Кто-то когда-то сказал Севке, что тяжелобольные умирают ночью. Если дотянул до рассвета, то есть шанс, что переживет и весь день. Наверное, ерунда. У Севки по этой части был не очень богатый опыт, даже наоборот: двое из его знакомых умерли посреди дня, но звучало все равно обнадеживающе – дожил до рассвета, доживешь и до заката.

До рассвета Севка дожил.

Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…

Что будет к полудню…

Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.

Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…

Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.

Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.

Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.

Но и с этим можно было бы смириться.

В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.

То есть абсолютно.

Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.

Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…

Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.

А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.

Севка умер и Костя умер.

Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука недобитая.

Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.

Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.

В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.

– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?

Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.

Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…

Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.

Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.

– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы орден получить. Четверых, между прочим. А ты ручонки тянешь…

Грыша вскочил, бросился на Севку и отлетел к столу. Глиняная миска упала на пол и звонко щелкнула, разлетаясь на осколки, бутыль с самогоном покачнулась, но младший сержант… или как там его… ее подхватил и водрузил на место.

– Остынь, – приказал младший сержант, когда Грыша схватил со стола нож. – Сядь и помолчи…

– Да чего они, дядя Яша? Я ж их…

– Сядь, я сказал! – прикрикнул дядя Яша. – Не смог сразу справиться – не позорься дальше… Выпей вот и остынь.

Дядя Яша налил полстакана самогона из бутыли, задумчиво посмотрел на Севку.

– Четверых, говоришь?

Севка усмехнулся. Даже не усмехнулся, а так – дернул щекой.

– Вот так, штыком? А не врешь?

– А ты, дядя, дай мне винтовку со штыком, там и посмотрим…

– Выходит, повоевали вы… – протянул дядя Яша. – И дружок твой тоже грех смертоубийства на душу принял?

– И не один раз, – сказал Костя. – Говорят, у меня это особо хорошо получается.

– И нравится небось?

– А чему тут нравиться? Это вот твоим придуркам такое может нравиться… Я видел, как они днем раненых добивали. Улыбочки были на рожах… – Костя сплюнул на пол, между полосатых вязаных половиков. – Уроды…

– Сам ты – урод! – Грыша залпом осушил стакан. – И тех добили, и следующих в степи перехватим – кончим. Я тебя в куски порежу с орденоносцем твоим. На ремни…

– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…

– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.

– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?

– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.

Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.

Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…

Не получилось.

– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.

– Значит, ты выжил, а остальные?

– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.

– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…

– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.

– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?

– Так.

– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?

– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?

Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.

– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.

Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.

Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.

– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…

– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.

Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…

– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…

Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.

В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.

И Учитель этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.

Самоотверженная такая сволочь.

После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.

– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…

– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.

– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.

– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?

– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?

– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.

Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.

– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?

– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.

– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.

– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…

– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…

– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.

И урядник как-то подобрался и насторожился. Пробудили в нем, наверное, интонации генетическую память.

– Ты бы таращился на меня, шкура, а я бы прикидывал, не врезать ли тебе по роже второй раз. Ибо первый раз ты бы уже схлопотал… – Костя улыбнулся мечтательно. – Схлопотал бы первый раз за то, что стоишь перед старшим по званию расхристанный, с расстегнутым воротом, да еще и самогоном нахлестался. Гимнастерку застегни, штанишник!

Рука младшего урядника метнулась к вороту, но замерла на полпути.

– Это с чего это ты, комиссарик, мной бы командовал? – недобро прищурившись, поинтересовался урядник.

– А ты сам посуди. Мой батюшка Гражданскую закончил полковником. Сейчас бы точно уже генералом был. Думаешь, я не пошел бы по его стопам? Юнкерское училище, папина протекция – и вот я поручик, может, даже гвардейский. Так что ты бы, младший урядник, если бы в Гражданскую белые победили, все равно был бы полным дерьмом с моей точки зрения. Правда, тогда ты хотя бы предателем не был бы, не суетился бы, чтобы германца поласковее встретить… – Костя брезгливо поморщился. – Как потаскуха дешевая…

Дядя Яша ответить не успел.

