Глава 13

«Это просто сон. Кошмарный сон, – твердил про себя Джай, тупо уставившись на огненную кочку костра. – Это не может быть правдой. И вообще быть. И уж точно не со мной. Неужели во всем Царствии не нашлось сильнее прогневившего Иггра человека?! Хотя такого бреда даже Темному не придумать. Сейчас я проснусь в своей постели, оденусь и пойду ловить родимых, славных воров и убийц…»

Локоть налился колючим жаром. Обережнику казалось, что он чувствует, как оттуда разрастаются, жадно вгрызаясь в тело, ядовитые щупальца. Сидящий рядом горец с беспечным видом ломал и подкладывал в огонь ветки, но Джай заметил, что он старается лишний раз не поворачивать голову, щадя опухшую шею.

Жрец уже давно спал, крепко и беззвучно. Снова свернувшись клубком, хотя под шерстяным отрезом он не должен бы мерзнуть. Странная привычка, особенно для опытного воина – а после схватки с моруном ЭрТар в этом не сомневался. Седовласый не просто умел драться – он словно родился с татуировкой фьеты на плече. Среди йеров немало хороших бойцов, но для них это вторично, они больше полагаются на плеть Двуединого и его поддержку. Жрец же сам был оружием, сила Твари стала для него всего лишь ядом на кромке. Эх, хорошо бы у такого поучиться…

Умирать горцу было не то чтобы страшно, но очень обидно.

В неглубоком овражке мирно журчал ручеек, с обступивших поляну осинок перекликивались серые лесные цикады. Ловчий Двуединого выехал на середину небесного озера и забросил в него прозрачный невод с узелками-звездами. Одни светились ярко и ровно, другие подмигивали, будто в сеть и впрямь что-то попало. Хлопья пепла ночными мотыльками танцевали вокруг огня.

Тишш растянулся между парнями, положив голову горцу на колени. ЭрТар машинально чесал его под подбородком, Джай гладил по боку. Кошак блаженствовал, не догадываясь, какие черные мысли обуревают людей.

– Давай самойлики, что ли, заварим, – предложил горец. – Чем так сидеть-то.

– В сапоге? – вяло пошутил обережник.

– Хе! В сапоге у меня только вот это. – ЭрТар вытащил из-за голенища и гордо предъявил спутнику черную обгрызенную ложку из едальни. – А кружка, – нахально подмигнул он оторопевшему Джаю, – во вьюке у тебя за спиной. Подай-ка!

– Так ты ее все-таки украл?!

– Ну селищане с нами тоже не шибко честно поступили.

– Ты еще скажи, что если бы они нас не выгнали, то ты бы утром все им вернул!

– Конечно! – и глазом не моргнула «сорока». – Как чуял! Сходи за водой, э?

Сам горец вытащил из костра горящую ветку и, нагнувшись, прошелся по поляне, внимательно осматривая землю. Долго искать не пришлось. Самойлика, как и положено уважающему себя сорняку, без ирн росла на любых свалках – чахленькая, но вполне годная в дело. Приторный, чуть горьковатый отвар, отгоняющий сон и придающий мыслям ясность, пили как на улице Высокородных (перед завтраком, еще в постели), так и в самых грязных притонах (после ужина, ибо у тамошних завсегдатаев как раз тогда рабочий день и начинался). Подавать ее в приличном обществе было дурным тоном, однако к сидящей у костра компании это никоим образом не относилось.

ЭрТар запихнул в кружку пару стебельков и пристроил ее в развале углей. Задумчиво поглядел на оставшийся пучок.

– В костер, что ли, подбросить?

– Не надо, – поколебавшись, решил Джай. Прощаться с жизнью лучше на трезвую голову. – Да и сырая она, вонять будет.

Горящая самойлика оказывала противоположное отвару действие, опьяняя и поднимая настроение. Йеры по чуть-чуть добавляли ее в храмовые курительницы, дабы проповеди были успешнее, а исповеди искреннее. Увы, некоторые прихожане старались держаться поближе к дымящимся чашечкам, выходя из храма по стеночке и с такими блаженными улыбками, будто их наставлял сам Дву-, а то и Четырехединый с потолка. Законом вдыхание самойлики не запрещалось, а общественное порицание потерпело такое же сокрушительное поражение, как и со сквашем. Впрочем, травяной дурман выветривался за какой-то час, а похмелье ограничивалось плохим настроением.

Молчание длилось еще минут двадцать, пока вода не закипела. Настаивать самойлику не рекомендовалось, ценилась именно первая, всего несколько секунд побурлившая вытяжка. ЭрТар палочкой выкинул траву вон, втянул кисть в рукав, вытащил кружку из костра, обернул тряпкой и тут же попробовал.

