В восьмой день Новруза, праздника начала нового года, который отмечался в то время, когда Солнце входило в созвездие Овна, уже спускались сумерки. Вот-вот во внутреннем дворе дворца должны были продолжиться пиршества; сейчас слуги зажигали здесь свечи и устраивали подушки вокруг низких столов. Салим, уже одетый для вечернего торжества, следил за происходящим без особенного воодушевления. Новруз был персидским обычаем, который Акбар ввел ныне и в Индостане. После дня рождения падишаха это было самое зрелищное празднество из устраиваемых при дворе, где принято было демонстрировать богатство и изобилие. Властитель лично проверял, чтобы все до последней мелочи было готово к празднованию. Каждый день устраивались гонки на верблюдах и слоновьи бои, песни и танцы, фейерверки и выступления акробатов, рекой текли деньги и раздавались новые привилегии для командующих и придворных Акбара. Каждый вечер падишаха принимала у себя в гостях новая знатная семья, но сегодня вечером устраивался его собственный пир для особенно приближенных к Акбару придворных, – и этот пир должен был, конечно, превзойти все остальные. Гости будут пить из нефритовых кубков, инкрустированных рубинами и изумрудами.

Стоя в тени колонны из песчаника, Салим наблюдал, как один за другим приходили счастливцы, которые сейчас разглядывали эти мерцающие кубки, несомненно гадая, позволят ли им забрать их с собой по окончании пиршества. В центре внутреннего двора, на возвышении, драпированном золотой парчою, был устроен навес из зеленого бархата, расшитого жемчугом и натянутого на серебряные шесты, под которым на низком троне будет восседать сам Акбар.

В Новруз повара трудились без отдыха, начиная хлопотать с самого рассвета. Густой, пряный аромат жаркого из домашней птицы и зажаренных целиком баранов, сливаясь со смесью шафрана, гвоздики, тмина и топленого масла, от чего уже слюнки текли, давно витал в воздухе. Вскоре труба, трижды взревев, объявила о прибытии падишаха. Салим внимательно смотрел на великолепную фигуру в золотом облачении, которая двигалась через ряды придворных, а те низко склоняли перед ним головы, словно ветер пригибал яркие цветы на кашмирских лугах. Даже сам Тимур, наверное, не мог себе такого представить. Этим вечером Акбар, как абсолютный и всевластный правитель, будет восседать один во всем своем великолепии на этом возвышении. Стол ниже и правее престола был подготовлен для Салима и его единокровного брата Даниала. Абуль Фазл и Абдул Рахман будут сидеть за точно таким же столом, поставленным напротив, по левую руку. Видя, что отец уже пришел, Салим направился сквозь толпу гостей, чтобы сесть на свое место подле брата. Акбар приветствовал его, коротко поклонившись, и затем снова сосредоточился на блюде, которое ему только что подал слуга-дегустатор. Как всегда, его отец поел очень скромно. Салим часто слышал, как он распекает кого-нибудь из командующих, если тот разъелся и обрюзг. «С таким брюхом дед ни за что не взял бы тебя завоевывать Индостан; ты разве что в шуты годишься кому-нибудь из вождей» – так он поддел недавно тучного таджикского военачальника лет на пятнадцать моложе себя, похлопывая его по круглому животу. Акбар сказал это с улыбкой, но Салим знал очень хорошо, что отец не шутит, – и, конечно же, командира вскоре отправили на отдаленную заставу в Бенгалии, где из-за своей полноты он будет обливаться по́том среди болот и москитов.

Иногда Салим наблюдал за отцом, когда тот тренировался. В любом деле – орудовал ли он мечом, натягивал тетиву любимого лука из белого тополя, чтобы подстрелить голубя, или занимался борьбой – Акбар по-прежнему мог потягаться с человеком вдвое моложе себя. Салим поглядел на Даниала, чье раскрасневшееся потное лицо явно говорило о том, что брат приехал на празднование в подпитии. Его расширенные зрачки и то, как он озирался, глуповато посмеиваясь, позволяли предположить, что здесь не обошлось и без опиума. Даниал слаб, думал Салим. Но когда он увидел, как трясутся у него руки, когда он безуспешно старался сделать глоток из чаши, он почувствовал некоторую жалость. Эти искушения были ему знакомы. Иногда, будучи в печали, он, Салим, также пьянствовал, или же находил утешение в бханг – конопляной пыльце, – или нескольких шариках опиума, разведенных в розовой воде. Но это случалось редко. Ему хотелось сохранять трезвую память и крепкое тело на случай, если отец захочет назначить его военачальником или поручить что-нибудь еще – ведь он этого так ждал. При этом Даниал вряд ли думал о чем-либо кроме удовольствий; а если верить слухам из Мальвы и Гуджарата, Мурад пил все больше, бездарно растрачивая возможность произвести впечатление на отца в должности, которую Салим так желал для себя. Конечно, он заслуживает большего. Почему отец и Абуль Фазл лишают его этого? Он показал себя более мужественным, чем единокровные братья, и не уступал в силе отцу, несмотря на то, что тот все время упражнялся. Остается лишь, чтобы остальные это также заметили…