От входа в хату донеслись странные звуки, Севка оглянулся и обнаружил, что Учитель стоит, прислонившись к дверному косяку, и аплодирует, как в театре. Или, скорее, на детсадовском утреннике. Тихо вошел и, наверное, давно уже слушает беседу. Наблюдает, как командиры Рабоче-Крестьянской пытаются легкую смерть себе не мытьем так катаньем заработать.

– Браво, товарищ поручик, – сказал Учитель. – Брависсимо! Вот что значит – кровь. Из дворян?

– А ты как думаешь? – холодно поинтересовался в ответ Костя. – Полковник, даже если из простонародья, уже наследственное дворянство как-нибудь выслужил. Но моего отца это не волновало, с его-то предками…

– И где же ваш папенька? – спросил с усмешкой Учитель и прошел мимо лейтенантов к столу. Сел, брезгливо отодвинув по полу ногой осколки посуды. – Неужели тоже в РККА служит? В каком звании?

– Расстрелян в тысяча девятьсот двадцать седьмом за участие в контрреволюционной организации, – спокойно отчеканил Костя. – И что?

– То есть большевики вашего отца казнили, а вы им служите?

– Отец решил, что должен бороться. Это его выбор. А я служу не большевикам, а своему Отечеству.

– Фу… – лицо Учителя исказила гримаса отвращения. – Как пошло и высокомерно! И банально… Вы кого-то хотите поразить? Или укорить? Кого? Гришеньку? Гриша, ты что по поводу защиты Отечества думаешь? За что воюем?

– За Дон… это… за вольности…

– Вот! – Учитель поднял указательный палец. – За вольности. И чтобы отомстить. Какое Отечество? О чем вы? Они терпели, ждали своего часа… И час настал. Немцы, слава богу, думать начали головой, а не каской. Казачки теперь не русские и даже не славяне… Готы мы. Потомки готов. И посему можем быть союзниками и соратниками великого германского народа. Знаете, сколько уже казачьих сотен сформировали немцы? Уже воюют ребятушки, режут красных. Про Кононова слышали? Как он с полком перешел к немцам и теперь сформировал казачью дивизию? Теперь, вот, на Дону хутора и станицы поднимаются. И это только начало. Доберутся сюда немцы, вот тогда Дон и Кубань, и Терек, – всё полыхнет, все возьмутся за оружие… Против большевиков. Как один…

– Это ничего, что кубанцы и донцы неплохо в Красной армии воюют? – спросил Севка. – Как один у вас уже не получится.

– Ничего, мы почистим… В Гражданскую не получилось, сейчас сделаем…

– Конечно, почистите… С немцами как же не почистить…

– Не нужно иронии, молодой человек. Не нужно. Ваш соратник… политрук Зельдович, все больше лозунгами, про коммунизм и фашизм… про неизбежную победу…

– А чего мне про коммунизм или фашизм рассуждать? – пожал плечами Севка. – Я про предателей говорю и изменников. При чем тут идеология? У вас не хватило смелости погибнуть в бою, ловкости, чтобы сбежать за границу… Теперь за это мстить будете? Вы же, как я понимаю, учительствовали? Литература? История? «Разгром» Фадеева детям разъясняли? Стихи Маяковского? Или про руководящую роль партии?

– Неплохо, молодой человек, – Учитель достал из кармана кисет, не торопясь, набил трубку, закурил. – Неплохо. Оскорбительно, с претензией на правду. Я преподавал словесность, это вы верно заметили. И стихи про партию с детьми учил. Только кто вам сказал, что я бездействовал?

– Ну да, ну да… В столовой в тарелки коммунистам плевали. Поезда под откос пускали.

