Глава 56
После праздничной толчеи улицы Иерусалима выглядели тихими и опустевшими. По случаю Шаббата рынки были закрыты, уличные прилавки перевернуты, навесы убраны.
Со странно обострившимся восприятием Мария, присматриваясь к зданиям в богатой части города, отмечала резьбу на каменных фасадах и тяжелые деревянные ставни, гадая, сколько все это может стоить, и тут же удивляясь себе: какое это может иметь значение? Ничто не имело значения теперь. Они с Иоанном торопливо шли мимо этих зданий, мимо дворца Пилата, за ворота, повторяя путь, пройденный днем раньше. Дворец выглядел пустым и безлюдным, если не считать нескольких караульных на стенах. Плиты, мостившие двор, были вымыты начисто. Не осталось ни единого пятнышка крови, никаких следов того, что случилось вчера.
Они вышли за ворота и ступили на тянувшуюся по каменистой почве тропу приговоренных. Оба — и Мария, и Иоанн — чувствовали: что-то заставляло их вернуться, вновь измерить шагами уже пройденный путь, как будто это каким-то образом могло облегчить боль или приблизить их к Иисусу. Они шли по его стопам, следовали его крестным путем, разделяли его ношу, что не могли сделать вчера, когда все происходило на их глазах.
День выдался пасмурный и облачный. Обманчиво ясное солнце предыдущего дня скрылось за тучами, словно сознавая, сколь неуместен был бы сейчас его жизнеутверждающий свет. Мария и Иоанн, понурив головы, брели по продуваемой холодным ветром равнине. Слов не было, свое горе они делили друг с другом молча.
Приблизившись к цели, они увидели впереди три креста, ныне пустых и ожидавших новых жертв.
Мария замерла на месте.
— Я… я не могу смотреть, — вырвалось у нее. — Не могу, и все…
Она отвернулась. Иоанн остановился рядом. За открытым каменистым пространством виднелся холм, куда Мария бежала после своей краткой безнадежной попытки спасти Иисуса.
— Я… давай отойдем за него.
Мария хотела спрятаться, хотела, чтобы эти кресты, эти страшные орудия жестокой казни, не маячили перед ее глазами, пока она набирается мужества, дабы завершить задуманное.
Вместе они направились к холму. На ходу Мария вспоминала свое бегство: как она задыхалась, как скользили на мелких камушках ноги. Но тогда… если бы только она могла вернуться во вчерашний день! Иисус был еще жив, она обернулась бы и увидела его. Живого! А сейчас перед ее глазами откроется лишь пустота. Тропа и крест.
Мария и Иоанн вскарабкались на холм, точь-в-точь как она в прошлый раз, только гораздо медленнее, и добрались до вершины. Внизу расстилался сад — сад, который казался здесь совершенно неуместным. В сад она вчера не входила. Она остановилась здесь, слыша крики толпы и понимая, что не может бежать.
Внизу, в тусклом свете дня, виднелись кроны деревьев. Мария стояла неподвижно, не чувствуя себя способной вернуться на Голгофу, на лобное место. Прежде они немного побудут в саду, совсем чуть-чуть. Они спустятся туда, под деревья, под сень их крон с шевелящимися на ветру ветвями и отливающими серебром листьями.
А у одного дерева ветка не качается; клонится вниз, и на ней вроде бы что-то висит…
При виде темного свертка, болтавшегося под одной из прочных ветвей, у Марии вырвалось слабое восклицание. Она сразу поняла, что это никакой не мешок, а что-то гораздо более длинное и тяжелое, что-то, медленно… очень медленно покачивающееся на ветру…
— Оставайся здесь! — сказал ей Иоанн, а сам осторожно, словцо боялся спугнуть то, что там находится, направился к дереву.
Мария видела, что как раз в тот момент, когда Иоанн приблизился, висевшее нечто развернуло ветром.
— О Боже! — вырвалось у Иоанна. — О Боже!
Забыв о его просьбе оставаться на месте, Мария со всех ног ринулась к нему.
— Боже, Боже! — продолжал восклицать Иоанн. Свисавшая с ветки фигура снова качнулась, и Мария увидела потемневшее, вздувшееся лицо Иуды. Крик ужаса умер в ее горле. Глаза повесившегося уже выклевали птицы, красный, распухший язык вывалился из открытого рта, голова резко наклонилась вправо и почти лежала на плече. Труп смердел так сильно, что ветер не мог разогнать зловоние. Мария закрыла рот руками и отвернулась.
Иуда покончил с собой потому, что предал Иисуса! Как будто самоубийство могло повернуть события вспять!
