В помещении было темно, предметы и ткани пропитались горьким запахом. Украшавшие стол листья конопли и лавра разметало в беспорядке. Равномерно раздавались гудки фонофора. Но они не могли прорвать пелену дурмана.

В дверь постучали. Вошла донна Эмилия. Она в смятении огляделась в царившем полумраке. Потом осторожным движением прикрыла одеялом грудь Будур. С трудом она растолкала Луция.

— Луций, Патрон настоятельно требует тебя к себе. Он уже в третий раз посылает за тобой.

Она отдернула штору и впустила в комнату свежий воздух. Солнце стояло уже высоко. Луций сел в постели.

— Я велю сказать, что у тебя был рецидив. Это, пожалуй, будет лучше всего.

— Сделай так, пожалуйста, carissima. И добавь еще, что через полчаса я буду внизу.

Луций встал и поспешил в ванную. Квартира казалась ему чужой, словно он только что вернулся из дальнего путешествия. Сильные струи воды хлестали по мраморной облицовке.

Костар помог ему одеться. Он казался смущенным, словно беспорядок, царивший в комнате, непосредственно отражался на испытываемых им чувствах.

Тереза поднялась, когда Луций вошел:

— Хорошо, что вы пришли. Вас ждут с нетерпением.

Она пошла к двери, чтобы открыть ее, и, как бы разговаривая сама с собой, прошептала себе под нос:

— Осторожно, Патрон в бешенстве.

Потом она произнесла громко, ровным голосом:

— Командор де Геер.

Дверь за ним защелкнулась. Генерал принял его стоя и выключил при его появлении аэроионизатор. Яркий свет падал сквозь окна в кабинет и сплетал на полу узоры, похожие на цветы. Слышался автоматический голос:

— …водородные животные — вы, вероятно, думаете, уважаемые слушательницы, при этом о существах, похожих на дирижабли доисторических времен, о неманевренных левиафанах, объединяющих в себе огромный рост с колоссальной подъемной силой. Вы были бы разочарованы, поскольку речь идет, пожалуй, о гигантских, но почти невидимых плазменных образованиях, о косяках облаков, о чудовищных медузах по ту сторону…

Он выключил и экран тоже.

— Я посылал за вами несколько раз, господин де Геер. Вы были не совсем здоровы.

Он разложил на столе бумаги, лежавшие перед ним стопками.

— Мне нужно задать вам вопросы, которые не терпят отлагательства: передо мной лежат обвинения в ваш адрес.

Он взял в руки листок и пробежал глазами пометки на полях, Луций узнал рапорт о проведении операции, который он написал на сторожевой башне Виньо-дель-Мар, сразу после смерти Антонио.

— Я еще раз тщательно изучил все ваши приказы во время операции и натолкнулся на противоречия, которые необходимо прояснить. Ваше задание, после того как вы заложили взрывчатку в библиотеке института, было выполнено. Однако вы задержались в здании еще почти на двадцать минут. Чем вы можете мотивировать эту задержку?

Луций слышал вопрос как в тумане, хотя помещение было залито ярким светом. Он с трудом держался на ногах, ему нужно было сначала все вспомнить. Сам предмет разговора казался ему цитатой из полузабытой книги. Он сказал:

— Я считал своим долгом удостовериться, что взрыв не подвергнет опасности невинных людей.

Так оно и оказалось на самом деле. Генерал отложил листок в сторону.

— Но из-за этого вы подвергли опасности не только саму операцию, но и вверенную вам команду — именно этих двадцати минут вам и не хватило потом. Можно только назвать чудом, свершившимся благодаря предусмотрительности Главного пиротехника, что вся команда не была уничтожена в море. Если бы вы не задержались, вас даже бы не обнаружили.

— Но заметили бы во всяком случае, — вставил Луций. — Когда мы вошли, мы наткнулись на привратника.

— То, что вы не приказали сразу прикончить его, было вашей ошибкой как военного. И кроме того, ваше возражение не является веским аргументом.

Генерал начал терять терпение, обычно почти незаметный шрам, тянувшийся от левого глаза до подбородка, налился красным. Логическая погрешность, проскочившая в ответе Луция, казалось, вывела его из себя больше, чем все остальное.

