Глава 61
Свидетельство Марии, прозванной Магдалиной (продолжение)
Как я уже рассказывала, в ранние дни существования нашей общины с моими братьями и сестрами по вере происходило одно удивительное событие за другим. Признаюсь, в своих воспоминаниях мы любим возвращаться в те дни, ибо, оглядываясь назад, можно сказать, что это походило на первые дни после свадьбы, когда жених и невеста всецело поглощены друг другом и не видят ничего вокруг, поскольку все время проводят в спальне новобрачных, отгородившись от прочего мира. Мы в какой-то степени тоже чувствовали себя новобрачными, ибо были избраны Иисусом, чтобы сопутствовать ему в вечности — теперь мы знали это точно— и не просто сопутствовать, но и разделить с ним самый его Дух.
Ибо мы менялись. Я отчетливо видела перемены в других; в Петре вдруг обнаружилась непререкаемая властность, в Иоанне — способность к глубочайшему пониманию вещей, в старшей Марии — благостное смирение, и даже суровый Иаков, отбросив былое презрение, стал ревностным почитателем своего брата.
Но вот какие перемены происходили со мной, я видеть не могла.
Прошло не так уж много времени, и наша деятельность привлекла к себе внимание тех самых гонителей Иисуса, которые обрекли его на казнь и, как они надеялись, положили этим конец его учению. Как-то раз Петр с Иоанном по своему обыкновению отправились на молитву в храм, и когда поднимались по ступеням, им встретился увечный попрошайка. тянувший руку за подаянием. К его удивлению — и не меньшему удивлению окружающих— Петр вдруг вскричал:
— Серебра и золота нет у меня, а что имею, то даю тебе!
Он наклонился, простер к калеке руку и со словами «Во имя Иисуса Христа из Назарета, встань и иди!» потянул его за правое запястье и поднял на ноги. И человек этот мало того что устоял, но, дав уняться дрожи в коленях и лодыжках, сделал неуверенный шаг, потом другой— и громогласно восславил Господа.
Разумеется, это не могло пройти незамеченным, тем более что нищий издавна побирался у Прекрасных ворот храма и многие молящиеся хорошо его знали. Вокруг него, Петра и Иоанна тут же собралась толпа, и Петр, как обычно, стал проповедовать учение Иисуса.
Через некоторое время в сопровождении двоих жрецов-саддукеев появился начальник храмовой стражи. Петр, который уже успел немало поведать людям об Иисусе, так что иные из внимавших в сердцах своих уже приняли Христово учение, был схвачен. Вместе с ним заточили в темницу и Иоанна, и исцеленного нищего. Всем им предстояло оставаться там до суда, назначенного на следующий день. Петра и Иоанна забрали у меня на глазах, точно так же, как по распоряжению этих же властей уводили Иисуса.
Но в отличие от Иисуса их освободили. Они вернулись и рассказали о допросе, которому их подвергли.
— И допрашивали нас те же самые люди, — заключил Иоанн. — Мы были удостоены чести предстать перед первосвященниками Анной и Каиафой.
Именно тогда меня словно кольнуло, я ощутила первый намек на то, что благодаря нисхождению Святого Духа тоже изменилась. До сих пор при звуках имени Каиафа я представляла себе, как прыгну на этого негодяя и выцарапаю ему глаза, и даже хотела раздобыть кинжал зилотов, чтобы вспороть живот Анне. Сейчас же, услышав о них, я ощутила лишь печаль и даже сострадание к этим людям, к их невежеству, слепоте и порожденной этим жестокости.
Моя же собственная озлобленность сошла на нет, хотя я чувствовала себя при этом странно, так, словно у меня отняли какую-то часть тела. «Но ведь они злодеи! — подумала я. — Они достойны кары!»
Однако неизвестно почему давно лелеемый мысленный образ справедливого мщения вдруг утратил всю свою остроту.
— Они допрашивали нас, угрожали нам, но потом вдруг заявили, что отпустят, если мы пообещаем не обращаться более к людям «от этого имени»— сказал Петр.
— Именно так они и говорили, — подтвердил Иоанн. — Ни у одного из них не хватило духу произнести имя Иисуса, словно в одном лишь его звучании заключена великая сила.
