А.И. Попов
СТАРИННЫЕ ДИКОВИНКИ
Или удивительные приключения славенских князей, содержащие историю храброго Светлосана; Вельдюзя, полотского князя; прекрасной Милославы, славенской княжны; Видостана, индийского царя; Остана, древлянского князя; Липоксая, скифа; Руса, Ворнполка, Левсила и страшного чародея Карачуна
Прелестные игры забавных вображений
Суть отдых от забот и важных упражнений,
Противовесия печалей, скучных дней,
Которых не уйдет никто во жизни сей.
Славен, родоначальник и праотец первых славянских князей, знаменитый именем и преславными делами, был первый, по нашим древним летописцам, который пресе-лился со своим народом из Азии в Европу и построил в память имени своего город Славянск, поблизости того места, где потом построен нынешний Новгород. Сей государь, утвердя новую свою столицу покорением соседственных народов, получил имя великого воина и славного обладателя. Неизвестно, имя ли его собственное или слава дел его снискала подданным его нарицание славян; ведомо только это, что как при нем, так и при Потомках его храбрые славяне подтверждали имя свое множеством преславных побед и подвигов.
Потомство сего князя процветало завсегда славою храбрых дел и распространило свои завоевания наподобие древних римлян. Все государи искали их союза и почитали Славянск таким городом, где самая храбрость обитает. Один из сих потомков Славеновых, именем Богослав, любя мир и ненавидя брани, прославился более всех своих предшественников, ибо он был столько добродетелен, что подданные его еще вживе начали его обожать, думая, что человек не может иметь таких высоких качеств, какие имел сей князь. Со вступления своего на престол не пролил он ни одной капли крови подданных своих, ниже воевал со своими соседами, почитая такое дело зверством и думая, что человек более бесславится сим, нежели прославляется. Благочестие его было примером его подданным: он был со всеми искренен, кроток и приветлив, но наипаче всего правосуден, щедр и странноприимлив, любил науки й художества и украшал свою столицу всякими великолепиями и достопамятностями, награждал достоинства и заслуги щедро, а пороки и преступления человеколюбно наказывал; повседневно пекся о пользе и тишине своих подданных, которых почитал не невольниками, но чадами своими; и наконец до того довел благоденствие их, что не находилось ни одного такого человека во всей его державе, который бы жаловался на скудость.
Ибо в государстве его заведено было премножество разного рода заводов и фабрик, на коих делали всякие вещи, какие только были в употреблении в тогдашнее время. Инде ткали парчи, бархаты, штофы и другие шелковые материи; там делали сукна, полотна и все то, что человеку для одеяния потребно; в других местах выкапывали из земных недр разные металлы и по очищении их делали из оных всякие дорогие сосуды и орудия для великолепия и пользы всенародной. Одним словом, не было такого искусства, которое бы в сей благополучной державе могло уйти от рук тщательных ее обитателей: и малый и старый были тамо в деле, которое сходствовало с их силами и знанием. Все содержатели таких заводов и фабрик платили государю подать, которая весьма увеличивала его сокровище, а им была нимало не отяготительна. Люди там не имели нужды в чужестранных товарах, ибо все нужное имели дома, а иностранцам тогда только давали деньги, когда от них хотели научиться какому-нибудь новому мастерству. Мод и откупов между ими не было, роскоши там не знали и также лености, ибо людей, впадавших в сии пороки, жестоко там наказывали. И так всякий у них, работая, наживал себе довольный хлеб и не имел нужды в чужой помощи. Одни только увечные и дряхлые прибегали ко княжеской щедрости и, получив себе от него довольное пропитание, отсылались в больницы и пустынножительства.
Всякий житель сей благополучной страны любил Богослава искренне и почитал его богом — подателем благ, а он, судя их малые распри (ибо редко там, сказывают, случались большие), становился им еще любезнее, разбирая их ссоры, как отец, и старался их паче примирить, промышляя им тем безмятежную и блаженную жизнь.
Сей добродетельный государь лишился своей жены на десятом годе по браке своем с нею; он столько ее любил и почитал ее память, что не хотел уже по смерти ее никакой другой красавице дать места в своем сердце. Супруга его оставила ему сына и дочь; сын занимал все черты его лица, а дочь сходствовала во всем с прекрасною своею матерью. Богослав их столь любил, что просиживал иногда по нескольку часов, смотря и любуясь на них. Любви своей между ими он не разделял так, как делают сие некоторые отцы и матери: они ему оба равно были любезны, и он все свое старание в то только употреблял, чтобы разными науками просветить их разум и понятие и сделать их тем достойнейшими любви своей и подданных своих.
Наконец сын его, именем Светлосан, достигнув семнадцатого года своего возраста, показал в себе совокупно все те качества, которые в состоянии украсить витязя: остроте его разума удивлялись все остроумнейшие мудрецы того времени; понятие его постигло почти все те науки, которые тогда известны были. Что ж касается до телесных его достоинств, то стройность его стана, красота его лица, осанка, взор и приятные телодвижения всякого приводили в восхищение и заставляли, видя его, говорить: «Вот прямо княжеский сын!» Напротив того, и Милослава, сестра его, не меньше приводила в удивление смотрящих на нее: высокий и стройный ее стан, украшенный княжескою багряницею; самая прелестнейшая голова, поддерживаемая шеею, подобной в белизне снегу, которую украшали темно-русые волосы, вьющиеся колечками и пущенные на игру ветрам; цвет лица, белейший лилей, оживотворявшийся восхищающим румянцем; ясные и быстрые глаза, блистательнейшие солнечных лучей и украшенные темными тонкими бровями, извившимися полукругом; и снятый с самых приятностей нос, под которым алели уста, наподобие развивающихся нежнейших роз, и бесчисленные тьмы прелестей, повсюду ее окружавших, не инако ее представляли зрителям, как самою Ладою, богинею любви. Разум ее столько же был прелестен, как и красота ее; словом сказать, Светлосан и Милослава почитались чудом тогдашнего века.
Счастливый их отец несказанно утешался, видя у себя таковых детей, которым во всем свете не сыскивалось тогда подобных ни в красоте, ниже в разуме. Не оставалось ему иного счастья им пожелать, кроме приличного и приятного союза. И едва только о сем дал он знать, что желает сына своего женить, а дочь выдать замуж, то вдруг из окрестных государств наехала к нему тьма царских и княжеских детей, льстяся каждый получить за себя княжну; напротиву того, для Светлосана навезли столько лицеизображений красавиц разного рода, что наполнили ими все стены кабинетов.
Богослав, пришед от того в недоумение, не знал, что начать в таком обстоятельстве; наконец, велел кликать клич, что тот из женихов получит себе Милос лаву в жены, кто учинит такое дело, которое всех удивит и коего никто другой превзойти не возможет. Обнародование сие привело всех женихов в движение: каждый начал помышлять из них, чем бы превзойти своего соперника, дабы соделаться счастливым обладателем прелестей Милославиных.
Для сего важного случая был назначен день, в который все требователи Милославины долженствовали съехаться на княжеский двор, который был великого пространства и украшен самыми разными истуканами; на оном долженствовали они оказывать свое превосходство над прочими. Накануне того дня провозвестник объявил всему городу, что в будущий день станут препираться Милославины женихи о первенстве, и чтоб народ сходился на княжеский двор их смотреть.
По наступлении назначенного дня почти весь город стекся на определенные места к смотрению; вскоре прибыли и женихи Милославины, а за ними и Богослав, сопровождаемый Светлосаном, Милославою и многими вельможами своего двора. Когда все сели по местам, тогда паки провозглашатель объявил препирающимся в подтверждение прежнего, что Милославу получит тот, кто покажет себя достойнейшим прочих. Тогда женихи, ободренные снова, составляют круг и совещаются, какое им избрать действие к своему прославлению. Многие были предложения, возражения и споры; напоследок, по господствовавшей тогда повсюду страсти к военным делам, положили препираться оружием и победителю уступить неоцененное обладание прекрасной Милославой.
Итак, разделясь на части, мечут жребий, кому начать славное сие сражение; оный пал на Вельдюзя, Полотского князя, и на Лепозора, Печенежского государя. Тогда все прочие рыцари, раздавшись, оставили престранное место сим противоборцам. Но они, сперва подъехав к крыльцу, с которого смотрел Богослав на их препирание, преклонили пред ним свои копья в знак своего к нему почтения и преданности, а потом отъехали на место сражения. Все зрители устремили на них свои глаза и приготовилися восплескать победителю. Рыцари, разъехавшись и отдав честь друг другу, приготовились защищать свое право на княжну до последней капли крови. Печенег первым начал сражение: взяв от оруженосца своего дротик, пустил им в своего соперника сильным махом. Полотчанин, приняв его в стальной свой щит безо всякого себе вреда, взял копье и, потрясая им, грозил скорою смертью Лепозору, который, упреждая свое несчастье, напряг лук и испустил из него вдруг три стрелы. Но Вельдюзь, отразя и их своим щитом, поразил печенега тяжелым своим копьем и одним ударом ниспроверг его в ад.
Все зрители заплескали в честь победителю и осыпали его похвалами, но Богослав, увидя льющуюся человеческую кровь, вострепетал и отвратился от сего ужасного позорища. Победитель между тем подъехал к княжескому крыльцу для получения чаемых им похвал, которых он несомненно себе надеялся. Но Богослав, встревоженный сим зрелищем, дал знать рукою народу, чтоб оный умолк. «О храбрости твоей не можно сомневаться, — сказал он потом, обратись к полотскому рыцарю, — сей несчастный печенег — ясный тому свидетель; но я не могу терпеть при глазах моих убиения неповинных и благородных сих князей. Совесть меня уже терзает, что я допустил тебя до сражения с сим юным государем и попустил тебе его умертвить. Ужасный Чернобог, конечно, отомстит мне сие погрешение. Скипетр мой до сих пор не обагрялся ничьею кровью, и боги за сие всегда ко мне были щедры. Итак, храбрый князь! Ежели ты хочешь показать себя достойнейшим прочих, так покажи таким делом, которое бы другим не вредно было». По окончании слов своих сделал знак, чтоб и другие рыцари подъехали к нему, которых он увещевал подобным образом и советовал им явить свое достоинство не вредным, а полезным человечеству действием. Когда князь перестал говорить, тогда гордящийся своею победою Вельдюзь, сняв свой шлем, начал так говорить славенскому владетелю: «Государь! Небезызвестно, я чаю, тебе, что славяне с начала пришествия своего в полуночные страны сыскали себе земли, богатства и славу одним своим оружием и храбростью. Войною укрепили сии свои владения, войною укротили своих врагов и учинили из оных себе подданных. Храбрость их известна не токмо по пространной России, но Греция и Рим трепещут от их оружия. Не самая ли сия храбрость укрепила и возвеличила предков твоих державу? Когда б они уничтожили сию толь нужную добродетель, давно бы уже сей преславный город свирепые угры превратили в пустыню. Да и в сем ли железном веке, живя между дикими и хищными народами, думать нам об оставлении оружия? Если ты мне противоположишь, что твое княжение течет без кровопролития, то и на сие нетрудно мне тебе возразить. Держава твоя предками твоими толико укреплена и возвеличена, что трепещет ее весь Север; окрестные народы области твоей все тебе покорны, дальние племена не имеют времени тебя тревожить, ибо ведут они промеж собою кровопролитные брани и притом не избавилися еще от ужаса, который на них навели твои предшественники. Следственно, ни с которой стороны государству твоему не грозят опасности; итак, кровопролитие теперь тебе еще не нужно. Но когда строптивые твои соседи брани свои окончат и в праздности своей усмотрят изобилующее твое всем государство, тебя, престарела и ненавидяща войны, то кто мне поручится, что не дерзнут они помутить тишины твоего владения и не прострут алчных своих рук на твои сокровища? Кто тебя тогда защитит? Подданные ль твои, которые в нынешней своей тишине позабыли, я чаю, и название оружия, употребляемого во брани? Новопокоренные ль твои области? Но оные, помня прежнюю свою свободу, конечно, не преминут при несчастье твоем свергнуть с себя иго рабства и на тебя ж устремятся, сколько для ото-мщения, столько и для утверждения своей вольности. Теперь остаются к защищению твоему союзные тебе государи. Но ты сам ведаешь, много ли таких людей на свете, которые счастливым противятся, а злополучным помогают! Вступяся за тебя, побоятся они потерять своих венцов или бесполезно отяготить свои народы. И что еще! Обольстяся добычею, не согласятся ль они скорее с твоими неприятелями на совокупное княжества твоего расхищение? Вот, миролюбивый князь, какое мое мнение о нерадении оружия и храбрости, что в супостатах наших может к нам родить презрение и навесть на нас неожидаемые бедства. Итак, пока еще счастье твое тебя не оставило, пока близкая твоя древность тебя не застигла, соблаговоли храбрейшего из нас почтить твоим свойством и именем зятя: сие титло заставит его вечно защищать твои права, какие бы напасти судьба на тебя ни послала. Кто ж из нас благоволения твоего достоин, сие тебе покажет наша храбрость».
Сия речь, которую все слушали с превеликим вниманием, склонила всех на сторону Вельдюзеву: все ему плескали, все его похваляли; и сам Богослав, будучи от всех Милославиных женихов преклоняем, принужден был мнение Полотского князя подтвердить и дозволить поединок.