— Слишком поздно, поздно! — воскликнула Мария. — Все бесполезно, все! Твое раскаяние так же бесполезно, как и твоя жизнь! — Ненависть, разъедавшая душу Марии, не ослабла, ее не могла победить даже смерть. — Я рада, что ты не покаялся вовремя и не последовал за ним на Голгофу, ведь тогда он простил бы тебя, а тебе не может, не должно быть прощения! Будь ты проклят навеки! Навеки!
— Мария! — потрясенно произнес Иоанн.
— Ты не знаешь, каким он был, не понимаешь! Он был одержимым, ему не может быть прощения, он заслужил вечную погибель! Разве сам Иисус не назвал его сыном проклятия? Не сказал, что он обречен на погибель?
Ветка заскрипела под тяжестью снова качнувшегося тела, и болтающиеся ноги почти коснулись земли.
. — Пусть это будет единственным успокоением, которое ты обретешь! — выкрикнула Мария. — Чтоб тебе вечно болтаться на веревке! Смотри, Иоанн… у него наш кошель, — вдруг заметила она, — Кошель с нашими общими деньгами, он ведь был нашим казначеем. Надо забрать деньги…
— Оставь его и его деньги, — сурово велел Иоанн. — Неужели ты хочешь прикоснуться к нему?
— Нет! — Мария всхлипнула. — Нет!
— Тогда пойдем. Это место смерти хуже Голгофы.
Иоанн потянул ее прочь, и они удалились от дерева, скрипящего и постанывающего под тяжестью тела самоубийцы.
Вскоре Мария и Иоанн уже стояли у подножия среднего из трех крестов. Царила тишина, лишь порой шелестела на ветру низкая трава. Вчера здесь было столько криков и боли, а сегодня такая гробовая тишина! Как будто весь этот ужас куда-то исчез, словно его высосала пустота.
Они преклонили колени, вознесли молитву, и Мария прошептала:
— Мне кажется, что зло ушло, но я не знаю куда. И почему.
В снятом внаем доме люди медленно и бесцельно бродили по комнатам, не оправившись от ошеломляющего удара. Переговаривались они почти шепотом, как будто боясь, что их подслушают, и беспрестанно нервно выглядывали в окна. Однако снаружи царило полное спокойствие, подобающее Шаббату. Когда Мария и Иоанн вернулись, все взоры с ожиданием обратились к ним.
— Друзья мои, — промолвил Иоанн, — мы должны сообщить вам о том, что видели. Иуда мертв. Он повесился.
Кто-то вскрикнул, кто-то охнул и застонал. Удивляться не приходилось, они не знали всей правды, не знали всей меры его предательства. Мария хотела открыть им глаза, поведать обо всем, но что-то ее остановило. Ненависть, еще недавно казавшаяся всепоглощающей. притупилась, как будто посещение Голгофы смягчило ее сердце.
— Помолимся за него! — провозгласил Петр, вставая.
Пока другие произносили слова молитвы, Мария молчала.
— Нам… нам нужно купить еды для вечери, — промолвила она по окончании моления. — И бальзам… чтобы потом умастить тело Иисуса.
— Мы не хотим есть, — послышался тихий голос матери Иисуса, сидевшей в тени в дальнем углу.
— Конечно, всем нам не до еды, но мы должны заставить себя есть, — заявила Мария, в то время как удрученные, павшие духом ученики рассаживались после молитвы. — Этого хочет от нас Иисус.
Она и сама не знала, откуда это взяла, но была уверена в своих словах так, словно он только что шепнул их ей на ухо, стоя у нее за спиной.
С закатом, обозначившим окончание Шаббата, снова открылись рынки, и множество народу высыпало на улицы, спеша за покупками. Мария с Иоанном тоже отправились купить еды и ароматических масел. По дороге они вновь заговорили о том, что увидели в саду.
— У Иуды вроде бы отец в Иерусалиме, — сказал Иоанн, — Надо, чтобы кто-нибудь ему сообщил. Мы знаем его семейное имя — Искариот.
— У нас есть более важные дела, — заявила Мария. — Вот управимся с ними, тогда будет видно.
Есть ли у них какие-нибудь обязательства по отношению к семье Иуды? Что бы сказал по этому поводу Иисус? Мария не знала. Нет, точнее сказать, знала, но не хотела себе в том признаваться. Не нравилось ей это. Да и не к спеху, дело не первостепенное. Иуда подождет.
Хлеб, вино, сыр, чечевица, зеленый лук, лук-порей, паста из смокв — они купили обычную еду. Незатейливую, но сытную и питательную. Как раз то, что требовалось им для поддержания сил.
