Глава 66
— Петр мертв.
Симеон объявил об этом по окончании одного из наших собраний после того, как мы уже преломили хлеб и помолились. Он поднялся, медленно прошелся по большой комнате дома Иоанна и, встав перед нами, буднично, как нечто обычное, произнес страшные слова. А потом, предупреждая шквал вопросов, который должен был на него обрушиться показал смятое письмо.
— Один из наших братьев прислал весточку из Рима, — сказал он. — Скажу сразу, погиб не один Петр, хотя он, конечно, всем нам близок и дорог. Там состоялась жестокая и беззаконная расправа над великим множеством наших братьев и сестер, коих облыжно обвинили в поджогах. В том, что по их вине разгорелся страшный пожар, уничтоживший большую часть Рима.
— Ничего не понимаю, — пробормотал старый Матфей. Верный ученик Иисуса иссох и ослаб, но все эти годы усердно трудился в Иерусалиме на благо церкви, записывая воспоминания об Иисусе, а заодно ведая нашими счетными и хозяйственными книгами. — Как это может быть?
— Пожар полыхал не один день, выгорела значительная часть города и поползли слухи, что поджигателем был не кто иной, как сам император, ненавистный для многих Нерон, — пояснил Симеон. — Подозревали, будто он поджег город, чтобы расчистить место для осуществления своих грандиозных строительных замыслов. На самом деле императора в это время даже не было в Риме, и он, конечно, не решился бы на подобное безумство, но слухи приобрели такой размах, что ему пришлось оправдываться. Срочно понадобился козел отпущения, и выбор пал на нас.
— Есть ли доказательства — хотя бы слабые, косвенные — причастности к этому преступлению кого-либо из христиан? — спросила Иоанна.
Она тоже уже состарилась, но ум ее оставался столь же острым, как прежде.
— Нашлись какие-то свидетели, якобы видевшие людей, которые подбрасывали в огонь все, что может гореть, чтобы разжечь его пуще. Из этого Нерон или его советники сделали вывод о виновности христиан, поскольку те будто бы проповедуют близкий конец света и гибель мира в огне. Послушать их, так наши собратья решили этим поджогом приблизить последний день.
— Возможно, некоторые из нас и вправду испытывают заблуждения на сей счет, — заметила я, вспомнив общину из Изрееля, ждавшую и готовившуюся встретить конец света. Такие ошибочные верования могли быть распространены и в Риме.
— Нерон, может быть, и сумасшедший, но отнюдь не глупец— заявил Симеон. — Он прекрасно знает, что мы придерживаемся другой веры, в отличие от остального еврейского сообщества, а значит, официальные гарантии Рима, данные иудеям, на нас не распространяются. Кроме того, он знает, что многие люди относятся к нам с подозрением, поскольку мы практикуем тайные обряды и не совершаем жертвоприношений в честь императора. У нас нет покровителей и защитников в высших кругах, а сами мы не настолько многочисленны, чтобы смогли оказать серьезное сопротивление. Мы оказались подходящей мишенью, и он обрушил на нас самые жестокие, гнусные и несправедливые гонения.
Мы потребовали, чтобы он рассказал нам все, и Симеон дрожащим голосом стал говорить о том, как христиан хватали и убивали ради забавы, зашивали в шкуры животных и швыряли на арену, где их терзали хищники, обмазав смолой, привязывали к столбам и поджигали, превращая в живые факелы, освещавшие Нероновы увеселительные сады. Самых же видных и влиятельных христиан вместе с Петром распяли на крестах.
— Потом его тело выдали братьям и сестрам, так что он хотя бы сподобился человеческого погребения, — угрюмо промолвил Симеон. — Его могила на склоне холма, близ Неронова ипподрома.
— А остальные? — спросил Матфей, заранее страшась ответа.
— Их побросали в общие могилы — тех, кому вообще достались могилы. Но они приняли смерть бестрепетно, как Маккавеи, за что будут почитаемы вечно.
— Остался ли теперь в Риме кто-то из наших, или тамошняя церковь полностью уничтожена?
— Ну, раз нашелся единоверец, приславший нам это письмо, значит, убили не всех. Но, увы, спастись удалось лишь немногим.