— Так оно и есть, — указал Петр. — Ведь я исцелил слабого ногами нищего, сказав ему: «Во имя Иисуса Христа из Назарета, встань и иди!» Затем мы воздели руки и вознесли молитву— продолжил он. — Слова пришли ко мне сами, и я воскликнул: «И ныне, Господи, воззри на угрозы их и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твое! Тогда как Ты простираешь руку Твою на исцеление и на соделание чудес и знамений Святого Сына Твоего, Иисуса».
Разумеется, этим дело не кончилось. Очень скоро всех нас — не только мужчин, но и женщин! — взяли под стражу и заточили в общую тюрьму. Я впервые увидела, что это такое, и, оказавшись там, немедленно прониклась величайшим состраданием к узникам, о которых раньше, признаться, даже не задумывалась. Тюрьма, хотя и не была настоящим подземельем, больше всего походила на мрачную пещеру. Мы сгрудились вместе, стараясь ободрить друг друга, но, честно говоря, я дрожала от страха.
Однако посреди ночи — объяснения этому у меня нет — двери темницы сами по себе распахнулись, и мы, слепо ковыляя в темноте, выбрались наружу. Петр заявил, что врата узилища отверз ангел, явившийся к нему и повелевший ему вновь идти во двор храма, дабы люди могли услышать от него благую весть о новой жизни.
Насчет ангела я свидетельствовать не могу. Возможно, какой-нибудь стражник или тюремщик, проникшийся состраданием к нам или сочувствующий нашему учению, не запер двери на засов, и, когда их случайно толкнули изнутри, они распахнулись. Но даже если это был не ангел, а обычный тюремщик, через него все равно действовал Бог. Господь вообще чаще всего вершит свои земные дела человеческими руками. Я уверена, что это предпочитаемый Им способ.
На следующее утро мы как ни в чем не бывало явились в храм, где принялись наставлять и проповедовать. Да, и я тоже, ибо к тому времени осознала, что если не пророчествовать, то наставлять в учении могу не хуже других. Ясно, что очень скоро мы все снова угодили под стражу.
Снова в темнице! Мария из Магдалы, почтенная женщина (ведь благодаря Иисусу я не была больше одержимой), на сей раз удостоилась привилегии лично предстать перед судом. Теперь мне довелось узнать, что это такое не понаслышке, не только из уст Петра и Иоанна.
Мы предстали перед могущественным синедрионом, тем самым высочайшим собранием священнослужителей, знатоков Закона и старейшин, которое вынесло приговор Иисусу. Предполагалось что в его состав входят семьдесят человек, однако тех, кто сейчас разглядывал нас, было явно меньше. Я пыталась найти среди них лица Никодима и Иосифа Аримафейского, наших тайных сторонников, и мне показалось, что нашла — в самом заднем ряду. Правда, полной уверенности у меня не было.
Каиафа, чье лицо выдавало крайнее напряжение, выступил вперед.
Каиафа! Мой злейший враг. Не так давно я клялась, что непременно изыщу возможность броситься на него с криком мщения на устах и с ножом в руке. Теперь я с удивлением обнаружила, что не чувствую ничего, кроме сожаления и сочувствия к этому заблудшему человеку. Нет, любовью к нему я не прониклась, но искренне печалилась о нем.
— Вас предупреждали, строго предупреждали, не так ли? — вознесся над нами глубокий, мощный голос Каиафы. — Мы повелели вам прекратить проповедовать именем этого человека. Но вы наполняете Иерусалим своим учением и хотите, чтобы кровь этого человека пала на нас.
И тут, неожиданно для себя, я услышала, как говорю в ответ:
— Мы обязаны повиноваться Господу более, чем людям.
— Мы свидетельствуем, что Дух Святой нисходит на повинующихся Ему, — поддержал меня Петр.
Синедрион сначала негодующе загудел, а потом разразился обвинениями и угрозами.
— Святотатство! Кощунство! Казнить их! — закричал кто-то, и его поддержало множество голосов тех, кто жаждал нашей смерти.
— Раз они так верны своему лжепророку, так пусть разделят его участь!
— Пусть умолкнут навеки!