В знак траура пренебрегая столом, ученики расселись на твердом полу комнаты, образовав овал. Здесь не было верхнего или нижнего конца, не было почетных мест, ибо все были равны. Все уцелевшие ученики вновь собрались вместе, но отсутствие Иуды, казалось, тяготело над всеми, угнетая душу каждого из них. Более того, возникло ощущение, что и другой отсутствующий, хозяин дома Иосиф Аримафейский, тоже в некоем мистическом смысле пребывает с ними.
Корзинка с хлебом пошла по кругу, чтобы каждый мог отломить себе кусок. Наклоняясь, они зачерпывали из горшка чечевицу, передавали друг другу лук и сыр. Под конец по кругу пустили кувшин, и все, один за другим, наполнили чаши вином.
Пришло время произнести благословение. Трапезу, особенно по завершении Шаббата, полагалось благословлять, но на сей раз в комнате висело удручающее, гробовое молчание. Их хватило только на то, чтобы наполнить тарелки и чаши, но разве смогли бы хоть чьи-то уста произнести здесь, сейчас слова благодарности? Как можно призвать благословение Бога, если он покинул их? Он оставил Иисуса в его страшный час, а стало быть, сейчас все последователи Иисуса были покинуты вдвойне. Бог, наверное, взирал на них в недоумении. Или, хуже того, насмехался.
Наконец Петр поднял свой ломоть хлеба и, благоговейно держа его обеими руками перед лицом, медленно произнес:
— Наш учитель говорил, что это его плоть. Он говорил, что это хлеб нового завета, — Петр приподнял ладони, как бы предъявляя всем лежащий на них кусок. — Я не понимаю, что это значит, но таковы были его слова. И он говорил, что, вкушая сей хлеб, мы должны вспоминать его.
Свет лампы падал прямо на ломоть в руках Петра, и Мария вздрогнула, ибо взору ее вдруг предстали руки Иисуса, так же державшего хлеб на последней вечере. Его пальцы, сильные, но длинные и тонкие в отличие от толстых, неловких пальцев Петра — Сие есть тело мое, — сказал он, — Сие есть тело мое.
Все как один поднесли хлеб к губам, и в этот миг Иисус воистину пребывал с ними. И хлеб уже не был просто хлебом, но действительно преобразился в его мистическую плоть.
«Но Иисус мертв и лежит в гробнице, — подумала Мария. — В гробнице, которую мне завтра предстоит посетить».
Ученики с озадаченным видом жевали хлеб. Похоже, все чувствовали одно и то же.
Скудная трапеза продолжилась, и, когда все подняли чаши, Петр возгласил:
— Сие же есть кровь моя, кровь нового завета, что будет пролита за многих, во искупление грехов. Так он говорил.
Медленно, задумчиво они отпили из чаш.
Говоря эти слова, Иисус заверял их, что будет с ними на каждой трапезе, пока они живы. И в этот вечер он действительно пребывал с ними. Вино, темное и крепкое, воистину казалось кровью.
— Мы… мы остаемся здесь, — промолвил под конец Петр. — Нам должно держаться вместе. И никогда не забывать.
— Но без Иисуса что мы будем делать вместе? — Голос Фомы звучал горестно. — Он говорил нам о любви, о служении, но это было обращено лично к каждому из нас. Он не указывал на то, что мы должны действовать сообща, и уж тем паче как именно нам действовать. Не правильнее ли будет просто разойтись по домам и провести остаток дней, вспоминая Иисуса?
— Воспоминания тускнеют и стираются, — с неожиданной страстностью заявил Иоанн. — Не думаю, чтобы Иисус ждал от нас только сохранения памяти о нем.
— Но чего еще, если это все, что у нас осталось? — спросил Петр. — Он даже не записал ни одной своей проповеди, ни одной притчи. Даже в этом нам приходится полагаться лишь на собственную память.
— Я кое-что записал, — возразил Фома. — Но конечно, эти записи неполны.
— Все прошло, все кончено… — пробормотал Петр. — Конечно, мы всегда будем помнить его, чтить его, может быть, раз в год будем собираться вместе… Преломлять хлеб, пить вино и говорить о нем. Но… — Не закончив фразу, он отхлебнул из чаши.
