День выдался жарким, и в горных ущельях воздух дрожал в знойном мареве. Наступала пора сбора винограда. Она часто приносила с собой летнюю жару.

Чтобы миновать Военную школу и ее учебную территорию, они проскакали долиной Мертвых и сошли с коней у подножия горы с северной стороны. Луций оставил Костара с лошадьми, а сам стал подниматься в скит. Наверху было прохладнее, легкий ветерок играл в зарослях молочая и зеленых ветках дрока, в котором то тут, то там еще мелькали золотистые соцветия.

Солнце стояло в зените, когда Луций поприветствовал патера, уже ожидавшего его в своем белом облачении. Монах был не один — у него был гость, которого Луций знал со стороны: Фарес, командир регентского корабля, стоявшего в гавани морского ракетодрома. Патер представил их друг другу. Они сели на каменную скамью возле темного, выложенного серебряными стрелами стола, и Луций опять прочитал надпись: «Уже гораздо позже, чем ты думаешь».

Море было черным, без парусов; скалы резко выделялись, освещенные слепящим светом. Гавань казалась вымершей; своими бастионами и мраморной набережной она была похожа на въездные ворота в призрачный город. Они молчали. Луций глядел на Фареса, сидевшего напротив него.

Незнакомец был одет в голубой асбестовый костюм — форму для дальних полетов в условиях сильного излучения. Она производила впечатление рабочего комбинезона, приспособленного для работы в цехах и заводах небесной механики. Швы были отделаны тонкой крученой золотой нитью. На шнуре на груди висела золотая маска. Левый рукав украшал золотой пшеничный колос. По-видимому, знак различия; у членов экипажей можно было увидеть и другие символы — гроздья винограда или веточки руты.

Лицо пилота выражало свойственное высшей власти величественное спокойствие. За ним угадывались безграничные возможности, а также осознанное достоинство посланца, одно появление которого важнее любых воинских соединений и эскадр. Однако его облик был отмечен еще и печатью добра, вокруг него не ощущалось ауры страха. Власть была сконцентрирована в нем, но не создавала напряжения. Не было поэтому и жесткости, свойственной обычно ее обладателям. Выражение лица было скорее мягким, словно источало свет непобедимо крепкого мира. Он знает те просторы, где царит невесомость, подумал Луций, разглядывая его, там нет нашего антагонизма.

Хотя солнце заливало все вокруг ярчайшим светом, от головы Фареса исходило собственное сияние. В народе было известно про это сияние. Говорили, что там другая вода и именно она создает этот свет.

Удивительным было сочетание хладнокровия и новой, неизведанной силы. Реальность, определенность и уверенность находили свое выражение и в его позе. Викинг высокого полета, к тому же достигший своей цели. Кое-какие из голубых кораблей вспыхнули и сгорели в море огня, в потоках эфира. Потом другими был найден закон, согласно которому корабли можно водить и в безвоздушном пространстве, не знающем границ. И тогда они ринулись на штурм необъятной бездны по заранее рассчитанным траекториям. И нашли то прекрасное и полное чудес царство, о котором мечтали Фортунио и Горный советник, — мир, где земля превратилась в кладовые сокровищ, а знание — в силу и власть. Они нашли больше, чем искали. Знание сыграло роль бура в твердой горной породе, наткнувшегося наконец-то на мощные жилы. Это позволило увеличить скорость до таких степеней, что она уничтожила самую себя и перешла в состояние «покоя». В них продолжал жить научный триумф, воспоминание о том историческом поворотном моменте, как тогда у берегов Красного моря. Как говорил Сернер, они проникли в миры, над которыми не тяготело проклятие яблока. Однако существовали, как уже было сказано, еще и теории, объяснявшие внешние изменения, которые не могли ни для кого остаться незамеченными, лишь особой водой, пищей и светом в том неведомом новом пространстве. Было бы странно, сказал Таубенхаймер, если бы не выявились подобные явления, самое чудесное и удивительное заключается скорее в счастливом характере мутаций. Как и что произошло на самом деле, так и осталось тайной Регента и его экипажей. Временами казалось, будто они в удаленных друг от друга на большие расстояния пунктах создали искусственные, как в ретортах, системы жизни и наблюдали оттуда с астрономически далекого расстояния за непрочной паутиной государств диадохов, образовавшихся после битвы в Сиртах.

При всем при том в них сохранилось что-то от того духа подъема, охватившего всех, когда, решившись на крайний риск, человек ринулся вслед за произведенным расчетом, не надеясь на возвращение, поставив на карту жизнь и преодолевая чудовищный барьер, навстречу неизведанному Ничто.

Патер Феликс заговорил первым:

— Случилось многое с тех пор, как мы виделись с тобой здесь, Луций. Я попрогил тебя подняться сюда, поскольку твою судьбу я принимаю близко к сердцу. Ортнер передает, что ты хочешь искать прибежище по ту сторону Гесперид?