Тогда паки юные ратоборцы, собравшись, кинули жребий, кому из них противоборствовать храброму Вельдюзю, который ожидал противников своих храбро и готовил им неминуемую смерть. Тарарай, Касожский князь, осужден был жребием потерять в тот день надежду и жизнь, но, подкрепляемый еще упованием, думал одним взглядом устрашить полотчанина, который, ударом своего копья исторгнув у него жизнь, прекратил его гордость. За ним следовал Трухтрах, князь Козарский, который, будучи жребием принужден к сражению, трепетал и предпочитал охотно бесславный мир славной драке, однако ж не хотел перед глазами всего народа показать себя трусом, чего ради и поехал, приняв бодрый вид, на ужасного своего соперника. Подъехав поближе к Вельдюзю, изъяснился ему трепещущим голосом, что он жизнь свою предпочитает Милославе и уступает ее ему охотно, а в воздаяние за то хотел пощады своей жизни; но чтоб не обесславить своего княжества трусостью, то просил Вельдюзя ударить себя полегоньку тупым концом копья, после чего хотел, признав себя побежденным, отъехать на прежнее свое место и провозгласить его победителем. «Ступай, ступай, — ответствовал ему с насмешкою Вельдюзь, — ты действительно не достоин быть поражен острием оного». И в самое то время ударил его ратовищем, что в такую трусость вогнало козара, что он упал без памяти с коня и вынесен был без памяти с княжеского двора. Все те, которые могли их слышать, захохотали и проводили с плеском храброго Трухтраха. После него выступил Тарабан, брат его, который, горя негодованием за насмешку его брату и чувствуя в себе более оного сердца, хотел отмстить ужасному Вельдюзю, но, устремясь на него, прекратил свой гнев вместе со своею жизнью.
По таковым ужасным примерам его храбрости, мало осталось ему противников, а которые еще осмелились на него напасть, те заплатили жизнью за свою дерзость. Напоследок, никто не смея больше ему противиться, все согласно уступили ему право требовать руки Милославиной. Сии многие победы снискали Вельдюзю не токмо плескания, но и почтение от всего множества зрителей. Сам князь Богослав, несмотря на соболезнование свое о смерти толиких князей, возымел к нему почтение, удивлялся великой его храбрости. Вельдюзь, усмотря к себе благосклонность от князя и от всего его двора, благодарил всем учтивым и ласковым образом за поздравления, которыми осыпали его со всех сторон. Посем, подступя к Бого-славу, препоручил себя в его милость, прося припомнить о том обещании, которым он хотел почтить победителя. Богослав, выслушав благосклонно его просьбу, подтвердил ему паки свое соизволение и приказал в то же время провозвестнику провозгласить его своим зятем, а торжествование брака его с княжною Милославою отложил на месяц.
Весь народ, придворные и вельможи похваляли и радовались сему выбору, ибо храбрость у древних славян почиталась высочайшим достоинством. Милослава не менее прочих была довольна женихом своим, что показала она ясно своим удовольствием, слушая весьма благосклонно приветствия, которые делал ей по победе своей Вельдюзь. Приметив оное, Полотский князь старался еще более его умножить, угождая ей при всяком случае, и наконец беспрестанными своими ласканиями и неотступными просьбами получил от нее откровенное признание, что выходит за него без всякого принуждения.
Напоследок назначенный день к их браку настал. Двор и город в великих были движениях, приуготовлялся к оному; каждый наперерыв старался показать свое великолепие в платье и прочих убранствах; наружность домов украшена была картинами и коврами; улицы усыпаны цветками; но храм Ладин и Полелин, в котором надлежало отправляться браку, был всего великолепнее украшен.
Когда уже все было приуготовлено, тогда князь Богослав, после дуемый сыном своим Светлосаном и сонмом вельмож и придворных, препроводил в храм жениха; за ними вскоре приехала и невеста в препровождении многих знатных девиц и госпож. Народ бежал со всех сторон, чтоб насладиться зрением новобрачных; улицы и кровли наполнены были всякого возраста людьми; все возносили желания в пользу сочетающихся, и весь воздух наполнен был обетами и мольбами.
По таковым счастливым расположениям ничего не можно было ожидать, кроме веселья; уже первые обряды брака были совершены; сочетающиеся связаны были брачным поясом, и залог их верности положен на жертвенник. Первосвященник, прочтя приличные молитвы, изрек на них свое благословение, прося Ладу и Полеля ниспослать им мирное и благословенное супружество, после чего готовился приступить к жертвоприношению. Окропя жертву, состоявшую изо ста волов, чистительною водою, ударил первого представленного ему быка священным топором; бык взревел преужасным голосом и, ударясь о жертвенник, издох. В тот самый миг Полелин истукан поколебался, возгремел престрашный гром, молния возблистала со всех сторон, небо покрылося претемными облаками, а волы все пали мертвы. В то же мгновение Полелин кумир произнес сии ужасные слова:
Ты к браку приступить, Вельдюзь, дерзнул
свирепством;
В бедах тебе с княжной потоль быть рок судил,
Поколь ты не спасешь гонимых стольких бедством,
Колико ты князей невинных умертвил.
Сии престрашные слова поразили всех ужасом; весь храм надолнилея воплем и стенаниями. Все пали на колени и готовились умилостивлять разгневанное божество плачем и воздыханиями, как вдруг нисшедший густой об-лак, с громом и молниями, похитил Милославу; и в то же время пораженный первосвященником вол превратился в ужасную химеру, подхватил Вельдюзя и унес у всех из глаз. После того вострепетала вся земля: гром, молния, вихрь, град и дождь, совокупясь, такое движение произвели в воздухе, что ни видеть, ни слышать ничего невозможно было. Богослав и многие из народа упали без чувства; другие бежали, не зная сами куда; иные, упав на колени для принесения молитв, не могли ни слова выговорить, ниже пошевелиться. Всех объял ужас и трепет, и один только Светлосан стоял неколебимо, принося молитвы Перуну, Чернобогу и прочим богам.
Напоследок, по нескольких минутах, землетрясение окончилось, и небо утихло. Тогда мало-помалу начали все приходить в чувство. Несчастный Богослав, пришед в себя и вспомня, что лишился дочери и зятя, залился слезами и, испуская стенания, приносил жалобы богам и человекам. Светлосан, жрецы и вельможи старалися всячески его утешить, представляя ему, что божественный глас не совсем их лишал надежды и что со временем можно надеяться увидеть погибших паки. К тому же Светлосан, утешая его, обещевал сам ехать повсюду для сыскания их, но опечаленный Богослав лишением дочери отверг его предложение и не хотел ни для чего согласиться, чтоб потерять в нем последнюю свою надежду и утешение, отпустя его в неизвестный путь.
Юный князь, любя и почитая несказанно своего родителя, согласился охотно на его желание: оставшися при нем, пребывал с ним непрестанно и утешал его своим собеседованием. В сем упражнении провел он целый год, посещая между тем храмы и принося жертвы богам, раздавая милостыни и искупая пленных и заключенных в темницы, тщася тем преклонить богов на милость и возвратить помощью их Милославу и Вельдюзя. Чаще всего посещал он капище Чернобогово и многочисленными жертвами и подаяниями старался умилостивить сие божество, ибо сей бог почитался от древних мстителем злодеяний и властителем над беззаконными и бедствующими людьми.
Некогда жертвуя сему богу Светлосан и проливая пред ним теплейшие молитвы, почувствовал в себе пресильное волнение крови и дрожание жил: в то самое время ощутил он, что бодрость и крепость его сил умножили-ся в нем. В восторге своем простерся он пред кумиром, принося ему благодарность и обращая к нему взоры, увидел, что истукан окружен был блистательным сиянием; угрюмый его вид пременен был в приятный и ласковый; в самое то время он поколебался и произнес следующие слова:
Моления твои прияты небесами,
И грех ваш заглажден моленьем и слезами;
Но в праздности ли ждут лаврового венца?
У смерти в челюстях ищи бедам конца.
Светлосан паки пал пред кумиром, принося благодарение за подание ему божественного сего совета, но, не возмогши понять его совершенно, просил Чернобогова первосвященника истолковать себе сие проречение. Нутрозор, рассмотрев внутренности принесенных жертв, объявил, что божество советует ему самому искать сестру и зятя, которых он непременно обретет по претерпении многих трудностей. Младой князь повиновался его объявлению, обещав ехать. После чего, одаря жреца и учиня обеты Чернобогу и прочим божествам, отбыл к себе из храма в княжеский свой дом.
Прибыв туда и призвав к себе своего любимца, который имел при нем чин оруженосца, объявил ему слова Чернобоговы и жреца его; Бориполк, будучи усерден к своему государю и опасался повергнуть в печаль Богослава, советовал ему не скоро полагаться на толкование Нутрозорово, но ожидать вернейшего изъяснения от времени или от первосвященников прочих богов, славнейших в прорицаниях. Притом представлял ему, что нечаянным таким отъездом причинит он великое сокрушение своему родителю. Сими и подобными представлениями склонил он Светлосана отложить свое путешествие до времени.
Впрочем, не совсем советы его истребили из мыслей молодого князя божеское изречение: до самого вечера твердилось оно в уме его, и один Кикимора, божество сна и ночи, пресек его о сем размышление. Но едва сомкнул он свои глаза, как смущенному его воображению представилось ужасное сновидение: явилась ему престрашная гора, на которой вместо деревьев стояли копья и мечи вверх острием. Промежду ими пресмыкалось бесчисленное множество всякого рода змиев, которые испускали ужасный свист и рев. Над сею горою летела блестящая колесница, влекомая зияющими пламенем аспидами; в ней сидела несчастная Милослава, испускающая прежалостные вопли. Гнусный и престрашный Болот держал ее в своих объятиях и угрожал ей скинуть ее на землю. Напротив их летел на крылатом коне Вельдюзь и стремился поразить сего чудовища копьем; но в самое то время исполин зинул на него пламенем — конь от того исчез, а Вельдюзь полетел стремглав на утыканную копьями и мечами гору.
Сие ужасное позорище столько испужало и встревожило Светлосана, что вдруг отогнало от него сон и принудило его сильно вскричать. Бориполк, который спал в другой от него комнате, пробудясь от сего крика, пришел к нему уведать того причину. Испужанный князь рассказал ему свое сновидение трепещущим голосом и, воздохнув, продолжал: «Что мне сим сновидением возвещают боги? Неужели объявляют они мне кончину сестры моей и зятя? Праведные боги! Ежели сие истинно, так к чему вы нам льстили, что со временем мы их еще увидим? О несчастливый родитель мой! Каким ударом поразит тебя сие сновидение! О боги! Он умрет…» — «Не сокрушайся, государь, — перехватил речь его Бориполк, — еще сие не подлинно; может быть, боги совсем другое сновидением сим тебе являют. Но чтоб сомнение тебя о сем не терзало, я тебе сыщу средство от него избавиться. Недалеко живет отсюда пустынник, который почитается ото всех великим прорицателем и искуснейшим толкователем снов. К нему стекается со всех сторон народ для испрошения в недоумительных делах совета и объяснения, и приносят ему в дар стрелы, без чего, сказывают, не исполняет он ничьего прошения. Итак, государь, ежели угодно тебе испытать свою и сродников твоих судьбу, поедем к нему; я его жилище знаю; а чтоб более ему угодить, постарайся сыскать для него стрелу из металла, ибо он тем ни в чем не отказывает, которые к нему такие стрелы приносят». — «Я на все готов согласиться, — ответствовал князь, — только чтоб узнать судьбу бедной моей сестры и зятя; что ж касается до стрелы, я ему дам золотую, которую подарил мне древлянский князь, имевший нужду в помощи моего родителя».
По окончании слов своих, нимало не медля, приказал оседлать коней и, принеся молитвы богам и забрав нужное для пути, пустился в оный с одним Бориполком. Путешествие их продолжалось до самого восхождения багряной Зимцерлы; и когда уже Световид испустил первые свои лучи на землю, тогда они прибыли к жилищу пустынника, которое находилось посередине густого леса.
Светлосан и Бориполк, сошед с своих коней, привязали их к дереву и пошли в пещеру, в которой жил прорицатель. Они его застали спяща; вид его представлял самого древнейшего старика, коего седая борода простиралася далее пояса; лицо его суше было самой мумии; он опутан был весь цепями, которых один конец был прикован к стене; перед постелею его стоял остов, который имел вознесенную руку с кинжалом, а в другой держал черную мраморную дощечку, на которой были изображены блистающими буквами неизвестные письмена. Позорище сие привело Светлосана в превеликое удивление; он спрашивал у своего спутника, что бы сие все значило, но тот и сам не мог ему на то никакого учинить изъяснения.
От разговоров их пустынник пробудился; тогда Светлосан, подступя к нему, извинялся учтивым образом, что нарушил его покой, и после, рассказав причины своего приезда, вынул из колчана золотую стрелу, которую поднося ему, просил его истолковать себе свой сон. Лишь только пустынник увидел стрелу, как, схватя ее поспешно, вскричал: «Ах, государь мой, ты мне возвратил мою жизнь!» И в то ж время ударил стрелою в дощечку, держимую остовом, который в тот же миг исчез. После чего цепи, которыми был отягчен пустынник, тотчас с него спали, длинная его борода пропала, ряса его превратилась в лазоревое одеяние, а он сам в молодого прекрасного человека.
Пока еще Светлосан с оруженосцем своим стоял от удивительного сего приключения в недоумении, в то время превратившийся пустынник, махнув стрелою, проговорил несколько странных слов, за которыми последовал пре-ужасный шум и стук молотов, по окончании коих пещера превратилась в великолепную колесницу, запряженную шестью единорогами. Пустынник, обратись к Славенскому князю и его наперснику: «Не дивитесь, — говорил им, — сему чудному происшествию; когда вы узнаете, кто я, то не станете более ничему удивляться. Услуга, — продолжал он, — оказанная мне вами, обязывает меня возблагодарить вам достойным образом за оную, чего ради и везу вас теперь в прежнее мое жилище».
