22
Тень заслоняет вход в мою конуру. Поднимаю глаза: старик. Полотняный саккос до края коротких коричневых сапог, плащ из толстой шерстяной ткани с меховым подбоем. Зима, холодно… Я знаю этого старика, видел в доме эпарха. Он входит туда утром и выходит вечером. К поясу гостя прицеплена бронзовая чернильница, на боку – кожаная сумка. Писец, чиновник…
– Хайре, рус! – говорит он звучным, приятным голосом.
От неожиданности я немею. С каких это пор императорские чиновники здороваются с рабами?
– Хочу спросить тебя, – продолжает он, словно не заметив моего удивления, – это правда, что русы носят нож в сапоге?
– Да, господин!
– Как вы крепите их? Нож может поранить!
– Пришиваем изнутри ножны.
– Они не мешают ходить?
– Мы делаем их из мягкой кожи, а голенища наших сапог не прилегают плотно.
– Ты хорошо говоришь по-ромейски, – замечает он. – Бывал ранее в наших землях?
– Нет, господин.
– В городе ты недавно, – он поднимает брови. – Хочешь сказать, успел выучить?
– Старался, господин.
– Не называй меня господином! – морщится он. – Я служу у эпарха, но ты принадлежишь басилевсу.
– Как же мне звать тебя?
– Как, как?.. – Он морщит лоб и вдруг смеется: – Не знаю.
Улыбаюсь. Он забавный, этот старик.
– Ты сделаешь мне ножны? – он указывает на сапог.
– Покажи нож.
– У меня его нет.
– Тогда не смогу.
– Закажу кузнецу. Может, посоветуешь, какой?
– Для чего нож?
– Ну… – Он смотрит испытующе. – Ваши для чего?
– Убивать.
– Мне для того же.
– Не поместится: у твоего сапога слишком короткое голенище.
– Да? – он задумывается. – Мне не потребуется длинный.
– Коротким не просто убить.
– Смотря кого! – возражает он.
– Люди сопротивляются, когда их режут.
– Этот не будет.
Он смотрит пристально, и я вдруг понимаю…
– Тогда тебе нужен… – Я черчу пальцем на крышке стола. – Если б господин дал мне кусок пергамента…
Мгновение он изумленно смотрит, затем лезет в сумку. Роется, достает обрезок. Подойдет: нож поместится в натуральную величину. Кузнецу останется только примерить… Он ставит на стол чернильницу, протягивает перо. Я расправляю пергамент, обмакиваю перо и осторожно веду им по мягкой коже. Он смотрит из-за плеча.
– Странный нож! – замечает, когда я протягиваю рисунок. – Лезвие треугольное – как плавник акулы, оно шире рукояти и короткое…
– Чтоб перерезать жилу, достаточно.
– Где резать? Здесь? – Он показывает запястье.
– Можно и здесь. Тогда умирать будешь медленно.
– А если захочу быстро?
– Тогда тут! – Я касаюсь шеи. – Сонная артерия. Сто ударов сердца – и уснешь! Навсегда…
– Как ты сказал? Сонная?
– Да, мой господин!
– Покажи!
Я беру его ладонь (она маленькая и сухая) и прижимаю к своей шее.
– Чувствуешь, господин?
– Да! – кивает он. – Значит, сто ударов?
– Возможно, скорее. Скажи кузнецу, чтоб не делал накладки. Я обмотаю рукоять кожаным ремешком. Она будет тонкой и не натрет тебе ногу, в то же время не выскользнет из руки.
– Хайре!
Он забирает пергамент и уходит. Назавтра является и кладет на стол нож. Кузнец сделал его точно по размеру и закалил сталь. Нож пружинит в руках и отменно заточен. Не только артерию, палец отрезать можно.
– Кузнец сказал: такие ножи заказывают лекари – ими удобно открывать кровь. Ты лекарь, рус?
– Нет, господин!
Я смазываю рукоять рыбьим клеем, затем медленно и плотно – виток к витку – оборачиваю тонким ремешком. Гость садится на убогий топчан, служащий мне постелью, и внимательно смотрит. Закрепляю конец.
– Дай! – он протягивает руку.
– Испачкаешься, господин! Клей не подсох!
– Чепуха! – Он берет нож, примеряет к руке. – Ты прав, рус, держать удобно.
