Книга: Запах смерти
Назад: Глава 8 Воин Искусства
Дальше: Глава 10 Мир Мухи

Глава 9
Ритуал

– Основная правда, конечно, в высшей степени очаровательна, – сказал Чжу. – Однако ученица могла идти по ней, а в конце концов так и не познать ее.
Пу Сунлин «Хэннян о чарах любви»
Те дни представляются мне сплошной идиллией.
Мы жили на кладбище, словно вампиры, и, как слуги Сатаны, стали самыми стильными людьми из многочисленного отряда прожигателей жизни – завсегдатаями самых дорогих ресторанов и варьете. Мы не кутили и не швырялись деньгами. Но с появлением Валентины жизнь повернулась ко мне и Викториану другой гранью, и мы окунулись в то, чего раньше чурались, не понимая всей прелести безмятежного существования, которое дарило нам колдовство. Да, раньше мы не умели отдыхать и расслабляться, но теперь жизнь предстала пред нами во всей своей красе. Не только дорогая, но и умело приготовленная пища, танцы, развлечения. Женщин мы обходили стороной. Валентина была единственной нашей дамой, и, учитывая ее таланты, нам с Викторианом ее хватало за глаза.
Валентина за несколько вечеров сделала из нас с Виктором неплохих кавалеров. Я сбросил десяток килограммов с помощью заклятий, усиленных занятий физкультурой и зарубежными лекарствами; стал чувствовать себя не только на десять килограммов легче, но и на десять лет моложе.
Ночами мы сидели за столом у Викториана, пили, вели откровенные беседы. Каждому из нас нужно было выговориться – слишком много необычного, того, что нельзя разделить даже с самыми близкими, привнесло Искусство в наши жизни. Слишком кровавы были наши маленькие открытия и победы на его пути. В этих ночных застольях накопленное с годами выплескивалось из наших душ. Мы стали как бы одной семьей. Я ничуть не преувеличиваю. Не знаю, был ли я в жизни с кем-нибудь более откровенен, чем в те вечера со своими вновь обретенными друзьями. Был ли я когда-нибудь счастливее, чем в те дни?
Мы говорили обо всем: о своих чувствах, о мировоззрениях, о насилии, сексе, об убийствах, о Древних. Валентина рассказывала о тайных операциях Отдела, о своих подвигах в постели и о длинной цепочке мертвых любовников. Ее рассказы были насыщены похотью и порой становились подробны до откровенности. Жаждущий говорил о своих ощущениях при убийствах. Он рассказал нам о той первой – рыжеволосой; о том, как впервые сознательно убил человека. Он перемешивал свой рассказ о Смерти с отступлениями – туманными воспоминаниями детства. Его монологи всегда выходили слишком эмоциональными. Он то ругал, то восхвалял себя, провозглашая себя чуть ли не новым Иисусом – все зависело от того, в какой момент между приступами ломки начинал он свой рассказ. Однажды он договорился до того, что объявил мух своими вестниками, которые якобы только для того и существуют на свете, чтоб напоминать людям о его существовании. В такие моменты он становился совершенно несносен и, чувствуя приближение очередного приступа, мы кутали его в самодельную интерпретацию смирительной рубахи. Мне же рассказывать было нечего. Слишком вялой и обыденной была моя жизнь до знакомства с Жаждущим.
Рассказы Викториана были мрачны и фантастичны. Во многие детали верилось с трудом даже нам, коснувшимся Искусства. Многое из того, о чем он говорил, полностью противоречило нашему мировоззрению, которое все еще оставалось полностью материалистическим. А Викториан пытался заставить нас поверить в Колодец, в Древних. Мы знали, что они существуют; знали, что Викториан может в любой момент встать, выйти в соседнюю комнату и вызвать этих существ. Мы понимали это разумом, но наши сердца отказывались верить в тот фантастический кошмар, что существовал параллельно государствам, революциям, режимам. Древние в Колодце были вечными с нашей точки зрения, и такие события, как две мировые войны, волновали их не больше, чем нас – нашествие Чингисхана.
Но время шло. Жаждущему становилось все хуже.
Участвуя в подготовке нашего грандиозного эксперимента (Викториан называл его «ритуалом»), я в глубине души сомневался в его целесообразности. Уверенный, что лекарство должно быть материальным, и не веривший, как Викториан, в иные миры и измерения – в идеалистическую конструкцию мира – я шел на поводу у Викториана и Валентины, в перерывах между посещениями ресторанов и беседами готовя необходимые отвары, снадобья и зелья.
Викториан объявил, что на весь «ритуал» потребуется максимум три дня. Но, может быть, удастся провернуть все гораздо быстрее. Если же за три дня экзорцизма ничего не изменится, то нам нужно будет искать другой способ излечения Жаждущего.