Салим время от времени обиженно поглядывал на великолепную фигуру Акбара, а празднества тем временем шли своим чередом. Музыканты из Гвалиора, прославившиеся своим искусством, извлекали мягкие, чарующие звуки из своих флейт и струнных инструментов, пузатых танпур и рудра-вина из двух тарелок. Ежеминутно горчи приводил придворного, желающего преподнести по случаю Новруза подарок для падишаха. Слуги все несли и несли разные яства – миндаль и фисташки в золотой и серебряной фольге, светло-зеленый виноград и куски мускусной дыни с оранжевой мякотью на колотом льду из ледников крепости, лед для которых привозили на мулах издалека с северных гор, и кувшины прохладного, душистого шербета.

Салим разглядывал бархатистое ночное небо и серп луны, серебристый свет которой затмевал множество свечей, зажженных вокруг внутреннего двора. Это пиршество могло продолжаться до самого рассвета. Он стал думать, как бы улизнуть отсюда. Наконец музыканты опустили инструменты и низко склонились перед Акбаром. Должно быть, настало время для какого-нибудь нового развлечения, думал Салим; что-нибудь вроде пожирателей огня, или лазанья по веревкам, или поединка между дикими животными в клетке… Тут Акбар встал, и сразу же воцарилась тишина.

– Сегодняшний вечер – вершина празднования Новруза. И хотя мы уже преподнесли друг другу множество драгоценных даров, у меня есть одно бесценное сокровище, которое я очень скоро хочу вам представить. Два месяца назад турецкий султан послал мне искусную красавицу танцовщицу из далекой Италии. Я назвал ее Анаркали, «Гранат в цвету». – Он повернулся к стоящему рядом слуге. – Зови Анаркали.

Даже когда Акбар сел, все остались безмолвны. Гости ждали, их глаза горели нетерпением. Салима также снедало любопытство, и он решил остаться еще ненадолго. Прежде он видел европеек только на портретах, которые отцу дарили путешественники. Он, конечно, слышал об Италии от иезуитов, некоторые из которых были оттуда родом, но из их аскетических бесед он совершенно ничего не мог почерпнуть об ее усладах или женщинах из тех краев.

Глядя на отца, Салим видел, как его губы изогнулись в очень довольной, даже самодовольной улыбке, когда он слушал, как взволнованно гудят в ожидании его придворные, в то время как слуги расстилали новые ковры поверх прекрасных килимов, которыми был покрыт внутренний двор. Как только они закончили, вошли другие слуги. У них к запястьям были подвешены позолоченные курильницы, и, пробегая из угла в угол по внутреннему двору, они рассеивали за собой струи бледного благоухающего дыма, пока не образовалось такое плотное облако, что Салим едва мог разглядеть отца, сидящего на возвышении.

Внезапно, по сигналу Акбара, слуги быстро погасили все свечи. В мягкой душистой темноте воцарилась тишина. Затем столь же внезапно канделябры вспыхнули, и в центре внутреннего двора в дымке появилась Анаркали, завернутая в длинное полупрозрачное покрывало, которое скорее подчеркивало, а не скрывало линии ее полной груди и широких бедер. Она шла очень прямо; ее голова была стянута нитью жемчуга, на которой держалось покрывало. Танцовщица подняла руки и принялась покачивать бедрами. Она делала это в полной тишине, нарушаемой лишь позвякиваньем и стуком ее тяжелых браслетов и сандалий. Постепенно движения ее становились все более стремительными и неистовыми. Она замотала головой из стороны в сторону, затем закружилась, при этом грудь ее тряслась, а босые ноги с каждым новым витком мелькали все быстрее на темном нарядном ковре. Салим зачарованно смотрел, как и все гости. Один за другим они стали выбивать ритм, стуча кулаками по столу перед собой.

Стук стал еще громче, когда Анаркали в неистовом кружении раскинула руки – и с криком сбросила покрывало. Раздался вздох удивления. И не только оттого, что перед их глазами предстало ее совершенное чувственное тело, нагое, за исключением обтягивающего, украшенного драгоценными камнями корсажа и почти прозрачных шаровар. Волосы. Светлым золотым потоком они ниспадали до ее талии и, мерцая, развевались, когда танцовщица кружилась. Вдруг Анаркали резко остановилась. Она улыбалась, хорошо осознавая, как ошеломила своих зрителей. Затем, приблизившись к возвышению, стала медленно опускаться на колени и, дважды резко вскинув голову, тряхнула волосами и откинула их назад. Протягивая к падишаху руки, она все ниже и ниже склонялась назад, чуть не ложась на гибкую спину, пока не коснулась затылком земли.