– Теперь сними левый сапог!
– Почему левый?
– Потому что ты – левша.
– Я пишу правой! – возражает он.
– Нож брал левой. Оружие берут, как сподручнее.
– Ты зорок, рус! – бормочет он, снимая сапог.
Кусок выделанной кожи приготовлен мной заранее. Прикладываю нож, очерчиваю шилом, затем пришиваю ножны с внутренней стороны голенища. Он наблюдает молча.
– Примерь, господин!
Старик надевает сапог, прячет оружие, затем несколько раз достает и возвращает его на место.
– Пройдись!
Он послушно ходит по каморке.
– Не трет?
Он качает головой, лезет в сумку и кладет на стол монету.
– Это много, господин!
– Мне лучше знать! – хмыкает он. – Я не собираюсь дарить тебе золотой, рус. Возьми номисму, сходи в корчму к толстому Арсению и принеси кувшин вина. Скажи: это для спафария Георгия, не то нальет кислятины. Не забудь лепешки и сыр. Сдачу оставишь себе.
…Вино отдает мускатом и корицей, оно густое и терпкое.
– Прошлогоднего урожая! – замечает Георгий, ставя кружку. – Арсений – жулик! Думал, обманет, добавив пряности. Я взыщу!
Я молчу: вино мне кажется необыкновенно вкусным. Не помню, когда пил. Георгий отрезает сыр, бросает в рот, жует.
– Свежий, коровий, выдержанный… Пожалуй, не буду взыскивать.
Я согласен: сыр тает во рту.
– Как зовут тебя, рус?
– Иван.
– Иоанн… – Он усмехается. – Ты хоть знаешь, варвар, чье имя носишь? Апостол, евангелист, любимый ученик Христа. Любил Господа ревностно и горячо. Когда Матфей, Марк и Лука написали свои евангелия, он сказал: «Они написали о Христе – человеке, а я напишу о Боге…» Слыхал об этом, Иоанн?
– Да, спафарий!
Смотрит недоверчиво. Я прикрываю глаза, мысленно переводя текст на ромейский. Кажется, так…
– В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…
В глазах его изумление.
– Ты умеешь читать, Иоанн?
– И писать.
– Я понял это, когда ты чертил на пергаменте – перо в руке лежало привычно. Пишешь по-славянски?
– По-ромейски не могу. Знаю ваши слова, но букв не ведаю.
– Понятно… – Он барабанит пальцами по столу. – Кем ты был в своих землях, Иоанн?
Молчу.
– В этом городе только лекари знают слово «артерия». Остальные говорят «жила». И про сто ударов сердца ты не соврал: лекарь подтвердил. Тебя учили врачевать?
– Я воин, спафарий.
– Воины русов не умеют читать и не цитируют по памяти Благую Весть.
– Ты мало знал их, спафарий!
– Зато я знаком с шорником, – усмехается он.
Молчу. Чего ему надобно? Он прячет нож и смахивает крошки с плаща.
– Не тревожься, Иоанн. Я стар, а старики болтливы. Им нужен слушатель. Образованный – чтоб смог оценить изящество мысли. И умный – чтоб не донес о разговоре.
– Зачем мне доносить?
– Обычно в том ищут выгоду. Деньги, должности…
– Рабу не дадут должности.
– Как и денег: я всего лишь мелкий чиновник. Ты умен, Иоанн. Тебе не придется скучать: обещаю приходить с кувшином. Тебе понравилось вино?
– Да, спафарий!
– Можешь звать меня Георгием…
Он усмехается и встает.
– Хайре, шорник! Вино плещет в кувшине, есть сыр и лепешка… Наслаждайся! Я рад, что Господь привел меня к тебе.
У дверей он оборачивается:
– А ромейским буквам я тебя научу…
* * *
Я рассказал ему о себе спустя месяц. Не все, конечно.
– Княжья междоусобица, – пожал он плечами, – обычное дело в Руси. Князей много, уделов мало, а князья к тому же плодятся, как саранча. Они резали, режут и будут резать друг друга.
– Это невозможно прекратить?
– Отчего же? – Он глотает из кубка. – Проще простого!
– Как?
– Убить князей!
Я гляжу удивленно.