Между тем колесница столь быстро везена была, что чрез несколько часов очутились они в Индии, посередине великолепного замка, коего все здание было сооружено из белого мрамора, а внешние украшения оного состояли из чистого золота. Пустынник, вышед из колесницы, просил их следовать за собою. Лишь только они взошли на великолепное крыльцо оного здания, как загремела вдруг преогромная музыка, и превеликая толпа молодых людей обоего пола вышла к ним навстречу. Все сии люди пали пред пустынником на колени и бросились потом целовать его руки и платье, а он им ответствовал на то ласковым видом и поклонами. После чего с беспрестанными и радостными восклицаниями препроводили они его в залу, в которой находился престол из розового яхонта. Пустынник, восшед на оный, просил Светлосана сесть по правую, а Бориполка по левую себя сторону; потом, обратись к предстоящим своим подданным: «Вот кем, — говорил им, указывая на князя и оруженосца его, — возвращен я вам, любезные мои друзья! Их благодеяние возвратило мне свободу и прежнее мое могущество и власть, которые похитил было у меня лютый Карачун, сей гнусный карло, который все свое счастье и силу получил от моей щедрости. Но дерзость его без наказания не останется: все мои силы употреблю я на его погубление, и никакая власть не удержит меня быть ему вечным неприятелем. Но прежде всего, — продолжал он, оборотись к Светлосану, — обязан я тебе, великодушный мой избавитель, благодарить так, как требует великое твое одолжение».
После чего, приказав подданным своим торжествовать день своего избавления, просил своих гостей следовать за собою во внутренние покои дворца. Прошед несколько комнат, которые всем тем были украшены, что только природа и искусство могут произвести наилучшего, вошли они наконец в удаленный чертог, который примыкал к саду. Стены сего покоя украшены были янтарными иероглифами; посередине оного стоял круглый стол, коего доска вылита была из смешения всех металлов и поддерживаемая гениями из эбенинового дерева; на оном стояла сфера, земный круг, зрительные трубы, несколько книг и золотая скрына, украшенная дорогими каменьями. Подле стола стояли кресла из слоновой кости, а подле стен софы и столики, на которых лежали блистательные орудия, коих употребление одним волхвам известно. «Это моя тайная комната, — сказал владетель замка, обратясь к гостям, — где я прежде завсегда упражнялся, и откуда могущество мое досязало во все концы вселенной, пока неблагодарный эфиоп не лишил меня сей драгоценной стрелы, в которой все мое счастье заключается и которую щедрость твоя мне возвратила, прехрабрый Светлосан, а с нею и все мое прежнее могущество. Я тебе расскажу, любезный мой избавитель, сие приключение, которое столько тебя удивляет; для сего-то и привел я вас обоих в сие место, чтоб никто не нарушил нашей беседы. Ибо никакая сила не может проникнуть сего чертога и узнать, что здесь делается; сии неизвестные тебе письмена препинают всякому сюда вход, какую бы кто силу ни имел, и защищение всего моего замка от сего одного покоя зависит». Потом, седши сам в кресла, а их попрося сесть на софы, начал им рассказывать свои приключения следующим порядком.
История Видостанова
Я называюсь Видостан; отец мой был царь некоторой части Индии; царствование его текло весьма спокойно, и все его увеселения составляли книги, которых он собрал превеликое множество, да еще я, ибо он любил меня тем наипаче, что не имел других детей, кроме меня. Охота моего родителя к чтению как будто бы по наследству вселилась и в меня, но с большим его пристрастием. Некогда, будучи в нашем книгохранилище и пересматривая книги, нашел я такую, коей письмена были для меня незнакомы, хотя я и много знал языков. Любопытство мое, будучи прельщено сею новизною, понудило меня искать в других книгах сей изъяснения. Я начал снова перебирать все книги и по счастью моему нашел скоро другую в подобном ей переплете.
Развернув ее, увидел я, что это словарь ассирийского языка, которого я не знал. Буквы его сходствовали во всем с теми, коих я в объявленной книге не разумел. Сей случай заставил меня искать такого человека, который бы мог меня научить сему наречию, что мне в скором времени и удалось.
При дворе отца моего находился один халдеянин, который совершенно разумел этот язык; он охотно соглашался меня ему учить, но объявил мне притом, что сей язык весьма труден и скучен для учения. Сие несчастное объявление, хотя от желания моего меня и не отвратило, но для охотнейшего в нем упражнения подало мне мысль пригласить к тому сего мерзкого карла, которого щедрость моя извлекла из бедности и из самого низкого состояния в великолепнейшее, ибо он был сын конюха моего двора; он мне понравился по причине малого своего роста и черного цвета, ибо он был родом эфиоп. Сей мурянин, став осыпан моими благодеяниями, заплатил мне наместо благодарности злом. Но я, любя его чрезвычайно, не примечал злобных его склонностей и старался его делать соратником во всех моих упражнениях; и так начал с ним учиться вместе и ассирийскому языку. Я учился ему не более года и завсегда перестигал Карачуна, который, от лености ль то или имея тупее моего понятие, весьма учился медленно.
Первые плоды моего учения употребил я на прочтение объявленной мною книги; и хотя по причине малого моего в нем упражнения не мог я разуметь в ней всех слов, но недостаток сей награждал я помощью найденного мною словаря. Первые мои взгляды упали на приложенный к сей книге лист, который различествовал от прочих золотым начертанием букв; в оном предлагал первый книги сей хозяин, который, как видно по его изъяснениям, был весьма добродетельный человек, что книгу сию и с нею объявленный мною словарь нашел он в земле, копая колодезь, и, усмотря в ней великую важность, скрыл ее и пользовался ею при нужных только случаях. Напоследок, усмотря приближение своей кончины, не рассудил за благо оставить ее своим детям, в которых видел он более пороков, нежели добродетели, опасался, дабы они не употребили ее во зло, ибо она заключает в себе науку кабалистику, которая владетелю ее подает способы делать все то, что ему ни вздумается. Сия-то причина и побудила было его сжечь ее, но, усмотря, что огонь ее не вредил, бросил он ее в свинцовом ковчеге в море; но когда и вода отказалася ее потопить, то он определил ее, и с нею вместе словарь, закопать в пустом месте в землю, присовокупи к ней свое завещание тому, кому по случаю попадется она в руки, чтоб он не употреблял ее во зло другим, а в противном случае угрожал наказанием, которого просил ему от богов.
Сие объявление, — продолжал Видостан, — заставило меня с жадностью и великим вниманием прочесть сию книгу. Я нашел в ней наставления делать всякие невозможности, какие только можно вздумать, и покорять природу своим хотениям. Узнав о сем, захотелось мне учинить некоторые малые опыты; видя же, что все стихии воле моей покоряются, уверился я совершенно в стариковом объявлении. Сие понудило меня скрывать ее ото всех; побуждение такое весьма спасительно для меня было, но невоздержность моя и несозрелый разум в тайне сей мне изменили.
Некогда вздумалось мне сделать из куска мрамора обезьяну, которую, оживотворя, заставил я прыгать и забавлять себя природными сим животным резвостями. Шум, причиненный ею, побудил войти ко мне Карачуна, который случился в другой от меня комнате. Прыгание каменной обезьяны привело его в такое удивление, что он остолбенел и спрашивал меня с трепетом о причине сего чуда. Самолюбию моему приятно было видеть его в таком удивлении, к чему присовокупившееся тщеславие заставило меня сказать ему, что я ее творец. Сие объявление привело его в пущее недоумение; он меня начал усильным образом просить, чтоб я ему открыл сию тайну. А я, чтоб больше еще его удивить, приказал ей перед глазами его превратиться в золотого попугая. Тут уже удивление его пременилося в страх: закричал он благим матом и побежал от меня вон, но я, его удержав, приказал тайну сию скрывать от всех.
Между тем Карачун, лишаясь мало-помалу страха, наполнялся вместо того любопытством; желая ж от меня уведать о сем таинстве, начал умножать ко мне свои ласкательства, кои полагал я истинными знаками его ко мне любви. Вскоре лукавствами своими достиг он до своего желания: объявил я ему мою тайну, да столько еще был слаб, по любви моей к нему, что дозволил ему прочесть несколько статей из той книги, которую надлежало было мне всеми силами от него скрывать. Усмотря важность ее, Карачун предприял пользоваться ее наставлениями, но, дабы не показать мне своего намерения, притворился, что будто он не столько еще ассирийски&язык узнал, чтоб мог разуметь совершенно смысл прочитанного им. Чего ради просил меня дозволить ему читать ее со словарем и делать из нее для себя переводы, дабы лучше мог успеть в оном языке. Сия его просьба вселила было сперва в меня к нему подозрение, но лукавство его, совокупясь с моею щедростью, преклонили меня на его желание: я ему дозволил делать на себя оружие, то есть переводить волшебную мою книгу, помощью коей приключил он мне потом наилютейшие бедствия. Он бы воспользовался ею и без моего позволения, если б не заключала она заклятия на похитителей своих, что кражею своею лишат они ее всей силы.
Получивши ж дозволение переводить ее, начал он выписывать из нее все то, что могло удовольствовать корыстолюбие его и злость, ибо он чрезвычайно был скуп и зол, хотя казался чтивым и кротким, и уже списал он ее более половины, как пришло мне на мысль, что он знание сие может употребить не токмо ко вреду других, но и к моему собственному, ибо я проведал, что он многие делал пакости тем, которые имели несчастье хотя мало ему досадить. Сие побудило меня книгу мою запереть, а ему выговорить суровым образом, что он доверенность моей тайны употребляет во зло. Карачун старался передо мною оправдаться и лукавством своим дошел до того, что уверил меня в мнимой своей невинности. Впрочем, книги моей не дал уже я ему более списывать, опасаясь от того худых последствий. Карачуну весьма сие досадно было, однако ж он сокрыл от меня свое огорчение. Притворство его долго бы, может статься, продолжилось, если б не случилось вскоре после того следующее обстоятельство.
Отец сего бездельника впал в некоторое важное преступление, за которое родитель мой приказал его наказать. Сколько Карачун ни старался за своего отца, однако ж не мог отвратить от него наказания, хотя оно по просьбе его и уменьшено было. Сие столько огорчило карла, что он отважился мстить моему родителю и умертвил его наилютейшим ядом. Врачи, бывшие при его кончине, объявили мне, что он отравлен. Я не знал, на кого подумать, ведая то, что все родителя моего любили, ибо он ко всем был милостив и к одним только законопреступникам являл гнев, наказывая их иногда строго. Итак, в недоумении моем прибег я к помощи моей книги, которая подтвердила мне, что родитель мой скончался от яда, но что ядотворца не может она объявить, ибо он наложил на нее молчание своим волшебством. Сие объявление подало мне сомнение на Карачуна; я приказал его тотчас к себе позвать, в намерении извлечь от него признание в том муками. Однако гнев мой уже был бесплоден, ибо не могли его нигде найти. Побег его подтвердил мое подозрение и притом заставил меня опасаться, чтобы злость его не простерлась и на меня. Тогда-то раскаивался я, но уже поздно, что подал ему на себя оружие, открыв ему мою тайну. А дабы не подвергнуть себя нечаянному от него нападению, принял я прибежище в драгоценной моей книге, которая научила меня сделать сию бесценную стрелу, которой никакое волшебство противиться не может и коя владетеля своего защищает от нападения духов и людей, а притом не имеет она никакой силы в других руках, и не можно ею овладеть без моего согласия.
Таким способом сделав себя безопасным от злоумышлении Карачуновых, предприял я и книгу свою такою же оградить безопасностью, дабы опять не попалась она кому и не произвела нового мне супостата. Сия-то самая причина побудила меня построить этот замок и в нем сей кабинет, который обороняет весь сей дом и в нем живущих, как я уже вам сказывал. Вскоре потом преселился я сюда и перенес сию драгоценную книгу, которая теперь находится в сей скрыне. Переселил я также сюда часть моих придворных, которых верность испытал я наперед таким образом: приказал им объявить, что преселяюсь я для житья в пустыню и что желающие следовать за мною не могут ожидать ни чинов, ни награждений, кроме спокойной жизни, а которые не последуют мне и останутся в городе, тем определяю я вечное жалованье, вдвое больше получаемого ими, и повышаю каждого чином, в чем уверяю их моим словом. Сия хитрость, по желанию моему, имела свое действие: из десяти тысяч придворных, которые при дворе моем находились, согласилось только сто человек за мною следовать, которых вы давеча и видели. Сии честные люди верностью ко мне своею ничего не потеряли, ибо довольствуются здесь такою пищею и платьем, каких они сами пожелают, а в увеселениях также не имеют недостатка и почитают себя блаженнее сто крат богачей, живущих в мире. Напротив того, беглецы мои, хотя и получили по обещанию моему все, но недолго оным пользовались, ибо лютый Карачун, лишась способа мне вредить, но желая чем-нибудь мне отомстить, погубил их всех с прочими моими подданными, превратив их город в ужасную гору, на коей вместо деревьев растут копья и мечи, а обитают самые наисвирепейшие змеи. Я сколько ни старался привесть в прежнее состояние сих бедных людей, но только все мои старания были бесполезны.
— Ах, государь мой! — вскричал в сем месте Светлосан. — Позволь мне прервать твою речь: никак, эту самую гору и видел я во сне, о коей объявлял я тебе в пустыне, и несчастного моего зятя…
— История его мне уже известна, — перехватил речь его Видостан, — и ты об ней сей же час услышишь, не мешай только мне рассказывать. Итак, сей свирепый урод, сей лютый Карачун, недоволен будучи мщением над бедными моими подданными, предпринял стараться всеми силами и о моей погибели. Но, видя, что я от всех сторон безопасен от его ухищрений, умыслил достичь до того коварством, чего не мог совершить открытым образом.