— Их мученическая кончина будет способствовать умножению наших рядов, — со слезами на глазах сказала Иоанна. — Многие захотят узнать, что же это за вера, которая порождает таких героев.
— Вряд ли, если эта вера будет преследоваться, — возразил один юноша. — Люди, в большинстве своем, трусливы.
— А трусы нам и не нужны! — заявила Иоанна. — Пусть отсиживаются по углам.
— Нет! — подала я голос, вставая и обращаясь ко всем. — Разве сами мы не ведаем страха? Разве сам Петр не отрекался от Иисуса? Дело не в том, что мы герои, а в том, что вера помогает преодолеть собственную слабость и несовершенство. Поэтому я говорю: пусть приходят и трусы. Я сама труслива, хотя мне удается это скрывать.
— Павел тоже казнен, — выдал Симеон известие, которое приберег напоследок. — После стольких лет тяжбы его все же обезглавили в Риме. Тоже по приказу Нерона.
— Нет! — воскликнули разом несколько голосов.
Павел столько раз обманывал смерть, что казалось невозможным, чтобы она забрала его.
Десять лет назад иудейские ревнители благочестия потребовали его казни за то, что он, проводя христианские молитвенные собрания в храме, якобы оскверняет святое место неподобающими ритуалами. Однако он, воспользовавшись тем, что имел римское гражданство, доказал свою неподсудность синедриону и потребовал рассмотрения его дела римским судом. Дело тянулось, передавалось из инстанции в инстанцию, но в конечном счете дошло до императора. Увы, именно тогда, когда император обрушил свой гнев на христиан.
— Он всегда знал, что это может случиться, — вздохнул Матфей. — В его послании к Тимофею говорилось: «Ибо я уже становлюсь жертвою и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь».— Старик закашлялся. — Подходящая эпитафия. Хорошо бы и нам заслужить такую же.
Гонения оголяли общину, смерть забирала лучших из нас. Ушли Иаков Праведный, Петр, Павел. Кому предстояло стать следующим?
Казалось Симеон сегодня уже огорошил нас всем, чем только возможно, но нет, последняя новость, сокрушительная, как удар молота, исходила от синедриона. Симеон огласил его решение.
— Со вчерашнего дня в храме более не производятся жертвоприношения в честь императора.
Ежедневные жертвоприношения, не императору, но в честь императора, производились уже более века и символизировали признание еврейским сообществом верховной власти Рима. Каноны иудейской веры не позволяли совершать жертвоприношения человеку, но ничто не мешало почтить его, принеся жертву в его честь. Таким образом достигался компромисс. И вот…
— Алтарь пуст, — сказал Симеон. — Огонь жертвенника погашен. Сегодня там не совершалось ни жертвоприношений, ни молитв.
— Это война, — вздохнул Матфей.
— Да. Можно сказать, что мы — провинция Иудея — с сегодняшнего дня находимся в состоянии войны с Римом.
— Которая может закончиться только одним, — печально добавила я. — Только одним…
Мы преклонили колени и стали молиться. Мы оплакивали невинно убиенных Петра, Павла и прочих братьев и сестер наших в Риме и просили Господа пощадить Иерусалим, на который, как теперь было очевидно, надвигался пожар куда более страшный, чем тот, что опустошил город Нерона.
Итак, Петр принял мученическую кончину… Сколько он ни избегал смерти, она все же добралась до него. Как там сказал Иисус? «Состарившись, ты протянешь руки, и кто-то другой облачит тебя, и поведет туда, куда ты не хочешь идти». Да и сам Петр давным-давно видел во сне свою кончину. Они схватили его, притащили на Ватиканский холм и распяли. Как рассказывалось в письме, Петр умолял врагов предать его иной казни, ибо считал себя недостойным умереть той же смертью, что и Иисус. Палачи вняли мольбам праведника — его распяли на кресте вниз головой.
Петр — как же он изменился! К концу жизни в нем не осталось ничего от того речистого рыбака, которого я знала давным-давно, в своей (и его) молодости. Вера сделала его героем, подобным Маккавеям.