– Думаешь, это трудно? – усмехается он. – Ничего подобного. Надо созвать их под каким-нибудь благовидным предлогом, пообещав неприкосновенность, а как соберутся, вырезать. Всех! – подтверждает он, поднимая палец. – До единого. Причем вместе с потомством – чтоб не осталось претендентов.
Я не нахожу, что сказать.
– Считаешь, это жестоко? – усмехается он. – А разорять земли соперников, резать смердов, уводить их в полон и продавать в рабство – милосердно? Что значат жизнь сотни хищников в сравнении с благоденствием государства?
– Князья – ладно, – бормочу я. – Но их дети…
– Из маленьких хищников вырастают большие… Можно, конечно, детей пощадить – продать в рабство. Только я бы не советовал. Их купят враги, и у них появится повод напасть. Под предлогом возврата земель законному владельцу… Запомни, Иоанн, настоящий правитель не колеблется. У Господа к нему другой спрос. Долг правителя: защитить народ от опасности. Неважно, откуда исходит угроза – извне или изнутри, но действовать следует жестко и решительно. Второй Рим стоит семь веков и будет стоять еще долго – как раз потому, что басилевсы не колеблются. Силой и хитростью, подкупом и лестью они борются с врагами, благодаря чему мы с тобой сегодня пьем вино, вместо того чтоб по-рабски кланяться басурманам.
Мне хочется напомнить Георгию, с кем он делит трапезу, но я молчу. Старик говорит интересно.
– Ты не задумывался, Иоанн, почему в ваших землях до сих пор нет правителя, который железной рукой усмирил бы князей? Одних посадил бы на кол, других сварил живыми, третьих удушил в темнице, а уцелевших заставил бы трепетать? За столько веков не нашелся человек – властолюбивый, решительный и хитрый, чтоб это сделать? Такого не бывает, мой юный друг. Власть, как и деньги, любит одни руки, и руки эти рано или поздно находятся. В ваших землях нет басилевса, потому мы этого не хотим. Понятно?
Я качаю головой.
– Земли русов обширны и многолюдны, русские воины бесстрашны и неукротимы в сражении. Это несет угрозу Риму. У него и без того хватает врагов. В Константинополе не забыли, как русы приходили к стенам города. Ваш каган Святослав едва не погубил империю. Он непременно добился бы этого, не предприми басилевс меры. Он обещал Святославу дружбу, а сам послал золото печенегам. Те перехватили Святослава на обратном пути, и из черепа кагана сделали чашу… Сын Святослава, Владимир, пошел дорогой отца и даже захватил Херсонес. Потребовал в жены сестру императоров. Басилевсы, Василий и Константин, согласились. Только каган варваров напрасно радовался. Басилевсы поставили условием крещение Владимира, поскольку не могли отдать язычнику христианку. Каган решил, что это пустяк. Прежде он соорудил в Киеве языческое капище, теперь разрушит и поставит церковь. Какая в том опасность? Зато он породнится с царями Рима! Варвар не понимал, что такое религия ромеев….
Георгий чертит пальцем на столе.
– Ты думал, Иоанн, почему Рим шел к истинной вере веками, а Русь крестили сразу? Мечом и огнем?
Пожимаю плечами.
– Так захотел Рим – это было условием договора. Мы не могли ждать. По смерти Владимира его наследники могли вернуться к язычеству и, следовательно, стать угрозой Риму. Требовалось укоренить новую веру. Мы успели… Одновременно приобрели возможность влиять на ваших князей.
– Как?
– Кто поставляет епископов в вашей земле? Рим! И многие из ваших епископов – греки. Неужели за два века, прошедшие со времен Владимира, русы не готовы стать пастырями? Конечно, готовы. Вы пытливы и любознательны, вы ревностны в вере, исповедуя Бога истинного. Я читал донесения из ваших земель, они подтверждают это. Так почему ваши пастыри – греки? Конечно, случаются и русы, но их поставляют только из Константинополя. Перед хиротонией долго испытывают. Нетрудно догадаться, что это за испытания. Наши епископы – глаза и уши Рима, а также его руки. Что пожелают в Константинополе, то руки исполнят.
– Почему ты посвящаешь в это меня?
– Как-нибудь поведаю, – Георгий встает, пошатываясь. – Кажется, я много выпил. Не гляди с укором. Какие еще радости у старика?..