Снаружи сгущалась тьма. Круг был разорван, Иисуса не стало. Но в то же время, что бы там ни говорил Петр, он в каком-то смысле присутствовал здесь и повсюду. Почему Петр не видит, не замечает этого? Мария посмотрела на ломоть. Означали ли слова Иисуса, произнесенные им над хлебом в ту вечерю, что чудесное преображение коснется и каждого куска, преломленного в будущем во имя его? Хлеб был другим. Ей даже почему-то не хотелось доедать его, хотя она знала, что сделает это вопреки нежеланию. Медленно Мария поднесла ломоть ко рту и еще раз надкусила. Ну конечно, Иисус здесь, рядом с ними. Почему остальные этого не видят?
Неожиданно Мария почувствовала себя защищенной, пребывающей в безопасности. Да, все они смертельно напуганы, но эта странная маленькая церемония действительно, пусть на краткий миг, вернула к ним Иисуса. Потом все исчезло, развеялось, как тают видения или утихает восторг, но если кто-то успел ухватить этот миг и воспользоваться им, чтобы укрепить свои силы, тогда…
Лик Моисея, прояснившийся после разговора с Богом, потускнел. Благодать Господня, осенявшая новопостроенный храм Соломона, покинула его. То ощущение глубочайшей силы, исходящей от Иисуса, которое она испытала под мокнувшим под дождем навесом, тоже со временем ушло. Однако это не делало все перечисленное менее реальным.
«Почему Господь не позволяет нам удержать эти великие мгновения? — мысленно вскричала Мария. — Будь мы способны видеть их, держаться за них, возвращаться в минуту слабости… тогда мы не колебались бы. Почему же Бог отнимает это?»
Мария уставилась на свою чашу, на дне которой еще осталось несколько капель вина. Вина Иисуса, через которое он присутствует среди них.
«Говорю вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного, до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца моего».
Таковы были его слова. Но никогда более ему уже не испить вина с ними.
— Нам надо отдохнуть, — сказал Петр.
Все согласились. Они собрали со стола остатки еды, включая вино и хлеб.
На этом все завершилось, и Иисус, незримо пребывавший с ними, оставил их.
Они спали — или, во всяком случае, пытались спать. Потушили свет и улеглись. Мария слышала обычные ночные звуки. Кто-то ворочался, у кого-то поскрипывала кровать, до нее доносилось сопение и жалобное постанывание.
«Как только забрезжит рассвет, я пойду в гробницу, — сказала себе Мария. — Я бы и сейчас пошла, но…»
По правде сказать, перспектива ковылять к гробнице по усыпанной камнями земле в кромешной тьме повергала в страх. А уж необходимость в той же тьме войти в могильную пещеру — и вовсе.
У ее изголовья стояли три маленьких сосуда с ароматическими маслами для помазания: смирна из Эфиопии, гальбан, сладкая восковая смола из Сирии и самое драгоценное из всех, благоуханное нардовое масло из Индии. Его было нелегко найти даже на богатом иерусалимском рынке, а стоимость оказалось такова, что Мария, сумевшая приобрести лишь крохотный флакончик, радовалась и этому.
Как долго тянется ночь! Ей не терпелось отправиться в путь. Какое-то лихорадочное чувство заставляло Марию спешить с исполнением последнего долга. Она хотела поскорее приступить к делу… и чтобы все быстрее осталось позади.
Спала ли она? Видела ли сны? Трудно сказать, со смертью Иисуса в ее голове все так перемешалось. Мария услышала первых петухов, но за окном по-прежнему царила непроглядная темень. Потом петух прокукарекал еще раз, где-то в отдалении прогромыхала по булыжнику ранняя повозка — верный признак начала нового дня.
Мария молча поднялась и обулась. На ночь она не раздевалась, чтобы, проснувшись в сумерках, не возиться с одеждой и не будить остальных. Сейчас ей оставалось только накинуть плащ, лежавший в ногах постели, и взять в руки три склянки. В дверях Мария задержалась и оглянулась на темную комнату.
«Я люблю вас всех», — не разжимая губ, сказала она.
Город еще спал, повозка, шум которой Мария слышала, наверное, была самой первой. Пробирало утренним холодом, над головой хаотично поблескивали искорки звезд. Убывающая луна еще висела в небе: время было скорее ночное, чем утреннее.
Однако до ее слуха уже доносилось пение ранних пташек, гнездившихся в ветвях деревьев за городскими стенами. Ну конечно, ведь сейчас весна, время брачных игр, строительства гнезд… При нынешних обстоятельствах расцвет природы воспринимался учениками Иисуса как издевательство. Громкий щебет и переливчатые трели, словно стремившиеся быстрее разогнать ночь, сопровождали Марию на всем пути по каменистой равнине.