Сделал он силою своего волшебства привидение, подобное ему во всем, которому приказал он пойти в мой замок и раздражить меня до того, чтоб я его предал смерти. Что, как он мыслил, так и совершилось: привидение поражено было мною саблею и по поражении своем сохранило вид разрубленного Карачуна, коего мнимый труп приказал я сжечь, и счел тогда себя избавленным от всех гонений его. В таковом мнении пробыл я до тех пор, пока несчастье мое не уверило меня, что он еще жив.
Между тем, по прошествии двух месяцев после сожжения мнимого Карачунова тела случилось мне быть на охоте; пущенные гончие собаки в лес для поднятия из нор пугливых зверей подняли в малом расстоянии от меня большой лай, что, побудив меня и охотников моих думать, что они нашли зверя, понудило нас к ним скакать. Проехав несколько сажен, увидели мы на дереве красного цвета мартышку, на которую смотря, лаяли мои собаки. Таковой цвет на обезьяне показался мне чудным, а наипаче умножилось мое удивление, когда сей зверек начал кидать на меня печальные взоры и телодвижениями своими старался мне показать, что он требует моего покровительства. Будучи от природы жалостлив, согласился я охотно помочь обезьяне, вследствие чего приказал я собак отогнать, а ее снять с дерева. Когда ж ее сняли и принесли ко мне, то начала она взглядами и движениями своими изъяснять мне свою радость и благодарение, что меня столько тронуло, что определил я иметь ее первым моим увеселением. Получив такую хорошую добычу, не хотел я продолжать более звериной ловли и поехал в свой замок.
Приехав в оный, первое мое старание было велеть ее покормить. Сия милость удвоила веселье ее и благодарность, которые старалась она мне показать знаками; при всем том казались мне оные принужденными, и задумчивость ее, которая за ними последовала, дала мне приметить ее грусть. Я старался ее утешить, но она, прижав лапы к своему сердцу, воздыхала и, показывая на моих придворных, трепала себя по груди. Сии знаки заставили меня рассуждать, что бы такое хотела она мне ими изъяснить, и наконец, по многих размышлениях, пришло мне в голову испытать помощью моей книги, не человек ли какой превращен в нее. Сия мысль столь утвердилась ц моем воображении, что я тот же час предприял ей сделать опыт. Чего ради, приведя ее в сей кабинет, взял я мою книгу и, сыскав в ней ту статью, которая поучает, какими должно словами разрушать очарование, прочел их над ее головою. Лишь только я окончил чтение, как обезьяна исчезла, а вместо ее предстал передо мною человек в подобном вашему одеянии; он бросился к моим ногам, благодаря меня наичувствительнейшими словами за подание ему прежнего вида. Сие превращение весьма меня удивило и побудило любопытствовать, кто его привел в такое уничижительное состояние. Он охотно согласился рассказать мне свою повесть и объявил, что он Вельдюзь, Полотский князь.
— Как, государь мой! — вскричал с восхищением Светлосан, прервав его речь. — Так это был мой зять?
— Он, точно, — ответствовал Видостан, — и вот что, по унесению его химерою, с ним случилось.
Приключения Вельдюзевы
Сие крылатое чудовище, — продолжал Видостан, — подхватя его, поднялося столь высоко, что он потерял из виду землю, и летело столь быстро, что скорое стремление воздуха и притом ужас захватили у него дыхание и лишили чувств. Напоследок, когда он опамятовался, то увидел себя на пространной каменистой степи, коей конца не мог он усмотреть. Сие зрелище в таковой привело его страх, что он опять упал в обморок. Наконец, пришед паки в чувство, стал он рассуждать, что ему зачать в сей крайности; сие размышление завело его в глубокую задумчивость, из которой извлекло его стенание. Он оглянулся туда, откуда оное происходило, но только не мог ничего усмотреть, что страх его еще более умножило. Между тем стенание продолжалося, к коему мало-помалу Вельдюзь привыкая, осмелился напоследок уведать его причину.
Чего ради, следуя на сей жалобный голос, пришел он к зеленому камню, на котором сидела преужасной величины ядовитая жаба. Камень, который она покрывала, трепетал под нею и, испуская стон, произносил иногда жалобы человеческим голосом. Сие чудо опять привело в ужас Полотского князя, однако ж любопытство его одержало над оным верх. Отважился он изведать сию тайну, но не знал, каким образом то учинить; сомневался он спрашивать о том у камня, думая, что он ему ответствовать не может, хотя и произносил некоторые слова на персидском языке, но другой дороги к узнанию сего чуда ему не оставалось. Персидский язык он разумел, и так не трудно ему было на оном изъясниться, чего ради, приступая к нему, спросил у него, что он такое и о чем приносит жалобы.
— Я был подобный тебе человек, — ответствовал ему камень, — и жалуюсь на несчастное мое состояние, в которое привел меня лютый волшебник со всеми моими подданными. Ежели сердце твое, — присовокупил он, — удобно к жалости, если человеколюбие природно тебе, незнакомец, так избавь несчастного владетеля от сего ужасного бремени, которое его терзает и очарование его удерживает.
— Как же я могу это сделать? — спросил его Вельдюзь, коего робость при каждом камневе слове усугублялась.
— Это нимало не мудрено, — ответствовал ему камень, — вооружись только бесстрашием и сбрось с меня ужасную сию жабу.
Просьба сия весьма поколебала смелость Вельдюзеву: боялся он отважиться на столь опасное предприятие, которое самому ему угрожало смертью. Он бы скорее покусился на оное, ежели б имел при себе оружие, но похищение его случилось в такое время, когда он к браку, а не к сражению готовился; следственно, и вооружаться не имел причины. Долго сожаление его боролось с робостью; выискивал он разные способы погубить лягушку; иногда хватался за камни, которыми усыпана была степь, но и те отказывали ему в помощи, ибо не мог он никак отделить их от земли. Между тем камень не переставал его просить об избавлении своем словами и стенанием, что в Вельдюзе умножало сожаление и терзание совести, которая укоряла его медлением во вспомоществовании несчастному. Приходило ему на мысль, что бедная его Милослава и он сам могут подвергнуться подобному же злоключению; вообразилось ему и то, что хотя он и не подаст сему несчастному помощи, однако ж не избудет смерти, которую бесплодная сия пустыня ему приуготовляет; припомнилось ему и пророчество Полелино, которое по тех пор не обещало ему с невестою его благополучия, пока не спасет он столько же несчастных князей от смерти, скольких лишил жизни своим свирепством. Сии размышления начали напоследок укреплять его смелость и ласкать надеждою, что он поступком сим может несколько умилостивить разгневанных на него богов.
Утвердившись в сих мыслях и призвав на помощь Чернобога, подошел он смело к жабе, дабы сорвать ее с камня. Лягушка, усмотрев его намерение, начала ужасным образом дуться и, бросая на него пламенные свои взгляды, устрашала его изблеванием на него яда, которым она вся была наполнена. Сие несколько было его по-остановило, но белый его дух, приставленный к нему на добрые дела, умножая в нем сожаление, возбуждал его к бесстрашному исполнению сего предприятия. Воспаленный поощрением его, Вельдюзь бросился без страха на жабу и, схватя ее, начал тащить с камня, за который она весьма крепко держалась. Сколько употреблял полочанин силы на сорвание ее, столько она его грызла и зияла на него пламенем, дабы его отогнать. Однако же Вельдюзь, сколько ни был ею терзаем, не оставлял ее и наконец, ополчась всеми силами, сорвал ее с камня. Тогда лягушка, превратясь в превеликого слона, вскричала к нему преужасным голосом: «Ты победил, несчастный, и разрушил очарование сего персиянина и его подданных, но за то сам от повелителя моего претерпишь месть, лютейшую сто крат его наказания». Окончив сии слова, слон схватил его своим хоботом и помчался с ним весьма быстро.
Великодушный Вельдюзь хотя и обманулся в своем мнении, что, спасая другого, уменьшит свое несчастье, однако ж не каялся, что избавил государя с целым его владением от вечного стона, и соглашался охотно потерять свою жизнь за спасение многих несчастных. Едва сие он подумал, как услышал следующие слова, нисшедшие от пламенного облака: «Злоба привлекает наказание, а добрые дела награждение» — ив самое то время слон исчез, а он очутился в прекрасной долине, которая усыпана была благовонными цветами и окружена плодоносными деревьями. При виде сего приятного позорища страх его исчез и наступила радость; пал он на колени и приносил благодарность свою всем богам, а наиболее тому, который его столь чудесным образом исторгнул из челюстей смерти.
По принесении своей молитвы, сел он под дерево для отдохновения и начал наслаждаться оного плодами; вскоре после того застиг его сон, ибо солнце склонилось тогда уже к морю. Отдохновение его продолжалось спокойно до самой зари, и уже Фев начал показывать блистательные свои лучи, как он почувствовал, что нечто за пазухою у него шевелится; проснувшись от того, увидел он, что это кролик, который искал у него спасения от волка, гнавшегося за ним и бывшего от них уже недалеко. Храбрый Вельдюзь, почувствовав к сему малому зверьку сожаление, встал тотчас и вознамерился его защищать, но, не имея оруясия, принужден был схватить камень, который, по счастью, ему попался. Оным поразил он столь сильно хищного зверя, что растянулся тот мертв перед его ногами. В то самое время избавленный кролик превратился в прекрасную девицу, имеющую зеленые волосы, а платье лазоревого цвета.
— Я чрезвычайно много тобою одолжена, великодушный иностранец, — сказала она Полотскому князю, — и потщусь за услугу твою тебе заплатить, представя тебя моей тетке, которая недалеко отсюда живет; она волшебница и может услужить тебе при нужном случае.
— Я уже довольно заплачен, сударыня, — ответствовал ей удивленный превращением ее Вельдюзь, — услужив такой прекрасной особе, какова ты, и почту себе за большое одолжение, ежели ты удостоишь мне сказать, кому я имел счастье помочь, смертной или богине, ибо по виду твоему нельзя тебя инако сочесть, как бессмертною.
— Ты не совсем ошибся, — отвечала она, — я русалка недалеко текущего отсюда источника, а этот волк, от которого ты меня избавил, был сатир здешних лесов. Ты сам ведаешь, — продолжала она, — сколь сии животные влюбчивы. Этот урод беспокоил не токмо одну меня, но и всех моих подруг своею любовью, однако ж ни одной из нас не мог прельстить гнусною своею харею; все его презирали и ругались козлиными его прелестями. Это столько его рассердило, что он определил достать то силою, чего не мог получить по склонности. Я была из всех та несчастная, над которою вздумал он оказать свое свирепство. Завсегда искал он случая найти меня одну, что ему и удалось было сего дня, но храбрая твоя рука спасла меня от его наглости.
По сих словах нимфа начала было снова благодарить Вельдюзя, но он просил ее досказать ее приключение, на что она в угодность его и согласитесь.
— Сего дня проснувшись, я, — продолжала нимфа, — против обыкновенного очень рано, вздумала прогуляться, пользуясь утренним воздухом, как сей мерзкий сатир, который беспрестанно меня караулил, дав мне удалиться от моего источника, напал на меня нечаянно. Я, дерзость его заплатив наперед пощечиною, предприяла от него спасаться бегством; а чтоб лучше от него скрыться, приняла я на себя вид кролика и бросилась в кустарник. Но леший, приметя мою хитрость и превратяся сам в волка, погнался за мною и, конечно б, меня поймал, ежели б помощь твоя не предускорила его дерзости.
— Я очень рад, сударыня, — сказал ей Вельдюзь по окончании ее повести, — нашед случай тебе услужить, только дивлюсь, какая сила помогла мне лишить жизни сего полубога.
— Я и сама этому дивилась, — присовокупила нимфа, — да и теперь сего не постигаю.
Потом, подумав несколько, спросила у Вельдюзя, не имеет ли он при себе какой вещи, которая силу его умножает.
— Нет, никакой, — ответствовал полочанин.
— Постой! — вскричала она, увидев на руке его перстень. — Покажи мне свою руку. Вот он-то тебе помог, — продолжала она, указывая на перстень. — Где ты его достал?
— От матери моей, — ответствовал князь.
— Он мой прежде был, — сказала нимфа, осматривая его прилежно. — Я не скажу тебе, — примолвила она, закрасневшись, — откуда я его получила, а скажу только то, что, играя в нашем источнике с моими подругами, уронила я его с руки. В самое то время пришли к нам на берег промышленники искать жемчужных раковин, кои в источнике нашем родятся; они, видно, нашед мой перстень, продали, который, переходя из рук в руки, достался напоследок твоей матушке. Я бы от тебя стала его требовать, ежели б ты не услужил мне столь много, ибо перстень сей, кроме того, что подает чрезвычайную силу тем, которые им владеют, имеет еще и другое дарование. Обороти его к ладони своей камнем, — продолжала она.
Вельдюзь ей повиновался и в самое то время увидел перед собою крылатого коня, который его спрашивал, куда прикажет он ему себя везти.
— Никуда теперь, — ответствовала ему нимфа, прося притом Полотского князя, чтоб он опять поворотил камнем кверху, что когда было учинено, то конь паки стал невидим.
— На этой лошадке довольно я поездила, — сказала нимфа удивленному Вельдюзю, улыбаясь, — а теперь ты на ней можешь разъезжать, сколько изволишь.
Полочанин возблагодарил ее за толь важное для него уведомление, на что нимфа отозвалась, что мало бы она ему возблагодарила, если б одним только сим объявлением ограничила свою благодарность.
— Я хочу тебя познакомить с моею теткою, — присовокупила она. — Поезжай ты теперь к ней на своем крылатом коне, ибо он всюду сам дорогу знает, лишь только назначь ему, куда ехать. Я тебя стану у нее дожидаться, ибо я прежде тебя к ней поспею.