Рассказал он только спустя два месяца. Стояла весна, цвели сады, пели птицы, но спафарий Георгий кутался в теплый плащ.
– Спина болит и кости ломит, – пожаловался он, занимая место на топчане. – Одно спасение – вино. Помогает забыть о годах. Юность этого не понимает…
Я не мешаю ему ворчать. Я много знаю о Георгии. У него нет семьи и друзей. Несмотря на высокий титул, он занимает мелкую должность в канцелярии эпарха. В провинцию его сослали из-за каких-то прегрешений. С тех пор прошло много лет, но на новом месте Георгий не прижился. Он одинок и болен. В городе его сторонятся. Наверное, поэтому старик ходит ко мне…
– Думаю, это последняя моя весна. – Георгий тянется к кружке. Я привычно наполняю ее до краев. – Хайре, Иоанн!
– Хайре, Георгий!
– Полегчало… – Он прислушивается к своим ощущениям и ставит кружку. – Я обещал тебе кое-что поведать, время пришло. Как ты, верно, знаешь, я родом из Константинополя. Моя семья была богатой и знатной, я служил басилевсу и мог рассчитывать на высокий пост. Меня ждало блестящее будущее, но, на свою беду, я оказался пытлив…
Он смотрит требовательно, я наполняю кружку. Он пьет. Кадык на морщинистой шее ходит вверх-вниз.
– Образованный человек видит больше, чем стратиот, ковыряющий землю. Я стал свидетелем преступлений, творимых сильными, и стремился понять, отчего так происходит? Почему басилевс разоряет страну, из-за чего заключают в темницы и убивают невиновных? Почему одни купаются в золоте, а другие не знают, чем прокормить детей? Что тому причиной? Сама власть? Так Господь сказал, что любой начальник от бога. Не может человек жить без правителя. Кто построит города и дороги, упорядочит жизнь империи, защитит ее от врагов? Ответ был прост: причина – в личности правителя. Я изучил историю царей и императоров и убедился в этом. Встал вопрос. Как сделать, чтоб трон занимали только достойные? Не развращенные потомки басилевсов, не узурпаторы, проложившие дорогу к трону мечом, не слабые и двоедушные, которых облачают в багряницу хитроумные придворные, чтоб безнаказанно грабить и воровать под тенью слабого царя. И я придумал…
– Что?
– Тебе интересно, Иоанн? – улыбается он.
– Я тоже думал над этим.
– Не удивительно, – бормочет он. – Если тебя выгнали из родных земель, захватили в плен и продали в рабство, поневоле задумаешься. Все просто, мой юный друг, на удивление просто. Только никто до этого не додумался. А вот я смог!
Он ставит кружку, я тянусь к кувшину. Он останавливает жестом.
– Не сейчас. Не хочу, чтоб разум мой туманился, а язык цеплялся за зубы. Слушай, юноша! Власть станет справедливой, если пост правителя займет достойнейший. Согласен? Где найти лучшего из лучших? Я написал об этом свиток…
Он умолкает, теребя полу плаща.
– К роли правителя нужно готовить с детства. Но не отпрысков царя в дворцовых стенах. Отроку, знающему, что рожден властвовать, нет нужды изнурять себя учением: придет время, и багряница укроет его плечи, даже если он неграмотен и глуп. На роль правителя следует отбирать детей по всей империи: красивых, умных, пытливых. Создать для них особую школу, где учить всему, что нужно знать басилевсу. Не только письму и счету, но истории, законам, даже ремеслам. Басилевс обязан знать, как подданные зарабатывают на хлеб. По окончании школы каждый претендент должен послужить в армии и на гражданской службе, увидеть и постигнуть власть изнутри. Это полезно Риму. Басилевсом станет один, а империя получит воинов и чиновников.
– Кто будет избирать императора?
– Важный вопрос! – он поднимает палец. – Я долго думал и решил: совет старейшин. Логофеты, стратиги, эпархи… Те, кто умудрен годами и больше думает о встрече с Господом, чем о делах земных. Они победили страсти и замаливают грехи, их взгляды направлены в души, а помыслы искренни.
– У стариков есть дети и внуки. Они сговорятся и выберут своего.