Лунный свет, отражавшийся от серых скал, помогал ей не сбиться с пути и не покалечить ноги. К ее облегчению, никто за ней не увязался: Мария, хотя и не скрывала своего намерения, напрямую присоединиться к ней никого не приглашала, именно потому что боялась: а вдруг кто-то вызовется? Особенно мать Иисуса.
Мысль о камне, закрывавшем вход в пещеру, пришла ей в голову, только когда Мария приблизилась к гробнице. Большой, тяжелый камень. До сего момента она если и вспоминала о нем, то в поэтическом смысле, как о чем-то отделяющем свет от тьмы, но не как о реальном препятствии, имеющем немалый вес.
«Я справлюсь с ним, — твердо сказала она себе, — сдвину его, он находится там недолго, еще не просел, и мне удастся его отвалить. Не может быть, чтобы не удалось».
За поворотом начался сад, свежая зелень которого различалась даже в раннем сумраке. До сада ей пришлось добираться по неровной, каменистой тропе, а теперь Мария словно перенеслась в Эдем. Под нога ей лег травяной ковер, а над головой зашелестели кроны цветущих деревьев. Ближе к могильному склону располагались клумбы с аккуратно высаженными розами и какими-то другими цветами, какими именно — не разглядеть. А под цветущим миндальным деревом, приглашая присесть, стояла каменная скамья.
Мария опустилась на нее и поставила сосуды с благовониями у ног, намереваясь дождаться рассвета. Чувствуя, что поступила правильно, в ранний час придя сюда, в этот дивный сад, где пребывал ныне дух Иисуса, она склонила голову и стала горячо, искренне молиться. Молиться за учеников, своих товарищей, за заблудших родных, с которыми ей пришлось расстаться, за себя, чтобы хватило отваги войти в гробницу, и, конечно, за Элишебу. За то, чтобы как-нибудь, когда-нибудь они снова встретились и она обрела прощение, а дитя ее — благословение в этой жизни.
«Пусть ей будет дано больше, чем могу предложить я, — думала Мария, — ибо сама я ныне понятия не имею, как жить дальше».
Я последовала за учителем, которого объявили преступником, — и сама моя жизнь ныне в опасности. Я по-прежнему не настоящая мать для нее, все еще нет.
О Элишеба, сейчас, пожалуй, даже более, чем когда-либо, я должна вверить тебя Божьему попечению. Лишь на него, а не на людей все мои упования.
Иисус тоже уповал на Бога уповал на Бога, но был оставлен им на крестные муки. Он допустил, чтобы Иисус взывал к Нему на потеху толпе, кричавшей: «Пусть твой Господь спасет тебя!» — и насмехавшейся над ним.
Но с другой стороны, оставалось такое ощущение, будто Иисус сам хотел такого конца, спланировал его. И всю ту последнюю ночь, когда он был с ними… было ли это? Или это только воспоминания? Он называл себя глашатаем, возвещающим о пришествии Царства Божия, но где же оно, это Царство? Возможно, он имел в виду что-то другое, особенное, то, чего мы не в силах постичь.
«Я верила Иисусу, но даже он не смог превозмочь… это».
Гробница влекла ее к себе.
Мария встала и всмотрелась в завесу цветущего миндаля, отделявшую ее от заваленного камнем зева погребальной пещеры. Стало светлее, и она уже различала цветы на клумбах — пурпурные и желтые крокусы и нарциссы, вздымавшие на упругих стеблях золотистые головки. Обрамлявшие клумбы белые лилии еще не распустились, их тяжелые бутоны клонились вниз от росы. Голуби и горлицы порхали над головой, окликая друг друга.
«Если я промедлю еще, я так и не решусь. Надо сделать это сейчас».
Она направилась к утесу с погребальными пещерами и, приблизившись, с удивлением увидела, что камень отвален в сторону и прямо перед ней — темный лаз в усыпальницу.
У Марии перехватило дыхание.
«Камень откатили — этого быть не может! Та ли это могила? Может, я в темноте сбилась с пути и вышла не туда.
Ну конечно! Но как мне найти нужную гробницу? Мне нужно найти ее поскорее!»
Но ведь это та самая каменная скамья, с той самой резьбой.
А значит, и могила та самая.
Мародеры! Грабители могил! Мария в испуге прикрыла рот рукой. Раньше ей это в голову не приходило, но ведь склон был местом погребения богатых людей, а стало быть, мог привлечь кладбищенских воров. И если камень убран, то следом за грабителями могли нагрянуть звери и…
Подавив крик, Мария устремилась в темноту пещеры, мысленно кляня себя за то, что не подумала об этом, что не пришла вчера, явилась слишком поздно.