– Э-э-э, хороша! Лесная, душистая. На, хлебни.

– Угольком закусить не хочешь? – мрачно предложил Джай. У него бы все небо от такого глоточка облезло.

– Надо просто уметь пить – по чуть-чуть и не касаясь края кружки. Попробуй, тебе понравится!

Джай с сомнением заглянул в кружку. На поверхности еще крутились сбившиеся в стайку листики, со дна поднимались редкие пузырьки. Говорят, винтийцы котелок вообще с огня не снимают, так кипяток через трубочку из коры и тянут. И ничего, живы.

Парень вытянул губы и осторожно глотнул. Глаза полезли на лоб, видимо, пытаясь отодвинуться подальше от рта. Желудку деваться было некуда.

Внимательно наблюдавший за Джаем ЭрТар прикусил нижнюю губу, чтобы не рассмеяться.

– Вкусно?

– …! – выдохнул парень, бывший еще не в состоянии говорить, но уже желающий ругаться.

– Да, с одного раза сложно распробовать.

Обережник поставил кружку у ног, потрогал обожженный язык кончиком пальца.

– Если мне захочется покончить с жизнью, я просто повешусь на суку.

Из леса донесся надрывный, тоскливый крик, словно кто-то одобрил эту идею. Джай встрепенулся, потревожив киса и чуть не опрокинув отвар.

– Птица, – равнодушно сказал горец, даже не повернув головы.

Обережник смущенно сел на место. Тишш охотно придвинулся обратно.

– Откуда ты так хорошо разбираешься в лесе? – с прорезавшимся уважением спросил Джай. – В горах же его вроде негусто.

– В самих – да, но предгорья почти сплошь в борах. К тому же я много путешествовал, а ночевать в лесу спокойнее всего. Порождения Темного дальше опушки не забредают, из зверей же стоит опасаться только дикого кабана. Но его, главное, самому не злить, и к костру он не подойдет.

– А змеи?

– Мы же в сапогах. К тому же я за эту весну только одну видел, и то ужа. То ли передохли зимой, то ли попрятались куда.

– Надеюсь, мы их не найдем, – проворчал Джай, развязывая мешочек со стрелками. Конечно, самые простые, грубой ковки – откуда в селище другим взяться? Но хоть что-то, а то надоело мыслестрел для красоты таскать. – И тебе это нравится?

– Что?

– Ну, такая жизнь. Шляться от селища к городу, от города к селищу, авось где бусина перепадет. – Обережнику, ни разу в жизни не отходившему от Ориты и на три выстрела, это трудно было даже представить. Тягой к странствиям он никогда не страдал, риска и приключений хватало на работе, а девки и едальни, по большому счету, везде одинаковы.

– Другой нету, – опрометчиво пожал плечами горец, тут же скривившись от боли в шее.

– А была?

– Тебе действительно хочется это знать? – ЭрТар, задумчиво прищурившись, поглядел на белобрысого.

Тот хмыкнул, не отрываясь от зарядки оружия, и честно ответил:

– Да какая разница, о чем ты трепаться будешь? Можешь байку рассказать, у тебя ж их прорва. Только не о Твари, меня от нее уже тошнит.

Горец кивнул, принимая ответ.

– Байку так байку. – ЭрТар скрестил ноги, уперся руками в колени и нараспев затянул: – Высоко-высоко в горах…

Джай поперхнулся смешком.

–…жил-был старый горец, и было у него два сына. Старший был умный, нашел сэбэ в соседний шиул богатый жэна, старый и страшный, как ты.

– Как я?!

– Ты мужик, тебе можно, а ты представь тетку с такой небритой опухшей рожей! – на миг выйдя из образа, пояснил ЭрТар. – А сердце младшего похитила прекрасная девушка с равнины. И старый горец сказал по этому поводу много-много слов, и закатные горы до сих пор краснеют при воспоминании о них… И младший сын тоже сказал много-много слов, но горы уже успели заткнуть уши и потому стоят до сих пор. А потом он собрал вещи, сколько мог унести, и ушел к своей любимой на равнину. Они построили дом, родили сына, и старый горец даже втайне гордился ими, потому что никакие деньги не заменят людям счастья. Умирая, он завещал поровну разделить свое имущество между сыновьями. Но смерть завистлива не меньше людей, и через несколько дней младший сын ушел вслед за ним, не успев забрать свою долю. Они с женой не бедствовали, но почти ничего не скопили, и для вдовы настали черные времена. Похоронив мужа, она взяла сына и отправилась в горы за наследством тестя, чтобы продержаться хотя бы несколько лет, пока мальчик не подрастет...

– А ему было семь лет? – догадливо уточнил Джай.