– Ты умен, рус! – смеется Георгий. – Только я и это продумал. В школу станут отбирать круглых сирот, у которых нет родителей, братьев и сестер. У них, случись им стать правителем, не возникнет соблазна отдать пост родичу. Ты скажешь: претендент может жениться, и у него появится родня. Отвечу: сделав это, он исключит себя из претендентов. Надев багряницу, басилевс сможет завести семью, это нужно Риму – например, породниться с соседним властителем, но дети, появившиеся в этом браке, не унаследуют власть. Так мы избавимся от заговоров. Какой смысл затевать их, если басилевса избирает совет из выпускников школы? Детям басилевса в нее хода нет. Если и появится узурпатор, то церковь проклянет его, а народ ему не подчинится.
– И все-таки… – я качаю головой. – Сотни претендентов… Пусть лучшими из лучших станет десяток, но выбрать надо одного. Кого?
– Не догадываешься? – улыбается он.
Качаю головой.
– Того, кто не хочет власти.
– Как?..
– Власть – самое сильное искушение человека. Сильнее сладострастия, сребролюбия, чревоугодия… Правитель ощущает себя богом: в его руках жизни и смерти людей. Ему доступны лучшие женщины, несметные богатства, изысканные блюда… Он повелевает – и все сгибаются, он говорит – и другие молчат. Это пьянит сильнее вина. Потому так много людей стремится к багрянице. Они готовы отринуть узы родства и дружбы, пролить реки крови, лишь бы занять трон. Таких к власти допускать нельзя; только тех, кто ей пренебрегает. Власть – это крест. Какое может быть наслаждение на кресте?
Молчим.
– Я был молод, и мне хотелось, чтоб мой свиток прочли. В то же время я понимал: многим он не понравится. Пусть косвенно, но я утверждал: существующая власть несправедлива. Я надеялся, что басилевс и его придворные смогут понять: реформа рассчитана на долгие годы, она не затрагивает лично их. Мной руководило тщеславие, я думал, школу басилевсов возглавлю я. Я умен и образован, и все это придумал. Глупец! Разумным было спрятать трактат, оставив его суду потомков, но я не хотел ждать. Я долго думал и решился. В соборе Святой Параскевы служил иеромонах: красивый, умный, образованный. Его проповедь приходили слушать со всего Константинополя. Я решил исповедаться ему и рассказать все. Священник не может нарушить тайну исповеди. Монах слушал очень внимательно, задавал вопросы, переспрашивал. Я не зря был чиновником и догадался… Придя домой, я сжег пергамент. Вовремя: вечером ко мне пришли.
– Что было дальше?
– Меня пытались обвинить в измене, но у них не было доказательств. Монах не мог выступить свидетелем: даже в Константинополе не прощают нарушения тайны исповеди. Свитка не нашли… Но я и мои тюремщики знали: он был. Меня не смогли осудить, зато нашли причину сослать. С той поры сменилось много басилевсов, но я остался здесь, несмотря на все прошения. Иметь в столице вольнодумца по-прежнему не хотят. Мне не суждено увидеть купол Софии и Золотой Рог…
– Где теперь тот монах?
– О-о! – Георгий горько улыбается. – Он получил повышение – стал епископом. Служит в русских землях. Его зовут Дионисий. Встретишь его, будь осторожен… Налей вина, меня что-то знобит!
Подчиняюсь. Он жадно пьет и подставляет кружку. Кувшин быстро пустеет. Георгий встает, пошатываясь.
– Я не сказал тебе главного, – говорит заплетающимся языком. – Я восстановил свиток – по памяти. Он хранится у меня. Хочу все же оставить потомкам. Старики тщеславны…
Он уходит неровной походкой. Странный он сегодня…
* * *
Георгий не показывается месяц. Я недоумеваю, но примиряюсь. Что может связывать чиновника и жалкого раба? Старик натешился и завел другого собеседника. Появление Георгия становится неожиданностью. В этот раз старик без плаща – жара. Выглядит он довольным.
– Ты прошел испытание, рус! – говорит, входя в каморку. – Не донес.
Я пожимаю плечами: не больно-то хотелось. Я зол на Георгия: как он мог подумать?!
– Ты ведь собираешься бежать, Иоанн, не так ли?
От неожиданности забываю обиду.