Три дня нам предстояло не спать. Три дня! Валентина сварила нам огромную кастрюлю кофе, Викториан приготовил корешки, отгоняющие сон, но я все равно не верил, что смогу трое суток бодрствовать. Викториан же настроен был более оптимистически.
– Понимаешь, – объяснял он нам, – внутренний мир каждого человека – это совокупность миров, этакая множественная вселенная. Реально, конечно, она не существует, иначе бы люди были богами. Каждый из нас существовал бы тогда лишь в собственном мирке, где творил, что хотел. А мир реальный, мир человеческой цивилизации, выглядел бы довольно грустно, быть может, и вовсе не существовал. Но, тем не менее, в каждом человеке кроется своя вселенная, закрытая для ее же хозяина. Теперь представим, что каждой черте характера человека отвечает определенная часть – определенный фрагмент вселенной. Выявим тот, на который оказывает давление Искусство. На этом основана идея нашего эксперимента. Часть души (назовем это так) Валентины проникнет во внутренний мир Павла. Несколько точных ударов женщины-воина, и стержень этого внутреннего мира погибнет. Искусство покинет разум больного.
– Но ты уверен, что именно так все и сработает? Что такое вторжение не окажется своего рода лоботомией?
Викториан в ответ лишь пожал плечами.
– А у нас есть выбор?..
И после паузы добавил:
– В книгах говорится об обратном. Человек, несущий Искусство, вторгается в невинный разум и чернит его краской позора. Но, по-моему, такой процесс должен быть обратим…
– Насколько велик риск с моей стороны? – голос Валентины напоминал голос насытившейся, довольной кошки. Хотя нет, в такие минуты она больше напоминала мне вампира.
– Почти никакого, – ответил Викториан. – Ты как бы увидишь волшебный сон. Уснешь… и проснешься через три дня. Только тебе надо не забыть, что во сне ты кое-что должна сделать. Мысль о главной цели должна быть все время с тобой. Иначе, если даже колдовство сработает, мы можем не достигнуть результата.
– Но какой же будет черная часть его души? На что будет похоже это путешествие?
– Понятия не имею, – спокойно отвечал Викториан.
– И ты вот так бросишь меня в лапы неизвестности? – тон Валентины приобрел некую игривость.
Викториан тяжело вздохнул. Неопределенность исхода пугала и его, но, кроме решимости, в его характере, как и у всех причастных к Искусству, присутствовала изрядная доля «пофигизма» – смеси маниловщины с равнодушием. Все идет своим чередом, раз нужно провести ритуал, спасти Жаждущего – проведем. Чем дело кончится? Скорее всего, спасем. А если не спасем, то значит, так тому и быть, и так будет – хотя Жаждущего, конечно, жалко.
И вот настал день, когда все было готово.
* * *
Начало того дня запомнилось мне совершенно отчетливо. Мы проснулись поздно. Последняя мазь должна была быть готова лишь к вечеру, остальное все было сделано, и торопиться было некуда.
Томно потянувшись, я отправился готовить яичницу с каким-то импортным консервированным мясом, вроде нашего «завтрака туриста». Викториан остался нежиться в постели, а Жаждущий еще крепко спал. Накануне у него был страшный приступ. Он метался. Глаза его бешено сверкали. Он пытался хотя бы зубами дотянуться до нас. Все время призывно звал Светлану, осыпая ее при этом грубой бранью.
Часов в одиннадцать, когда мы с Виктором сели за стол, заявилась Валентина. Ей с отгулами было намного сложнее, чем нам. «Завуч» и его коллеги даже подозревать не должны были о нашем существовании. Красавица принесла с собой море грязи, потому что на улице «все потекло»; долго убирала ею же натоптанные следы…
Однажды, удивляясь неистощимости ее похоти, я попытался узнать у Валентины, есть ли предел ее жажде секса. На это она мне ответила встречным вопросом: есть ли предел Жажде Запаха у Жаждущего? В первый момент мне показалось странным, что она связала эти два понятия – но почти сразу же параллель насилия и секса, которую психологи рассматривали со времен Фрейда, тоже стала мне очевидна. Глупый вопрос и очевидный ответ. Искусство, кроме всего прочего, рождает ненасытность желаний, и неважно, чего хочет человек: чувствовать Запах Смерти или трахаться до потери сил. Искусство ведет к исступленности…
* * *
Как мы готовились к ритуалу?
Мы начали серьезно готовиться часов в девять вечера, чтобы начать ровно в полночь. Пересмена дат. В этом часе сокрыт мистический смысл – злая сила, сродни силе Древних.