– Чуть меньше. Семь исполнилось уже в горах, когда выпал снег. А тогда он только стаял, и надо было оплачивать посевные ирны. Но старший брат не дал золовке денег. Он заявил, что равнинная шлюха не может наследовать за горцем, даже если сподобилась прижить от него ребенка – а то и не от него. – Голос рассказчика изменился, и обережник понял, что он дословно повторяет врезавшуюся в память фразу. – Впрочем, он предложил ей поработать у него служанкой, потому что старая и страшная жена с годами стала еще более старой и страшной, и он втайне завидовал покойному брату… Гордая женщина отказалась и ушла из дома жадного развратника, плюнув на порог.

Горец поднял палку и затолкал выкатившийся из костра уголек обратно.

– Она пережила мужа только на четыре месяца. Поле не засеяли, и вскоре оно за долги отошло храму. Ребенка приютили дальние родственники из другого шиула. Они были хорошими людьми и ничем не выделяли его среди своих детей, научив всему, что знали. А спустя десять лет он заплел взрослую косу и отправился в гости к дяде.

– Представляю, как тот обрадовался, – проворчал Джай. В оритском судебнике эта статья называлась «убийство из мести», причем нынешние мысли обережника проходили по пункту о пособничестве.

– Хэй-най, он был в диком восторге! – заверил его ЭрТар. – Особенно когда обнаружил, что мы одни в его спальне, а дверь он сам запер на засов. Он даже не попытался вытащить кинжал – сразу упал на колени и начал униженно скулить, каяться, уверять, что злые языки оговорили его золовку и он искренне скорбел, что брат умер бездетным… что он готов немедленно отдать мне все причитающееся и даже половину своей доли…

– И ты его убил?

– Нет, – спокойно ответил горец. – Мне стало противно. Пнул ногой, как падаль, развернулся и ушел. А когда уже выходил из дома, на меня набросились его сыновья. Со спины. А за ними, осмелев, и он сам.

ЭрТар помолчал, глядя в костер, и веско добавил:

– Вот тогда я их всех и убил.

В тишине мурлыканье кошака стало особенно басистым – а может, он нарочно старался ее заполнить. Джай неловко кашлянул и уточнил:

– И тебя изгнали?

Горец посмотрел на него, как на ненормального:

– За что?! Это же семейное дело, тем более я был в своем праве. Ну отругали старцы на общем вече, что не бросил дяде вызов, как положено. Мертвецов тоже отругали…

– Чего?!

– Конечно, пусть им стыдно будет – втроем на одного нападать, да еще так подло! Так прямо все им и высказали перед сожжением. Это только вы, равнинники, над покойником слезы льете, хотя отправь Иггр его обратно – небось снова бы пристукнули! Зачем тогда притворяться, э?

Джай окончательно отчаялся понять горцев. А ЭрТар вполне себе бодренько закончил:

– Тетка давно умерла, внуков у дяди не было, а невестки, по-моему, только обрадовались. Тем более что я от наследства отказался, на кой мне это итыллье гнездо. Но дома у меня с тех пор нет. И заводить не тянет.

Самойлика поостыла, и Джаю наконец удалось сделать несколько нормальных глотков.

– Дай-ка и я попробую. – Горец протянул руку за кружкой.

– Так ты ж уже пил!

– Не-а, только вид сделал.

ЭрТару повезло, что кружка была уже у него – иначе Джай выплеснул бы отвар в довольно скалящуюся рожу.

С моруном управились только к началу праволуния: тварь дергалась, пока не обгорела догола. Для надежности костер жгли еще пару часов, чтобы наверняка вытравить заразу из костей. Большинство селищан, успокоившись, разошлись по домам, а управник с кузнецом и парой добровольцев выкопали яму на краю пепелища и лопатой сгребли в нее моруновьи останки вместе с углями. Двор после их трудов выглядел так, словно здесь сгорел целый хлев.

– Узнали его, мужики? – шепотом спросил управник, когда с праведными трудами было покончено.

– Вроде как Ирутов брат, – неуверенно сказал один из подручных. – Ну младший, который весной в город подался, лучшей доли искать...

– Угу. Видать, не нашел. Быстро он…

Мужики постояли, посопели. Еще месяц назад здоровались с человеком – и нате вам. А ведь считалось, что моруны по полугоду в земле сидят!

– Убили небось его, – боязливо предположил управник. – Кто-то ж труп закопал.

– Если б убили – сожгли б. – Кузнец смачно плюнул на свежий холмик. – Да и не поперся бы он сюда, пошел злодеев искать.

