Письмо двадцать третье

Через эту девушку и ее отвратительную семью твой подопечный каждый день знакомится со все новыми христианами, и при этом — весьма умными. Теперь будет нелегко устранить духовные интересы из его жизни. Ну ладно, постараемся их извратить. Без сомнения, ты часто превращался в ангела света на тренировках. Что ж, пришло время сделать это и перед лицом Врага. Мир и плоть обманули наши надежды. Остается третья возможность. Если она приведет к хорошим результатам, победа будет — высший сорт. Низринутый святой, фарисей, инквизитор или колдун доставляют аду больше радости, чем такие заурядности, как тиран или развратник.

Прощупав новых друзей твоего пациента, я считаю лучшим местом нападения пограничную область между богословием и политикой. Многие из его новых друзей ответственно подходят к социальным следствиям религии. Само по себе это плохо. Но и этим можно воспользоваться на благо.

Ты обнаружишь, что многие социально-христианские писатели считают, что уже на ранней стадии развития христианство начало искажаться и отходить от доктрины Своего Спасителя. С помощью этой идеи мы снова и снова поощряем то представление об «историческом Иисусе», к которому различные ученые приходят, устраняя «позднейшие вставки и искажения», и которым затем пользуются, противопоставляя его всякому из христианских преданий. В прошлом поколении мы поддерживали концепцию «исторического Иисуса» на либеральных и гуманистических основах. Теперь мы выдвигаем нового «исторического Иисуса» по линии марксизма, мировой катастрофы и революции. У этих концепций (а мы собираемся менять их примерно каждые тридцать лет) множество достоинств. Во-первых, все они направляют благоговение человека на несуществующее, ибо каждый «исторический Иисус» неисторичен. Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому ничего нельзя добавить. Поэтому после каждого «исторического Иисуса» приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей называть их «блестящими»), за которые никто не дал бы ни гроша, но которых достаточно для появления целой плеяды новых Наполеонов, Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства. Во-вторых, все эти концепции измеряют значение своего «исторического Иисуса» какой-нибудь специфической теорией, которую Он якобы провозгласил. Он должен быть «великим человеком» в современном смысле этих слов, то есть человеком, утверждающим что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею. Так мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы просто превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем глубокое единство Его учения с учениями других великих учителей нравственности. Людям ни в коем случае нельзя увидеть, что все великие учителя нравственности посланы Врагом не для того, чтобы сообщить им нечто новое, а для того, чтобы напомнить, восстановить все древние банальности о добре и зле, которые мир так неутомимо отрицает. Мы создаем софистов — Он выдвигает Сократа, чтобы дать им отпор. Третья наша цель — разрушить молитвенную жизнь посредством этих концепций. Вместо подлинного присутствия Врага, обычно ощущаемого людьми в молитвах и в таинствах, мы, в виде суррогата, даем им существо вероятное, отдаленное, туманное, говорившее на странном языке и умершее очень давно. Такому существу невозможно поклоняться. Вместо Творца, перед которым склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих сторонников, а под конец — выдающуюся личность, которую одобряет рассудительный историк. В-четвертых, религия такого рода, помимо неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом смысле. Всего лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь Врага, исследуя по правилам науки земную Его жизнь. На самом деле человечеству даже не дали материала для Его полной биографии. А первые христиане обращались под влиянием только одного исторического факта — Воскресения и одного только догмата — Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было у них, — греха не против какого-нибудь причудливого закона, выдвинутого ради новинки каким-нибудь «великим человеком», а против старого, общеизвестного и всеобщего закона нравственности, которому их учили матери и няньки. Евангельские повествования появились поздно и были написаны не для того, чтобы обращать людей в христианство, а для того, чтобы наставлять уверовавших.

Вот почему всегда поощряй «исторического Иисуса», каким бы он ни казался нам опасным в некоторых отдельных пунктах.

Что же до связи христианства и политики, наше положение труднее. Разумеется, мы не хотим, чтобы люди разрешали своей вере проникать в их политическую жизнь, ибо что-либо похожее на подлинно справедливое общество было бы огромным несчастьем. С другой стороны, мы очень хотим, чтобы люди относились к христианству как к средству, в первую очередь, конечно, как к средству собственного успеха, но если это не удается, то как к средству для чего угодно, даже для социальной справедливости. Сначала заставим человека ценить социальную справедливость, поскольку ее любит Враг, а затем доведем его до состояния, когда он ценит христианство за то, что с его помощью можно достичь социальной справедливости. Враг не хочет, чтобы Его употребляли для извлечения пользы. Люди и народы, которые думают, что верой нужно добиться улучшений в обществе, могут с таким же успехом пользоваться услугами Сил Небесных, чтобы регулировать уличное движение. Однако, к счастью, очень легко уговорить их обойти эту маленькую трудность. Как раз сегодня мне попалось несколько страниц одного верующего писателя, где он рекомендует свою версию христианства на том основании, что «такая вера переживет гибель старых культур и рождение новых цивилизаций». Понимаешь, в чем тут пружина? «Верь не потому, что это истина, а в силу таких-то причин». В этом-то вся и штука.