Это было куда большее чудо, чем все те чудеса Иисуса, которые так восхищали простодушных людей — хождение по воде, обращение воды в вино, умножение рыб и хлебов. Такого рода действия, хоть и впечатляющие, могли быть всего лишь дешевыми магическими трюками, но вот для того, чтобы превратить слабого и грешного человека в героя, мужество которого превосходит человеческие возможности, требовалось настоящее чудо.
В ту ночь меня преследовал кошмарный образ Петра, претерпевающего крестные муки: особенно запомнились ноги, белые, поскольку кровь отхлынула от них из-за того, что он висел вниз головой. Лицо мученика, напротив, побагровело, рот был открыт, из него вырывалось тяжелое, хриплое дыхание. Потом я провалилась в какой-то туннель, длинный и темный, как кишки.
После того как Иисус покинул нас, меня перестали посещать видения, и я испытала своего рода облегчение от того, что с ними, а значит, и с ужасными обязательствами, которые они налагали, покончено. Сейчас, на пятом десятке, я предпочитала полагаться на свою собственную веру и вдохновение.
И вот прошлое вернулось. Я проваливалась в темный водоворот сна, падала, не имея под собой опоры и тщетно пытаясь уцепиться за что-нибудь. Меня охватило смятение, ибо в первый раз за долгие годы краем сознания я ощутила, что переношусь в какой-то другой мир. В сокровенное, святое место.
«Место, на котором ты стоишь, есть земля святая!» И я знала, что это так.
И, подобно Самуилу, я ответила — не вслух, но мысленно, так, что это прозвучало в потаенных глубинах моего сознания: «Говори, ибо твоя служанка внимает тебе».
Падение продолжалось, и я безропотно ждала, ибо все эти годы научили меня терпению и повиновению. Должно быть, они изменили меня так же, как и моих собратьев, просто перемены, происходящие с другими, для нас всегда заметнее.
Наконец я достигла обширного пространства, залитого светом — не светом ламп и даже не солнечным, но сияющим так ослепительна что мне пришлось прикрыть глаза. Похоже, там собралось немало народу, но среди всех выделялась одна фигура, осиянная еще более ярким ореолом. Таким, что на нее невозможно было смотреть.
«…в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю; Бог знает, — восхищен был до третьего неба». Так писал Павел, и теперь я поняла его. «Он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать».
Этого дара — и бремени! — я была удостоена много лет назад. И сейчас не могла ни уклониться, ни избежать его.
Я видела расстилающийся передо мной Иерусалим. Видела так, как если бы парила над ним на волшебных крыльях, вознесших меня над храмом, над плоским возвышением, устроенным Иродом, над скромными жилищами, сохранившимися со времен Давида, над широко раскинувшимися дворцовыми комплексами и богатыми домами, над Верхним городом и тройным кольцом стен, охранявших нашу твердыню.
Как прекрасен был священный город, как горделиво светился в лучах солнца град Давидов, наше наследие и наша порука навеки!
Я снизилась, чтобы обозреть Иерусалим из-под облаков, и тут, внезапно, город подо мной полыхнул пламенем. Я нырнула и пролетела над пеленой облаков. В своем сне я могла обозревать широчайшие пространства и, когда взгляд мой обратился к пригородам, я увидела отряды римских солдат, выстроившихся перед стенами. Они равнялись под вынесенными вперед орлами с надписями. Пятый легион. Десятый легион. Двенадцатый легион.
Штурм начался. Защитники не могли удержать стены, римляне захватывали их, одно кольцо за другим. Я слышала крики и вопли горожан, видела, как то здесь, то там стали вздыматься клубы дыма. А потом — о ужас! — пламя охватило храм. Я видела как рушились его стены, словно изъеденная древоточцами бочка, как проваливались вовнутрь камни.
Я видела людей, потоком устремляющихся наружу, пытающихся сражаться с огнем, отчаянно кричащих. Я видела чудовищный столп дыма и пламени, поднявшийся над самим внутренним святилищем.
Неужели храм не устоит? Похоже, Господь открыл мне будущее, неминуемое и притом скорое, открыл моему взору грядущее, как некогда открыл фараону.
А потом в моих ушах громыхнули слова Иисуса, повторенные во сне намного громче, чем звучали когда-то наяву.
— Истинно говорю тебе: в скором времени не останется и камня на камне.
— Но храм! — в ужасе вскричала я. — Он стоял на нашей земле тысячелетиями, и в нем обитает Бог.