– Зачем? Грубо и неэффективно. Меня бы быстро нашли и расстреляли. Был очень простой и действенный метод. Письмо. Анонимное. Поеду, бывало, на областную учительскую конференцию, по дороге пару писем в почтовый ящик опущу, вернусь, а, скажем, колхозный счетовод арестован и дает показания о подпольной антисоветской организации. Антисоветчики – они в одиночку не злоумышляли, они все больше группами и организациями. Чекисты возьмут такого, поговорят… Пытки, там, побои… – Учитель выпустил клуб дыма изо рта и мечтательно улыбнулся. – Наверное, кого-то и били, не без того. Только зачем? Человек – слаб и труслив. Дайте ему возможность под замком посидеть, подумать, он сам себя напугает. До дрожи, до рвоты. И быстренько, пока не начали его тузить, сдаст побольше своих коллег и приятелей… А чего, собственно, они будут на свободе, а он, бедняга, в кутузке?

– Сука…

– Это вы обо мне или о среднестатистическом советском гражданине? – осведомился Учитель. – Можно и обо мне, я не обидчивый. Это вам Яков Егорович правильно сказал – имеете право. О гражданах Страны Советов? Наверное, в этом случае вы правы не совсем. Не все доносили, иначе обезлюдела бы земля русская. Скажем, рабочие и крестьяне – эти не слишком доносами баловались. Нет, потом, в едином порыве они требовали уничтожить гадину, искоренить… Всячески одобряли вначале ежовые рукавицы, потом уничтожение этих самых рукавиц… Но доносов писали не слишком много. Ну, сами посудите, с чего им на соседа стучать? После напряженной стахановской вахты есть силы только выпить водочки да завалиться спать. Пионер мог по наивности на родителя донести, но опять же чего на токаря придумаешь?.. А вот в среде интеллигенции – совсем другое дело. Им было что делить. Техническая интеллигенция дралась за карьеру. Как доказать, что твое изобретение лучше? И твоя точка зрения правильнее? Совершенно верно – берется листок бумаги и пишется, что гражданин Петров-Иванов-Сидоров зажимает творческую марксистско-ленинскую идею и пытается внедрить сугубо реакционную буржуазно-фашистскую конструкцию примусной иголки. Вот отломилась гайка у сноповязальной машины, и пошли сразу две цепочки. Находят вредителей и у тех, кто проектировал, и у тех, кто изготовлял. Причем одновременно. Если выяснялось, что спроектировали плохо, то изготовителей все равно сажали. Как же иначе – есть поломка и есть заявление… Не отреагируешь – сам подставишься. Жалобщик ведь просто так не остановится, он и на следователя донос напишет. Обязательно напишет, ведь простой инженер очень хотел стать старшим, старший – начальником цеха, начальник цеха – директором завода… У интеллигенции творческой все было одновременно проще и сложнее. Там нужно было найти закавыку, червоточинку у оппонента. Кормушка одна, а рыл к ней, извините, тянется много. А рабоче-крестьянское государство предоставляет каждому возможность для роста. Нужно только эту возможность отыскать и вцепиться в нее, руками и зубами. В сущности, кто эти чекисты? Вчерашние мальчишки с семиклассным образованием, закончившие специальные курсы или попавшие в органы вообще по комсомольской путевке. Вы думаете, у них хватило бы ума придумать по-настоящему забавное обвинение для ученого-геолога? Хотя пример неудачный. Там все-таки нужно было чего-то найти реальное. Не нашел – можно обозвать вредителем, нашел, но не в сроки – опять-таки вредитель. Но вот гляциологи… Вы знаете, кто такие гляциологи? Григорий, ты знаешь, кто такие гляциологи?

Грыша засопел сердито, обидевшись то ли на сложный вопрос, то ли на то, что его заподозрили в знании таких странных слов.