– А может, из наших кто… – Селищанин поежился. – Может, и не уезжал он никуда…

– Темного тебе в задницу, что ты каркаешь, как старая баба! – не выдержал кузнец. – Сами же провожали, аж на три полета провели, покуда он к купеческому обозу не подсел! А вот охотников жалко, – подумав, добавил он. – Молодые еще ребята, веселые… были. Помянуть бы…

– Так помянем! – встрепенулся управник. – У меня непочатый бочонок припрятан, не та кислятина, что в едальне подают. Жена по такому случаю жмотиться не станет…

Мужики оживились, повеселели и, потирая руки в предвкушении, дружной гурьбой пошли к его дому. Лопату кузнец унес с собой – хорошенько прокалить в горне, а то и перековать, от греха.

На другом конце селища Ирут трясущимися руками запрягал ящерков. Хотел с утра выехать, чтобы забрать гостившую у родителей жену, но понял, что за ночь в пустой избе рехнется. Перед глазами чередовались прощальная улыбка брата – и та жуткая, воющая, корчащаяся в огне гадина, в которую он превратился… а если бы ее не успели пришпилить к земле…

– Эй, браток!

Ирут сцепил зубы. Разносчик из едальни был последним человеком, кого ему сейчас хотелось бы видеть. В селище холопа недолюбливали, но старались не связываться. Мужик, даром что раб, был гадостный и злопамятный хуже некуда. Такой год будет тебе украдкой в скваш плевать, хоть ты в едальню не ходи.

– Чего тебе?

– Ты в Ориту едешь? – продолжал тот, как будто ни о чем не догадываясь. А ведь в толпе шептались и довольно громко…

– Ну – буркнул мужик, поправляя ремешки на упряжи, чтобы те не терлись о пластины гребня. Ящерок, изогнув шею, задумчиво обнюхивал хозяйское плечо. Длинные узкие ноздри то округлялись, то сжимались в линию.

– Передай записочку, а?

– Кому?

– Иггру, – ухмыльнулся тот, протягивая сложенный вчетверо клочок бумаги, залепленный воском. – Кинь вместе с бусиной любому нищему в шапку, пусть помолится за мое здоровье.

– Чего у тебя болит-то?

– Да вот, охромел чуток. – Раб скривился в злобной ухмылке. В первой, куда более бурной половине своей жизни он немало насмотрелся на обережников и готов был зуб заложить, что один из «охотников», а то и двое, не те, за кого себя выдают. Кого-то ищут? Чего-то вынюхивают? Если Репа сейчас в городе, он получит записку к вечеру, а если этот лапоть так и будет гнать ящерков, то даже к обеду. Условные наколки на воске не дадут бумажке потеряться, и обратно она вернется в виде семерика-другого бусин, в зависимости от важности сведений.

– Ладно, кину, – смягчился Ирут, опуская записку в карман и вскакивая на сиденье. – Ай-е, пошли!

Летний рассвет наступал медленно и обстоятельно: причаливший к противоположному берегу Ловчий вытянул невод, встряхнул, обдав траву каплями росы, и ушел жарить улов. Холодный дым от его костра затопил лощины. До восхода солнца оставалось не меньше двух часов, но Иггр уже приоткрыл шкатулку, и оно сонно выглядывало в щелочку горизонта. Птицы помаленьку пробовали голоса, дабы и сегодня не ударить в грязь клювом. Денек обещал быть жарким.

Горец бросил в кружку последнюю веточку. Бессонная ночь и самойлика просветлили голову до состояния хрусталя, чего нельзя было сказать о теле. Оно зверски хотело спать и понятия не имело, за что над ним так измываются. Пожалуй, сейчас сумел бы заснуть даже Джай – мысли о скорой смерти просто не успели бы вклиниться в промежуток между явью и долгожданным сном.

Но жрец уже заворочался, просыпаясь.

– Доброе утро, – похоронно сказал обережник.

– Угу, – почти приветливо отозвался тот, садясь и осматриваясь. – А вы давно встали?

– Мы не ложились. – ЭрТар потер зудящие от дыма и недосыпа глаза.

– Так боялись меня упустить? – Оказывается, тваребожец тоже умел ехидничать. Или успел научиться, в такой-то компании недолго.

– Да нет, за жизнь беседовали. Как раз вот гадали, чем морун мог нас заразить, – с кривой усмешкой признался Джай.

– А-а-а...– мужчина зевнул и потянулся, – мне тоже интересно. Очень тяжело было исцелять, словно паутину счищать – рвется, к рукам липнет…

– Исцелять? – тупо переспросил обережник.

– Ну да. Еще во дворе, пока вы вещи собирали. Никто, кажется, не заметил, как я взывал…

ЭрТар с опаской потрогал шею. Царапины как царапины, уже корочкой затянулись. Джай с тем же результатом закатал рукав и осмотрел локоть, но вместо благодарности вызверился на жреца, выплескивая сдерживаемые всю ночь чувства:

– Так ведь и мы не заметили, придурок ты этакий! Мы всю ночь, можно сказать, помирали, друг с другом прощались, а он исцелил и даже сказать не удосужился!