И в видении мне было дано узреть тело, составленное из множества душ, несравненно сильнее и могущественнее моей.
Затем я увидела группу священников, входящих в святилище; когда же стены содрогнулись, прозвучал голос, произнесший:
— Пора покинуть это место.
Таким образом Бог дал им понять, что время Его пребывания там истекло, и отныне Он не будет ограничивать себя стенами, возведенными людьми.
Храм был обречен на разрушение, ибо Бог покинул его. Его слова, обращенные ко всем нам, означали: «Не пытайтесь защищать место, где Меня уже нет».
Но храм, наш храм, куда меня приводили ребенком… храм, где учил Иисус, где на нас снизошел Святой Дух, где пророчествовал и обращал людей ко Христу Петр… Неужели он мог просто исчезнуть с лица земли? Храм, краеугольный камень нашей веры?
— Он обречен, — таков был ответ видения. — Он больше не существует. Иерусалим погибнет. Римляне победят. И в последнюю минуту гибнущим не будет дано отсрочки, как случилось, когда ассирийцы штурмовали эти стены семьсот лет назад. Уповающие на это обманываются. Уходите прочь из Иерусалима. Переправляйтесь за Иордан, в безопасные места. Пусть никто не останется в городе. Я поведу вас. Там вы будете ждать моих указаний. И самое главное — не бойтесь. Не бойтесь ничего, ибо я пребуду с вами всегда, до конца времен, как и обещал.
Все вокруг завертелось, я мягко вернулась на землю, ослепительный свет истаял, превратившись в слабый, дрожащий огонек масляной лампы, стоявшей поблизости. Но голоса еще звучали в моих ушах, и я знала, что не забуду ни единого слова.
Когда я в тот же вечер подробно рассказала обо всем виденном и слышанном на церковном собрании, мои обычно словоохотливые единоверцы растерянно притихли. Они еще не оправились после ужасных вестей из Рима, а тут новый удар: приказ покинуть Иерусалим, бывший нашим центром на протяжении тридцати лет, город, где умер и воскрес Иисус, и отправиться куда-то за Иордан. А куда именно? И почему, собственно говоря, все они должны принять на веру истинность моего видения? Большинство собравшихся здесь вообще не знали о моих прежних видениях или откровениях.
Кроме того, я должна была признать что одно давнее и ужасное видение, с устрашающей ясностью запечатлевшееся в моей памяти, так и не сбылось. Тогда я увидела, как на Галилейском море разразилось водное сражение между римлянами и повстанцами, столь яростное, что вода обратилась в кровь.
— Сам Иисус открыл мне то, что случится с Иерусалимом, — заявила я, — Все сказанное весьма определенно и недвусмысленно. Мне самой не хочется уходить, но я знаю, что должна повиноваться.
И я не лукавила. К своим шестидесяти с лишним (о, теперь мне кажется, что это была молодость!) я прижилась и укоренилась в Иерусалиме и необходимость сниматься с насиженного места и пускаться в трудное путешествие в поисках нового пристанища меня вовсе не радовала. Вдобавок, в то время, как на меня сыпались вопросы собратьев, я вдруг осознала, что мне придется не просто участвовать в этих поисках, а возглавить их. Ведь именно мне Иисус намеревался указать место.
— Некоторые из нас не смогут пуститься в дорогу, — возразил один старец. — У нас нет сил. Или средств.
Мне вспомнилось, как Лот спорил с Богом по поводу бегства из Содома, откладывая его до тех пор, пока не стало слишком поздно, и даже тогда исполнил указания лишь частично. Такова человеческая природа.
Я оглядела комнату, встревоженные лица единоверцев. Много ли осталось среди нас первых учеников? Иоанн, Матфей, Фаддей, славный щедрыми благодеяниями, Симон-зилот, ныне усохший, согбенный, едва способный поднять посох, не говоря уж о мече. Остальные разбрелись кто куда и были потеряны для нас, а возможно, уже расстались с жизнью вдали от дома. До нас доходили слухи, что Фома и Филипп удалились в Индию, а Андрей обосновался в Греции, но поручиться за это не мог никто.
— Мне было сказано, что идти должны все! — объявила я.