Мысль о том, что тело Иисуса могло стать пищей для диких зверей, была невыносима, но попытка Марии, нырнув под скальный свод, хоть что-нибудь разглядеть оказалась безуспешной — там царила кромешная тьма Тогда она, упав на колени, стала ощупывать находившийся внутри высеченный из камня выступ, на который уложили тело, перед тем как завалить вход.
Он был пуст!
Издав вопль ужаса, Мария выскочила из гробницы и отчаянно заметалась по саду и ближним окрестностям. Никаких следов тела не было!
Мария не могла поверить своим глазам. То, что Иисус, ушедший из жизни, потерян для нее и после смерти, сокрушило ее сердце.
Он исчез… и не осталось даже могилы, на которую можно прийти… Эта последняя кара казалась издевательской насмешкой со стороны Бога. Мария отчаянно возопила к Нему, хотя и знала — Он не услышит.
Спотыкаясь и не чуя под собой ног, почти ослепшая от слез, она вернулась в дом Иосифа. Все еще спали, но Мария сразу же растолкала Петра и Иоанна. Они встали, и она поманила их за собой, наружу.
— Иоанн, Петр… — Это были первые слова, произнесенные ею сегодня, с момента пробуждения. — Я… я ходила к гробнице Иисуса… хотела умастить его благовониями. Раньше не получилось. Шаббат, а по окончании… Увы, я ждала слишком долго и опоздала…
— Почему ты пошла одна? — требовательно спросил Петр. — Ты не подумала о том, что и мы хотели бы пойти с тобой?
Прозвучало это так, словно он желал хоть как-то загладить вину за свое отступничество.
— Я… я почувствовала призыв. Не могла не пойти, а вас поднимать было слишком рано. Но я не знаю…
Мария, — насторожился Иоанн, — что случилось?
— Гробница пуста!
— Что? — воскликнул Иоанн. — Ты не ошиблась?
— Я побывала внутри. Там пусто!
Переглянувшись, мужчины подобрали полы одеяний и со всех ног помчались к гробнице, оставив Марию позади. Она заторопилась следом, выбиваясь из сил.
Но увидела она их уже выходящими из сада с растерянными, ошеломленными лицами.
— Его там нет, — сказал Иоанн. — Как ты и говорила.
— Мы должны оповестить остальных, — заявил Петр.
Они припустили бегом к дому, снова оставив Марию позади. Это ее не огорчило: ей вовсе не хотелось сообщать товарищам безрадостную новость.
Клумбы сейчас, при полном свете, предстали перед ней во всем своем великолепии, яркие цветы раскрылись, как маленькие звезды, их не признающая смерти красота показалась Марии раняшей больнее и глубже чего бы то ни было. Она представила себе грабителей, идущих к могиле прямо по клумбе, осела на колени, уронила лицо в ладони и зашлась в рыданиях.
И тут сбоку, где цвели розы, ей почудилось движение. Мария подняла глаза и увидела садовника, который подрезал слишком разросшиеся ветки. В такой день! Какое кощунство!
«Когда я приду в себя, — подумала Мария, — обязательно расспрошу его насчет камня и усыпальницы. Вдруг он что-то видел или слышал? Но потом, не сейчас».
Она поднялась на ноги, чтобы удалиться в уединенное место, где могла бы дать волю слезам, не привлекая внимания.
— Женщина, что ты плачешь?
«Какие знакомые слова! Я их уже слышала. — Марию пробрало холодком, — Где я их слышала?!»
— Кого ты ищешь? — не унимался садовник.
Что ему нужно от меня, этому садовнику? Как он смеет? Как он смеет вторгаться в мою печаль! Он что, глупец и не видит, что мне не до него?
Переполняемая гневом, Мария повернулась, чтобы отчитать этого надоедливого человека.
Его темный силуэт, вырисовывавшийся на свету, казался таким же до боли знакомым, как и прозвучавшие слова— остро напоминал кого-то. Впрочем, работник был одет в тунику свободного покроя, а черты его лица скрывала низко надвинутая на глаза широкополая шляпа. Раздражение ее унялось; в конце концов, он просто проявлял вежливое любопытство.
— Тело моего учителя пропало из той гробницы. — Она указала на темнеющий вход. — Пожалуйста, прошу тебя, если это ты зачемто забрал его, скажи, где оно, чтобы я могла вернуть его на место. А если ты ни при чем, так, может быть, ты видел кого-то возле усыпальницы. Может, что-нибудь заметил?
Мария утерла слезы и постаралась успокоиться, чтобы не всхлипывать и говорить внятно.