– Забыл, – смущенно признался мужчина. – Я думал, вы сами догадаетесь.

– Как?! Против моруньи даже йеры бессильны!

– Ну так радуйтесь, что я не йер. – Жрец встал и начал складывать одеяло – неумело, но аккуратно, помаленьку втягиваясь в нормальную жизнь.

– Зато как мы хорошо стоянку караулили! – внезапно фыркнул ЭрТар. – Ни одна мышь мимо не пробежала!

Джай собрался сказать что-нибудь душевное и ему, но тоже рассмеялся. Весть о чудесном – иначе и не назовешь! – спасении наконец достигла сознания и полностью его затопила, попутно смыв усталость. Захотелось вопить от радости, бегать по поляне кругами, то и дело подпрыгивая, и обниматься со всеми подряд, даже c деревьями.

– Слушай, – уже несколько смущенно обратился он к жрецу, – ты ж вроде грозился, что не станешь нам помогать?

– Я помог себе. Не хватало еще, чтобы вы тягались за мной уже в виде морунов.

– Брось, моруны так быстро не вылупляются. – Горец высоко подкинул в воздух кружку и поймал, не расплескав ни капли. – На, выпей. И признайся наконец: в таком важном деле отказываться от компании глупо!

– Да лучше б я моруна в нее взял, – искренне сказал тваребожец. Коротко дунул на дымящийся отвар и, к изумлению ЭрТара, сделал несколько длинных глотков. Возвращенная горцу кружка оказалась чуть теплой, хотя в ней осталось больше половины напитка. – Зачем вы вообще к нему полезли?

– Я думал, это ты, – смущенно признался Джай. – И хотел тебя удержать.

– От чего?

– Ну… – Парень замялся. В утреннем свете дня ночная «догадка» выглядела на редкость глупо. – Жертвоприношения.

– Какого еще жертвоприношения?!

– Кровавого, – убитым голосом пояснил обережник.

Мужчина уставился на него, как на ненормального, а потом неожиданно, от души расхохотался.

– И ты решил, что я?..

– А откуда мне знать, как вы там своей Твари поклоняетесь? – огрызнулся Джай. – Ты ж ничего нам не рассказываешь.

– Расскажу, – оборвав смех, пообещал тваребожец таким тоном, что парню мигом расхотелось что-либо узнавать. – А ты запомни. Единственная кровавая жертва, которую может принести жрец, это он сам. Смертью поклоняются только смерти, вроде вашего Иггра.

– А Тваребог, скажешь, лучше? – обиделся за Двуединого Джай. Пусть тот был и не шибко сговорчивым божеством, но за три с половиной семерика лет парень успел к нему привыкнуть.

– Понятия не имею, кто это, – огорошил седовласый обоих парней.

– Ты же его жрец!

– Нет.

– Ну не Иггров же!

– А с чего вы взяли, что жрецы бывают только у богов? Орден Лозы был создан для обучения и защиты Госпожи, и лишь ей я клялся в верности.

– То есть кого она за собой приведет, тебе безразлично?

– Она всего лишь откроет врата, – серьезно поправил мужчина. – А они тоже бывают не только у овчарен.

Архайн проснулся первым, еще затемно. Обычно он в это время только ложился, и на кой Темному понадобилось будить его в такую рань, было непонятно. Не находилось объяснения и смутному беспокойству, словно вчера произошло что-то паршивое, и йер вот-вот вспомнит, что именно. Но вспоминать-то нечего! Не считать же таковым идиотскую ловлю кошки. Архайна она задним числом даже позабавила.

Пока йер лежал в постели, раздумывая, сможет ли он снова заснуть или пора вставать, окна посерели, и строевой храп за стенкой сменился скрипом кроватей и отрывистыми командами Хруска. Спать расхотелось окончательно. Архайн выбрался из-под слишком теплой для лета перины – управник расстарался, не приведи Иггр, высокий гость замерзнет, тем более что тот запретил закрывать на ночь окна, – бесшумно оделся и вышел через заднюю дверь, прихватив с собой только маленький кожаный мешочек.

На улице было свежо и пустынно. Выставленный Хруском караульный стоял у парадного крыльца и лузгал семечки, бездумно таращась на скачущую по дороге сороку. Птица, и та оказалась умнее, Архайна она сразу заметила и поспешила взлететь на трубу. Обережника даже это не насторожило. Подкрасться к нему со спины и придушить петелькой было проще простого. Плети он бы точно отведал, кабы нерадивость стража не играла йеру на руку. К тому же пройти мимо него по возвращении будет не менее забавно.