— А кто не пойдет?
— Те погибнут.
В этом мое видение сомнений не оставляло.
— Тогда мне суждено погибнуть, — сказал согбенный старец с трясущимися руками. — Мне все равно не выдержать дороги.
— В таком случае твоя мученическая кончина продемонстрирует силу любви к Господу, — вмешался Симеон, встав и заняв место рядом со мной. — И возможно, станет примером для других.
— И моя тоже. — На ноги поднялась старуха, вряд ли способная самостоятельно преодолеть большое расстояние.
По всей комнате старики и старухи стали медленно вставать на ноги и заявлять о готовности присоединиться к тем, кто решил пожертвовать жизнью.
— Мы не собираемся отговаривать тех, кто решит уйти, или задерживать их, ибо понимаем, что промедление подобно смерти, — промолвила одна древняя, сморщенная старуха. — Это было бы смертным грехом. — Она сделала паузу, тяжело, со свистом вздохнула, согнувшись чуть ли не пополам, и добавила: — Но сами мы избираем мученическую кончину и встретим ее с радостью.
Итак, мне выпало вести единоверцев в пустыню, как Моисею. Это была устрашающая задача, хотя группа моя стала гораздо меньше и гораздо послушнее. Люди целиком положились на Бога: они верили, что он направит нас на верный путь и защитит от опасностей.
Иерусалим бурлил. Улицы были заполнены возбужденными, сердитыми и напуганными людьми и римскими солдатами, неожиданно появившимися в большом количестве. До сих пор они как-то не бросались в глаза, но теперь встречались повсюду — патрулировали улицы, дежурили на перекрестках, охраняли все ворота, проходы и проезды и следили за каждым, кто шел на рынок или входил в ворота храма. Поговаривали о том, что Нерон пришел в ярость от оскорбления, нанесенного ему священниками храма, и приказал принять ответные меры. В Иерусалим отовсюду стекались зилоты. Галл, римский наместник провинции Сирия, направил в Иерусалим квартировавший в Антиохии Двенадцатый легион. Сейчас этот легион — один из тех, орлы которых были явлены мне в видении— форсированным маршем двигался к нам.
В тот день, когда мы пришли попрощаться с храмом, благоговейно прикоснуться к древним камням, поклониться великолепным вратам и жертвенникам, на нас обрушились с насмешками и оскорблениями не зилоты, а священники.
— И вы здесь, лицемерные предатели! — прозвучал громкий голос, когда мы с Симеоном вели наших друзей через дворы к портику Соломона.
Я подняла глаза и увидела облаченного в расшитые шелка и высокий головной убор человека, стоявшего сразу за стеной, разделявшей двор сынов Израиля и двор священства.
— Вы! Вы, которые заявляете, что остаетесь в согласии с Законом ваших предков, а в действительности попираете его ногами! Вашего главаря Петра уже постигла в Риме справедливая кара. Пусть же вас всех постигнет та же судьба — судьба Иакова Иерусалимского. И того, другого Иакова, что был перед ним. Да сгинут все богохульники и отщепенцы!
— Мы имеем такое же право находиться здесь, как и ты, — спокойно возразил Симеон пышущему злобой служителю.
Тот в ответ подал знак, и к нам устремилась храмовая стража. Солдаты, дежурившие на стенах, оставили свои посты и тоже поспешили к нам.
— Уйдем отсюда, — обратился к единоверцам Симеон. — А эти люди… Бог им судья.
Вот так и получилось, что наше прощальное поклонение древней святыне закончилось поспешным и беспорядочным бегством.
Мы подготовились к долгому пути, увязав в узлы те пожитки, которые могли взять с собой, и распродав все слишком громоздкое и тяжелое. Перед уходом мы еще раз посетили памятные места, связанным с именем Иисуса, — прошли сквозь ворота в которые он въехал на осле, побывали у дворца прокуратора, заглянули на судебный двор первосвященников, задержались под сенью Гефсимансхого сада. К пещерной гробнице мы не пошли, а вместо этого навестили все места, где он являлся нам после воскресения. Мне он предстал в саду перед местом захоронения. Другим — в верхней комнате арендуемого дома. Ну а под конец мы помолились у грота, где нашло упокоение тело высокочтимой Марии.