– Ты хорошо играешь покорного раба. Но не настолько умело, чтоб обмануть старика. В твоих глазах горит огонь, и он означает жажду свободы. Для побега требуется конь, а его надо купить. Я не единственный твой заказчик, помимо работы на эпарха ты делаешь упряжь другим и берешь дешево. Так поступают многие рабы, но они тратят серебро на вино и женщин, ты в этом не замечен. Значит, копишь на лошадь. Много собрал?
– Сотню милисиариев.
– Не хватит даже на осла! – машет он рукой. – Пустое дело, рус! Даже купив коня, далеко не ускачешь. Тебя настигнут, а если и нет, то перехватят половцы. Свяжут и продадут.
Молчу.
– Почему ты не донес на меня? Тебе хорошо заплатили бы – хватило бы на коня.
– Я… Я даже не думал об этом.
– Неужели старый спафарий что-то значит для тебя?
Киваю.
– Приятно осознавать. Ты честен и благороден, Иоанн, это редкие качества. В моей школе, существуй она, ты был бы лучшим учеником, но басилевсом не стал бы: императору непозволительна слабость.
– Он должен предавать друзей?
Старик смущенно кряхтит.
– Я, собственно, имел в виду… Неважно! – Он машет рукой. – Ты прав, Иоанн! Если б совет старейшин существовал и я был его членом, то сказал бы сегодня: «Аксиос!»
Георгий проходит к топчану, устраивается на привычном месте. Внимательно смотрит на меня.
– Ты рассказывал мне о людях, которых любил, но они умерли. Ты видишь в том злой рок и винишь себя. Зря. Все мы песчинки в руке Господа, только ему ведомы пути, которыми идем. Возможно, он предназначил тебя для великой цели, потому убрал преграды.
– Убив дорогих мне людей? Чем помешала ему Елица?
– А где б ты был, не случись нападения на языческое селение? Сидел бы в хижине и шил упряжь?
– Я и сейчас ее шью.
– Долго ли? Потеряв Елицу, ты стал княжичем, а после смерти брата – претендентом на княжеский стол. Я вижу в том руку Господа, он ведет тебя. Путь этот не торный, но человек не ценит того, что достается легко. Не печалься о близких своих: они получат воздаяние на небесах. Они были добры к тебе, Господь такого не забывает. Возможно, он хочет, чтоб ты стал басилевсом русов.
– Это невозможно.
– Отчего?
– Слишком многих придется убить.
– Иногда это нужно. Зато уцелевшие будут славить Господа.
– И проклинать убийцу.
– Как знать… Если б у тебя появилась возможность… Что б ты сделал, став басилевсом?
– Запретил бы рабство.
– А куда девать пленных врагов?
– Обменять на своих пленных.
– А ежели тех нет? Враг разбит в твоей земле?
– Отдать за выкуп.
– А если не выкупят?
– Оставить в своих землях. Женить на вдовах и пусть растят детей, которых осиротили!
– Вдруг они не захотят.
– Тогда… – Я сжимаю кулаки.
– Из тебя выйдет басилевс! – смеется Георгий.
– Мне им не бывать.
– Это ведомо только Господу.
– Еще я сделал бы так, чтоб пленных не было. Чтоб на страну мою не нападали. Чтоб все боялись ее могущества.
– Ты знаешь, как этого добиться?
Отрицательно качаю головой.
– Возможно, я помогу. Ты слышал о смоках?
– Немного.
– Что именно?
– Они огромные и свирепые, живут у рек и озер. Воруют скот у поселян, а когда их преследуют, плюются огнем. Потому их не трогают.
– Смока можно приручить?
– Вряд ли.
– Тем не менее это удавалось… – Он достает из сумки свиток и кладет на стол. – Читай!
Я разворачиваю пергамент. Георгий сдержал слово и обучил меня ромейскому, но текст дается с трудом – много незнакомых слов. Правда, смысл их понятен.
– Ты держишь в руках величайшую тайну Рима! – говорит Георгий торжественно.
– Ты открываешь ее рабу?