— Не будем заниматься ретушированием, искусством которого, я вынужден это признать, вы владеете весьма искусно. Я сразу хочу перейти к сути дела: вы точно знали, что вы искали в здании и ради чего подвергали людей опасности. Вам были известны причины, по которым вы отклонились от плана операции и которые не имели никакого отношения к вашему заданию, — они носили чисто личный характер.

Он взял в руки другой листок.

— Вы уже тогда, когда я посылал вас после покушения с миссией в Центральное ведомство, впутали в служебные дела свои личные. Вы дали понять, что освобождение господина Пери и его семьи лежит в сфере интересов Князя. Вы втянули в опасную игру при проведении этой акции подчиненных, а также служебные транспортные средства…

— Я привлекал только свою личную службу.

— Я прошу вас не перебивать меня, господин де Геер. Вы использовали затем предоставленное вам здесь, во Дворце, помещение так, как я не могу того одобрить. Вы, должно быть, находились в состоянии полного ослепления, поскольку не только пренебрегли абсолютным доверием Князя, но и забыли про самую элементарную осторожность.

Он хлопнул рукой по кипе красных донесений, скрепленных скрепкой.

— И это в такой момент, когда нужна повышенная осмотрительность. Вы, должно быть, потеряли голову. Иначе бы вы не попали в ту глупую западню, в которую вас заманил господин Беккер. Именно он и прослушивал вас столько, сколько ему хотелось.

Он разложил красные листки.

— Вы оказали доверие посторонней особе и обсуждали с ней вещи, которые должны были держать в секрете, вы забывали при этом даже про предохранитель. Вы посвятили ее в планы операции на Кастельмарино. Можно только расценить как чудо, что важность этой части разговоров, по-видимому, ускользнула от внимания подслушивающих инстанций. Однако это дало им достаточно материала для вынесения суждений в дальнейшем.

Он взял со стола новый документ.

— Это явствует из той ноты, которая поступила к нам сегодня ночью. Я хочу довести до вашего сведения мнение Центрального ведомства.

Он взял монокль и зачитал текст:

— «В Главный штаб Проконсула, срочно. В дополнение к ноте по поводу нападения на Токсикологический институт на Кастельмарино сообщаем. Предположение, что при этом преступлении речь могла идти о шайке бандитов, было нами тщательно проверено. Расследование дало следующие результаты: в совершении преступления подозревается группа курсантов Военной школы. В роли предводителя и зачинщика выявлен хорошо известный там командор де Геер, который, судя по всему, злоупотребив своим служебным положением, добился влияния на молодых людей. План операции связан с парсейской любовницей командора, которая живет у него на квартире. Целью нападения было освобождение Антонио Пери, дяди означенной любовницы, который за торговлю наркотиками был заключен в тюрьму на Кастельмарино. Действительно, командору удалось ценой значительных разрушений и человеческих жертв захватить заключенного. Тот вскоре после этого умер; командор принимал участие в похоронах. В качестве доказательства к документу прилагаются двенадцать фонограмм».

Генерал прервал чтение и сказал:

— Это, бесспорно, была одна из самых неожиданных депеш, полученных мною за всю мою служебную карьеру. Вы нас выставили в совершенно особом свете.

Он добавил:

— Она заканчивается требованием о выдаче им вас и фон Винтерфельда. Это, конечно, не решение для нас — с тем же успехом мы могли бы вручить им ключи от наших бронированных комнат.

Как бы раздумывая, он добавил:

— Вам многое известно.

При этих словах Луция пронзило ощущение леденящего холода. Они свидетельствовали о том, что он для этого субъекта духа, с которым его столько связывало, стал посторонним объектом. Тут уж было бессмысленным оправдываться. Им овладела рассеянность, четкий голос, фразы которого стыковались, словно укладываемые рельсы, усыплял его. И тут он услышал, что голос заканчивает свою речь с несколько повышенной интонацией:

— Разве я смог бы подписать смертный приговор, не будучи уверен, что наше дело кристально чисто, как вода? Я не потерплю, чтобы ее замутили.