Расставаться с тем, что наполняет твои воспоминания и составляет саму твою сущность, — о, как это тяжко! Здесь мы, знавшие Иисуса при жизни, сплотились после его ухода да и самому Иисусу этот город всегда был близок и дорог. Теперь нам предстояло его покинуть. Мы прощались с печалью, но не выказывали чрезмерной скорби, ибо это огорчило бы Иисуса, всегда предостерегавшего от избыточной привязанности к преходящему.
Итак, в ясный, солнечный день, особенно подчеркивавший притягательную красоту города, мы выступили из Иерусалима караваном в несколько сотен человек. Казалось, никогда еще храм не сверкал так ярко, никогда его золотая отделка не играла на солнце столь ослепительными бликами, а великие бронзовые ворота распахнутые сейчас для верующих, не выглядели столь изысканно и величаво. Город словно манил, призывал вернуться, и сила этого зова была почти непреодолима.
Но мы уходили. Впереди нас ждал долгий путь, а за спиной оставался Иерусалим, вокруг которого уже смыкалось стальное кольцо римских легионов. Мы миновали их лагеря, устроенные за городскими воротами, и они провожали нас угрюмыми взглядами, но не останавливали и не препятствовали уходу.
«Вы должны отправиться за Иордан, в безопасное место». Но куда? Как его найти?
Мы направились к реке по Иерихонской дороге, известной тем, что на ней частенько промышляли грабители и разбойники, а также тем, что Иисус упомянул ее в притче о самаритянке. Затем проследовали вдоль русла, держась, однако, подальше от болотистых или заросших густыми колючими кустами прибрежных низменностей.
Проходя мимо брода, где некогда проповедовал Иоанн Креститель, я издалека поискала взглядом место своего избавления — крутой, бесплодный берег, помнивший тогдашнее мое одиночество и отчаяние. Но для меня было ясно, что путь наш лежит не сюда.
Мы шли и шли по дороге, уходя все дальше на север. Внизу петлял Иордан, за ним простиралась плоская равнина, упиравшаяся в подножие холмистой гряды. Иисус сказал мне, что мы должны отправиться за Иордан, то есть переправиться через реку. Какое бы «безопасное место» ни имелось в виду, оно должно было находиться на той стороне.
Здесь раскинулись владения язычников — так называемый Декаполис, или Десятиградие. Города это были греческие, и привечали там только граждан союза, остальные же окрестные земли выглядели совершенно пустынными.
Мы побрели дальше. Знака о том, где остановиться, все не было. За мной, растянувшись по дороге, тащились все верующие Иерусалима — все, оказавшиеся способными предпринять это путешествие— они, с трудом переставляя ноги и двигаясь вместе с поднятым ими облаком дорожной пыли, ждали Божественного знамения.
Мы еще не поднялись к Галилейскому морю, которого я страстно желала достичь и увидеть, хотя бы через водное пространство, Тивериаду и Магдалу, когда я почувствовала сильное желание остановиться.
— Привал! — скомандовала я и движение прекратилось.
Мы находились в нескольких лигах от самой южной оконечности озера, а Иордан протекал сквозь густые заросли по правую руку от нас. Однако к реке вела тропа, а дальше за ней начиналась дорога.
Я села и опустила голову на руки в ожидании дальнейших указаний. И получила их — в светлый полдень, в самое ясное время дня. «Переправляйтесь здесь. Вброд. Затем следуйте по той дороге, что видишь за рекой».
«И это все? — мысленно спросила я. — Ты так и не скажешь, где место назначения?»
Ответа не последовало.
Вода в реке в это время стояла низко, и мы смогли перейти ее вброд, не намочив пожитки, которые несли на плечах и на голове. Я не могла не подумать об Иисусе Навине; он, когда в первый раз переправился за Иордан, сложил из собранных с речного ложа камней пирамиду, чтобы отметить это памятное место. Нам, может быть, тоже стоило бы соорудил какой-нибудь памятный знак, но какой? Кончились мои сомнения тем, что мы перебрались на тот берег, не оставив никаких следов своего путешествия.
Дорога от реки шла на подъем, и, когда мы, следуя по ней, поднялись на гребень горной гряды, перед нами открылся вид на раскинувшийся внизу город.