– С высокого соизволения, – улыбается он. – Удивлен? А теперь слушай! Изучая историю императоров, я пропадал в архивах и обнаружил там странный свиток на латыни. Я владею ей, как любой грамотный грек, потому прочел. Не сразу. Свиток был ветхим, с выцветшими буквами, но я не отступил. Содержание стоило того. Первым делом я удивился, но не тому, что узнал. Свиток хранился не там, где должно, поначалу я думал, что архивариус ошибся. Но потом сообразил… Человек, который подложил свиток в другое хранилище, хотел его спрятать – тайны не ищут в открытом доступе. Свиток лежал в дальнем углу, заваленный другими, только пытливый честолюбец вроде меня мог раскопать эту пыльную груду. Я понял, что открыл давнюю тайну. После чего положил свиток на прежнее место и постарался о нем забыть.
– Почему?
– Рим той поры не нуждался в смоках. Он успешно воевал с врагами, мысль о привлечении чудовищ никого не соблазнила бы. В то же время тайна есть тайна, и меня потихоньку удавили бы. Будучи в изгнании, я вспоминал о свитке. Это было возможностью получить прощение. В то же время я понимал: призрак удавки не исчез, она маячит надо мною. После разговора с тобой я решил: мне нечего терять. Я написал в Константинополь, и там откликнулись.
– Почему ты помогаешь мне?
– Потому что у меня появился друг. Я три дня ждал: придут ли за мной? Приготовил нож – я заказал его не случайно. Я стар, Иоанн, и не вытерплю каленых щипцов. Никто не пришел, и я понял: могу на тебя рассчитывать.
– В чем?
– Свиток «О власти» действительно существует, и я хочу передать его потомкам. Возможно, они окажутся умнее… Если свиток обнаружат здесь, то сожгут – эпарх труслив. Я отдам его тебе, а ты доставишь в свои земли.
– Как?
– На смоке.
Лицо мое, видимо, изображает изумление, потому что Георгий смеется.
– Ты мечтал о лошади, но смок лучше. За день он пролетает столько, что конному не пройти и в три дня. Смок защитит тебя от врагов, да и вряд ли найдется безумец, который отважится напасть.
– Мне позволят его приручить?
– В письме я писал: берусь найти человека, который это сделает. Из Константинополя прислали повеление и копию свитка на греческом. Эпарх пытался найти желающего сам, но даже храбрые воины, услыхав о задании, не соблазнялись наградой. Перед их взором стоял огнедышащий змей. Они не читали свитка и не знали, что смоков ловят новорожденными. Эпарх вынужден согласиться со мной. Тем более что о тебе он слышал.
– От кого?
– От меня. Наши беседы не остались незамеченными. Меня вызвали и задали вопрос. Я ответил, что распознал в рабе русского княжича и хочу вызнать о русах.
– Зачем ты соврал?
– Простого раба, распивающего вино с чиновником, услали бы в другое место – Рим не приветствует такие связи. Княжич интересен. Не настолько, как тебе думается. Эпарх огорчился, узнав, что ты изгой и не имеешь возможности вернуть княжество. Тебя нельзя использовать в интересах Рима. Продолжить беседы, однако, мне разрешили. Я сказал эпарху, что ты смышлен, но недалек и более всего на свете жаждешь вернуть удел. Это понятно и не вызвало вопросов. Я сказал: надо обещать тебе военную помощь, и ты согласишься обучать смока.
– Мне дадут войско?
– Не будь наивным. Рим умеет хранить тайны. Писец, который перевел свиток на греческий, уже мертв; та же участь ждет и тебя. Как только опыт удастся… Нам важно не опоздать.
– Летим со мной!
– Я слишком стар, Иоанн! Не думай об этом. Вот! – Он кладет на стол чистый пергамент. – Сделай копию – это разрешили. Старый свиток не полон. В нем пишут, как воевать на смоках, но не сообщают, как их этому учить. Ты восполнишь пробел. Будешь растить смока и записывать. Мне поручено надзирать. Буду докладывать эпарху, свиток станет доказательством. Завтра мы переселяемся – смоки не живут в городах. Неподалеку от города есть дом с конюшней, рядом – Дунай, там и поселимся. Охотники отправлены искать яйцо смока – им посулили большую награду. Ты доволен, Иоанн?
– Да, Георгий!
– Я счастлив! Мои последние дни пройдут в умных беседах. Чего еще желать?..