– Вот, Григорий даже слова такого не знает. А в Питере… пардон, Ленинграде целое дело организовали, там куча народа в изучении льдов пользовалась антимарксистскими методами. Представляете? Это как же мог паренек из ЧК – ГПУ – НКВД с семиклассным образованием такое удумать? Как мог в свой мозг втиснуть идею, что лед можно изучать идеологически вредно? Ему наверняка подсказал кто-то из этих самых гляциологов… Зато сколько кандидатов наук стали докторами, какую карьеру сделали многие и многие ученые, подсказавшие карающему мечу пролетариата еще одно направление для рубки…

– Теперь стало веселее? – спросил Костя.

– Значительно. И сравнить нельзя, – кивнул Учитель. – Наступает новое время…

– Немцы предоставят каждому новые возможности для роста, – в тон ему подхватил Севка. – И нужно будет только найти эти возможности, ухватиться за них руками и зубами…

Учитель не ответил.

– А если кто-то из штанишников решит, что слишком уж активно вы разучивали с детьми стихи Маяковского? И опустит конверт в ящик?

– Вот для того, чтобы такого не произошло, мы сейчас и работаем. Нашим союзникам будут предоставлены доказательства…

– Зельдовича покажете?

– Не только его. Вы думаете, что по степи сейчас мало красноармейцев, командиров и политработников шляется? Десятки и сотни. Бегут из-под Ростова – кто к Сталинграду норовит, кто на Кавказ, кто просто прячется… А мы отделяем зерна от плевел. Кого – в овраг. Кого – в плен. Или даже к нам… Вот вы, например, вполне могли бы…

– Что могли бы?

– Вы же не были коммунистом и комсомольцем, правда?

Севка не ответил. Что-то екнуло в груди, сердце трепыхнулось и замерло.

– А ваш приятель по происхождению из дворян. И, как мне кажется, не чужд понятий чести. Он бы тоже вполне мог… – Учитель оживился, будто и в самом деле его обрадовала возможность сохранить лейтенантам Красной армии жизнь. – Вот вы, Всеволод, откуда родом?

– Из Харькова.

– Вот, вы ведь украинец…

– Хохол, – буркнул сквозь зубы Грыша.

Ему, похоже, идея сражаться за казачьи вольности вместе с красным орденоносцем нравилась не слишком.

– Вы, конечно, не казак, но вполне могли бы служить в нашей новой армии… И ваш приятель – тоже. Я даже дам вам минут пять на выбор дальнейшей судьбы. Казнь? Плен? Сотрудничество? Завтра-послезавтра здесь будет германская армия, но вы можете еще успеть проявить себя… Ну, у вас есть пять минут.

Севка посмотрел на Костю, тот еле заметно улыбнулся. Краем рта. И улыбка получилась невеселая.

Какой может быть выбор? Естественно, нужно выжить. Выжить – любой ценой. И Евгений Афанасьевич неоднократно говорил, что не бывает нечестных способов выживания. Серьезно говорил, без подколки. Если потребуют убивать – убей. Потом отплатишь сторицей. Потом. Для того чтобы победить – нужно выжить.

Сердце застучало часто, требовательно. Жить. Нужно жить. Представилась возможность выжить – хватайся за нее руками и зубами.

Севка набрал воздуха в грудь.

Это очень просто. Нужно сказать – сотрудничество. Сотрудничество – очень позитивное слово. Не предательство – какое, к чертям собачьим, предательство? Севка даже присяги не принимал, ничего он не должен рабоче-крестьянской власти. Он вообще – гражданин независимой Украины будущего.

Севка облизал разом пересохшие губы.

Если бы этот Учитель отвернулся, не смотрел с такой заинтересованностью и заботой. Темный Ситх, предлагающий юному падавану перейти на темную сторону Силы.

Севка соглашается жить, а Костя – решает умереть. И что? Севке прикажут пристрелить приятеля? Или наоборот?

Нет, если Севка согласится, то и Костя, наверное… Он ведь тоже слышал те слова комиссара. Выжить – любой ценой. Чтобы победить – нужно выжить. Без всяких сантиментов и колебаний. Выжить. Выжить…

Достаточно просто сказать… Учитель не соврет, ему важно доказать себе, что он прав. И Грыше этому дебильному, и младшему уряднику, который сейчас не сводит взгляда с лиц лейтенантов… Нужна Учителю маленькая победа.