— Погодите! — прозвучал уверенный голос, и вперед выступил один из членов синедриона, как мне сказали впоследствии, некий Гамалиил, уважаемый фарисей и известный знаток Закона. — Мужи Израиля, будьте осторожны с тем, что вы провозглашаете! Как вам известно, были и другие самозванцы, Февда и его четыреста мятежников, Иуда Галилеянин, другие. Каждый из них заявлял, что ему было явлено откровение и что он именно тот вождь, которого искал Израиль. Но все они погибли, и их сторонники рассеялись вместе с ними.
— Ну и что с того? — непонимающе уставился на фарисея Каиафа. — Конечно, мы знаем о них. Так и должно быть. Все самозванцы и еретики подлежат уничтожению, как и их последователи. К чему ты клонишь?
— К тому, что после гибели вожаков искоренять их учения не потребовалось, они сошли на нет сами по себе. Я предлагаю оставить этих людей в покое. Отпустить их. Если их движение от Бога, то Он защитит их, и все старания по искоренению этого учения все равно пойдут прахом. Если же не от Бога, то оно сгинет само, без нашего участия. Все очень просто. Ничего делать не надо. — Он помедлил, потом добавил: — Подумай: что, если они и вправду от Господа? Хочешь ли ты оказаться тем, кто чинит Ему препоны?
Каиафа застыл, окаменев от ярости. Он чуть не задохнулся от возмущения, когда же обрел способность говорить, заявил:
— Отлично! Но даже ты не можешь возражать против того, что они заслужили наказание за нарушение общественного спокойствия. Их подвергнут бичеванию.
«Как Иисуса! — такова была моя первая мысль. Затем пришла вторая: — О Боже, но ведь это жестоко и очень больно».
Храмовые стражники потащили нас на закрытый судебный двор, привязали к столбам и обрушили на наши спины безжалостные удары кнутов, таких же, какими бичевали Иисуса.
Боль была ужасающей, такой, какую я и вообразить себе не могла, хотя бичевание Иисуса видела собственными глазами. Боль, испытываемая при родах, тоже сильна, однако она связана с даром Божьим, и, когда роды проходят удачно, радость затмевает память о перенесенных страданиях, и им уже не придается никакого значения. Мне кажется, в данном случае происходило нечто подобное. Нас избили безжалостно, не только высекли, но надавали пинков, тумаков и тычков древками копий, а уж каждый хлесткий удар бича ощущался кожей как ужасный ожог. Однако мысль о том, что, стойко перенося страдания, мы утверждаемся в верности Иисусу, придавала нам сил и терпения.
Наконец экзекуция прекратилась. Узы распутали, нас освободили, и, в то время как мы едва держались на ногах, нам объявили:
— Помните, что вам запрещается проповедовать именем Иисуса! Петр ухватился за столб, бормоча молитву о даровании ему сил.
Когда мы, шатаясь и спотыкаясь, заковыляли наружу, Андрей неожиданно обернулся и крикнул нашим мучителям:
— Возрадуемся же тому, что мы удостоились счастья перенести поношения и страдания во имя Иисуса!
Затем, прежде чем они сообразили, что это вызов и начали действовать, мы изо всех сил поспешили за ворота. Надо признать, сил у нас было немного; на самом деле мы едва плелись, морщась от боли, так что догнать нас ничего не стоило. Но в погоню никто не пустился.
Мы оказались достойны того, чтобы принять то же наказание, от рук тех же людей. Как и Иисус. Позднее нам довелось услышать свидетельство одного человека по имени Павел о том, что Иисус явился ему и возложил на него миссию. Он претендовал на то, чтобы считаться апостолом Иисуса равным нам. Поначалу эти претензии казались нам нелепыми. Но этот Павел, еврей из Тарса, даже ни разу не видевший Иисуса при жизни, утверждал, что Иисус явился ему и более того, облек его полномочиями.
Суть дела заключалась в том, что если Иисуса этот Павел не знал, то нас, его последователей, знал очень хорошо — и рьяно преследовал. Ревностный сторонник Каиафы, твердокаменный фанатик, он был самым безжалостным гонителем наших братьев и сестер и неотступно преследовал их даже за пределами Израиля, неизменно обрушивая на их головы жестокие наказания.
Его ненавидели и боялись повсюду, и, когда он неожиданно отбыл с очередной карательной миссией в Дамаск, наша община в Иерусалиме вздохнула с облегчением.