Потом, более спокойно, он продолжил:

— Для начала я освобождаю вас от ваших обязанностей в Военной школе. Уже после вашего возвращения из Астурии я был недоволен тем, как вы вели дело. Обо всем дальнейшем решение будет принимать Князь. Однако я вынужден просить вас оставаться в вашей квартире, пока это решение не будет принято.

«Если я и дальше буду молчать, он посадит меня в камеру предварительного заключения», — подумал Луций. Он сказал, не повышая голоса:

— Я буду выходить и входить, когда мне заблагорассудится. В вопросах чести мне принадлежит право держать ответ непосредственно перед Князем. У меня есть основания сомневаться, что он примет точку зрения некоего доктора Беккера.

Слова возымели действие. Патрон, похоже, понял, что зашел слишком далеко. У них не было принято затрагивать порядки и этические нормы Бургляндии и вытекающее отсюда равенство в положении. Сила этих норм была огромной, хотя и невидимой. Патрон принял решение:

— Положение и происхождение обязывают вас к особому такту. Я обращусь за решением к Князю. Вам я даю для урегулирования и приведения в порядок ваших дел срок до полуночи.

Он кивнул, Луций поклонился. Тереза проводила его.

Первая смена ночного караула уже состоялась. Камин в бронированной комнате пылал огнем, Луций сжигал в нем бумаги. Тереза подписала список документов, которые подлежали уничтожению таким образом, и приняла от него остальные — их следовало вернуть Патрону, прежде всего шифровальные коды и секретные списки. Фонофор оставался пока в распоряжении Луция — до решения Князя. Передав ей еще круглый футляр с документами на самовозгорающейся бумаге, он вручил Терезе ключ от бронированной комнаты. Тяжелая дверь стояла теперь незапертой.

Тереза передала списки и документы личному секретарю Патрона, тот унес их в подвалы. Потом она протянула Луцию руку. На Терезе было вечернее платье, что он воспринял как очень милый жест с ее стороны. Он вдруг ощутил в себе особую, новую для него восприимчивость к таким вещам.

После обеда Костар сдал интенданту квартиру — книги, ковры и картины были уже вынесены. По просьбе Луция все это сделал за него Хальдер, Мелитта и Марио помогали ему. С ними Луций уже попрощался. Марио больше не подчинялся ему, он должен был возвратиться в свою часть.

Не было уже больше и домашнего духа Аламута, Костар уехал с ним в садовый домик Ортнера. После того резкого разговора Луций прежде всего нуждался в хорошем совете. Он тотчас же подумал об Ортнере, который не только досконально знал всю механику Дворца, но еще нисколько не зависел от нее. Он был советником Проконсула по вопросам эстетики и изящных искусств, его другом и как бы составлял противовес генералу с его военно-политической неистовостью.

По счастью, он встретил Ортнера в вольере. Ему было легко рассказать тому обо всем, о чем он даже намеком не мог заикнуться у Патрона. Ортнер выслушал его внимательно. Потом задал несколько вопросов, свидетельствовавших о том, что он взвесил ситуацию с обеих сторон. Например, он спросил:

— Знали ли вы, когда просили дать вам возглавить операцию, что Антонио Пери содержится в заключении на Кастельмарино?

— Нет, я узнал об этом, когда подготовка практически была завершена. Оба события протекали параллельно, и я считал, что в состоянии справиться с каждым из них, следуя логическому развороту действий, без навлечения опасности на кого-либо. Возможно, я заблуждался.

Он еще добавил:

— Но я не думаю, что это так уж существенно отразилось на проведении операции. Я бы в любом случае обследовал здание, и освобождение Антонио, по сути дела, оправданное действие. То, в чем меня обвиняет Патрон, связано в принципе с тем, что здесь оказались замешаны мои чувства, не подпадающие, кстати, под его компетенцию.

— Это, пожалуй, верно, — сказал Ортнер, — и поэтому я не вижу решения в том, чтобы попытаться Князю уладить дело по законам чести. Это завело бы его в дебри, а Патрон во всех случаях остался бы прав. Вы натолкнулись на то, что составляет суть подспудных противоречий, разрешить которые можно только путем разрыва. Я это давно предвидел.

