но я прошу… требую хотя бы тени уважения. Я ведь спасу всех этих людей… От смерти, от голода, от насилия. Всех, кто сейчас идет мимо нас. Не так? И не нужно ухмыляться, да, вы могли вытащить из прошлого кого угодно, но вытащили меня. Меня. И я буду инструментом спасения целого народа…

– … и уничтожения многих миллионов людей, – закончил за него Нойманн. – Я тоже готов прекратить этот нелепый спор, тем более что сегодня мы с вами расстанемся, и, возможно, надолго. Во всяком случае, если бы это зависело от меня, то – навсегда. Однако служба – такая штука, что может свести вместе с кем угодно. Даже с вами, херр Торопов… Так что мы прекращаем этот разговор и отправляемся на летнюю веранду. У нас… У вас до встречи еще несколько часов.

– До встречи с кем?

– Да какая вам разница, любезнейший? – приподнял бровь Нойманн. – Сами все увидите. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы предугадать какие-нибудь детали. Ну, пошевелите извилинами… Вслух пошевелите, извините за такую нелепую словесную конструкцию… И пожалуйста, не забывайте отвечать на приветствия проходящих мимо офицеров и солдат. Ладно, эти лейтенанты, они не обидятся, а если мы встретимся с полковником? Вы себе даже представить не можете, сколько в центре Берлина праздно слоняющихся подполковников, полковников и даже генералов! Тут даже я не смогу вас защитить…

Нойманн демонстративно четко откозырял в ответ на приветствие проходивших мимо офицеров. Торопов поспешно поднес руку к козырьку.

– Вот так-то лучше, – одобрил Нойманн. – Значит, мы следуем с вами на веранду, а вы на ходу фантазируете, с кем же вам предстоит сегодня встреча.

Встреча, буркнул Торопов. Конечно, встреча. С кем? Ну, не с очередным штурмбаннфюрером. Это будет кто-то повыше званием и повлиятельнее, чем Нойманн. И с начальником отдела, каким-нибудь полковником… штандартенфюрером. Ради такой встречи никто не стал бы переодевать Торопова и вручать ему удостоверение. Штандартенфюрер сам бы приехал в дом, или, в крайнем случае, Торопова привезли бы к нему в кабинет в закрытой машине, а то и с мешком на голове.

Но Торопову выдали удостоверение, приказали надеть форму, то есть встреча предстоит не просто деловая. Официальная предстоит встреча. Настолько официальная, что Нойманн был вынужден побеспокоиться о внешнем виде своего подопечного. Что из этого следует?

– Да, – подхватил Нойманн, когда Торопов в своих рассуждениях дошел до этого места. – Что же из этого следует?

– А из этого следует, господин штурмбаннфюрер, что встреча предстоит с человеком, для которого звание уже не столь важно. В смысле, его собственное звание. Важно его имя. Как у Роганов, старинного дворянского рода. Все остальные имели титулы – бароны, графы, виконты, а Роганы были настолько знатны, что прекрасно обходились вот этим самым – Роганы. Роганы, и все. Каждый понимает, с кем имеет дело. – Торопов остановился, проводил взглядом девушку с букетом в руках.

– Я смотрю, вы расслабились… – Нойманн тоже посмотрел вдогонку девушке и присвистнул. – Но тут я вас понимаю… Да. Но вернемся к вашим рассуждениям. О Роганах – понятно. Что касается вашей сегодняшней встречи – поясните.

– Не знаю, – пожал плечами Торопов. – У меня нет информации. Но скорее всего, встречу мне назначил кто-то, о ком обычные люди говорят уже не упоминая звания, а произносят фамилию. Никто ведь из них, – жест в сторону прохожих, – никто из них не станет называть, скажем, Геринга рейхсмаршалом? Герингом и назовут… Если не Толстым Германом, конечно. Или так его станут звать позже? Да, наверное, позже. Когда он скажет, что теперь его можно называть Мюллером… Вы успели в моем времени услышать об этой истории? Если на рейх упадет хоть одна бомба, сказал рейхсмаршал, то можете звать меня Мюллером… Слышали эту историю?

– Слышал. Я очень внимательно знакомился с историей будущей войны. А вы не отвлекайтесь, дружище. Значит, вас ждет встреча с кем-то, кого уже можно звать по фамилии, не обращая внимания на звания. И кого вы относите к этой категории? Только не слишком громко – поминать всуе имена первых лиц государства, да еще посреди улицы, в Берлине не принято. Так что же?

– Гейдрих, – сразу выпалил Торопов. – Гиммлер. Борман. Канарис.