«Здесь вы должны остановиться и ждать», — прозвучал в моих ушах громкий, отчетливый приказ.
Я растерялась. Судя по всему, город лежавший внизу, был языческим. На его окраинах высились обнесенные колоннадами здания, явно представлявшие собой эллинские храмы.
— Как мы можем здесь жить? — спросила я громко, вслух. — Это же гнездо язычества! Зачем ты привел нас сюда?
«Здесь безопасно. Здешние жители не ссорились с Римом. Здесь вы будет в безопасности, чтобы, когда придет время, двинуться дальше».
Мы поплелись по пересекавшей холмистую местность дороге, и, когда приблизились к городу, называвшемуся Пелла, я объявила:
— Вот место, которому по воле Господа надлежит стать нашим убежищем.
Первые месяцы на новом месте дались нелегко. Нам пришлось искать кров, работу, чтобы добывать пропитание, и учиться жить среди чужаков. Не то чтобы нам никогда не приходилось иметь дело с иностранцами, вовсе нет — разница заключалась в том, что здесь иностранцами были мы. В этом небольшом городе, спланированном и построенном греческими зодчими по образцу полисов Эллады, люди говорили между собой по-гречески, на рынках и в лавках расплачивались драхмами, и, что хуже всего, здешняя рабочая неделя не предусматривала выходного дня в Щаббат. Евреи в городе были, имелась даже крохотная синагога, но на каждом углу стояли храмы, святилища и статуи великого множества богов, как эллинских, вроде Зевса и Аполлона, так и тех, кому поклонялись в дальних краях, например Исиде или Серапису. Из харчевен тянуло жареной свининой — этот шибавший в ноздри запах не спутать ни с бараниной, ни с козлятиной. Полуобнаженные юнцы чванливо разгуливали по улицам, обгрызая свиные косточки, их пальцы были перепачканы нечистым свиным жиром. И направлялись они в гимнасий, где им предстояло раздеться полностью и выйти на ристалище голыми!
Хотя формально нашим главой считался Симеон, всеми делами заправляла я, тем более что в незнакомом месте он терялся, не чувствуя себя уверенно, а какие-либо наставления свыше получала только я. И я делала все возможное, чтобы помочь собратьям, хотя при этом молила Бога избавить меня, растерянную и сбитую с толку, от тяжкой обязанности руководить людьми.
Скорее из вежливости, чем по какой-либо другой причине мы посетили местную синагогу, но едва там услышали, с кем имеют дело, нас, как я и предполагала, попросили убраться и больше не приходить. Они слышали о нас, слышали про странную секту, которая верит в то, что Мессия уже пришел, а больше просто ничего не желали знать. Лишь немногие приходили туда, где мы поселились, и задавали вопросы, а присоединиться к нам пожелала и вовсе горстка людей.
Однако, невзирая на все трудности, к наступлению осенних дождей мы устроились в нашем новом доме не так уж плохо. Со временем город и его окрестности нравились мне все больше, я стала ловить себя на том, что даже его храмы и статуи уже не столько пугают меня, сколько привлекают своей красотой. Проходя мимо них, я уже не отворачивалась и не спешила прочь. Хуже того, я подавляла в себе желание заглянуть внутрь, в светлые, просторные залы, так непохожие на наш скрытый за плотными завесами темный альков Святая Святых.
Здесь, среди иноверцев, наша община поневоле сплотилась еще теснее. Каждый вечер мы проводили собрания у кого-нибудь дома, и постепенно это место само становилось для нас домом. Хотя возможно, было избрано для нас лишь в качестве кратковременного пристанища.
— В нашей истории, — сказал как-то Симеон, — бывали случаи, когда краткое посещение оборачивалось многолетним поселением. Иаков отправился в Египет для покупки зерна, а его потомки оставались там четыреста пет. Возможно, в конце концов такова и наша судьба — на многие поколения осесть среди этих греков и пожирателей свинины.
Оставалось лишь полагаться на волю Бога, а Он, как мы знали, умел удивлять.
— Уже сказано было, что мы должны ждать, — повторила я. — Помните, как, пребывая в пустыне, израильтяне дожидались, когда над Скинией по воле Господа поднимутся облако и огненный столп? Вот и мы проходим такое же испытание.