Проговоря сие, наяда исчезла, а Вельдюзь, удивлялся сему приключению, остался рассуждать, ехать ли ему к волшебнице, которая была ему совсем незнакома. Наконец, подумав, что нимфа не преминет его ей препоручить и что волшебница может ему при нужном случае помочь, вознамерился к ней ехать, чего ради оборотил свой перстень камнем к ладони, как русалка его научила, чтоб вызвать из него крылатого коня.
Конь тотчас явился и спрашивал у него, куда прикажет он себя везти.
— К тетке сей нимфы, — сказал Вельдюзь, — которой ты прежде служил и которая давеча со мною разговаривала.
— Очень изрядно, — отвечал ему конь, — ты будешь там в минуту.
Вельдюзь сколько удивлялся его разговорам, столь не менее и виду, ибо цвет его шерсти подобился белизною своею снегу; стан имел он полный и статный, голову гордую и украшенную густою гривою, состоящею из золотых волос и которая перевита была голубыми лентами и по местам блистала дорогими каменьями; хвост его из таких же был волос, как и грива, и украшен был подобно; крылья имел он весьма пространные, состоящие из белых, розовых и золотых перьев, весьма прекрасно расположенных; копыта были у него золотые же; а глаза его блистали так, как звезды; узда, чепрак и седло его усыпаны были крупным жемчугом и бриллиантами.
— Скажи мне о своем происхождении, — спросил его Полотский князь. — В рассуждении твоего вида и свойства и богатого убора, должно быть оно немаловажно.
— Ты не обманулся, — ответствовал ему конь. — Я внук того славного коня, который родился из крови Медузиной, когда Персей отрубил красавице сей голову. Музы меня весьма возлюбили, чему позавидовав, Фортуна лишила меня их милости самым странным образом…. Некогда поехала на мне Каллиопа, — продолжал конь, — к некоторому славному витязю на поклон с одою, приказав мне как можно поскорее скакать, желая застать его дома. По несчастью моему, дорога к нему была очень крута и бугриста, на которой я, споткнувшись, упал и сшиб с себя музу, которая, в падении своем вывихнув себе ногу, не осмелилась поехать к своему ирою, боясь быть осмеянною там. Сие столько ее рассердило, что оду свою в тот же час она изорвала, а меня заключила на вечное жилище в этот перстень. Вот сколь опасно и малым раздражить рифмотворное животное! Сей перстень подарила она потом своему любовнику, а тот этой нимфе, которая давеча с тобою говорила. Далее истории своей я не знаю, потому что с тех самых пор, как нимфа в последний раз велела мне войти в сей перстень, не видал я света до самого этого дня и не ведал, в чьих руках я находился. Теперь я твой слуга, — продолжал он, — ибо рок мой таков, что кто этот перстень имеет, тот мною один и повелевает.
По окончании своей повести просил он Вельдюзя, чтоб он на него сел и испытал его быстроту. Полотский князь не умедлил желания его исполнить, а конь помчался быстрее всякой стрелы и принес его через несколько минут в волшебницын замок, который в красоте, по описанию Вельдюзеву, — присовокупил к тому Видостан, — малым чем моему уступает.
Волшебница и племянница ее, которая тут уже была, встретили его очень ласково и осыпали учтивостями за храбрый его поступок с сатиром. Проводя в покои, старались они угостить его всем тем, что вкус и обоняние могут изобрести наилучшего. После чего просили Вельдюзя, чтоб он объявил им, какому человеку одолжены они столь великою услугою, каковую он им оказал, в чем он их тотчас и удовольствовал. По выслушании его повести изъяснили они ему свое сожаление о его несчатьях, причем волшебница обещалась ему во всем том принимать участие, что до него касаться не будет. Во исполнение чего тот же час разослала она сильфов для разведывания о судьбе его невесты, и что ежели они ее найдут, то бы принесли ее немедленно к ним в замок.
Сильфы тотчас полетели, а Вельдюзь остался благодарить Преврату за ее попечение, которое она о делах его воспринимала.
— Благодарность моя очень бы умеренна была, — сказала на то волшебница, — ежели б я ее ограничила одною сею услугою. Нет, я хочу тебе услужить так, чтоб по крайней мере мог ты завсегда памятовать, что, услужа моей племяннице, а тем и мне, услужил не неблагодарным.
После того топнула она ногою, проговорила несколько слов, отчего тотчас пол в комнате раздвинулся, а из отверстия явился пред них арап, имея в руках вооружение из чистого золота, то есть броню, щит, копье, лук и колчан со стрелами. Указывая на оное, Преврата:
— Вот чем, — сказала Вельдюзю, — хочу я свидетельствовать тебе мою благодарность: это вооружение защитит тебя от поражения всякого человека, если только противник твой выше человеческой силы чего при себе иметь не будет. Это все принадлежало бедному моему мужу, которого погубил лютый волшебник, наш неприятель. Этот злодей никогда б не мог одолеть моего супруга, ежели б у него не украли препоясания и меча обвороженного, которые принадлежали к сему доспеху и имели в себе сверхъестественную силу и сохраняли его от всякого волшебства. Впрочем, не совсем еще вооружение сие лишилось своей силы: кроме того, что не пронзительно, возбуждает оно великую храбрость в том, кто его на себе имеет, и притом умножает весьма силу. Итак, пожалуй, прими его от меня, — продолжала волшебница, — в знак моей к тебе благодарности и надень его теперь же на себя для предосторожности от всякого неожидаемого случая.
Вельдюзь, поблагодарив ее за подарок, надел на себя вооружение, и когда они готовились описывать его в нем пригожство, то в самое то время прилетевший один из посланных сильфов привлек их на себя внимание.
По смущенному виду его заключили было они, что он Милославы не нашел, чего ради волшебница начала уже было ему и выговаривать за его неисправность, но ответ его привел их всех в такое удивление и ужас, каких они не ожидали, ибо он объявил, что Милославу сыскал было он на острове, узнав ее по тому описанию, какое ему об ней сделали, и, рассказав ей о своем посольстве, хотел было ее взять и к ним понести, как в самое то время приехал к ним в колеснице, запряженной аспидами, ужасный исполин, который, вырвав у него из рук Милославу, увез ее с собою, а он, не имея силы ей пособить, принужден был лететь назад, чтоб уведомить их о сем печальном приключении.
Когда сильф окончил свое повествование, то Вельдюзь, возбуждаемый любовью и негодованием, предприял гнаться за сим похитителем. Волшебница старалась его уговорить, чтоб он не вдавался без размышления в опасность, и обещалась наперед разведать, кто таков сей похититель, и потом уже приобрести хотела приличные способы к освобождению Милославину. Но полочанин, горя нетерпением, не внимал ее словам и, поблагодарив ее приличным способом, пошел от нее. После чего, сев на крылатого своего коня, приказал ему гнаться за исполином, которого и нагнал он вскоре над сею ужасною горою, в которую превращены мои подданные.
Неустрашимый сей князь, увидев любезную свою Милославу у страшного сего Болота, устремился на него с копьем, думая его оным сразить, но в самый тот миг исполин зинул на него пламенем, которым обжег у него ту руку, на коей был перстень. Вельдгозь, почувствовав боль, отдернул ее к себе, отчего, повернувшись у него перстень камнем вверх, принудил крылатого коня скрыться, а всадник полетел стремглав на утыканную копьями и мечами гору.
Стенание и вопль печальной Милославы, последовавшие за его падением, представили ему смерть ужаснейшею: страшная гора готовила ему неизбежимую кончину, которая бедную его невесту оставляла навек во власти у лютого Волота. Низверженный Вельдюзь почал призывать на помощь и богов и людей, но все его слова погибали в воздухе бесполезно. Уже падение его оканчивалось; свирепые змеи подняли головы и разинули свои пасти, чтоб его растерзать, уже коснулся он остриям копий и мечей, как множество сильфов, подхватив его, отнесли к волшебнице, его приятельнице, которая, увидев его, стала ему выговаривать ласковым образом за его стремление и дерзость, с каковою он отважился напасть на такового врага, коего и сама она трепещет.
Едва окончала волшебница сии слова, как ужасный гром и молния сорвали с покоя, в коем они находились, крышу, и в то самое время с превеликим вихрем слетел к ним исполин, который, обратясь к Вельдюзю, сказал ему страшным голосом: «Дерзновенный! ты осмелился отнимать у меня мою невольницу и напасть на меня посередине воздуха, но, будучи мною свержен, убоялся умереть. Ты не стоишь по трусости твоей смерти, но за дерзость твою не стоишь и жизни; и за то и другое должен ты претерпеть такое состояние, которое заставит тебя ужасаться и живота, и смерти». По окончании сих речей засвистал он преужасно; тогда предстало пред него шестеро премерзких карлов, которым приказал он ободрать с него вооружение, а перстень его взял к себе. После того, прошептав нечто, взял Вельдюзя за ногу и бросил в отверстие покоя.
Устрашенный Вельдюзь, летя из покоя в рощу, коею окружен был волшебницын замок, почувствовал в себе легкость и, обратя на себя глаза, увидел, что он более не человек, но обезьяна. Сие горестное превращение столь его опечалило, что он охотно соглашался тогда потерять и жизнь свою, но животолюбие принудило его схватиться за ветви дерев, между коих он упал. По счастью его, схватился он за них так удачно, что падение его они остановили. Свойство нового его состояния способствовало ему безвредно слезть с дерева на землю, на которую сошед, вдался он в превеликую печаль, но страх воспрепятствовал ему быть долго в таком месте, подле коего находился ужасный его неприятель. Побежал он оттуда, проклиная исполина и тужа о бедной своей приятельнице, коей волшебник не преминет мстить за его избавление. Напоследок, бегая около двух месяцев по лесам, добежал он до моего замка, где, напав на него, мои собаки принудили его взлезть на дерево и дожидаться моей помощи. Вот все приключения твоего зятя, — продолжал Видостан, говоря Светлосану, — а окончание им я уже тебе рассказал прежде; теперь осталось мне досказать тебе мою историю.
Окончание истории Видостановой
Несчастья Вельдюзевы тронули меня и возбудили во мне к нему любовь и сожаление. Я вознамерился ему помочь, чего ради и прибегнул к кольцу, которое ты видишь у меня на руке; я его сделал помощью моей книги; оно заключает в себе такого духа, который уведомляет меня обо всем, о чем я ни спрошу. Сей дух, будучи мною вопрошен о неприятеле твоего зятя, ответствовал мне, что, хотя об нем он и ведает, но не смеет мне объявить. Я хотел у ведать о сем от моей книги, но и она мне то же ответствовала, прибавляя к тому, что сделано на тайну сию такое заклятие, которому и сам князь духов противиться не в силах. Не мог я подумать на Карачуна, ибо привидение его, заколотое и сожженное мною, обнадеживало меня, что нет его более на свете, почему я и заключил, что это был другой какой-нибудь волшебник.
Между тем дня через три после моего приключения некто из придворных моих объявил мне, что, прохаживаясь в роще вне моего дворца, сошелся он с молодым человеком, который, выспрося у него о господине замка, просил его уведомить меня о себе и испросить дозволения пред меня предстать, объявляя притом, что в помощи моей имеет он превеликую нужду. Человеколюбие мое склонило меня тотчас согласиться на его просьбу; я приказал его привести к себе, что в тот же час и исполнено было. Как скоро он ко мне вошел, то, повалясь ко мне в ноги, просил себе моего покровительства. Я, его подняв, обнадеживал моею дружбою и просил его сказать мне, в чем ему могу услужить. На что он мне ответствовал, что историю свою желает мне рассказать наедине, чего ради, приведши его в свой кабинет, просил его вторично рассказать мне свою повесть, в чем он меня тотчас и удовольствовал.
Повествование Хитраново
Я называюсь, — говорил он мне, — Хитран; отечество мое Китай, а жизнью моею одолжен я богдыхану. Я был один сын у моего отца и был бы завсегда благополучен, ежели б не имел у себя сестры, которая всему моему несчастью причина. Не удивляйся, государь, — примолвил он, — моим словам: последствие моей повести докажет тебе, что я имею причину так говорить.
Сестра моя, — продолжал он, — именем и свойствами Леста, имела у себя многих женихов подданных и союзных нам государей, но только не хотела ни с кем из них вступить в брак. Я вопрошал ее иногда о причине ее отвращения к замужеству, на что она ответствовала мне одними только слезами. Но некогда, вздыхая, мне говорила, что она и сама любит, но не из тех кого-либо, которые к ней сватаются, а такого, который о любви ее к себе ничего не знает и, может быть, сам прельщен уже другою. Я, не зная совсем, о ком она говорила, спрашивал ее, кто он таков, и дозволяет ли его состояние вступить ей с ним в супружество. «О, я-то и причина моей горести, — отвечала она, — что не могу я ласкаться иметь его моим мужем, но что касается до его состояния, то он такого же знатного рода, как и я, и столь прекрасен, как ты». По сих словах она закраснелась и потупила глаза свои в землю. Я старался дойти мысленно до того предмета, которым сердце ее воспламенилось, но не мог ни на кого помыслить по тому описанию, какое она мне сделала.
Между тем проходил тот день, в который мысли ее, к моему несчастью, открылись. Я был влюблен в дочь первого министра моего родителя; любовь моя была до тех пор тайна, но тогда открылась она к неблагополучию нашего дома. Некогда прохаживался я с моею любовницею в саду нашего дворца; наконец, походя довольное время и устав, вошли мы в пещеру, которая разделялась на несколько покоев. В одном из оных отдыхая, начал я любовнице моей изъяснять жар моей любви: обыкновенные речи любовников, ласкающихся к своим любезным. Долго бы я пробыл в сем упражнении, если бы причинившийся стук в другом покое пещеры не пресек моих удовольствий и не принудил туда пойти, дабы уведать оного причину. Немало я удивился, увидя сестру мою, лежащую там в обмороке. Не приписывая ничему, кроме болезни, сей ее припадок, стал я помогать ей и стараниями моими привел ее вскоре в прежнее чувство. Когда она опамятовалась, то, пролив наперед несколько слез, начала мне выговаривать нежным образом за приключение ей сего припадка, приписывая оный любви моей к такой особе, которая недостойна моей горячности, имея ниже моего состояние. Слова ее не инако я счел, как действием ее честолюбия и гордости, но оные были действием наипозорнейшей страсти, гнуснейшей обоих сих пороков.