— Я не знаю, — уклонился от ответа Луций, — интересуют ли командира Фареса мои личные дела.

— Пусть тебя это не тревожит, — успокоил его патер, — он ведь здесь сегодня только ради тебя.

Незнакомец кивнул. Его голос звучал повелительно и одновременно приятно. «Покоряюще» было бы, пожалуй, самым правильным словом.

— Мне нужно было навестить Горного советника, и я попросил патера, пользуясь случаем, об этой встрече. Из бесед с ним я давно уже все про вас знаю. В мои обязанности входит иметь представление о тех, в чьих руках власть в этом городе, и об их людях, если, конечно, принимаемое нами участие интересует город и оказывает влияние на происходящие здесь процессы.

— Вот именно это, — горячо откликнулся Луций, — нам и непонятно, и беспокоит нас. Молчание Регента расценивается как пренебрежение к нам.

Фарес дружелюбно слушал его.

— Вы не должны забывать, почему он удалился, и о том, что первая серьезная попытка оказалась неудачной. За это время власть его возросла неизмеримо, и ничто не может помешать ему установить тот порядок, который он считает справедливым. Он мог бы весь мир превратить в свою колонию, однако его не привлекает такое верховенство, которое противоречит его идее свободы. Поэтому ему приходится ждать, пока все не прояснится само собой и пока ему не преподнесут ключей. Вы размышляли на обратном пути от «башен молчания» о том, есть ли такие точки, где власть и любовь соединяются, и затронули тем самым главную тайну.

Луций удивился позже, когда обдумывал разговор, что это удивительное замечание ускользнуло от его внимания. В голосе Фареса было столько родного и доверительного, словно это был разговор с самим собой. И тогда он сказал:

— Если Регент готов оказать нам поддержку, он может рассчитывать, что большинство пойдет за ним.

— Речь не идет об актах проявления воли, — ответил Фарес, по лицу которого при этих словах пробежала улыбка, — можно хотеть добра, можно даже хотеть его единогласно, однако этого все равно будет недостаточно. И приведет лишь к поверхностным результатам. Подлинное решение должно вести на глубину, которую невозможно измерить. Истина сокрыта в неделимости цельного.

Он молчал, и только гудение пчел заполняло тишину. Потом он продолжил:

— В наши намерения входит установление такой власти, которой под силу высшие решения. Ей придется, по-видимому, обратиться к иным, неординарным решениям, для которых старые образцы — не пример, поскольку не дали всходов.

— Это было бы полной противоположностью тактике мавретанцев.

Незнакомец кивнул.

— Совершенно справедливо, суть этого Ордена состоит в том, что он считает мир измеримым в каждой его точке. Поэтому его выбор падает на бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей. Это предполагает, что не существует ни свободы, ни бессмертия. И разум вмешивается в судьбу как автономная величина. Он делает выбор времени.

— В таком случае можно, пожалуй, предположить, что Регент откажется от способов и средств, схожих с теми, к которым прибегают мавретанцы?

— Он даже предпочел бы им животную интеллигентность Ландфогта.

— Существует ли, — спросил Луций, — оценка моего старого учителя Нигромонтана?

— Мы знаем и ценим его. Мы видим его стремление насытить поверхность глубиной, чтобы вещи стали одновременно и символами, и реальностью. Так под внешним видом, словно под радужной оболочкой, скрывается, по нему, сам непреходящий образ. Поэтому Нигромонтан и оказал такое сильное воздействие на художников. Он придал их творениям новую красоту и возвысил их реализм. Если бы он был советником Князя, он возвел бы города, отличавшиеся великолепием и долголетием, — с плоскими крышами и тупыми верхушками башен. Не случайно он так часто бывал в Бургляндии. Мы предпочитаем этим старым насиженным родовым гнездам другие города, даже идя на риск, что они могут обратиться в руины и пепел. Бессмертие городов заложено не в их каменных стенах. Оно не должно расти, как кристалл, громоздясь ввысь.

— Так, значит, вы хотите отказаться от первозданного плана, даже если его и направляет высшая мудрость?

— Если он представит угрозу для всеобщего спасения — да. Мы не хотим вмешиваться в развитие событий. Мы не можем также предписывать решение, поскольку правильным оно всегда будет только для того, кто его нашел. Выстраданная боль таит в себе большие надежды, чем подаренное счастье.

Луций задумался над этими словами.

— Если я вас правильно понял, вы рассчитываете на недовольных?

— Мы рассчитываем на них, как любая власть, которая хочет освоить новые пути. И так как наши цели полны глубокого значения, мы ищем высшую ступень недовольства — недовольство духа, когда он, испробовав все пути возможного и исчерпав все формы жизни, окажется в тупике, не видя для себя больше никакого выхода.