Севка ведь читал, как сотни и тысячи пленных красноармейцев и командиров записывались в армию к Власову, чтобы потом перейти к своим. И многие переходили. А Севке ведь немецкая проверка почти ничего не грозит. По документам они с Костей – обычные пехотные командиры. Самые обычные. Орден? У Власова их было несколько штук, даже Герои Советского Союза к немцам переходили, кажется… Так что примут, приветят. Кровью попытаются повязать. Согласиться, а потом… Евгений Афанасьевич прикроет, если что. Еще и какая-нибудь оперативная комбинация может выгореть. Выходит, что даже нужно переходить к казачкам. Немцы прибудут через день-два, за это время вполне можно будет успеть расстрелять десятка два красноармейцев. Или даже запытать до смерти.

Своими руками. Севку ведь и к этому готовили, его не стошнит при виде крови. Он сможет. Значит…

– Пошел ты в жопу, – сказал Севка и очень удивился.

Секунду назад он готов был просить пощады, а вот сказал совсем другое. И не чувствует огорчения. Сердце замерло разочарованно, а потом успокоилось. Решение принято – чего суетиться?

– Присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Костя.

Грыша с шумом выдохнул, оказывается, он не дышал в ожидании. И похоже, выбор лейтенантов его полностью устраивает. Хотя и удивляет.

Младший урядник покачал головой и сел к столу. Налил в стакан самогона и залпом осушил.

– Уважаю, – с легким разочарованием произнес Учитель. – И даже не стану уговаривать. Я ведь вас правильно понял? Ваша фраза означала желание быть убитым? И даже способ казни вы не станете оговаривать?

– Мне повторить? – спросил Севка.

То, что руки связаны за спиной, – очень даже неплохо. Если они даже дрожать начнут (а они начнут, чего уж там), то видно не будет. Мелочь, конечно, но…

– Не нужно, вы были весьма конкретны. И если я прикажу содрать с вас кожу, то вы не станете причитать и проситься? Молча примете боль и смерть?

– Вряд ли, – вздохнул Костя.

– Что – вряд ли?

– Вряд ли получится без крика, – пояснил Костя. – Молча умереть я, пожалуй, не смогу… Сразу прошу прощения, но орать я буду от всей души. Не вижу причин сдерживаться.

– Теперь я присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Севка.

Он прислушался к своим чувствам и с удивлением обнаружил, что почти не боится. Совсем не боится. Нет, от мысли, что вот через минуту с него могут начать сдирать кожу, в низу живота начинал тлеть огонек. Такой неприятный холодный огонек. Как в кресле стоматолога. Когда, казалось бы, еще есть возможность отказаться от лечения, просто сказать, что передумал, и выйти из кабинета. Но ты сидишь и смотришь затравленно на блестящую штуковину в руке врача, видишь, как она приближается к тебе, а ты даже зубы сжать не можешь…

А умереть он, выходит, не боялся.

Странно, подумал Севка.

– Значит… – Учитель сделал паузу, эту специфическую учительскую паузу, когда палец скользит по журналу, весь класс замер в ужасе, а преподаватель медленно тянет: «К доске пойдет… пойдет… пойдет…» – Значит, казнь…

– Расстрелять, – неожиданно произнес хриплым голосом дядя Яша.

– Что? – удивился Учитель.

– Расстрелять, – повторил младший урядник. – Я сам…

– А вы умеете производить впечатление даже на опытных людей, – с некоторым уважением в голосе сказал Учитель. – Яков Егорыч – человек бывалый, но даже он… У меня были другие планы на вас, ну да ладно… Как не пойти навстречу уважаемому человеку?

Младший урядник встал с табурета, взял карабин, стоявший в углу.