Сие приключение принудило нас оставить сад и возвратиться в покои нашего дворца, куда должен был я проводить по благопристойности сестру мою. Во время нашей дороги старалась царевна отвратить меня от моей обладательницы всеми силами, то опорочивая любовь мою к ней, то охуждая качества ее и поступки. Напоследок видя, что я не соглашаюсь с ее желанием, сказала мне сердитым голосом, что она не потерпит, дабы я посрамил нашу породу толь низким союзом, и тот же день откроет нашему родителю о моей любви. Сказав сие, ушла она от меня поспешно и точно в самый тот день объявила богдыхану о моей страсти. Но родитель мой, призвав меня к себе и услышав о сильной моей любви, смягчась притом моими слезами и просьбами, соизволил на мое желание, чтоб я совокупился браком с моею любезною, хотя и вознамерился было сперва женить меня на дочери некоторого союзного нам государя.
Принеся ему тысячу благодарений, вышел я от него в превеликом восхищении и побежал к моей любовнице для сообщения ей сей радостной ведомости. Препроводя с нею несколько минут в беспрерывных восхищениях, вздумалось мне пойти к моей сестре, чтоб огорчить ее сею ведомостью и наказать за то, что она хотела меня разлучить с моею любезною.
Пришел к ней, объявил я ей с радостным лицом соизволение моего родителя. Весть сия столько ее поразила, что она упала без памяти. Я старался ей помочь; сестра моя, отворя смутные свои глаза, смотрела на меня долго, проливая слезы. Потом, выслав своих служительниц из комнаты, просила меня сесть подле себя и, пожимая мою руку нежным образом, окропляла ее слезами, вздыхая притом непрестанно.
— Ах, — вскричала она напоследок, — для чего твое сердце не таково же, как и мое? Не тем ты мне, жестокий, платишь, — продолжала она, — чего достойна любовь моя к тебе! Я не пожалею пролить всей моей крови за один твой взгляд, за одно твое ласковое слово, которыми пользуется от тебя непрестанно недостойная твоя любовница. Любовь моя к тебе такова, каковою никто и ни к кому еще не воспламенялся. Постой! — продолжала она, видя мое удивление и желание прервать ее речь. — Дай мне выговорить тебе все, что чувствует моя душа. Так, ты не обманываешься, ежели усматриваешь в словах моих такую к себе любовь, каковую сестрам не позволено иметь к братьям. Я ее чувствую к тебе, и столь сильну, что ни сами боги не в силах вырвать ее из моего сердца. Она одна составляет все мое в свете блаженство, без нее и жизнь бы моя была мне несносна, и смерть мою остановляет одна только надежда получить когда-нибудь твое соответствие. Вот моя тайна, которую тебе никогда б я не открыла, ежели б сам ты не принудил меня к этому. Теперь не остается мне иного тебе сказать, как просить твоего ответа, который ты можешь учинить, вонзив в меня сей кинжал — или в сердце недостойной моей соперницы.
Сие нечаянное ее открытие привело меня в такое недоумение, от коего долго не мог я освободиться; напоследок начал я ее уговаривать, чтоб она оставила сию безумную страсть, которая, кроме стыда и бесчестия, ничего не может принести. Слова мои, которые лишили ее всей надежды, привели ее в ужасное бешенство: она начала рыдать, проклинать мою любовницу и делать все то, что свойственно в таких случаях бешеным женщинам. Напоследок, выхватив у меня кинжал, хотела пронзить себе грудь, до чего, однако ж, я ее не допустил, сколько она ни старалась намерение свое исполнить. Я угрожал ей, что позову ее служительниц и уведомлю родителя о беззаконной ее страсти, ежели она предприятия своего не оставит.
— Изрядно! — сказала она мне, бросая на меня яростные взоры. — Я его оставлю, но не для того, чтоб влачить бесполезную и горестную жизнь, терзаясь мучительнейшим пламенем к неблагодарнейшему из людей, а чтобы пронзить оружием сим ту, которая осмелилась отнять у меня такое сердце, коего сама недостойна.
Сказав сие, кликнула своих служительниц, а меня просила удалиться. По желанию ее я вышел от нее вон, не надеясь в тогдашнем состоянии привести ее в рассудок.
На другой день пришел к ней, чтоб повторить ей мои советы, дабы она оставила беспутную свою страсть, нашел ее совсем спокойной и согласной на все мои рассмотрения. Столь скорую перемену ее чувствий нимало не вздумал я тогда подозревать, сочтя оное действием ее размышлений и страха, дабы не обесславиться таким пороком, который от всех людей в презрении находится и почитается беззаконным. Обрадовавшись счастливой сей перемене, хвалил ее, что она так разумно сделала, победив такую страсть, которая, кроме позора и бесплодного мучения, ничего ей не обещала. Потом, утвердя ее в мыслях сих наиболее, пошел я от нее весьма спокоен, не предвидя себе никаких напастей.
Вскоре после того женился я на моей любовнице. Весь наш двор радовался сему браку, ибо первый министр всеми был любим за добродетель свою и правосудие. День нашего брака торжествован был со всевозможным великолепием: все знатные бояре приглашены были к столу, который продолжался до полуночи. По окончании оного препровожден я был с молодою моею супругою в брачную комнату и оставлен на произвол любви и нежности. Какое ж было тогда мое веселие, когда я увидел себя полным обладателем той, которая любезнее мне была всего на свете! Будучи от радости вне себя, бросился я перед нею на колени, целовал стократно ее руки и клялся ей вечною верностью. Но в самом жаре моих восхищений застучались у дверей; сей стук произвел в моем сердце некое устрашительное волнение: тайный страх и прервание удовольствия, вкушаемого мною тогда, встревожили всю во мне кровь и произвели во всех моих жилах трепетание. Подошел ко дверям, спрашивал я, кто стучится; на вопрос мой ответствовано мне тихо, чтоб я отворил дверь, ибо имеют до меня крайнюю нужду, которая не терпит ни малейшего промедления. Сие еще более встревожило меня; я отпер тотчас двери и увидел вошедшую ко мне мою сестру.
— Я пришла сюда, — говорила она мне с ласковым лицом, — оказать тебе такую услугу, какую может сделать такая токмо сестра, какова я.
Потом, отведя меня к стороне, сказала мне, что она принесла такое питье, которое предохраняет жен от неверности.
— Сим напитком, — продолжала она, — хочу я услужить молодой твоей супруге, что предохранит ее от всяких соблазнов. Пускай она теперь же его выпьет, — примолвила она, вынимая из кармана стекляночку и подавая ее мне, — ибо завтра оно никакого уже действия иметь для нее не будет.
Сказав сие, начала она ласковым образом принуждать меня, чтоб я заставил мою жену выпить сей напиток, предвещая мне от того непоколебимую ее верность. Сие лестное обещание, побуждения ее и благопристойность с моей стороны, дабы не огорчить толь ласковой сестры за ее усердие ко мне, склонили меня ее просьбу исполнить, на что и жена моя согласилась.
Сестра моя, видя ее пьющую, метала на нее радостные взгляды, кои толковал я тогда усердием ее ко мне.
— Теперь я торжествую! — вскричала она потом, увидев, что жена моя все допила. — Напиток сей, конечно, сохранит ее от вечного непостоянства, ибо это столь лютый яд, что никакое лекарство не может его одолеть. А чтоб исполнить все то, — продолжала она яростно, — чем я ей должна, так вот ей мой подарок на свадьбу!
По сих словах вонзила она в грудь бедной моей супруги кинжал, который она до тех пор в сокрытии держала.
— Рвись теперь, мучитель мой! — возопила она ко мне в бешенстве. — И заплати терзанием за то мучение, которое ты мне причинил!
Представь себе, государь, — говорил мне печально незнакомец, — каково было тогда мое состояние. Я думаю, что молния, нисшедшая с небес, не привела бы меня в такое изумление и ужас, в каких тогда я находился. Наконец, гнев, преодолев все прочие движения, объял меня; я не мог в тогдашнем состоянии ему воспротивиться и поразил тем же кинжалом лютую мою сестру, которым она умертвила несчастную мою супругу.
— Умри и ты, — вскричал я ей, — беззаконница! и ступай во ад под область фурий, которых ты злобою своею превосходишь!
На стук падения пораженных и крик наш вошло к нам несколько людей, а за ними вскоре и родитель мой. Два окровавленные трупа поразили всех удивлением и страхом, а наипаче богдыхана. Я, бросившись перед ним на колени, рассказал ему все сие начальное происшествие и, будучи объят горестью и отчаянием, просил его лишить меня жизни как смертоубийцу.
— Ах! — сказал мне родитель мой, проливая слезы. — Ты неповинен, хотя и лишил жизни свою сестру; всякий брат это ж бы сделал, увидя погибающую свою супругу.
Несчастлив один твой отец, — продолжал он, — который и к беззаконным детям не может истребить вдруг горячности, вселяемой в сердца наши природою.
Приближенные бояре старались утешить как родителя моего, так и меня и приказали вынести вон тела супруги и сестры моей, дабы не умножать наших сокрушений печальным сим зрелищем. Я, препроводя императора в спальню, старался его утешить, хотя и сам не в меньшем утешении имел нужду. Вся ночь почти прошла во взаимных вздохах и стенаниях; наконец, уже на заре родитель мой успокоился сном, что и мне советовали сделать. Я бросился в постелю не столько для сна, как чтоб отдаться свободнее моей горести, которой тогда ничем не мог я преобороть.
Долго не мог я заснуть, терзался разными ужасными воображениями, то представляя себе плачевную смерть моей супруги, то воображая лютость моей сестры и мщение мое, учиненное ей. В сих мыслях постиг меня сон, но не для успокоения, а для лютейшего моего страдания. Приснилась мне сестра моя в таком точно виде, в каком она лежала, будучи от меня поражена: платье ее было всюду окровавлено, волосы растрепаны, на лице ее присутствовали гнев и ярость. Она влекла за волосы несчастную мою супругу, испускающую стон и вопли, и пронзала ее беспрестанно кинжалом. Я бросился к ней на помощь и хотел поразить саблею ее мучительницу, как сестра моя, поднявшись с нею на воздух:
— Нет, мучитель мой, — вскричала ко мне яростным и ужасающим голосом, — ты не отнимешь у меня моей жертвы, но сам страшись мщения моего, варвар! Ужасная моя тень повсюду станет следовать за тобою и отомстит тебе за мое убийство.
По сих словах вонзила она в меня кинжал и стала невидима. Сей удар так меня встревожил, что я проснулся и, не опамятовавшись еще совсем, осматривался, где я ранен, но не видя никакого поражения, опомнился, что это во сне мне представилось. Однако же страх мой нимало тем не уменьшился; я трепетал и ужасался, думая, что сновидение сие грозит мне новым каким ни на есть несчастьем. Одевшись поскорее, пошел я к моему родителю и объявил ему о сей устрашительной мечте. Сон мой и его немало встревожил; он также думал, что мечтание сие заключает в себе тайность, чего ради приказал позвать к себе первосвященника, к советам коего прибегал он обыкновенно во всяких недоумительных случаях.
Хейхоам, так назывался сей первосвященник, по вы-слушании моего сновидения объявил причиною оного не-очищение мое от убийства, чего ради советовал поскорее очистить меня по законным обрядам, что в тот же день и исполнено было. Но мучение мое тем не умалилось: в наступившую ночь опять сестра моя мне явилась, кляла, терзала меня и угрожала не давать мне вечно покоя. Сей ужасный сон и другие следовавшие за ним заставили моего родителя, коему об оных объявлял я и жаловался, приносить моления и жертвы, но ничто не могло отогнать от меня привидения. Напоследок стало оно мучить меня уже и наяву, представляясь мне в ужаснейших видах. Все способы были употреблены к его отогнанию, но ничто не могло освободить меня от сего призрака. Наконец, присоветовал родителю моему Хейхоам, чтоб он отпустил меня путешествовать и объехать все славные прорицалища для истребования от оных совета, как освободиться мне от устрашающего меня сновидения.
По получении дозволения от моего родителя поехал я немедленно, и по довольном странствовании прибыл я в Дельфы, желая узнать от Аполлона мою судьбу, о коей все боговещалища темно изъяснялись. По очищении себя и по принесении жертвы вошел я во храм, ожидая ответа от Пифии, которая, вскоре пришед за мною, села на священный треножник и, наполнясь вдохновением, неистовясь и скрежеща, произнесла мне следующее прорицание:
Пришел ты, трепеща, отойдешь, ужасаясь,
И век свой повлачишь среди всегдашних зол,
Доколе не найдешь, по Индии скитаясь,
Из крепких вечных роз сияющий престол.
Сие пророчество привело меня в недоумение: я не знал, куда ехать и где искать престола из роз, от которого прорицание обещало мне помощь; напоследок, не зная лучшего средства к освобождению от привидения, предприял ему повиноваться и проехать всю Индию для сыскания обещанной помощи. Итак, взяв твердо сие намерение, выехал я из Дельф, принеся еще жертву Аполлону. Потом, приехав к морю, нанял я корабль, на котором пустился в море, льстясь надеждою скорого освобождения от беспрестанных моих устрашений. Мореплавание наше было несколько дней спокойно, но потом восстала преужасная буря, которая, продолжаясь более месяца, носила наш корабль по своей воле и наконец оный разбила. Тогда всякий из нас старался токмо спасти свою жизнь, как кому можно было; я схватил доску, которая, по счастью моему, мне попалась, и, держась за нее крепко, отдался на произвол волнам. Я не помню, сколько времени меня носило на море, ибо ужас, воспоследовавший по разбитии корабля, лишил меня всех чувств, и я опамятовался уже на берегу, на который меня выбросило.