В конце селища Архайн заметил колодец и приостановился. Навес над срубом увивала лоза с листьями всех оттенков красного, от кричаще-алого до теплого рыжего. За десятки, а то и сотни лет камалея образовала такую толстую и прочную оплетку, что уже не нуждалась в частично сгнивших и выпавших жердях.

На краю сруба стояло наполненное ведро. Дураки селищане верили, что если Темному ночью захочется промочить горло, но для этого ему придется самому сдвигать крышку и крутить ворот, то он рассердится и испортит всю воду в колодце. Как будто он ничего получше себе выпить не найдет. И интересно было бы поглядеть, как именно Иггр станет эту самую воду портить?!

Архайн наклонился над ведром, зачерпнул кусочек отражения в ладони. Осыпь капель разбила оставшееся, зубы пронзило холодом. Беспокойство не проходило, напротив: йер словно приблизился к его источнику на расстояние шага… но в какую сторону?

Поверхность воды успокоилась, разгладилась. В полутьме навеса она казалась черной, как и отражающиеся в ней листья, словно туда смотрелось ночное небо с бессчетными звездочками.

Звездочками.

Так быстро?!

Неужели они истребили не всех жрецов?!

Неужели те рискнули провести вторую инициацию?!

Неужели она ее выдержала?!

Этого не может быть. Ему просто померещилось.

Ведро, опрокинутое ударом кулака, закрутилось на крышке колодца. Йер медленно поднял голову, уже зная, что там увидит.

Изнанка камалейного шатра была усеяна нежно-салатовыми, еще совсем мелкими, но, бесспорно, цветочными почками.

Джай потуже затянул пояс и вздохнул. Недавние переживания обернулись зверским голодом, уже не заглушаемым мыслями о смерти.

– Эх, придется завтракать этой дрянью. – ЭрТар уныло поглядел на вытащенный из торбы хлебец к сквашу, щедро посоленный и наперченный.

– Слушай, в едальне после тебя хоть что-нибудь осталось?! – Джай жадно выхватил его у горца.

– Конечно. – Охотник, не расстроившись, достал еще парочку. – Стол!

– Потому что в карман не влез?

– Потому что к полу прибит. Ты разве не заметил?

– Нет, я же не пытался его спереть!

– Я хотел его просто подвинуть. Ну ты и невнимательный, равнинник.

– Чего?! Да я один из лучших оритских обережников, тебя вон мигом на чистую воду вывел!

ЭрТар зажмурился:

– Ну скажи тогда, какого цвета у меня глаза?

– Что ты – баба, в глаза тебе пялиться? – смутился застигнутый врасплох Джай. – Ну черные.

– Сходи в лес за малиной! – Горец торжествующе моргнул. Глаза у него оказались темно-синие, действительно смахивающие на черные из-за густых угольных ресниц и бровей. – А у тебя серо-зеленые.

– Конечно, ты же сначала посмотрел, а потом сказал! А у него? – кивнул Джай на жреца, надеясь отыграться.

– Темно-зеленые, – уверенно сказал ЭрТар. – А волосы, наверное, каштановые были. Обережничек, хе! Еле взглядом скользнул, пару примет запомнил и доволен. Если горец – значит, черноглазый, если с палкой – значит, хромой. Разбойники тебе небось свечки в храмах ставят!

Джай оглянулся на жреца, надеясь уличить горца в ошибке, но тот успел отойти на край поляны и, присев на корточки, пересыпал из горсти в горсть что-то мелкое, черное, приятно шуршащее.

– Что там у тебя? – Любопытный ЭрТар вскочил и подошел поближе.

– Семена камалеи. – Жрец распределил их по всей ладони и теперь сосредоточенно передвигал кончиком пальца. Блестящие, пузатенькие, они напоминали яблочные, только раза в два крупнее.

– А разве она цветет? Я думал, только побеги из корней пускает, как шиповник.

– До Воцарения Двуединого – цвела.

– Ты хочешь сказать, что этим семенам больше тысячи лет?! – Изумленный Джай тоже захотел полюбоваться на такое чудо. – А где ты их взял?

– Украл у Архайна.

– Наш человек! – восхитился ЭрТар. – А как ты их спрятать ухитрился? Так в кулаке все время и держал?

– Нет. – Делиться секретом жрец не стал, видимо, опасаясь, что тогда горцу в едальнях вообще удержу не будет.

– А зачем ты их перебираешь?

– Мне нужно то, из которого вырастет камалея. – Мужчина забраковал еще пару семян.

– А разве из ее семян может вырасти что-нибудь другое?

– Да. Камалейник.