Они обговорили все детали. Луций подал прошение Проконсулу об отставке. Ортнер предложил ему и Костару на первых порах пожить у него в садовом домике. Он также отговорил Будур искать прибежища у Алибана, поскольку многое говорило против того: теснота забитого беженцами помещения, ненависть в городе к жрецу парсов и прежде всего жизнь по законам, о которых Луций не мог думать без отвращения. Да и для донны Эмилии там места не было.

Ортнер нашел выход: он вспомнил, что сдается павильон Хальдера в «Хозяйстве Вольтерса». Художник переехал в эти дни в ателье на Пагосе, которое ему презентовал Князь. Луций знал этот домик, он частенько навещал там своего друга. Павильон был обнесен высокой живой изгородью, и там было достаточно удобных помещений и для Будур, и для донны Эмилии, и для размещения наследия Антонио. Ортнер позвонил старому Вольтерсу. Так как тот знал его как доверенное лицо Проконсула, достаточно было одного разговора по фонофору. Ортнер отдал необходимые распоряжения для переезда. С наступлением темноты Будур покинула Дворец. Это была последняя поездка, которую Марио выполнил по поручению Луция.

Так в хлопотах прошли вторая половина дня и вечер. Луция опять била лихорадка. Затяжной и непредсказуемый характер таких ран был известен.

Луцием овладела глубокая меланхолия, которая только усиливалась оттого, что он сидел в потемках в пустой комнате перед инвентарной описью. Он ждал Ортнера, который должен был прийти за ним, и размышлял о своем положении.

Собственно, для него было не столь уж неприятно, что так все неожиданно кончилось полным крахом. Удар был болезненным, однако освобождал его от необходимости тянуть лямку дальше, от цепей службы и от такого существования, которое по сути своей стало для него неприемлемым. Панцирь треснул, а с ним утратилась и неприкосновенность, которая здесь, во Дворце, была делом чести и определяла важность положения. Странным казалось, как непосредственно вслед за допущенной им слабостью последовал удар — образовалась как бы полая форма, в которую хлынула всякая муть. Это подобно тому, как вино принимает форму стеклянного сосуда.

В тот миг, когда он, Луций, под воздействием конопли испытывал дрожь и смятение, некий доктор Беккер затянул на нем петлю. Но и то, и другое было лишь погружением в собственные глубины; на самом дне находишь только самого себя, старого Протея, выдумавшего свой мир и города по образу собственных грез. Последним и самым сильным противником, которого нужно было одолеть, оставалось собственное «я».

Поражение было бесспорным, высокие своды рухнули. Оба столпа — власть и честь — перестали быть для них опорой. Уверенность спала с него, словно доспехи, и Будур стала той средой, через которую проникла и ударила по нему боль. Она поразила его, попав точно в цель, как снаряд. Как же это возможно, что одновременно в нем зародилась надежда на новую весну?

Раздался стук. Вошел Ортнер.

— Вы сидите в темноте, Луций. Это нехорошо.

Он включил свет и сел рядом с ним.

— Костар приготовил для вас комнату, где через террасу у вас будет вид на море. Вы останетесь довольны. Надеюсь, вы подольше погостите у меня.

— Вы виделись с Князем? — спросил Луций.

— Да, я видел его. Мы осматривали теплицы, их нужно подготовить к зиме. Я мог бы пойти к нему и раньше, но посчитал, что так будет лучше. Если у него и возникла хоть малейшая досада, то вы можете быть уверены, что теперь ее больше нет.

— Я благодарю вас. Можно предположить, что рапорт Патрона нуждался в некоторых пояснениях.

Ортнер кивнул:

— Он был несколько односторонним. Хотя Князь и любит ясные головы, однако не полагается только на них. Он испрашивает также совета еще и у левой стороны.

— С левой стороны — сердце. У меня сложилось такое впечатление, что повод для разрыва пришелся Патрону весьма кстати.

— Он устраивает его, — подтвердил Ортнер, — потому что вы отдалились от системы. Вы отклонились от нее уже в своих астурийских донесениях. Далее, он находил ваше возрастающее влияние на слушателей Военной школы чреватым опасностью. Особенно назначение на должность Руланда точило его все время как червь. Что ж, все это разные подходы к метафизике.