– Грыша, кликни Фому, да пойдем. Скоро уже солнце…

Дядя Яша все рассчитал правильно.

Они пришли к оврагу точно с восходом солнца.

Грыша что-то бормотал про дальнюю дорогу, что нужно было порешить краснопузых возле хутора, но младший урядник молча шел, потом, возле оврага, остановился, заглянул вниз, придерживая фуражку, и сказал лейтенантам, что они в чистый овраг лягут, аккуратно.

Севка хотел что-то съязвить, но в горле почему-то пересохло.

Грыша и Фома, не дожидаясь команды, щелкнули затворами и прицелились, но дядя Яша приказал отставить, скрутил из газеты самокрутку и отошел покурить.

– Сами перекурить не хотите? – спросил он через плечо после первой затяжки.

– Нет, – ответил Севка. – Я здоровье берегу.

Так себе шутка получилась. Но хоть такая.

Солнце поднялось выше, тени стали чуть короче. В небе переливчато надрывалась какая-то птаха. Теплый ветерок принес запах полыни. Прилетела откуда-то белая бабочка и села на ствол карабина Грыши. Как в кино, подумал Севка.

Грыша выругался и тряхнул оружием. Бабочка улетела.

С запада послышался звук авиамоторов. Севка оглянулся – тройка советских бомбардировщиков, кажется, «СБ» летела навстречу солнцу. По-видимому, самолеты возвращались с ночной бомбардировки. Или кто-то решил, что звено сможет проскочить ранним утром, пока немцы спят.

Но немцы не спали.

Пара «мессеров» вывалилась откуда-то из-за облаков, спикировала. Звук пушек был совершенно несерьезным, еле слышный треск, но идущий справа бомбардировщик резко клюнул, завалился на крыло и скользнул книзу, как лист с дерева. И так же закрутился перед ударом о землю.

«Мессеры» набрали высоту и снова спикировали.

Пулеметы бомбардировщиков стреляли, но без видимого результата. Снова ударили пушки «мессеров».

– Ладно, – сказал дядя Яша и бросил окурок на землю. – Чего тянуть…

Рвануло. Раз и еще раз.

Севка повернул голову на звук – черные дымные столбы поднимались к небу на месте падения двух бомбардировщиков. Третий «СБ» все еще летел, хотя за левым двигателем тянулся шлейф дыма.

– Дядя Яша, – сказал Грыша. – Учитель про форму говорил…

– Обойдется, – отрезал младший урядник. – Что ему, формы мало?

– Так та вся в крови. И дырки. А тут – целая пока. Он и велел, когда мы выходили – пусть снимут, сказал, чтобы целое. А они, мол, голыми пришли, голыми и уйдут.

Севка хмыкнул, вспомнив, как почти ровно год назад действительно пришел в этот мир, в это время, голым. Совершенно неуместная улыбка снова попыталась растянуть ему пересохшие губы. Не хватало только заржать.

– Готовсь! – приказал младший урядник.

– Как знаешь, дядя Яша, только разозлится он…

– Целься!

Карабин снова глянул Севке в лицо.

В голову будет стрелять, чтобы форму не повредить, мелькнула мысль. В голову.

Перед смертью, говорят, перед глазами проносится вся жизнь, подумал Севка. Врут, сволочи. Ничего перед глазами не проносится, только Грышина рожа маячит. Закрыть глаза?

Ничего, немного осталось потерпеть. Сколько там? Секунда? Две?

Сейчас прозвучит команда «Пли!» и…

Два выстрела слились в один.

Севка успел подумать, что уроды поспешили, команды так и не дождавшись. Удар в грудь, земля ушла из-под ног, и Севка полетел куда-то в пустоту.

Удар плечом, спиной, жесткая трава полоснула по лицу, снова удар плечом. Тишина.

И два выстрела где-то над головой. И третий, после небольшой паузы. Выстрелы негромкие, будто стреляли издалека. Раскатистые.

Не соврал дядя Яша – чистый овражек.

Уютный.