– Но это же разные лозы! – не поверил горец. – У камалеи красные листья, и она целый дом может оплести, а камалейник синий, мелкий и ползучий, как ежевика.

Джай в разговор не вмешивался. Он и яблоню-то от груши только по осени отличал.

– Мужчина и женщина тоже не слишком похожи друг на друга. – Жрец, наконец, остановился на одном из семян, с виду точной копии остальных. Куда делись остальные, горец, к своей крайней досаде, заметить не успел – тваребожец сжал ладонь, а когда разжал, их там уже не было.

– А у камалейника семена бывают?

– Нет. Отстань. Мне надо сосредоточиться.

ЭрТар поскреб в затылке. Вопросов в конце разговора стало больше, чем в начале. Но, по крайней мере, наблюдать за своими действиями жрец не запретил. Он опустился на колени и аккуратно раздвинул траву, обнажив кусочек почвы. Пощекотал ее двумя пальцами, и та, распахнув неглубокую ямку, сглотнула камалейное семя. Мужчина вытянул ладони, словно греясь над невидимыми угольями, закрыл глаза – и земля почти сразу же заворошилась…

Архайн, не размыкая век, тряхнул головой, сбрасывая упавшую на затылок сосновую иголку. В лес его занес вовсе не коварный умысел, а необходимая для обряда почва и неприязнь к тупой обережи. Он терпеть не мог, когда кто-то пялится ему под руку во время Взывания. К тому же «манок» давался Архайну нелегко – приходилось не только сосредотачиваться, выходя на иной слой сознания, но и притворяться воплощением верности, самоотверженности и беззаветного обожания. Короче, таким же идиотом, как жрец. Тварь, в отличие от Иггра, не ограничивалась равнодушно брошенным комком силы. Архайну никак не удавалось отделаться от ощущения, что это взрослая, мудрая как мир и такая же прозорливая женщина, которая снисходительно выслушивает твой заплетающийся голос и, даже зная, что ты лжешь, выполняет твою просьбу, а потом с интересом наблюдает: ну?.. и что ты будешь делать?.. раскаешься или обнаглеешь еще больше?

Стерва. На сеновал тебя, как обычную девку, чтобы знала свое место. На цепь, как строптивую суку.

Архайн стиснул зубы и бедра, обуздывая мужское естество. Это всего лишь навязанное зельем желание, побочный эффект «манка», излишнее вхождение в образ…

Обмануть Тварь трудно, но себя – невозможно.

Ей всего три дня.

Ей тысячи лет.

Она воплощение смерти.

Она прекрасна.

Йер открыл глаза.

Изогнутый побег издевательски покачивался над травой. Опять безлистный и совсем короткий. Только направление.

С-с-стерва.

Так и знал! Тварь они проехали. Кончик-почка указывала в обратную сторону, разве что чуть-чуть отклонившись от предыдущей линии. Вероятно, мерзавец жрец (жрецы?) тоже не сидел на месте.

Архайн с ненавистью выдернул побег, скомкал, испачкав ладони похожим на кровь соком, и припечатал сапогом.

Отразившееся на лице жреца разочарование совершенно не вязалось с произошедшим на глазах у парней чудом.

– Что-то не так? – осторожно спросил Джай.

– Я думал, после второй инициации Госпожа станет ко мне благосклоннее, – со вздохом признался мужчина. – Но она снова не пожелала открыть свое местонахождение...

– Все они, женщины, такие, – философски заметил горец. – А что такое инициация?

– Обряд обретения силы. Всего их пять, первая происходит одновременно с рождением, остальные проводят жрецы. Вторая была этой ночью, я ощутил ее, когда искал вас.

– Беспокоился, э? – заулыбался горец.

– Хотел убедиться, что вы не собираетесь выдать меня селищанам, – холодно осадил его жрец.

– Значит, ребенка кто-то уже нашел? – сообразил Джай.

– Угу. – Мужчина рассеянно коснулся вытянувшегося над землей побега – блекло-розового и полупрозрачного, словно у проросшего в подвале картофеля.

– Тебя что-то смущает?

– Проводить инициацию на третий день очень опасно, ребенок может лишиться рассудка. Полагается выждать хотя бы семерик, а лучше месяц. Жрец, который заставил ее пойти на такой риск, сам вызывает у меня подозрения.

Учитывая, что седовласого тоже сложно было назвать нормальным, Джай искренне посочувствовал Твари.

– Но она не свихнулась?

– Нет. Это было бы равносильно смерти, а ее я почувствую сразу. Обряд прошел успешно.

– Ладно. – Обережник вернулся к костру за кружкой. После перечного хлебца щипало не только в горле, но и в носу. – И что нам теперь делать?