* * *
Нашим планам не суждено сбыться – в провинцию вторглись половцы. Спешно присланный отряд катафрактов доставляет нас в город. Тот полон беженцами. Они плотно заселили дома; те, кто не поместился под крышей, разбили палатки на площадях, сидят кучками в двориках – не протолкнуться. Мою конуру заняли, но для меня ее освобождают. С улиц исчезли солдаты – они дежурят на стенах. Повсеместно пахнет потом, мочой, конским навозом, в воздухе разлито ощущение тревоги и ужаса. Я готовлюсь к худшему. Если половцы ворвутся в город… Оружия мне не позволено, есть только нож, а он плохая защита от мечей. Разгоряченному резней половцу не объяснишь, что ты не ромей, да ему на это плевать. Зарубит и побежит дальше… Георгий куда-то исчез, не знаю, что думать.
Он прибегает на третий день, потный, запыхавшийся. Становится в дверном проеме, закрыв его своим телом.
– Снимай хитон! Быстро! – говорит, хрипло дыша.
Лицо его такое, что спорить не хочется. Подчиняюсь.
– Вот! – Он бросает на стол два свитка. – Оберни их вокруг тела и обвяжи. Текстом наружу, не то пот разъест чернила. Спеши!
Заворачиваюсь в пергамент, стягиваю свитки кожаным ремешком. Они плотно прилегли к телу. Натягиваю хитон. Он просторный, сшит из грубой ткани и не позволяет разглядеть, что под одеждой.
– Хорошо! – одобряет Георгий, заставив меня повернуться. – Идем! Спеши!
Мы покидаем каморку и выбираемся на улицу. Георгий сворачивает в переулок. Он ведет меня какими-то окольными путями. Мы протискиваемся меж домов, пересекаем дворики, ныряем в калитки и подворотни. Впереди городская стена. К ней примыкает неприметное здание, какой-то сарай. Охраны нет, входим беспрепятственно. Внутри ломаные повозки, какой-то хлам. У дальней сены – куча мусора. Старые колеса, дышла, доски… Растаскиваем их. Вернее, растаскиваю я. Георгий тяжело дышит и наблюдает за мной, прислонившись к стене. Под мусором обнаруживается окованная железом дверь. Георгий достает из сумки ключ.
– Это потайной ход! За дверью – ступеньки. Спустишься, пройдешь шагов сто и окажешься в таком же сарае, но за стенами. Там нет двери, она привлекает внимание, открывать не придется. Я не захватил факела, пойдешь в темноте. Держись за стену! Ход прямой, не заблудишься.
– Что случилось?
– Приступившие к городу половцы потребовали отдать тебя, в этом случае обещали отступить. Говорят, их привели русы, думаю, это твои друзья. Их главного зовут Малыгой. Эпарх, узнав о требовании, повелел тебя убить. Я бежал со всех ног и успел опередить воинов. Спеши! Вот еще!
Он протягивает сумку. Открываю… Виталис – трава, дающая жизнь. Ее везли из-за Босфора, собирали в дальних горах. За этот сухой ком плачено золотом – в десять раз больше, чем он весит. У смоков нет мужчин и женщин, каждый змей носит в себе яйцо, но не откладывает, пока не съест виталис. Так написано в свитке. Прежде смоки летали за травой, но в горных долинах она исчезла – съели овцы. Им волшебная травка тоже понравилась. Ком в сумке Георгия собирали по былинке, потому он так дорог. Если не дать смоку виталиса, он снесет яйцо, умирая, а живут змеи по сто лет. Потому они так редки. Развести смоков без травы не получится, с ней они будут откладывать по два-три яйца ежегодно.
Этот комок сухой травы – приговор Георгию. Унесенный мной свиток можно списать на неразбериху, но виталис хранился в кладовой эпарха и взять его мог только спафарий…
– Идем вместе, Георгий! Тебе не простят!
– Я стар, Иоанн, и не вынесу дальней дороги. Юность этого не понимает. Лучше здесь…
– Георгий…
Его щека колючая и мокрая.
– Не надо! – бормочет он. – Я всего лишь старый спафарий… Обещай мне! Если уцелеешь, не веди смоков на Рим.
– Клянусь!
Замок скрипит – его давно не смазывали, – но поддается. Передо мной – черный проем. Ныряю, дверь за спиной с грохотом закрывается. Ключ проворачивается в замке, темнота…