Пока Валентина брила голову Жаждущего (необходимо было втереть в кожу его черепа несколько мазей, а делать это, путаясь в гуще волос, было неудобно), мы с Викторианом подготовили место. Сдвинули в сторону письменный стол, перенесли на каменный пол одеяла с кровати, разложили подушки. Викториан очень боялся, что Жаждущий и Валентина станут метаться, мы не сможем их удержать, и они свалятся с кровати и очнутся раньше, чем Валентина исполнит задуманное.
Следующим этапом подготовки стало втирание мазей. Жаждущий разделся, лег на спину, и Викториан вместе с Валентиной начал натирать его тело мазями. Волшебные мази оказались столь пахучи, что даже у меня – человека привыкшего к запахам колдовства – закружилась голова. Мне пришлось несколько раз приложиться к кофе, чтобы прочистить голову и не погрузиться в подступающую негу.
После растираний, уложив рядом Жаждущего и Валентину, Викториан стал покрывать их тела какими-то письменами. Он делал это с помощью кисточки.
От краски, которую он использовал, как и от мазей, исходил такой нестерпимый запах, что я вынужден был ретироваться в дальний угол помещения и оттуда наблюдать за дальнейшими приготовлениями.
Мне было удивительно, что краска, которой Викториан рисовал замысловатые значки – то ли руны, то ли иероглифы, – несмотря на свой ярко-красный цвет, почти не оставляла следов на коже. Едва заметные бледно-желтые полоски. Но Викториан упорно продолжал свое дело, пока Жаждущий и Валентина не оказались разрисованными с ног до головы. После он дал Жаждущему пожевать какой-то сухой травки и попросил обоих лечь на спину. Заставил их расслабиться, закрыть глаза, попробовать заснуть. Но оба подопытных были слишком возбуждены, чтобы думать о сне.
Колдун нырнул в свою кладовку и вскоре появился оттуда, неся первые из множества банок с заготовленными нами отварами.
Викториан приготовил себе место в ногах подопытных и стал носить туда баночки, расставляя их полукругом; раскладывать колдовские книги так, чтобы в нужный момент все оказалось под рукой. Я, несмотря на возраст, исполнял роль ученика Колдуна, помогал ему. Ожидание последних дней и бесконечные приступы у Жаждущего вымотали меня. И теперь, когда «ритуал экзорцизма» должен был начаться, я чувствовал себя как человек, которому предстоит совершить долгое путешествие; человек, который приготовился к этому путешествию, купил билет, собрал вещи и не знает, как убить оставшееся время – ведь до отъезда еще дня три. Кто-то из классиков литературы назвал такое состояние «мукой ожидания».
Но вот все было приготовлено. Викториан еще раз проверил ингредиенты и оборудование. Полночь приближалась. Наконец-то минутная стрелка часов застыла на девятке. Викториан открыл книгу с первым заклятием и замер в ожидании первого удара часов. Отбрасывая неровные тени, по обе стороны от него горели две огромные толстые свечи черного воска.
* * *
Мне хотелось бы сказать пару слов в свое оправдание. Почему мы помогали Жаждущему? Убийства людей не являлись для нас ничем из ряда вон выходящим, но и особой доблести в них тоже не было. Обычное рядовое событие. То же, что человек отступил, не желая повиноваться Пути Искусства… Вот что манило нас. Его желание избавиться от Жажды Запаха выглядело для нас особым извращением.
Своеобразный парадокс, не так ли?
Наша извращенность оказалась столь глубокой, что мы, будучи людьми Искусства, и там искали извращенность (или то, что назвали бы Извращенностью другие Посвященные). Улавливаете мою мысль? Своеобразное восприятие реальности.
А Жаждущий?
Почему он хотел вырваться из объятий Искусства? Любовь? Сомневаюсь, что даже воспетой людьми любви удастся когда-либо совершить такой подвиг. К тому же, мог ли Жаждущий любить? Мужчина, получавший высшее наслаждение, когда процесс семяизвержения сопутствовал процессу Смерти? Человек, который любил мух? Ступивший на путь Искусства не сойдет с него. Это негласный закон.
Но Жаждущий пытался нарушить его. В чем же дело?
После того, как трагедия Жаждущего завершилась, я, гуляя вдоль залива, часто думал о том, что же все-таки заставило его поплыть против течения?