– Искать. Она где-то там. – Жрец поднял голову и ткнул пальцем – прямо в Тишша, любопытно прислушивающегося к разговору.

– Мяу, – глубокомысленно сказал кошак.

– Тишш! – возмутился ЭрТар. – Когда ты успел ее сожрать?!

– Мя-а-ау?!!

Мужчина легонько хлопнул корлисса по боку, заставив посторониться. Судя по солнцу, идти на сей раз предстояло на юг.

– Направление изменилось. Видимо, ее куда-то везут и не очень далеко от нас, иначе это не было бы так заметно.

– Слушай, – вспомнил ЭрТар. – А как йеры ищут Тварь? Тоже садовничеством занимаются?

– Да. – Жрец бережно развернул побег, чтобы тот рос в сторону березки, по которой потом сможет взобраться. – Они нашли какой-то способ притворяться нами. Вроде бы на это способны только Приближенные, посвятившие себя Темному, и то не все… но хватает и этого. Мы все уже перепробовали, чтобы закрыть ее от лживого зова, но бесполезно.

– А что, если нынешним жрецам это удалось? – осенило Джая. – Потому-то ты и не можешь до нее достучаться, тваребожец?

– Хотелось бы верить. – Седовласый немного повеселел и взял у ЭрТара хлебец. – И не называйте меня тваребожцем. Меня зовут Брент.

– Вспомнил?

– Напомнила. Собирайте вещи и пошли, если идете.

На крыльце торчал уже другой обережник, так же размеренно двигающий челюстями и плюющийся шелухой. Этот хотя бы заметил йера и, поперхнувшись, вытянулся в струнку, рассыпав семечки. У его ног тут же с кудахтаньем засуетился петух управника, подзывая ринувшихся со всех сторон кур.

Архайн брезгливо дернул уголком губ, проходя мимо, к двуколке. Легонько постучал пальцем по прутьям стоящей в ней клетки, и голубь ответил ему взглядом, более приставшим разбуженной цепной собаке.

Даже голуби у обережи были толстые и наглые, мерзкого сизого цвета. При храме тоже разводили почтовых птиц, черных и белых – для разных вестей. Но, как ни досадно, быстрее и лучше всего послания доставляли такие вот беспородные твари, возвращавшиеся в родную голубятню через все Царствие. Их даже порождения приграничных лесов почему-то не жрали. Видать, боялись отравиться.

Йер открыл клетку и, загнав голубя в угол, сгреб в горсть. Символ супружеской любви злобно клюнул его в палец. Он не ел с вечера, и ему чхать было на Архайнову серьгу.

Приближенный, беззвучно скривившись, поскорее вытащил сизаря из клетки и переложил в другую руку, лапками кверху. Он мог заставить проклятую птицу издохнуть на лету, но не послушно сесть к нему на палец. Интересно, как это удается жрецам? Перед ними любая тварь хвостом виляет, причем безо всяких ирн.

Пришлось ограничиться вырванным из хвоста пером. Когда Архайн вернется в храм, он прикажет, чтобы ему подали этого гада на завтрак, тушенного в белом вине. Будем надеяться, к этому времени перо не отрастет.

Перевернутый голубь слегка одурел и безропотно позволил привязать к красной лапке свернутую в трубочку записку. Новости, конечно, не ахти, но, по крайней мере, удалось отсечь кусок Царствия, где Твари точно не было. Теперь главное туда ее не пустить, чем и должны заняться получатели.

– Лети, паршивец. – Йер высоко подбросил птицу, хотя куда охотнее наподдал бы ей ногой.

Голубь, очнувшись, суматошно затрепыхал крыльями, описал круг над двором, и на плечо Архайну прощально шлепнулось черно-белое напутствие. Среди простого народа оно считалось знаком благоволения самого Двуединого, но йер его не оценил – в отличие от сдавленно хрюкающего обережника. Не удержалась от улыбки и проходящая мимо забора девушка с корзинкой.

Архайн улыбнулся в ответ и поманил ее пальцем. Девичье личико выбелило тихой паникой, но селищанка покорно открыла калитку и подошла к йеру. Тот оценивающе провел ладонью по нежной щечке, а от нее вниз по горлу, к острому уголку выреза. Отвар ринны, «мужского корешка», который Архайн выпил перед «манком» – желание вместо любви, ненависть вместо страсти, холодный расчет вместо преданности, – все еще давал о себе знать.

Девушка задрожала, в уголках глаз набухли слезинки, но она так и не произнесла ни слова – даже когда руки йера безжалостно рванули с ее плеч праздничное, вышитое и надетое для жениха платье.

Отказать Приближенному не смеет никто. А пребывает ли с ним в этот момент Двуединый – узнать невозможно…