Нойманн не перебивал, смотрел на Торопова, склонив голову к левому плечу, как тогда, в лесу возле Уфы. Как на забавное насекомое. Это ужасно злило, сбивало с мысли, но Торопов упрямо продолжал:

– Гесс. Геринг. Мюллер. Шелленберг.

– Да? – восхищенно спросил Нойманн. – Даже Шелленберг?

– А что?

– Ничего, только в настоящий момент Вальтер имеет звание штурмбаннфюрера, и в ближайшие месяцы светит ему должность офицера для поручений Гиммлера. Вы, когда с кем-то серьезным общаться будете, лучше молчите, чтобы вот так вот не напороть… Шелленберг, как же… – Нойманн покачал головой и пошел вперед, не оглядываясь. Люди, заметив его форму, расступались, пропуская, и Торопову пришлось ускорить шаги, чтобы не отстать.

– Что, правда штурмбаннфюрер? – спросил Торопов, нагнав Нойманна.

– Ага, майор, – кивнул тот. – Но в принципе, в ваших рассуждениях есть логика. К сожалению, я не могу ее полностью оценить. Недостаток информации, ничего не поделаешь. Так что – я не знаю, с кем вам предстоит встреча, но искренне советую сегодня избегать спиртных напитков. Мало ли как ваш собеседник относится к алкоголю…

Торопов вздрогнул и внимательно посмотрел в лицо Нойманна. Это не намек? Не к Гитлеру же, в самом деле, поведут свежеиспеченного офицера СД? Не к Гитлеру же? Фюрер не любил пьющих, сам не пил…

По спине потек ледяной холод. Вокруг жара, воздух над асфальтом колеблется и пульсирует, а руки Торопова замерзли. И судорогой свело мышцы живота.

Не к Гитлеру. Иначе…

А что иначе? Торопова готовили бы и предупреждали, о чем можно говорить, а о чем нет? Не факт. Совсем не факт. Нойманн и вправду ничего не знает или прикидывается? Вон, ухмылка в уголках губ. Понимает же Нойманн, о ком должен был подумать Торопов. Понимает и наслаждается сейчас испугом обер-штурмфюрера.

– Не берите в голову, – сказал Нойманн наконец. – Столик заказан, так что отдохнем, посидим, посмотрим на девушек в купальниках. Я даже спорить не буду – в вашем времени купальники куда приятнее на вид, но женское тело всегда остается женским телом. Ножки, грудки – все такое…

Нойманн указал на столик возле самого ограждения летней веранды ресторана.

– Отсюда открывается прекрасный вид. – Нойманн указал на пляж и озеро, расстилающееся прямо у подножия веранды.

– А после встречи я все равно напьюсь, – сказал Торопов, усаживаясь за столик.

– Имеете полное право, – сказал Нойманн и жестом подозвал официанта. – А пока – выберем нам с вами завтрак… ну, или обед, если посмотреть на время. Можно не спешить, до встречи еще восемь часов.

Еще целых восемь часов, подумал Торопов. Так и с ума можно сойти. А если и вправду – фюрер? Это же… Это такая ответственность… Такая…

В ушах гремела кровь, заглушая и музыку, и голоса отдыхающих берлинцев. Восемь часов… восемь часов… восемь часов…

Торопов не заметил, как официант принес заказ и наполнил бокалы соком. Только когда Нойманн окликнул Торопова и легонько постучал вилкой о край бокала, Торопов вздрогнул и очнулся.

– Не нужно нервничать, – сказал Нойманн. – Все будет правильно. Выпьем за это.

Правильно. Не хорошо все будет, а будет правильно. Торопов взял свой бокал, стукнул о подставленный бокал штурмбаннфюрера. Пусть будет правильно.

Сок был холодным – это все, что почувствовал Торопов. Вкуса он не ощутил совершенно. И салат в тарелке – тоже не имел вкуса. И что-то мясное – Торопов даже и не присматривался, что именно, – вкуса не имело. А все вокруг не имело смысла. Нужно было только прожить восемь часов, и тогда…

– …Владимирович!

Торопов оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на Нойманна.

– Что? Я задумался, извините…

– Ничего. – Нойманн встал, подхватив со стула свою фуражку. – Я на минуту покину вас. Извините, в туалет.

– Ничего, я подожду…

– Я ровно через минуту вернусь… Максимум – через пять. – Нойманн надел фуражку, поправил козырек, коснувшись пальцами кокарды, и, ловко лавируя между столиками и официантами, пошел к дальнему выходу с веранды.

Торопов мельком глянул на часы, висевшие на стене ресторана, – двенадцать ноль пять.