Путь Искусства долог, труден. Не важно, сколькими заклятиями и колдовскими книгами ты владеешь. Твоя душа должна пройти определенный путь. Искусство должно развиться внутри тебя. И оно должно развиваться гармонично. Погружение в Искусство происходит в соответствии с развитием частицы Искусства внутри человека. А Жаждущий, найдя в Запахе своего рода наркотик, рвался вперед. Ростки Искусства по-прежнему оставались в нем в зачаточном состоянии. Если я и Валентина шли по пути Искусства замедленно, не обладали особой магией, как Викториан, но в то же время и не рвались вперед в поисках Смерти, то Жаждущий сломя голову несся вперед. Меня останавливало то человеческое, что еще осталось во мне, Валентину – служба; недвусмысленное замечание «завуча» относительно случайных смертей. Жаждущего не останавливало ничего. Не обладая колдовскими навыками, он с напором несся вперед, сметая на своем пути все преграды. Что досталось ему от Искусства? Мухи, Запах Смерти? И, естественно, дойдя до определенной черты, он изменил Искусству, как в свое время изменил человечеству.
Любил ли он Светлану?
Не знаю.
Она же, если и любила его, то не так сильно, как он себе представлял.
И все же мы помогали ему.
Если говорить по совести, мы должны были ему отказать. Точнее, Викториан. Он должен был передать всех нас в руки Древних. Уговорить совершить Паломничество. Но он поступил по-другому…
* * *
Лениво курились благовонья. Мне казалось, что дым застыл в воздухе томными струйками. Время остановилось.
Передо мной лежали обнаженные Валентина и Жаждущий. Глядя на них, я невольно загляделся на округлые, манящие груди Валентины. Интересно, если бы она не пошла Путем Искусства, выглядело бы ее тело таким соблазнительно аппетитным?
В ногах «подопытных», меж свечей, скрестив ноги по-турецки, сидел Викториан. Низко наклонив голову, он что-то шептал. Я не слышал его слов и не был уверен, что он говорит человеческие слова, а не завывает на каком-то мертвом языке. Голова его мерно покачивалась в такт словам. Движение было плавным, гипнотическим, и дрема (нет, не сон, а некое переходное состояние, когда вроде бы ты и дремлешь, но в то же время все видишь, отлично понимая, что происходит вокруг) обволокла меня своими мягкими крыльями.
Время остановилось.
Сколько мы просидели так? Час? Два?
Постепенно голос Викториана стал громче. В нем зазвучали угрожающие, злобные нотки. Сквозь дремоту я стал различать отдельные слова. Имена давно забытых, ужасных богов, кровавые жертвоприношения, которые не идут ни в какое сравнение с жалкими игрищами Посвященных. А голос Викториана гудел, набирал силу. Не стану даже пытаться передать на бумаге звуки той колдовской речи, но могу с уверенностью утверждать, что в ней практически отсутствовали гласные, а те согласные, что я слышал, более походили на завывание голодного волка в лютую зиму.
Неожиданно Виктор откинул назад голову. Дернулся. Забился в крике.
Я видел, как дрожали его руки, сжимая какой-то древний фолиант, слышал хрип и клокотание слюны в сведенном спазмой горле. Тут я взглянул на тела Жаждущего и Валентины… И ужаснулся.
То, что я увидел, разом пробудило меня, вырвав из лап Морфея. С Жаждущим происходило нечто странное. Занимаясь колдовством, я насмотрелся всякого, но одно дело варить отвары, заклинать амулеты, слушать рассказы Викториана об ужасных подземных пещерах, перебирать человеческие останки – это, что бы вы там ни думали, вещи довольное обыденные и практически не относящиеся к тому, что подразумевается под сверхъестественным… Я хочу сказать, что рассуждать об Искусстве и увидеть тело Жаждущего парящим в полуметре от пола – вещи разные. И еще: в плоти Жаждущего появилось что-то необычное. Он стал как бы менее реальным. Не прозрачным, а именно менее реальным. Словно я смотрел фильм с плохими комбинированными съемками; человек как бы есть, но снят в другом месте, а потом его изображение наложили на фон. А может быть, такой эффект создавала необычная бледность его кожи.
Парящее над полом тело. Как сейчас, стоит перед моими глазами эта картина. Черные свечи. Полускрытый дымом курящихся благовоний, запрокинув голову, завывает Викториан. Рядом со мной в воздухе парит призрак. Но это было только начало.
Еще до начала ритуала экзорцизма Викториан предупредил меня, чтобы я внимательно следил за подопытными. В трансе они могли нанести себе ужасные раны. Я должен был в случае необходимости воспрепятствовать этому.
Не в силах оторвать глаз от фигуры Жаждущего, я краешком глаза заметил еще какое-то движение. Валентина зашевелилась. Вначале тело ее выгнулось дугой. На какое-то время она замерла в немыслимом «мостике», опираясь о пол лишь пятками и затылком, удерживая равновесие без помощи рук. Зрелище было не менее невероятное, чем парящий в воздухе Жаждущий.