Благодаря небо за сохранение моей жизни, пошел я оттуда, желая сыскать какое-нибудь жилище. По счастью, попалась мне вскоре деревня, в которой я отдохнув и укрепясь пищею, отправился в ближний от того места город. Пристав в оном у торгующего пряными кореньями купца, спрашивал у него, не знает ли он такого государя, у коего престол сделан из роз.
— Нет, — ответствовал он, — об эдаком я не слыхивал, хотя и путешествовал по всей Индии.
Я спрашивал о том у других, однако ж все неведением мне отзывались. Сие безызвестие лишило меня всей надежды в искании моем, однако же предприятия своего я не оставил, льстясь напоследок сыскать то, чего искал. Долго путешествие мое продолжалось, ибо, будучи лишен кораблекрушением всего, принужден был странствовать пешком и, наконец, по многих трудностях достиг до сего замка, в котором страдание мое надеюсь окончить. Ибо я слышал, государь, — примолвил он, — от твоего придворного, что у тебя находится престол из розового яхонта, на коем вырезаны цветки, упомянутые прорицателем.
По окончании своей повести, — продолжал Видостан, — бросился он опять мне в ноги, прося меня о помощи. Я его поднял, обнадеживая моею приязнью и обещая употребить все в его пользу, что только будет состоять в моей власти. Сие обещание переменило печальный его вид в веселый; он просил меня поскорее ему помочь, ибо «ужасное привидение моей сестры, — говорил он, — завсегда лишает меня приятностей сна, а нередко и наяву меня ужасает». Я согласился охотно на его желание и в тот же час, взяв мою книгу, сыскал в ней ту статью, в коей описаны были заклинания на привидения, и, выписав пристойное к его обстоятельству, отдал Хитрану, чтоб употребил оное в оборону от привидения. Хитран, поблагодарив меня, просил дозволения жить в моем замке до тех пор, пока он совершенно освободится от призрака. И я на то без всякого отрицания согласился. После чего, вышел с ним из кабинета, представил его Полотскому князю, который находился тогда в зале с моими придворными. Все его приветствовали и получили от него равномерные ласки. Он столько нам разговорами своими понравился, что сочли его все человеком самым честным и достойным всякого почтения, хотя он оказался напоследок обиталищем адской злобы и всяких беззаконий.
Остаток того дня препроводил я с моими гостями весьма весело, не предвещая себе никакого зла. На другой день Хитран, пришед ко мне, объявил, что он все исполнил по предписанию моему, дабы прогнать привидение, но нимало в том не мог успеть и еще более раздражил его на себя. Я весьма сему удивился, ибо до тех пор книга моя никогда не обманывала меня в своем действии. Сие побудило меня спросить в том изъяснения у моего кольца, в котором заключенный дух ответствовал мне нижеследующими словами, произнесенными с ужасом и смятением:
Берегись, Видостан: мечтание хоть тщетно,
Но может навлещи напасти неприметно;
Храни свою стрелу: злодей ее дрожит,
А привидение заклятий не бежит.
Сии слова привели меня в недоумение: я никак не мог доразуметься их смысла; слышал, что дух советовал мне беречься и в то же время объявлял, что мечтание тщетно и может навести беды, что есть у меня злодей, что надобно хранить стрелу и что привидение от заклятий не бежит. Сие побудило меня опять спрашивать у духа об изъяснении его слов, на что ответствовал он мне следующее:
Едва мои уста бесплодно отверзаю,
Преслушаться его заклятий не дерзаю:
За речь одну навек во ад могу ниспасть.
Страшись его, страшись! Ты можешь сам пропасть.
Сей ответ привел меня в пущее недоумение и ужас; гость мой также встревожен был сим ответом, да и причину имел к тому.
— Конечно, то, — говорил он, — не сестра моя представляется мне привидением, а какая-нибудь адская фурия, испущенная на меня богами за мое смертоубийство. Я бы не стал тебя, государь, — продолжал он, — просить еще о помощи себе, слыша и о твоей опасности, ежели б дельфийское пророчество не обнадежило меня, что ты точно помочь мне можешь. Да и по ответу твоего духа видно, что этот злодей, то есть привидение, которое не боится заклятий, страшится твоей только стрелы. Итак, сколько для моей, столько же и для твоей собственной безопасности надобно это проклятое страшилище прогнать опять во ад.
— Да как же это можно сделать, — сказал я ему, — когда оно не боится заклятий?!
— Помощью твоей стрелы, — ответствовал он, — о коей дух твой тебе говорил.
Слова его показались мне в тогдашнем моем смятении довольно справедливыми. Я согласился действовать моей стрелою, против которой никакая сила устоять не могла.
Но понеже привидение являлось ему одному, то я не знал, каким образом ему помочь. Китаец просил меня вверить стрелу его рукам на одни сутки, обещая прогнать ею свое привидение, когда оно ему представится. Просьба его показалась мне справедлива: отдал я ее ему, не воображая себе никаких от того бедствий.
Но едва он принял ее от меня, как схватил меня в охапку, топнул ногою в пол, который от того расступился, и бросился со мною в сие отверстие. Во время нашего падения вскричал он ко мне страшным и сердитым голосом:
— Наконец я торжествую над тобою, гордый неприятель! Познай по действиям сим Карачуна, которого ты думал побежденным тобою, и научись наказанием своим почитать сильнейших и разумнейших тебя!
По окончании слов его очутились мы в той пещере, в коей вы меня нашли.
— Вот какое великолепное жилище тебе я приготовил, — сказал мне карло, насмехаясь, прияв свой прежний вид. — Ты в нем до тех пор будешь, пока твоя стрела возвратится к тебе опять.
Проговоря сие, дунул на меня и исчез, а я превратился в тот образ, в котором вы меня нашли, и увидел себя прикованна к стене, под стражею у остова, коего приставил ко мне Карачун и которому приказано было всех тех умерщвлять, кто ни покусится меня освободить из неволи. Вы, я чаю, приметили, — говорил Видостан своим гостям, — что остов держал мраморную дощечку: на ней было написано заклятие, удерживавшее мое очарование; оно не могло ничем разрушиться, кроме моей стрелы. Впрочем, ни оков моих, ни остова никто не мог видеть, кроме тех, кои долженствовали принесть ко мне сию стрелу.
Представь себе, государь мой, — говорил индиец Светлосану, — какое было тогда мое удивление, увидя живого
Карачуна и низверженного себя в бездну, из коей не имел я почти надежды выйти! Горесть и бешенство овладели моим сердцем, что дал себя обмануть моему злодею. В крайности моей не знал я, к чему прибегнуть; все способы к избавлению моему были закрыты, и не оставалось мне никакой помощи, кроме моего духа, находящегося в моем кольце. Я нажал оное, ибо сим образом вызывал я его из кольца. Дух предстал передо мною в унылом образе, ожидая моего приказания. Я спрашивал его сердитым и с печалью смешанным голосом, для чего он допустил обмануть меня Карачуну и не предуведомил об его хитрости. Дух ответствовал мне на сие следующей речью:
Несчастия сего ты сам себе причиной:
Ты легковерием обманут, не судьбиной.
Не ясно ли тебе ответ мой объявил,
Чтоб ты стрелу свою со тщанием хранил?
Злодей твой вымыслил свое повествованье,
Чтоб лучше получить успех в своем желанье.
Одна твоя стрела причиною была,
Что злость его тебя столь поздно пожрала:
Ее боялся он, ее он ужасался
И всеми силами о том одном старался.
Чтоб волей от тебя ее себе достать,
Не могши кражею сей вещью завладать.
Не можно было мне сказать тебе то ясно,
Что посещение его к тебе опасно;
Едва я вымолвил, чтоб ты стрелу хранил,
Как он на мой язык оковы наложил.
Заклятия его я должен был бояться,
Когда ему сам ад не смеет противляться.
Теперь молчание хранить я свобожден:
Уже его обман жестокий совершен.
Он и меня б своей подверг свирепой власти.
Когда б не сохранил меня от сей напасти
Преславный книги сей волшебныя творец,
Котору у тебя хотел похитить льстец.
Мой рок меня тому лишь только подвергает,
Кто сею книгою волшебной обладает.
Вовеки буду я под властию твоей,
Коль сам не подаришь кому ты книги сей,
Котора смерть твою теперь остановляет
И злобу твоего тирана притупляет.
Спокойся: скоро уж его минется власть,
Уж близится его свирепая напасть,
Злодействами его разгневанные боги
К погибели его устроили дороги.
Младый герой и князь, холодных житель стран,
Назначен сокрушать сей грозный истукан.
Тебе советую назвать себя пророком:
Ты можешь им прослыть при знании глубоком,
Которое мне судьбам угодно было дать
И коим я тебе потщуся помогать.
Пророчеством к себе ты привлечешь народы
И можешь ожидать от них себе свободы,
Которую тебе тот может возвратить,
Кто согласится сей стрелою подарить,
Котору погубив теперь, ты стал несчастен,
И над которою тиран твой ныне властен;
Но вскоре сей стрелой престанет он владеть,
Престанешь бедствие и ты сие терпеть.
Послушай лишь сего спасительна совета.
Всем, вопрошающим от уст твоих ответа.
Вели себе стрелу за оный приносить,
Какою кто тебя возможет подарить.
Стрела твоя одним сим гложет возвратиться,
И благоденствие твое восстановится.
Сии его слова ободрили унылое мое сердце и наместо ужаса и отчаяния вселили в него упование и радость. Переспрашивал я его неоднократно о всем том, о чем он мне ни говорил.
Наконец, будучи удовольствован во всем его ответами, вздумалося мне узнать, для чего он говорил все стихами, а не прозою. На сей вопрос дух мой улыбнулся и ответствовал мне так:
Пока еще твоей не предан был я власти,
Начальником я был людей немалой части,
У коих завсегда стихов исполнен рот,
И для того и сам я прозван Рифмоглот.
Сей род людей почтен названьем стихотворцев,
Провозвещателем судеб, порокоборцев.
Однако я не тех начальник был умов,
Которы таинство нашли волшебных слов
Свирепство укрощать и претворять в геройство.
Раздоры прогонять и водворять спокойство.
Необходительных, свирепейших зверей
Собрать и укротить и претворить в людей.
Владычество мое над теми простиралось,
У коих разума на пядь не протягал ось,
Которы дар нашли, не думавши писать
И враками народ нещадно отягчать,
Гордиться больше всех прегнусными стихами
И похулителей их врак считать скотами,
Достойны сами чем назваться прежде всех
И заглаждать таким признанием свой грех.
С такими обходясь жужжащими сверчками,
Привык я говорить на рифмах и стопами,
В чем также мне моя и должность помогла,
Котора в пущее их бешенство влекла.
Дыхания мои их кровь воспламеняли
И мрачную их желчь с безумьем съединяли,
Негодные стихи и злобу в их позор
Являло их перо перед народный взор.
Из рук их ничего вовек не выходило,
Которо б не смешно и не поносно было.
Мне должно было их всечасно посещать
И к рассуждению их ум не допущать,
Вселять в них вздорные и злые вображенья
И возбуждать стихи марать без рассужденья.
Но наконец их род, к несчастью моему,
Распространился так к позору своему,
Что, метя в нищего, бродягу, крючкотворца,
Попал бы уж всегда ты прямо в стихотворца.
Хоть был неутомим, досужей я и дух,
Но сладить не возмог с толпой сих гнусных мух,
Название людей великих похищали.
За небрежение такое князь духов,
Другому власть отдав над шайкой сих скотов,
Подверг меня навек несчастной сей судьбине,
В которой нахожусь невольником я ныне.
Повесть его весьма меня увеселила; я расспрашивал его о других разных обстоятельствах, на что он мне также стихами ответствовал. Таким образом утешал он меня до самого того дня, в который вы, ко мне пришел, кончили мою неволю возвращением моей стрелы, коею разрушил я очарование, чему меня научил мой дух. Что же касается до происшедшего шума и стука, по изречении мною некоторых волшебных слов, оный произошел от делания духами колесницы, в коей вы очутились в то время, когда исчезла пещера. Вот вся моя история, о которой хотел я вас уведомить.
* * *
Светлосан и Бориполк, по оказании своего удивления, возблагодарили его за повествование, после чего Славенский князь спросил его о своем зяте. «Ах! — вскричал индиец. — Я хотел было сие от тебя сокрыть, дабы не нанесть тебе сокрушения; я уведомился от моего духа, что по несчастий моем пропал он из моего замка, и думаю, что похитил его Карачун, но, впрочем, дух мой в сем меня не уверяет, ибо и сам о том не ведает, сколько он ни проницателен; тайна сия и от него сокрыта».
Ведомость сия весьма опечалила Светлосана и разрушила его надежду, которую было сперва он возымел. Индиец старался его утешать, обещая осведомиться о его зяте в тот же день. Вследствие чего, взяв свою книгу, прочел в ней нечто, отчего восстал пресильный ветер, от коего отворились в кабинете окна. В оные влетел с превеликим шумом вихрь и, превратился в ту ж минуту в молодого крылатого человека, предстал пред Видостаном. Индиец, поблагодарив его за поспешность, приказал ему облететь весь круг земной и искать Вельдюзя, коего принести к нему в замок, ежели он его найдет. Вихрь повиновался, а Видостан, попросив гостей своих следовать за ним в столовую комнату, объявил им идучи, что посланный им есть дух, имеющий под властью своею ветры.