А потом, возвратившись, этот суровый гонитель вдруг во всеуслышание объявил, что Иисус изменил его жизнь. Павел явился к нам не потому, что нуждался в нашем признании и одобрении — по его твердому убеждению, получивший полномочия от самого Иисуса ни в чем подобном не нуждается— но для того, чтобы как можно больше разузнать о земной жизни нашего учителя, о его словах и деяниях. При этом говорить он пожелал лишь с Петром и братом Иисуса.
И что нам было с ним делать? Если мы и вправду верили, что Иисус жив и поныне, то должны были признать, что он мог явиться кому угодно. Но как могли мы принять таких людей или хотя бы понять их? Ведь их опыт общения с Иисусом столь резко отличался от нашего. Однако мы осознавали, что не нам судить их и уж тем более оскорблять их недоверием.
Я уже говорила, что в те ранние дни мы уподобились сначала женихам и невестам, потом маленькой дружной семье и, наконец, большому клану. Все мы знали друг друга доверяли своим товарищам, ревностно сравнивали личный опыт и доставшиеся каждому из нас дары Святого Духа, обсуждая их по ночам в различных пристанищах по всему Иерусалиму. Деньги и припасы у нас были общими, и все решения мы принимали сообща после горячей молитвы о Божьем руководстве и наставлении.
И мы ждали возвращения Иисуса. Мы верили, что он может вернуться в любой момент. Разве вестники на горе Елеонской не объявили нам, что он вернется, так же, как и покинул нас? Один раз он уже воскрес и нежданно объявился среди нас, как же нам было не верить в то, что такое может произойти снова? Мы были убеждены в том, что разлучены лишь на время — на краткое время.
Иногда по утрам я просыпалась с убеждением, что это должно произойти сегодня. Я знала, что сегодняшний день не может оказаться таким же, как все. Иисус явится — может быть, когда все мы соберемся к трапезе, а может, только кому-то одному из нас… В такие дни, отправляясь по своим делам, я всегда держалась настороженно и постоянно озиралась по сторонам. И день неизменно заканчивался ничем.
Павел — мне по-прежнему трудно принять его по-настоящему, но нельзя не признать, что он порой высказывал весьма глубокие мысли, — так вот, он писал, что как-то стал молить Бога избавить его плоть от некоего мучительного «жала», и получил такой ответ: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».
Как мне кажется, в известном смысле такой же ответ был дан и мне. Поняв это, я перестала ожидать скорого возвращения Иисуса, задолго до того, как к тому же пришли остальные.
Наша иерусалимская община продолжала прирастать, и скоро среди нас появились отдельные группы, объединявшие говоривших по-гречески и по-арамейски. Община начала разделяться, и это было неизбежно, последователей Иисуса стало уже слишком много, и они уже не могли убираться в одном месте. Все это привело к определенным трениям и непониманию — скоро появились «люди Петра», «люди Марии», «греческие иудеи из синагоги свободных людей» и так далее.
Когда меня спрашивали, каким словом можно было бы описать то время, я честно отвечала: больше всего мне запали в память раздоры. Обвинения в предпочтениях и потворстве своим — почему это греческие вдовы получают помощь за счет еврейских? — и тому подобные склоки стали буквально разрывать нас на части, задолго до того, как это стали делать на аренах хищные звери Нерона. Таким образом, наши ранние дни, опьяняющие, бурные, полные экстаза, подошли к концу.
Серьезным предметом для споров стал вопрос о допущении в нашу общину неевреев. Среди нас было немало людей, говоривших только по-гречески, но они оставались иудеями по вере, однако, по мере того как слава о нас ширилась, среди желающих познать Иисуса появлялось все больше и больше язычников, пока наконец их не стало больше, чем детей Израиля. Стыд и позор, но теперь мы страдали уже не только и не столько от нападок извне, но и от нарастающей враждебности внутри нашей общины. Выхода никто не видел.
Откровение и наставление получил Петр. Находившийся в ту пору в Яффе, он поднялся на крышу для полуденной молитвы, и тут на него снизошло видение. Он увидел огромную скатерть, спустившуюся с неба, и, когда она развернулась перед его взором, на ней кишели нечистые твари, которых Закон Моисеев запрещал употреблять в пищу. Там были змеи, черепахи, раковины с морскими моллюсками, кролики и свиньи. Даже смотреть на эту мерзость было противно, и, когда грянул громовой глас приказавший Петру: «Встань, Петр, и ешь!» — Петр в ужасе отпрянул и дерзнул даже возразить голосу, который казался Божьим, но мог принадлежать и Сатане:
— Нет, Господи, ничего скверного и нечистого никогда не входило в уста мои.
— Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым! — повелительно произнес голос.
Петр, упорствуя, дважды повторял свои возражения, но дважды же получил ту же самую отповедь. А затем видение исчезло: и скатерть, и снедь — все растворилось в воздухе.
В двери внизу стучались: как оказалось несколько язычников из Кесарии искали Петра. И не просто так, а потому что их главе, римлянину Корнелию, было явлено видение, в котором Господь повел ему отыскать этого апостола.
Как он мог отказаться? Петр последовал за посланцами в дом Корнелия, поведал находившимся там об Иисусе, после чего многие из них приняли крещение. Таким образом, они — язычники, римляне! — вступили в наше сообщество. Это значило, что теперь мы должны были разделять с ними трапезу и относиться к ним как к братьям.
Да, в ту пору рушились многие запреты. Один из нас сподобил крещения скопца-эфиопа. Хотя в Законе Моисеевом ясно сказано, что никто, лишенный мужества раздавливанием ли, отрезанием ли, не может войти в собрание Господне.
«Но вы не вспоминаете прежнего и о древнем не помышляете. Вот, я делаю новое; ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать?» Не это ли предрекалось в Писании? Впрочем, в Писании говорилось о многом, вопрос состоял в том, как нам исполнить предначертанное.
Естественно, по поводу того, что и как нам делать, имелось множество мнений и разночтений, выливавшихся в бурные споры. Часть из нас во главе с братом Иисуса Иаковом настаивала на том что сейчас, когда мы ступаем на новую, неизведанную почву, именно неукоснительное соблюдение Закона Моисеева позволит нам двигаться в верном направлении, не оступаясь и не сбиваясь с пути. Он и его сторонники ратовали за то, чтобы и дальше молиться в храме, строго соблюдать все ограничения и запреты и вообще превзойти своим благочестием фарисеев. Они слышать не хотели о том, что сам Иисус порой отступал от Закона и всячески стремились доказать, будто его последователи есть самые верные стойкие ревнители древних обычаев.
Другие говорили, что Иаков цепляется за то, что ушло, а они желают идти вперед.
Иаков игнорировал несогласных и железной хваткой удерживал Иерусалимскую церковь. Казалось странным, что даже Петр шел ему на уступки. Как я полагаю, это объяснялось распространенным в то время мнением о том, что избранность Иисуса предопределена его царской кровью, а стало быть, и те, кто одной крови с ним, его родные, имеют право на особый почет и привилегии. С этим мы ничего не могли поделать. Повсюду велись разговоры о потомках царя Давида и о пророчествах, связанных с продолжателями его рода. Да и как могло быть иначе, если в Священном Писании и традициях нашего народа происхождению придавалось столь огромное значение и люди гордились тем, что пошли от чресл Авраамовых.
Из этого следовало, что родичи Иисуса образовывали Святое Свойство, столь же чтимое, как и дом Давидов. У Иисуса были братья, и с этой точки зрения их первенство перед всеми прочими не подлежало сомнению. И хотя этот устаревший взгляд на вещи опровергался самим Иисусом и ниспосланным им на нас Святым Духом, он укоренился так глубоко, что преодолевать его пришлось очень долго, и окончательно это не удалось и по сей день. Даже сейчас Симеон, двоюродный брат Иисуса почитается как глава нашей церкви. При этом он находится на подозрении у римлян не как христианин, а как предполагаемый потомок дома Давидова. В Риме опасаются, что популярность этой царской семьи у еврейского народа может привести к тому, что ее отпрыск поднимет очередной мятеж, заявив свои права на престол.
Иаков, со своими Моисеевыми и раввинскими ограничениями и запретами, довел многих из нас до того, что мы стали устраивать молитвенные собрания отдельно. Я, например, не чувствовала необходимости ходить на его сборища и выслушивать его поучения. То, что он, пусть с опозданием, признал своего брата, не могло не радовать но атмосфера на его собраниях царила удушливая.