— И вы обещаете тем, чей дух одержим недовольством, полное удовлетворение?

— Это не в нашей власти. Но мы обещаем им, что перед ними откроются новые горизонты. Мы считаем возможным собрать со всего света элиту, которую создала выстраданная боль и которая очистилась в битвах и лихорадке истории, подобно субстанции, которой свойственна скрытая воля к спасению. Мы стремимся сконцентрировать эту волю и дать ей развиться, чтобы потом опять придать ее телу как осмысленную и просветленную жизненную силу. Так следует понимать и исход Регента — как прощание с планом его простого возвращения.

Он молчал и испытующе смотрел на Луция. Потом понизил голос:

— Мы подождем, пока все силы развернутся, выступят и потерпят крах. Регент будет хорошо информирован обо всем, его благоволение безгранично.

Он кивнул при этом патеру Феликсу.

— Игра должна исчерпать все возможности. Только тогда можно отважиться на невозможное. Мы ищем тех, кто потерпел крах в стратосфере. Мы одобряем учение Заратуштры, согласно которому человека должен побороть сверхчеловек. Мы рассматриваем его учение не в нравственном плане, а с точки зрения исторической необходимости. Следующий шаг будет состоять в том, что и сверхчеловека тоже необходимо побороть и он потерпит крах от человека, который в борении с ним добудет высшую власть.

— Да, я понимаю, — сказал Луций. — Без боли и страданий не обойтись.

Солнце тем временем стало клониться к закату. Краски начали оживать; море приобрело бездонную глубину, паруса опять стали алыми.

Город постепенно начинал золотиться; белая кромка воды разбивалась на жемчужные брызги, ударяясь о молы, а за ними горела ниточка пламенеющих деревьев. Густонаселенные кварталы и дворцы сверкали, раскаленные жаром. Город заливал абсолютный свет, он даже насыщал тени, отчего его блеск только усиливался.

Фарес молча созерцал эту картину, его взгляд с удовольствием покоился на ней. Казалось, он воспринимал этот город в заливе, опутанный смутой, ненавистью и злом, как свою родину, которую вдруг вновь обрел, словно материнское лоно. Потом он подхватил реплику Луция:

— Вы правы, без боли и страданий не обойтись. Добро не может быть добыто одними только рассуждениями — оно должно быть завоевано болью и ошибками, виной и жертвами. Это равносильно смелым полетам духа — они только тогда приносят плоды, когда подкрепляются опытом.

Он показал вниз на город, очертания которого приобрели теперь фиолетовую окраску.

— Если бы одна только мудрость создавала эти контуры, красота их была бы застывшей, безжизненной. Ошибка ткача, дрожание его рук делают рисунок неповторимым, что и соответствует бренности мира. Города не могут быть абсолютами, они должны быть подобием. Драгоценный камень должен сверкать в короне, а не закладываться в фундамент.

Солнце становилось багряным, оно почти достигло Белого мыса. Голубой пилот прервал молчание:

— Я задаю свой вопрос, ради которого я просил об этой встрече: готовы ли вы, не требуя конкретных пояснений, поступить на службу к Регенту, господин де Геер?

Он поднял руку, как бы предупреждая слишком поспешный ответ Луция, и продолжил:

— У нас вы найдете то, что ищете, и патер Феликс подтвердит вам это.

Патер кивнул:

— Там известно и о бремени твоих душевных забот. Но ты, Луций, должен сам свободно принять решение о своем дальнейшем пути. Луций взглянул на безоблачный небосвод. Необъятная глубина ужаснула его.

Он сказал с большим волнением:

— Мне кажется, я понимаю смысл зова, хотя и недостоин его. И здесь нет места выбору. Но с моей судьбой связаны еще и другие судьбы.

Фарес обменялся взглядом с отшельником. Потом ответил:

— Вы должны подумать о том, что не каждому дано сопровождать вас на этом пути. Однако думаю, вас успокоит, если я скажу, что Будур Пери отвечает этим условиям. Вы сделали хороший выбор. Неразрывной цепью прикован к вам тот, кто последует туда за вами.

Луций испытал глубокую радость при этих словах: на душе у него было так, словно необъятная даль стала ему родной. Плечом к плечу войдут они в ту дверь, порога которой достигли в ночь лавра. Он услышал, как пилот продолжил:

— В остальном в вашем окружении есть еще только один человек, за которым мы признаем, что он соответствует высокому пути и цели, избранной вами.

— Я думаю, что знаю, кто это — юный Винтерфельд.

— Он предусмотрен нами в качестве вашего личного адъютанта. Вам следует знать, что ваша работа в Военной школе принесла свои плоды, хотя им и суждено дозреть в иных климатических условиях, чем вы того ожидали.

Луций поднялся.

— Я поговорю с ними обоими — что касается меня, я готов поступить на службу к Регенту.