В том, что это испытание у меня сомнений не было. Дождемся мы наставления или возьмем свою судьбу в собственные руки? Воссоединимся и сольемся с синагогой или впадем в язычество, поддавшись влиянию окружавших нас греков? То было действительно суровое испытание для всех. А для меня лично предназначалось еще одно, особенное. Испытание манящей красотой храмов и статуй. Красотой идолов.
Некоторые из нас занимались сбором повествований и преданий об Иисусе, находя где только можно дополнительные сведения, чтобы передавать их людям, алчущим познания. Иные надеялись составить полный, исчерпывающий список его деяний и речений с тем, чтобы практически весь опыт первых учеников стал доступен вновь обращенным. Такие сборники составлялись не единожды, но ни один из них не стал полным.
Кроме того, мы разработали специальный подготовительный курс для тех, кого называли «катехуменами», или «оглашенными». Прежде чем стать полноправными членами общины, они должны были ознакомиться с вехами жизни Иисуса, его учением, заветом, данным им нам, узнать о его мученической смерти, воскресении, преображении и вознесении. Кроме того, мы утвердили крестильное изречение, которое теперь произносилось над каждым, по завершении водного крещения: «Все вы, во Христе крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже ни иудея, ни язычника; нет ни раба, ни свободного; нет ни мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе».
С этими словами мы сопровождали мокрого новоокрещеного брата или сестру в трапезную для участия в общей вечере, с великой радостью празднуя их вступление в общину. Кто-то из христиан брал новичка под свою опеку, наставлял и напутствовал его, что особенно требовалось в первые месяцы новой жизни, и становился для него наподобие кровного родственника.
Не скрою, некоторые считали, что мы разводим излишние формальности, не соответствующие духу веры, что для истинного христианина важны не ритуалы и церемонии, а веление сердца, и стать им может всякий, публично признавший Христа Господом. Но постепенно наши скромные требования стали общепринятыми.
Что более всего поражало в те дни — как Иисус притягивал к себе людей. Ведь обращение совершалось усилиями его неумелых, далеких от совершенства последователей, по прошествии долгого времени и, самое главное, без его телесного присутствия.
Доходили до Пеллы и вести о римлянах и Иерусалиме. Повстанцы в городе неожиданно сумели добиться успеха, столь значительного, что это дало им возможность заявить, будто сам Бог помогает им, как это бывало в далеком прошлом. Они заняли большую часть города, а когда Галл, наместник Сирии, по приказу Нерона выступил на юг, чтобы очистить Иерусалим от бунтовщиков, напали на его войско на марше и разгромили. В этом бою полег весь римский арьергард, более четырехсот воинов. Таким образом, первое столкновение завершилось победой зилотов, казавшейся чудом и тем более подтверждавшей толки о Божественном вмешательстве. Повстанцы создавали в Иерусалиме и округах свои органы власти, изгоняя ненавистных захватчиков.
Но, увы, это оказалась не окончательная победа, как та, которую одержал Моисей над фараоном, а лишь начало настоящей войны. Римляне были властителями мира, и поражение в одной или двух стычках для них ничего не значило.
Нерон приказал лучшему своему военачальнику Веспасиану подавить восстание. Этот командир отличался благоразумной осторожностью, а служба в Британии научила его бороться с противником, использующим тактику засад и налетов. Лично возглавив Пятый и Десятый легионы, он приказал своему сыну и помощнику Титу привести из Египта Пятнадцатый легион, а также потребовал от подвластных Риму восточных царьков выставить вспомогательные войска. Очень скоро с учетом союзников под его командованием собралось около шестидесяти тысяч бойцов, больше, чем могли выставить повстанцы.
Когда-то в древности Бог сказал Гедеону, что мощь и численность врага лишь дает Ему возможность показать Свое могущество, но на сей раз Он не воспользовался возможностью продемонстрировать его, воспрепятствовав продвижению римской армии, сильнейшей из когда-либо существовавших в мире.
Выступив из Сирии, Веспасиан двинулся к Иерусалиму через Северную Галилею, где в кровопролитных сражениях у Иотапаты, а также у Тивериады и Магдалы преодолел яростное сопротивление повстанцев и обратив их в бегство.