Но куда опаснее косности приверженного старине Иакова были гонения со стороны влиятельных еврейских священнослужителей. После того как одного из нас, выходца из грекоязычных евреев по имени Стефан, побили камнями, а клевреты синедриона провозгласили, что каждого еврея-«вероотступника» ждет суровая кара, многие ударились в бега. Некоторые осели в Самарии, где их проповедям охотно внимали и где многие принимали нашу веру, другие же разбрелись еще дальше, так что лет через десять после свершившегося на Голгофе распятия наши единоверцы имелись уже в столь отдаленных краях, как Эфиопия, Рим, Кипр и Дамаск.
На просьбу, высказанную Иаковом Большим — воссесть по правую руку от Иисуса и испить из чаши его— последовал ужасный отклик со стороны нашего другого врага, царя Агриппы, сменившего на престоле Антипу.
В то время некоторые из нас проживали в Иерусалиме, где пытались изменить неверный путь, на который направил нашу церковь Иаков, брат Иисуса. Среди них особым красноречием выделялся Иаков Большой, чьи проповеди собирали целые толпы. Правда, влияние другого Иакова это не слишком поколебало, но привлекло внимание Агриппы, который хотел повысить свой пошатнувшийся авторитет за счет гонений на христиан. Иаков Большой пришелся тут как нельзя кстати, поскольку проповедовал он открыто и взять его под стражу можно было без особых хлопот. Что и сделали солдаты Агриппы прямо на моих глазах. Когда Иаков проповедовал на Верхнем рынке, к нему подошли сзади, схватили и заковали в цепи.
Нас брали под стражу и прежде, но до сих пор гонения осуществлялись лишь от имени священства, полномочия которого были ограничены. На сей раз против нас впервые обратилась светская власть, что повергло нас в ужас. Нам оставалось лишь молиться о спасении Иакова Большого и верить что Господь не оставит наши мольбы без ответа.
Увы, в один ветреный летний день из дворца пришло известие о том, что Иаков бар-Зеведей приговорен к отсечению головы, каковое состоится прилюдно. Отсечение головы… Не приходилось сомневаться, что этой не позорной казни его предали исключительно из уважения к заслугам семьи, издавна тесно связанной с двором и первосвященниками.
Иоанна это известие ошеломило, он был буквально раздавлен. Иаков, — без конца повторял он, уронив голову на руки и раскачиваясь из стороны в сторону, — Нет! Нет! Нет!
Пока мы растерянно стояли вокруг, мать Иисуса, жившая, как они обещали ему с братьями Зеведеевыми, в Иерусалиме, склонилась над Иоанном, утешая его.
— Иоанн, сынок… истинный сын мой, ибо Иисус завещал мне считать тебя таковым, пожалуйста, не терзай себя горем. Разве это не тот некоторый твой брат просил для себя давно, еще во времена ученичества? Разве ты не помнишь, что ответил ему Иисус?
Иоанн поднял на нее глаза.
— Я никогда этого не забуду. «Воистину, изопьешь ты чашу мою», но ведь тогда мы понятия не имели, о чем просим. Если бы Иисус сказал нам…
— Но теперь ты знаешь, что это значит. Что же, ты хочешь взять свои слова обратно?
— Ни в коем случае, я по-прежнему готов испить сию чашу. Но мой брат… мой бедный брат! — Иоанн отвернулся. — Это слишком высокая цена. Принять такую смерть…
— Он сподобился не столь мучительной кончины, как его учитель— напомнила старшая Мария.
— Да, конечно. Я знаю, но… — Иоанн снова уронил голову на руки и заплакал.
Он не смог заставить себя стать свидетелем казни, хотя расправу можно было увидеть через открытые дворцовые ворота. Не смогли и мы, поскольку чувствовали, что нам этого не перенести. Мы собрались вместе в просторном доме Иоанна, таком прохладном и светлом, и истово молились в то время как Иаков Большой встретил свою смерть. Встретил, как нам рассказали потом, отважно, не склонив головы и не отрекшись от своей веры.
Смерть первого из апостолов, принадлежавшего к числу приближенных учеников Иисуса, потрясла всех нас, ибо до той поры мы полагали, что находимся под защитой длани Господней. Разве не она отверзла врата темницы, куда был брошен Петр и остальные? Разве не ходили мы до сих пор свободно по улицам Иерусалима, презирая злобные нападки высшего священства и своих врагов? Мы верили, что наша святая миссия хранит нас.