Садовник молчал. Он лишь вогнал лопату поглубже в землю и надавил на нее ногой. Женщина попыталась рассмотреть его лицо, но оно по-прежнему оставалось в тени.
— Мария, — произнес он вдруг ее имя.
У него был голос Иисуса! Точно такой же!
Ее бросило в холод, потом в жар, потом снова в холод, и от всего этого она почти лишилась голоса. И потому лишь через некоторое время с трудом ухитрилась прохрипеть:
— Учитель? Учитель?
Он снял шляпу и отбросил ее в сторону. Сомнений не было! Перед ней живой, невредимый — даже цвет его лица был не мертвенно-бледным, а вполне здоровым! — стоял Иисус.
— Мария.
Звук ее имени был подобен ветру, пронесшемуся над высоким тростником, — шепчущему, зовущему, окутывающему.
— Учитель! — Она качнулась вперед, устремляясь к нему.
Иисус был жив. Он стоял здесь, в саду, целый и невредимый. Не думая больше ни о чем, Мария бросилась к его ногам.
Она обхватила их и, лишь прикоснувшись к ним, теплым, живым, увидела на лодыжках покрытые спекшейся кровью раны, оставленные гвоздями.
Мария ожидала, что он потянется вниз, коснется ее головы, сдвинет головной плат, взъерошит ей волосы, утешая. Сама же она, припадая к его ногам и всхлипывая, повторяла одно и то же: «Господи, Господи, ты здесь!»
Но Иисус отпрянул и произнес странные слова:
— Не прикасайся ко мне и не удерживай меня, ибо я еще не взошел к Отцу моему. Но ступай и извести остальных. Расскажи, что видела меня. Скажи им, что я иду к Отцу моему и к их Отцу, к Богу моему и их Богу. — Он отступил, и ее руки упали на траву. Мария посмотрела на свои ладони, потом перевела взгляд на его лицо.
Иисус был здесь, рядом — и в то же время далеко. Ей очень хотелось снова прикоснуться к нему, но она не дерзала оказать неповиновение. Глаза Иисуса, знакомые и любимые, смотрели на нее нежностью.
«Что случилось? Почему ты жив? Это распятие, оно было только иллюзией? Что происходит сейчас? Тебя положили живым в гробницу? Ты не умер?» Все эти вопросы вертелись на кончике ее языка, но стоило Марии взглянуть Иисусу в глаза, как она осеклась. Так и не осмелившись издать больше ни звука, хотя душа ее пела, Мария повернулась и пошла прочь. Она понимала, что, когда вернется, может не найти его здесь. Понимала, но не могла отказать в повиновении.
Расскажи остальным. Расскажи остальным. Она помнила только это. Остальным.
Уже начался день, и улицы заполнились повозками, вьючными животными, продавцами и покупателями, так что Марии, со всех ног спешившей к дому Иосифа, пришлось их огибать или отталкивать. Она ввалилась в дом, запыхавшаяся, почти бездыханная, и обнаружила всех учеников, собравшихся вместе в больший комнате. Конечно же, Иоанн и Петр уже сообщили им о пропаже. Все взоры обратились к ней.
Дверь за ней захлопнулась с громким стуком, что привлекло к растрепанной, тяжело дышавшей женщине еще больше внимания.
— Я видела Иисуса! — объявила она.
Все молча взирали на нее. Никто не проронил ни слова.
— Я видела Иисуса, и он жив! — выкрикнула Мария. — Я ветретила его в саду! Я видела его раны, однако он жив. А гробница пуста! Спросите их. — Она указала на Петра с Иоанном.
— Ты хочешь сказать, что после того, как мы ушли, ты встретила его? — осторожно уточнил Иоанн. — О! Почему мы не остались! Увидеть его! Увидеть его живым! Он придет сюда?
— Мне было приказано передать лишь одно, что он воскрес и направляется к своему Отцу, к Господу.
— Мы лишились его! — Комнату наполнил отчаянный крик Иоанна. — Лишились его! О! Я не вынесу этого!
Мать Иисуса подошла к Марии, взяла ее за руки и спросила;
— Он жив?
— Это так же верно, как то, что я стою здесь, — пылко заверила ее Мария. — Этими руками я обнимала его ноги.
Мать Иисуса поднесла ее руки к своим губам, поцеловала их и разрыдалась.
Мария осталась в доме Иосифа, поскольку просто не знала, куда еще идти и что делать. Многие из учеников порывались пойти в сад, но Мария точно знала, что Иисуса они там не застанут.
— Вы будете искать напрасно, — предупредила она.