Стены столовой комнаты были украшены живописью, представлявшею золотое время. На одной стороне изображена была роща, украшенная плодоносными деревьями, коих плодами питалися первые люди. В стороне видима была небольшая горка, усыпанная цветками и по местам украшенная виноградом. На сей горке сидела чета молодых людей разного пола, в самом цвете их молодости; положение их и лица изображены были лучше всей картины. Львы и тигры лежали у ног их, играя с ягнятами и малыми зверьками, изъясняя тем невинность первых времен. Робкие зайцы и олени мешались между слонов и медведей, не опасаясь от них ни малого себе вреда.
Другая стена изображала разные забавы тогдашнего века людей: одни играли на дудках и свирелках, другие пели, иные плясали и возбуждали друг друга к непорочному веселью, некоторые из них наслаждались плодами, а прочие по уединенным местам утопали в любовных прохладах. Малые ребята резвились также между собою и с такими зверями, коих лютость и самых наихрабрейших устрашает ныне. Третья стена представляла конец золотого века и отшествие на небеса Астреи, а потолок украшен был изображением Олимпа.
Видостан, приведши в сию комнату своих гостей, просил их сесть за стол, на котором, кроме приборов и при них книжек, ничего не было. Светлосан и Бориполк весьма сему удивилися, но пришли в большее еще удивление, когда волшебник, сев с ними за стол, просил их то кушать, что им угоднее покажется. Между тем, разогнув свою книгу и прочтя в ней нечто, кинул свою тарелку в воздух; тарелка исчезла, а перед ним явилось самое прелестнейшее кушанье. «Я не удивляюсь, — говорил индиец своим гостям, — что вам приключение сие кажется странно; я нарочно так сделал, чтоб вас удивить и показать могущество моей власти и знания. Сии книги, предложенные пред вас вместо кушанья, содержат в себе названия всего того, что вымыслила человеческая роскошь для напитания людей богатых. Находятся в них и такие еще кушанья и плоды, о коих и до сих пор не знает свет и ему не будет известно. Ежели воображению вашему понравится которое из них, то стоит вам только прочесть название его и пожелать. Пожалуйте, — примолвил он, — сделайте сему опыт, выбрав такую пищу, которая вам наилучшей покажется».
Светлосан и оруженосец его, посмотря в свои книжки и прочтя имена тех кушаний и плодов, которые им наилучшими показались, пожелали их; в тот самый миг пустые их тарелки исчезли, а вместо оных явились исполненные того, чего они желали. Прикушав оного, усмотрели они, что одно человеческое искусство не может их столь изрядно приготовить, в рассуждении их вкуса и вида. Удивление их возрастало при каждом их пожелании. В напитках также недостатка не было, и вкус их не уступал нимало нектару, питию богов. Напоследок, когда голод их и жажда совершенно удовольствовались, тогда Видостан ударил три раза об стол рукой — в тот миг оный исчез, а они очутились в садовой беседке.
Сколько дворец великолепием своим и богатством привлекал внимание, столь сад редкостью деревьев и цветков и прочими украшениями приводил в удивление зрителей. Не было в нем ни одного простого дерева: абрикосовые, семеничные, миндальные, масличные, персиковые и прочие плодоносные деревья составляли его рощи; кипарисы, лавры, мирты, пальмы, винограды составляли просеки и чащи; цветники были наполнены всякими наилучшими цветками, какие только находятся в поднебесной; истуканы, водометы, беседки и пещеры были наилучшее подражание природы и достопамятность прения ее с искусством. Одним словом, вертоград сей превосходил описанные стихотворцами Елисийские поля.
Видостан, видя удивление своих гостей, старался умножить оное, показывая им все редкости оного. В самое то время водяные органы, птицы и дриады, совокупя свои голоса, составили такое пение, какое человеческому воображению невместно. Тьма других разнообразных предметов, в коих искусство казалось превосходящим природу, приводили славян в приятное восхищение: казалось им, что они находятся в царстве Нии, в жилище блаженных теней, или в прелестном обиталище божественной Лады. И когда старались они насыщать свои взоры одною привлекавшей их редкостью, то красота других отвлекала к себе их зрение и переводила их из удивления в удивление.
Еще не могли они обозреть и сотой части удивительных украшений сего сада, когда вихрь, посланный Видостаном искать Вельдюзя, прилетел к ним, неся с собою железную бочку.
— Вот где, — сказал он индийцу, положа свою ношу на землю, — ваш Вельдюзь: он заключен в этой бочке; я ее нашел на той страшной горе, в кою превращены твои подданные.
Сей неожиданный случай привел всех в удивление и ужас, кои приумножил еще голос, происшедший из бочки в следующих словах:
— Избавь поскорее меня из сей вечной темницы, великодушный Видостан! И возврати мне паки прежний мой вид, которого лишил меня лютый Карачун. Избавление мое обратится тебе самому в превеликую пользу, ибо с освобождением моим соединена врага нашего погибель. А сие тебе нетрудно: вонзи только, — продолжал голос, — волшебную твою стрелу в очарованную сию бочку, после чего увидишь такое действие, какого ты никак не ожидал.
Видостан немедля ударил стрелою своею в бочку, которая в тот же миг превратилась в железную колесницу, запряженную двумя зияющими пламенем саламандрами, кои, ухватив Видостана, бросили в оную и помчали с необычайною скоростью по воздуху.
Светлосан и Бориполк при виде ужасного сего приключения оцепенели и в самое то время увидели пред собою малорослого эфиопа (это был Карачун), одетого в пламенного цвета одежду, на коей вышиты были золотом знаки небесного круга.
— Вы освободили моего врага, — сказал он им грозным голосом, — и за то должны претерпеть вечное наказание!
Проговоря сие, хотел он ударить Светлосана дубиною, коею был вооружен, но в самое то время затрясся и, пременя свой грозный вид на ласковый, сказал учтивым образом Славенскому князю:
— Извини меня, государь, что я осмелился испытать твою храбрость. Я вижу теперь, что никакая напасть поколебать ее не может. Мое намерение было только увериться, истинна ли та слава, которая о храбрости твоей носится по всей подсолнечной; и теперь, к удовольствию моему, познаю, что она не довольно еще возвеличила твои достоинства. К великим людям имел я завсегда почтение, — присовокупил он, — и всегда старался им услуживать, а как ты заступаешь между ими первое место, так прошу мне сказать, чем могу тебе услужить. Не сомневайся, государь, хотя бы это стоило погибели всей вселенной, то и она по желанию твоему в сей же час разрушится.
Удивленный приключением сим князь не ведал, чему приписать кротость сего страшного урода, и во время Карачунова приветствия старался проникнуть сего причину. Думал он сперва, что ласковость его заключала в себе какую ни есть кознь, но трусость, с каковою сей злодей говорил свою речь, склонила его думать, что скрывается тут какая-нибудь тайность, которая защищает его от наглостей сего волшебника. Ободрясь сими мыслями, ответствовал он Карачуну твердым голосом, что он согласится скорее потерять тьмократно жизнь свою, нежели приключить свету малейшую напасть, а ежели он хочет ему услужить, то ничем ему более удовольствия не сделает, как ежели возвратит ему его сестру, зятя и Видостана.
Во время Светлосановой речи Карачун стоял потупясь, как будто бы ужасался чего, а при именах Милославы, Вельдюзя и Видостана затрепетал пресильно и, произнеся стенание, исчез.
Славяне, избавясь вида сего страшного чудовища, ободрились и принесли благодарность свою богам за столь удивительное их избавление от предстоявшей опасности. В самое то время предстал пред них дух в образе юноши, одетого в лазоревое платье и вооруженного пламенным копьем.
— Познай теперь, — говорил он Светлосану, — сколько благочестие и праведное сердце приятны богам: никакая сила не избавила бы тебя от лютости Карачуновой, если б богобоязливость твоя и милосердие к бедным и несчастным людям не преклонили богов поборствовать по тебе. Но наипаче всех покровительствует тебя сильный Белбог, щедрый заступник милостивых и человеколюбивых людей. С младенчества неизменяемое твое усердие к добродетели склонило его защищать тебя от всех напастей. Он, видя твою опасность, послал меня к тебе на помощь; сего пламенного оружия и претящего моего взора устрашась, Карачун пременил свою свирепость на робость и покорство и исчез для того, чтоб ты не принудил его, вспомоществуем мною, исполнить твое приказание. Но сие не первое тебе благодеяние от богов: они твою умножили силу и храбрость, возбудили тебя к путешествию, послали к тебе сон, которым уведомили тебя о бедствиях сестры твоей и зятя; они внушили тебе мысль подарить волшебную стрелу Видостану, дабы, избавив его оною от узилища, обрел ты в нем себе помощника. Ступай теперь искать твою сестру, которую ты вскоре найдешь и освободишь из плена ее тирана, превозможешь все препятствия и победишь общего вашего врага. Но притом помни всегда, что не инако ты сие можешь учинить, как удовлетворением правде и добродетели.
Окончав сие, дух исчез, а князь и оруженосец его пали на колени и принесли благодарение свое Белбогу и прочим божествам.
По окончании молитвы начали они советоваться, куда им ехать и где искать Милославу, ибо ни дух, ни Видостан не открыли им о ее пребывании. В сем недоумении согласились они положиться на счастье. Утвердясь на сем мнении, пошли они к Видостановым придворным, чтоб объявить им о несчастье их государя. Однако ж не сыскали из них ни одного, а наместо их нашли толикое ж число хамелеонов, которые, увидя их, старались им всячески изъяснить свою горесть. Славяне познали из сего, что это несчастные Видостановы служители, приведенные непременно Карачуном в сие жалостное состояние. Сей предмет наипаче умножил их горесть. Между тем не могли они понять, как возмог Карачун пресилить очарованный Видостанов кабинет, который защищал, по объявлению индийского государя, весь замок и жителей его от всякого неприязненного нападения. Сия причина возбудила в них любопытство пойти в кабинет и посмотреть, нет ли в нем какой перемены. Сомнение их было правильно: блестящие янтарные письмена на стенах кабинета были черны, как уголь, а все вещи, находившиеся в оном, были похищены. Сие жалкое зрелище опечалило еще более славян: они подумали тогда, что приятель их погиб невозвратно. Соболезнования сии продержали их долго в сем здании; наконец, по довольном сетовании, определили они, ища Милославу и Вельдюзя, стараться помочь и Видостану, ежели еще можно будет подать ему какое вспоможение. После того пошли они искать своих коней, которые также перенесены были в Видостанов замок; оседлав оных и запасшись на дорогу съестным, дали коням своим на волю ехать туда, куда они захотят.
Чрез несколько дней путешествия своего никаким приключением не были они встревожены. Путь их продолжался по степям и лесам, коими замок Видостанов был окружен. Напоследок в один день застигла их ночь в густом миртовнике, посередине коего был небольшой лужок. Светлосан и Бориполк, слезши со своих коней и расседлав оных, пустили их на луг, а сами, поужинав и помолясь богам — своим покровителям и защитникам тех мест, отдались в объятия Морфеевы для получения сил к дальнейшему путешествию.
При окончании первой стражи сон их был прерван печальным и ужасающим пением. Славяне встали и, осматриваясь во все стороны, дабы увидеть, откуда оное происходило, усмотрели они сквозь деревья сияние многих пламенников. Странное сие приключение возбудило в них любопытство узнать оного причину. Взяв свое оружие, пошли они к тому месту, откуда происходил свет; подошед к оному, увидели они торжественное шествие жрецов и нескольких последователей за ними; в руках у всех у них были свечи и пламенники. Посередине сей толпы шел человек в белом одеянии и в венке из цветков; руки у него были загнуты назад и связаны. Печальный его вид и воздыхания и прочие признаки показывали его осужденным на жертвоприношение, что и неложно было. За жертвою несли препоясание и меч, украшенные золотом и дорогими каменьями, потом веден был конь, на коем лежало варяжское платье и оружие.
Светлосан и оруженосец его, дивясь странному сему позорищу и желая узнать его окончание, шли за ним до того времени, пока шествие остановилось при некоторой пещере, в коей, по освещении ее, увидели они великолепную гробницу, а на оной истукан, представлявший молодого индийца. Перед гробницею стоял украшенный цветками жертвенник. Жрецы, вошед в пещеру и положа на жертвенник дрова, развели огонь, окурили истукан благовониями, окропили пещеру и предстоявших священною водою, поя между тем гимны в честь богам. Потом первосвященник, взяв осужденного на жертву, привел к жертвеннику и, постановя пред оным на колени, прочел над ним молитвы, окропил его чистительною водою и, окуря благоуханием, вознес жертвенный нож, чтоб им пронзить его. Тогда Светлосан, исполнен будучи человеколюбия и желания спасти сего неповинного, бросился к жрецу и вырвал у него нож.
Сие великодушное его действие привело жрецов и народ, пришедший с ними, в великое смятение: первое, потому, что они его не приметили и не ожидали от него такого нападения; второе, что они сочли сие дело ужаснейшим злочестием, чего ради в превеликой ярости бросились на него все с кинжалами. Светлосан, нимало не устрашась их свирепства, обнажил свой меч в сопротивление им и начал отвращать нападения их бесчисленными ударами, причем присовокупился к нему и Бориполк. Немного стоило им труда разогнать сию кровожадную толпу, из коей перерубили и переранили они большую часть.
Оставшись победителями, первое их старание было, чтоб разрешить от уз осужденника, который, получа свободу, пал им в ноги и приносил свою благодарность наичувствительнейшими словами. По изъяснению его узнал Светлосан, что он варяг, чего ради почувствовал к нему большую приязнь, по причине соседства их земель и некоторым образом единоплеменства, спросил у него, кто он таков, и каким образом попался в руки сих свирепых людей. Варяг с охотою согласился в том его удовольствовать и начал повесть свою следующим образом.