В присутствии всех христиан Иерусалима мы с горестными вздохам и слезами положили тело Иакова в скальную гробницу неподалеку от садов Никодима. Иоанн едва стоял на ногах, и его приходилось поддерживать.
— Иаков, Иаков! — не переставая стенал он. — Бедный мой Иаков!
— Сейчас с ним Иисус, — утешил его Петр. — Он ждал его.
— Но Иисус и с нами, — прошептал Иоанн. — И для этого нам не понадобилось умирать.
Слезы текли по его щекам.
Казнь Иакова была пробным шаром, запущенным Агриппой, который упорно добивался популярности. Поняв, что часть населения с одобрением встретила эту жестокую расправу, он объявил настоящую охоту на христиан. В пасхальные праздники схватили и бросили в темницу Петра, остальные прятались по домам обращенных и сочувствующих горожан, согласившихся укрыть нас от властей.
Хотя мы опасались за свою жизнь, вопрос о том, чтобы прекратить проповедовать и рассказывать людям об Иисусе, даже не поднимался. Мы не могли замолчать, недаром же Петр сказал в лицо Каиафе: «Мы не можем не свидетельствовать о том, что видели и о чем узнали». Поэтому все наши ухищрения были направлены не просто на то, чтобы выжить, но и продолжить распространять учение.
К величайшей нашей радости, Петр уцелел! Рано поутру он явился в дом, где мы проводили молитвенное собрание, и караулившая у дверей женщина, увидев его, едва не упала в обморок, приняв нашего друга за привидение. Она влетела к нам в комнату, крича, что к нам явился призрак, но, устремившись к двери, мы увидели там Петра, живого и здорового, но потрясенного и недоумевающего. И было отчего: Петр сам не мог понять, что с ним случилось, и не сон ли это.
— Я… я обнаружил, что бреду по аллее, — пробормотал Петр. Выглядел он ужасно: волосы всклочены, одежда изорвана в лохмотья. — Казалось, все это мне снится. Я не знаю, как выбрался из темницы, как попал туда. Я думаю… думал… что меня вел ангел. Потом ночная прохлада и запахи аллеи убедили меня, что это не сон.
Кто-то всунул ему в руки чашу, и он осушил ее одним глотком. После чего жадно набросился на принесенную еду, хлеб и сыр.
— Стало слишком опасно, — промолвил Петр, утолив первый голод, — Мне нельзя больше здесь оставаться.
— Не думаю, чтобы за нашим домом следили, — возразила хозяйка, мать одного из наших товарищей, которого звали Марком.
— Я имею в виду не дом, а Иерусалим. Мне настоятельно необходимо покинуть его, так же как и всем тем из нас, чьи имена известны властям.
— Но… куда ты направишься? — растерянно спросил Иоанн.
— Туда, где меня никто не будет искать. В Рим.
— В Рим? — воскликнула мать Иисуса.
— Да, я отправляюсь прямо в Рим. Тамошние евреи, наши братья, должны услышать мою историю.
— Но Калигула ненавидел наш народ…
— Говорят, Клавдий относится к нам терпимее. Новый император, в отличие от своего предшественника, не провозгласил себя богом. В любом случае нам просто необходимо основать церковь в Риме: что ни говори, это столица мира.
— Рим! Но это наш враг…
— Трудно вообразить Мессию, который пришел не уничтожить римлян, а умереть за них, — тихо промолвил Петр. — Но если мы признали, что язычники могут приобщаться к истинной вере, это распространяется и на римлян, в том числе и на римлян, живущих в самом Риме.
— Римляне… Да, конечно, некоторые из них приняли наше учение, однако совать голову в самое их гнездо… О Петр, лучше бы тебе этого не делать! — Иоанн мягко дотронулся до его плеча.
— Я должен! — заявил Петр, взглянув Иоанну прямо в глаза. — Так повелел мне Иисус. И еще я должен попрощаться с вами, ибо понимаю, что, скорее всего, ни с кем из вас уже больше не увижусь.
Так мы лишились и Петра. Один за другим первые ученики Иисуса рассеивались в этом мире: кто погибал, кто уходил навсегда. Неожиданно я ощутила себя отчаянно одинокой.