Петр с Иоанном все-таки настояли на своем и отправились туда, но вернулись с ни с чем.
— Могила пуста, — сообщили они, — а все ее окрестности наводнили соглядатаи и стражники. Они посланы и храмом, и римлянами. Нам оставалось лишь постараться не попасться им на глаза. Они в ярости, и те и другие, подозревают какой-то заговор, хотя никто не может понять, в чем его суть.
— Я тоже, — сказала Мария. — Но одно знаю точно: им больше его не заполучить. От них он освободился навсегда. Что же до нас… Иисус никогда не стоял на месте. Он всегда был на шаг впереди нас. И мы все время не поспевали за ним.
Весь день разговор шел только о том, что она видела. Мария уставала отвечать на бесчисленные вопросы, но вдруг с горечью поняла, что образ Иисуса в саду блекнет и стирается. Когда она увидела его, ее восприятие, зрение, слух, обоняние — все необычно обострилось, Мария воспринимала тончайшие оттенки запахов и красок, переливы звуков. Но сейчас, стоило спрашивающим заговорить о деталях, они вдруг начинали ускользать из памяти, хотя Мария отчаянно пыталась их удержать.
«Как же трудно будет сохранить в памяти все, чему он учил, — подумала она. — Если бы он записал то, что считал самым важным для нас и для передачи другим! Мы же неизбежно будем забывать и ошибаться».
Тем не менее, когда поток вопросов иссяк, Мария почувствовала, что заново переживает те дивные, восхитительные мгновения встречи в саду.
«Он жив. Он живет. Он назвал меня по имени. И он спросил то же самое, что когда-то, много дней тому назад, в Назарете: „Что ты плачешь, женщина?“ Он наверняка помнил тот случай, потому и произнес те же самые слова. Тогда я, тоже думая, что он мертв, в отчаянии искала между камней его тело. А он снова стоял надо мной, снова был невредим, снова окликнул меня.
Он жив. Но что это значит? Он жив, но не так, как это было в Назарете. Сейчас все по-другому, совсем-совсем по-другому».
Снова стемнело. Настала ночь, третья после распятия. Первую ночь все провели в безумном отчаянии, раздавленные горем, на вторую состоялась поминальная вечеря. И вот наступила третья, последовавшая за удивительными рассказами Иоанна, Петра и Марии. Ученики держались настороже, закрыли на засовы двери и даже выставили караульного, чтобы тот поднял тревогу, если представители власти вздумают нагрянуть к ним с расспросами.
Поужинали наскоро, без церемонии. После краткой молитвы быстро убрали со стола и собрались расходиться, когда Иоанн вдруг застыл и ошеломленно уставился прямо перед собой.
В комнате находился Иисус. Двери оставались запертыми, засовы — не потревоженными, но он, во плоти, стоял среди них.
— Господи! — Иоанн устремился к нему.
— Сын мой! — Мать Иисуса простерла к нему руки.
Иисус улыбнулся и поманил всех к себе. Люди столпились вокруг него тесным кружком.
— Господи! — бормотали они. — Господи! Господи!
Он поднял руки, показав кровь, спекшуюся на ранах от гвоздей, потом поднял тунику и обнажил другую рану, оставленную в его боку копьем. Ученики в страхе и благоговении взирали на эти кровавые отметины.
— Все это было предсказано в Писании, — мягко промолвил он. — Имеющий очи да узрит, имеющий разум да уразумеет. Воистину Царству положено начало, и новый век настал вместе с новой моей жизнью. Смерть попрана, и Сатана посрамлен. Вы стоите на пороге, осталось лишь открыть двери. Сейчас вы должны разделить это сокровище, — добавил он, глядя на каждого из них с отцовской нежностью, — Вы были свидетелями сего… — Иисус помедлил. — Я пошлю обетование Отца моего на вас; вы же оставайтесь в городе Иерусалиме, доколе не облечетесь силою свыше.
Затем он по очереди подошел к каждому, взял его лицо в ладони и, глядя прямо в глаза, произнес:
— Мир да пребудет с тобой. Как Отец мой послал меня, так и я посылаю тебя. — А затем, глубоко вздохнув, дул на каждого со словами: — Прими Духа Святого.
Когда очередь дошла до Марии и ее лицо оказалось в его ладонях, она почувствовала слабость в ногах от восторженного предвкушения таинства.
Иисус мягко выдохнул ей в лицо и в ноздри и тихо промолвил:
— Мария, прими Духа Святого.
Некоторое время он крепко сжимал ее лицо в ладонях, потом отпустил. Иисус сказал ей, что она должна идти вперед по начертанному им пути.