— Да, конечно, — сказал Луций. — Он хотел ввести метафизику как допинг, чтобы сделать команду сильнее. С такой подмогой легче переварить большие дозы насилия. Я признаю, что Руланд не соответствовал этим требованиям. Он остается чистым академиком.

— Патрон считает, если бы вы ввели вместо этого второй час верховой езды, толку было бы гораздо больше.

— Тут он, пожалуй, прав. Теперь он может взять на службу второго конюшего.

Ортнер улыбнулся.

— Князь не желает, чтобы воспитание целиком зацикливалось на галифе. Он и в вашем случае не разделяет мнения генерала, хотя, конечно, не может его дезавуировать. Ваше участие, проявленное к Антонио Пери, он оценил, истолковал его в своем духе; он одобряет ваши действия. Это распространяется и на семью Пери, хотя от сомнений формального порядка нельзя просто так отмахнуться. Он сказал: «Это заботы, о которых следует доверительно говорить со своим военачальником».

Луций чувствовал, как спокойный твердый голос вливает в него силы и облегчает ему душу.

— Я знал, что он посмотрит на вещи шире, не прямолинейно. Он видит больше, чем допускают рамки закона. В том и причина, что приказы Патрона выполняются, а Князю служат умом и сердцем.

— Вы можете быть в нем абсолютно уверены, — подтвердил еще раз Ортнер. — Он принял решение, что ваша отставка будет сопровождаться повышением в звании. Похоже, что и Патрону это не так уж не по душе.

— Возможно, потому что он видит в этом новый афронт, который он нанесет Ландфогту. И мне так приятнее — я не любитель трагических развязок.

— Никто их и не ждет от вас, Луций. Они плохо совмещаются с вашей натурой, это и постороннему глазу видно. Вы не бунтарь, и изменения в вас соотносятся с укладом вашей души. Одного Гелиополя вам мало. От вас ждут большего.

Луций пожал ему руку. Ортнер продолжил:

— Князь приветствует, что вы в качестве моего гостя будете находиться поблизости от него; вы, таким образом, как бы и его гость, и он просит вас рассматривать его охотничьи угодья и его сады как свои. Дуглас выслушает завтра все ваши пожелания. Даже если вы и оставляете военную службу, Князь все же желал бы, чтобы вы не уезжали отсюда.

Луций покачал головой.

— Это пройденный этап. Во Дворце не место частному лицу. Это было бы призрачное существование.

— Может, как раз именно частная жизнь, — возразил ему Ортнер, — и даст вам больше свободы и возможности реализовать себя.

— Но здесь в заливе вопросы безопасности играют тоже немаловажную роль. Я могу чувствовать себя польщенным, что Ландфогт рассматривает как дело чести необходимость уничтожить меня и что моя голова оценивается охотником за черепами доктором Беккером как один из главных трофеев. Мне пришлось бы искать защиты у мавретанцев.

— Но вы же всегда можете свободно вернуться в Бургляндию.

— О нет. Я никогда туда не вернусь. Мне никогда не простят, что я нарушил традиции Страны замков и предпочел им личное счастье. У меня там больше нет прав.

Он замолчал и подпер голову рукой. Ортнер поднялся и обнял его.

— Вы видите сегодня все в мрачном свете, Луций. Причина тому усталость, изнеможение. Мир велик, и по ту сторону Гесперид находится не одна Бургляндия. Вы будете счастливы со своей спутницей жизни в одном из тех белых островных городов, которые вы так любите, — в одной из старых морских гаваней, навеки погруженных в мифы. Где сверкает море и солнце, где зреют виноград и маслины, где даже нищие живут свободными, как короли, и где мудрое око, как ваше, будет наслаждаться этим зрелищем. Старые источники забьют новой радостью, а жизнь покажется еще более желанной. Вам надо взять с собой еще Хальдера. Князь определил ему стипендию для путешествий.

Луций встал.

— Я благодарю вас, мастер. Вы правы — я очень устал. Утро вечера мудренее. Ваше общество придает мне силы. Ортнер дружески кивнул ему. — На Пагосе вы отдохнете. Мы отправимся завтра. Гортензия уже ждет нас с бутылкой «веккьо». Что скажете, если мы заглянем к Вольтерсу и посмотрим, как устроилась Будур Пери?

Они спустились вниз и покинули Дворец.