И лицо. Ее лицо… Теперь ее лицо напоминало лик взбесившейся фурии. Я пропустил сам момент трансформации и теперь с ужасом взирал на результаты. Жемчужные губы Валентины потрескались, спеклись в черную корку. В нескольких особенно глубоких трещинах выступили капельки темной крови. Глаза утонули в глазницах и вокруг них вспухли гигантские синяки. Волосы потемнели. Из молочно-белого ежика они превратились в спутанные каштановые патлы. Мне казалось, что я наблюдаю какой-то кинотрюк. Я видел, как растут ее волосы! Сантиметр в секунду! Это было ужасно. У меня самого волосы встали дыбом, но я, не отводя взгляда, следил за ней, загипнотизированный волшебством.
Неожиданно Валентина рухнула на одеяло, и под ней стала расползаться мокрая лужа. Непроизвольное мочеиспускание? Нет! Это был пот! Ее тело теряло влагу. Из стройной мускулистой женщины она превращалась в культуристку, готовящуюся к соревнованиям и находящуюся на последней стадии «сушки». Лишенная воды и даже самых тонких жировых прослоек кожа натянулась на мускулы и кости, как на барабан. Сетью узловатых корней проступили вены.
Потом Валентину стало трясти. Вначале по телу прошли едва заметные волны дрожи. Постепенно они становились все сильнее, а интервалы между ними – все меньше. Все ее тело содрогалось от ужасных толчков.
Викториан не обращал никакого внимания на происходящее, он продолжал петь. Следить за подопытными – моя часть работы.
Я подвинулся вперед. В нос ударил запах терпкого женского пота. Содрогнувшись, я вцепился в кисти рук Валентины, пытаясь прижать ее тело к мокрому одеялу, но тут же отдернул руки. Тело Валентины буквально горело. Мне показалось, что я схватился не за живую плоть, а за кусок раскаленного металла.
Дуя на обожженные ладони и не зная, что делать, я замер. Теперь Валентина выглядела еще ужасней и в то же время прекрасней, потому что в этом уродстве крылось своеобразное очарование. Если бы не отталкивающая маска мумии и не груди, напоминающие бесформенные дрожащие мешки, тело ее могло бы послужить образцом дьявольской красоты.
Следующая трансформация началась совершенно незаметно. И без того развитая мускулатура Валентины начала расти. Мышцы вспухли узлами, и я с ужасом увидел, как, не выдержав напора, лопаясь, поползла с них кожа. Мешки грудей исчезли, тонкой прослойкой молочных желез натянувшись на мускулы. Пройдя переходную стадию красоты, Валентина превращалась в нечто ужасное. Куски расползшейся кожи казались белыми заплатами на красном мясе мускулов…
Сколько времени это продолжалось? Не знаю.
И все же мне удалось отвернуться, удалось отвести взгляд от этого кошмарного зрелища.
Жаждущий по-прежнему парил в воздухе, но тело его стало еще более призрачным.
Сколько продолжалось это представление? Мне казалось, что многие часы – хотя, как потом выяснилось, весь ритуал занял всего часа полтора.
Постепенно пение Викториана стала тише. Тело Валентины стало опадать, принимая нормальные размеры. Лоскутья кожи сходились, но в местах разрывов пролегли неровные кровавые полосы, а потом сквозь Валентину поползли насекомые…
Не знаю, хватит ли мне слов описать последний акт этого ужасного спектакля черной магии… Сквозь плоть Валентины лезли отвратительные существа. Выглядело это так, словно ее тело было покрыто татуировкой, великолепной объемной татуировкой, и эта татуировка двигалась под кожей Валентины, живя собственной жизнью. Чудовища размером с кошку, но ощетинившиеся шипами и гноящимися ядом жвалами, ползли сквозь ее тело, выползая из колтунов отросших волос и исчезая в кончиках пальцев ног. Потом Викториан объяснил, что звери Древних, которых я по незнанию принял за экзотических насекомых, двигались в другом измерении, лишь отчасти накладывающемся на наше. Тело Валентины случайно оказалось на их пути, и они прошествовали сквозь него, даже не замечая препятствия. А мне – стороннему наблюдателю, глядевшему на тело, находящееся частично в нашем, а отчасти в мире Древних, – удалось увидеть их. Точнее, они пребывали даже не в другом измерении, а где-то между потусторонним миром и физическим четвертым измерением, как трактуют его наши ученые. Я не силен в топологии. В тот момент мне казалось, что от Валентины осталась лишь одна тонкая оболочка, сохранившая форму ее тела – а под кожей, через то место, что раньше занимали кости, мускулы и внутренности, потоком ползли неведомые твари, используя ее тело, как туннель, ведущий из ниоткуда в никуда.
Наконец Викториан взял последнюю ноту. Тело Жаждущего дернулось в воздухе, на миг обретя прежнюю реальность, и я едва успел подхватить его, не дав шлепнуться на пол с полуметровой высоты. Когда же я снова посмотрел на Валентину, она опять была такой же, как и прежде – только тело ее обвивала неровная кровавая паутина, а из крашеной блондинки, подстриженной «под мальчика», она превратилась в длинноволосую шатенку. Волосы вернули себе свой природный цвет. Грязные темные волосы, сбитые в колтуны, выглядели отвратительно.
Викториан тяжело вздохнул. Потом прохрипел:
– Помоги!
Я бросился к нему, помог подняться. Он ослаб. Руки и ноги у него дрожали, одежда была насквозь мокрой.
– Ну?
– Что «ну»? – голос Викториана дрожал.
Я помог ему добраться до кровати и принес кружку воды. Он стал жадно, захлебываясь, пить, прося еще и еще. Опустошив почти половину трехлитрового бидона, в котором мы держали воду для питья (увы, водопровода в склепе не было), он повалился на спину и замер, закрыв глаза.
– Тебе удалось?
– Не знаю, – едва шевеля губами, ответил он. И, немного помолчав, добавил. – Когда ребята проснутся, выясним. Я страшно устал.
И уснул.
А я остался с тремя спящими, до предела измотанными людьми, не зная, чем им помочь. Стараясь не разбудить Жаждущего, я перенес его на кровать, а следом за ним перетащил и Валентину, предварительно протерев ее тело чистой сухой тряпкой. Когда я проводил по ее шрамам, она морщилась во сне, но не просыпалась. Их сон был крепким и беспробудным – колдовским.
Было два часа ночи. Вместо трех суток, как мы боялись, ритуал экзорцизма занял меньше двух часов.
Вернувшись к письменному столу Викториана, который на время эксперимента мы сдвинули в угол, я достал бутылку какого-то вина (о, эти спасительные безграничные запасы его письменного стола!), налил себе и, расслабившись, через открытую дверь стал наблюдать за людьми, с которыми познакомился так недавно и которые стали теперь моими самыми близкими друзьями.
Видимо, я задремал, потому что разбудил меня испуганный крик Валентины:
– Господи! Что со мной?!
* * *
Мысли возвращались медленно. Ему казалось, что он, словно неудачный ныряльщик, стремится к серебристой поверхности где-то там, в вышине над головой, но никак не может до нее подняться. Пытается вдохнуть, но легкие не получают воздуха. Изо всех сил он загребает руками, но остается на месте. Но на самом деле он не двигался. Лежал и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Стоило осознать это, как появилась другая мысль:
«Может, меня парализовало?»
Нет. Он чувствовал ноги, руки… И тут на него навалилось ощущение собственной неполноценности. Чего-то не хватало. Он не мог открыть глаза, не мог пошевелиться, но не это волновало его. В нем чего-то недоставало, что-то отсутствовало. Еще не придя в себя окончательно, не восстановив зрение, он мучился, пытаясь понять, в чем же дело. Не найдя никакого ответа, он стал проверять, все ли у него на месте. Нервные окончания говорили: «Все в порядке. Руки, ноги, пальцы на месте». Откуда же взялось чувство щемящего беспокойства, острой занозой засевшее в сердце?
А потом пришли более важные вопросы: Кто он? Где он? Что с ним случилось? Пока еще память не давала ответов.
Неожиданно молнией сверкнула догадка:
«Я попал в автокатастрофу! Я в больнице. Мои чувства врут. Я страшно искалечен».
Страх удушливым ватным одеялом навалился на него. Он вспомнил катастрофу. Не ту, в которой пострадал он (если, конечно, причиной всему была катастрофа). Он вспомнил груду искореженного металла, милицейское оцепление.
Он был там. Он отлично это помнил. Стоял в первом ряду перед оцеплением, а в бесформенной груде «Запорожца» умирал водитель, стиснутый покореженным металлом. Несколько людей в форме пытались вытащить его. Кто-то кричал, что вот-вот привезут газовую горелку.
Чем же тогда он там занимался? Топчась в грязи за ограждением, он ловил тонкий аромат. Какие-то духи? Запах! Да, это был Запах. И тут он все понял!
Он стоял там и наслаждался, присутствуя при смерти человека!Не может быть!
Страшный спазм отвращения к самому себе скрутил его тело. На мгновение ему показалось, что все переплетения его вен распрямляются под кожей, изворачиваются, принимая другой рисунок.
– Кажется, он приходит в себя.
Кто это сказал? Кто-то есть рядом с ним? Или эти слова продиктованы его собственным воображением?
Где он? Кто он?
– … да, похоже. Может, дать ему нашатыря?
– Не стоит. Неизвестно, как отреагирует организм. Я не уверен в результатах нашего эксперимента. Вроде должно было получиться…
– Ну, если с его душой произошла хотя бы половина того, что случилось с моим телом.
Женский голос.
В машине была женщина. Она кричала. Он помнил ее крик. Крик и запах… и мухи. Мухи тоже там были. Большие желто-красные мухи-листья. Листья слетали с деревьев – мухи осени.
И тут в его памяти всплыл какой-то чердак. Кучи засохшего дерьма, по которым ползали его настоящие друзья. Мухи? Мухи, которые так любили садиться на трупы. Мухи, которые совершали намаз, опуская щетинистые лапки в человеческую кровь. Мухи, которые, жужжа над телом, пели отходную молитву.
Голоса что-то говорили, но он не слышал их.
Перед ним стояли его жертвы. Тогда он еще не знал, что они именно его жертвы. Он просто видел искалеченные тела. Вспоротые животы, кишки, растянутые по залитому кровью полу; куски плоти, плавающие в ванне, до краев наполненной кровью. Медленная смерть и удовольствие. «Убить низшее существо – наслаждение. Это то же самое, что испытать оргазм с женщиной». Где же это он читал? Ницше? Геббельс?
А череда трупов шла перед ним. Он видел всех. Видел кровь, размазанную по бледной коже. Лишь через какое-то время к нему пришло осознание, что это он – он их убил. Он вспорол животы этим самкам и самцам рода человеческого. Он убил всех этих случайных прохожих и отдал их истерзанные, кровоточащие тела мухам.
Нет! Этого не может быть! Это слишком ужасно!
Тело его содрогнулось, выгнулось дугой. Он почувствовал на языке привкус желчи. Инстинктивно открыл рот, и содержимое желудка волной выплеснулось наружу.
Нет! Не верю! Это не мог быть я! Это – слишком ужасно!
Он захлебнулся собственной рвотой.
А потом пришла боль, и, почувствовав прикосновение чьих-то рук, он с трудом разлепил веки.
Где же он все-таки был? Кто тот солидный пожилой человек в толстом джемпере – этакий английский джентльмен, вышедший прогулять собачку по Кенсингтонскому саду? Кто этот второй – щеголеватый человек, в чертах которого проглядывает что-то кавказское? Кто они?
Друзья?
Трупы и видения Смерти отступили. Вот он сдает экзамены в медицинский институт. Вот юбилей отца. Они празднуют его в ресторане… Защита диплома… В огромном великолепном зале ему вручают диплом и значок… Вот Светлана… Он вздрогнул, вспомнив ее. Прекрасная Светлана. Ее волосы. Ее глаза. Ее бедра, ее руки. Ее груди с такими маленькими, как капельки, сосками…
И тут новая волна захлестнула его.
Подвал. Скальпель в его руке. Острие металла входит в глаз блондинке. Навстречу его руке из глаза ударяет струя крови, смешанной с глазной жидкостью. Сладковатая кровь бьет ему в лицо. Он весь в крови, но еще сильнее вдавливает скальпель. Втискивает кусочек металла все дальше в глазницу жертве. А как она кричит! Но почему он наслаждается ее криком? Почему он без отвращения смотрит, как жирные отвратительные мухи садятся на заляпанные кровью белокурые волосы.
Мухи, он и труп.
Неужели это был он?
Новая волна спазматической дрожи. Снова его тело выворачивают приступы рвоты, снова желудок рвется наружу, хочет протиснуться через узкое горло, выскочить в таз, который подставил пожилой человек. И вместе с очищением желудка приходят воспоминания. Он вспоминает, что его зовут Павел; вспоминает, кто он; вспоминает, кто эти люди, почему он здесь, зачем… Вспоминает об Искусстве…
* * *
Викториан сам едва держался на ногах, поэтому, когда Валентина пришла в себя, ею занялся я.
– Как это было? – спросил я, помогая ей встать, поддерживая ее еще слабое тело.
– Ужасно.
– Страшно?
– Не только. Мне кажется, что на какой-то миг я попала в сказку… В кошмарную сказку. И…– она чуть помедлила. – Викториан правильно сделал, что нашел меня. Ты бы там погиб.
– И?
– Его черный бог мертв. Я убила его бога и освободила его душу, – она закашлялась. – Больно говорить. Дай воды.
Я принес воды и она, как и Викториан, стала жадно пить. Она пила и пила. Потом, переведя дыхание, осмотрела себя.
– Сколько все это продолжалось?
– Часа два.
– А волосы?.. Я думала, ты скажешь – месяца два. Разве за два часа волосы могут так отрасти?
На мгновение я потупил взгляд.
– Знаешь, то, что я видел… То, что происходило с тобой… Мне было очень страшно…
– Ладно, потом все расскажешь. А сейчас помоги мне. У меня болит каждый мускул, но надо что-то сделать с этими… порезами и волосами. Ужасно…
Я помог ей добраться до стола. Тут она остановилась и стояла, пока я обрабатывал трещины в коже йодом и зеленкой. Валентина морщилась, но молчала. Теперь ее тело оплела малиново-зеленая паутина, и Валентина стала напоминать утопленницу.
– Ты пока не одевайся. Пусть зеленка подсохнет, а то всю одежду перемажешь.
Потом я достал большие ножницы, безопасную бритву с единственным лезвием и взялся за работу. Валентина едва держалась на ногах, но стойко переносила все мои «повернись», «подними голову», «опусти подбородок». Волосы на голове Валентины в порядок привести не удалось. Они срослись колтунами, и ни одна расческа их не брала. Тогда Валентина велела срезать их под ноль. В мгновение ока я оголил ее череп и с мастерством заправского парикмахера стал работать помазком, мыля темную щетину.
Занимаясь Валентиной, я заметил, что волосы сильно отросли по всему ее телу. Щиколотки покрылись темным пушком, несколько упругих и длинных волосин появились на груди вокруг сосков. Женщина с волосатой грудью?.. Побрив Валентине голову, я окончательно затупил единственное лезвие, и Валентина сказала, что займется собой позже, у себя дома. Выглядела она ужасно, и, если на свете и существуют демонессы, то вот сейчас она ею и была – ни больше ни меньше.
Тем временем оклемался и Викториан. Что-то бормоча себе под нос, он отправился в кладовую. Зажег газовую плитку и начал что-то готовить. Только когда из кладовки потянуло жареной ветчиной, мы с Валентиной почувствовали, как голодны. Я выдвинул письменный стол Виктора в центр комнаты. В мгновение ока на столе появились тарелки, вилки. Огромная пластиковая бутыль импортной минералки. Валентина, ловко орудуя огромным ножом, нарезала хлеб, порубила зеленый лук и болгарские маринованные огурчики.
Яичница вышла роскошной. И главное ее достоинство было в том, что она была подана вовремя. Викториан открыл пару банок сайры, посыпал свое кулинарное творение мелко нарезанным лучком. Боже, что это был за пир! Мне казалось, что я не ел так веков пять. И тогда нам не важно было, удался ли наш эксперимент. Мы были просто рады тому, что все закончилось.
И вот, насытившись, расслабившись, мы сидели вокруг стола, потягивая минералку. Жаждущий стал подавать первые признаки жизни. Вначале его тело скрутило судорогой, потом выгнуло дугой. Его стало рвать.
Викториан притащил таз.
Валентина хотела тоже чем-то помочь, но мы заставили ее убирать со стола, и она, нервничая, гремела тарелками у нас за спиной, а мы внимательно разглядывали Жаждущего, пытаясь визуально обнаружить: произошла с ним какая-то перемена или нет?
Жаждущий выглядел жалко.
В ту ночь он не сказал нам, удался наш опыт или нет. Да он и сам, видимо, этого не знал. Он был подавлен, разбит.
Немного отлежавшись, он ушел, так ничего и не сказав. И только когда он покинул склеп, сделал несколько шагов по белому, невинному, только что выпавшему снегу и, не выдержав, упал на колени, воздел руки к небу в безмолвной мольбе – мы поняли, что он окончательно оставил путь Искусства. Он остался один на один со своими жертвами, со своей совестью, лишившись защитной оболочки Искусства. Теперь он понимал, что он – чудовище, и если раньше это диктовалось лишь его разумом, теперь об этом кричало его сердце. А мы для него тоже стали чудовищами, которые шли нечеловеческими путями, между делом забирая жизни невинных низших существ – одним из которых он теперь стал. Раньше он убивал людей, наслаждаясь этим, а теперь по собственной воле лишился единственного оправдания. Стал мазохистом особого, самого ужасного рода, потому что обрек себя на вечные муки раскаянья.
А мы? Мы по глупости, играясь с Искусством, как с детской игрушкой, помогли ему, не понимая, к чему ведет такая помощь, не думая, чем закончатся наши игры. Только потом, когда история Жаждущего завершилась и все эти события стали лишь воспоминаниями, мы, обсуждая случившееся, поняли свою ошибку…
В то утро Жаждущий ушел из обители Колдуна. Ушел, не попрощавшись, едва переставляя негнущиеся ноги; ушел, отказавшись от нашей помощи, отказавшись даже говорить с нами. И мы, глядя ему вслед, невольно чувствовали обиду. Мы выполнили его просьбу, а он… Но теперь он принадлежал другому миру – миру людей. Дороги Искусства закрылись для него. Он покинул наш круг.
Назад: Глава 8 Воин Искусства
Дальше: Глава 10 Мир Мухи