При мерцающем свете Салим разглядел Анаркали поближе. У нее было округлое лицо с ямочкой на подбородке и маленький прямой нос… и прекраснее глаз он не видел – не то темно-синие, не то лиловые. А еще он отметил, с какой любовью и удовлетворением отец смотрит на нее, не сводя глаз, как на самое дорогое свое сокровище. У Салима забилось сердце, а во рту пересохло. Нужно заполучить Анаркали, и непременно…

– Светлейший, это рискованно! Анаркали сейчас – любимая наложница твоего отца. Если все откроется, нас с нею обеих кинут под ноги слонам, или еще того хуже… За эти семь лет, что я надзираю за гаремом твоего отца, никто никогда меня ни о чем подобном не просил.

Хаваджасара, сухонькая женщина с крючковатым носом, была испугана. Салим заметил, как вздулась вена у нее на виске под редеющими седыми волосами; но он также видел, что она готова уступить.

– Назови свою цену. Я дам сколько скажешь.

Салим достал шелковый мешочек, спрятанный у него на ремешке на шее, и, ослабив завязки, вытащил из него рубин. Когда он поднес его к свету масляной лампы, горящей в нише в небольшом дворце за слоновьими стойлами, куда он позвал хозяйку гарема, драгоценный камень запылал.

– Это – лучшая из моих драгоценностей, рубин чистой воды стоимостью в одну тысячу золотых мохуров. Сделай то, о чем я прошу, и он твой. Ты и несколько поколений твоей семьи сможете жить безбедно.

– Но как я смогу это сделать, светлейший? – Хаваджасара уставилась на драгоценный камень, не в силах оторвать от него глаз. – Только падишах может войти в свой гарем.

– Ты – распорядительница и имеешь свободный вход и выход. Ты можешь тайно вывести Анаркали под видом своей служанки. Стража ничего не заподозрит и не станет тебя допрашивать.

– Светлейший, я не знаю… – жалобно отозвалась хаваджасара. – Падишах часто призывает ее к себе.

– Отец через три дня уедет на охоту. Приведи ее ко мне в первую ночь, когда он отбудет, – и рубин твой…

Ожидая ответа, Салим повернул драгоценный камень так, чтобы его сердцевина вспыхнула огнем. Хаваджасара прикусила губу – и наконец решилась.

– Хорошо я сделаю, как ты просишь.

С этими словами она натянула свой темный платок на голову, повернулась и поспешно ушла, слившись с фиолетовыми тенями. Ее босые ноги еще долго шлепали вдалеке по камням, теплым от дневной жары.

Время перед отъездом Акбара тянулось медленно. Салим больше не мог думать ни о чем, кроме Анаркали, вспоминая ее лиловые глаза и золотистые волосы. Она сама была как драгоценность, только сделанная из мягкой живой плоти, а не из твердого камня. Салим уже было решил, что отец передумал ехать, но на рассвете третьего дня уже наблюдал, как Акбар, сопровождаемый Абуль Фазлом и несколькими особо приближенными придворными, проехал через ворота дворца под бой барабанов крепостной стражи. Он собирался отсутствовать три недели, поэтому за процессией стражников, егерей и ловчих тянулись пятьдесят повозок, груженных палатками, кастрюлями, сундуками с одеждой, луками, стрелами и мушкетами. Они вздымали облако белой пыли, которая висела в воздухе еще долго после того, как процессия ушла из города, направляясь к равнине.

Той ночью Салим ждал в своих покоях. Свечи, которые его слуги всегда зажигали на закате, принося огонь от специального горшка-агингира из дворца, уже наполовину истаяли, и во дворце царила полная тишина, но спустя час после наступления полуночи принц наконец услышал осторожный стук в дверь.

– Светлейший, – это был один из его стражников, его помятое лицо еще не отошло ото сна. – К тебе две женщины.

Салим сказал стражникам, что ему привели девушку с базара. Такое бывало и раньше, поэтому стражник не был удивлен.

– Приведи их.

Вскоре перед ним предстали две женщины, с головы до ног закутанные в покрывала. Хаваджасара сразу раскрыла свое лицо, и Салим увидел, что оно усеяно капельками пота.

– Все получилось, как мы и задумали, светлейший. Никто не остановил меня.

– Ты умница. А теперь оставь нас; вернешься за час до рассвета.

– Мое вознаграждение, светлейший…

Не сводя глаз с неподвижно стоявшей Анаркали, Салим снял с шеи мешочек с рубином.

– Забирай.

Он едва заметил, как хаваджасара поспешила вон из покоев. На Анаркали была простая черная накидка, которая была ей немного длинна, поэтому подол оказался испачкан пылью. Хаваджасара все сделала правильно. Кто бы смог предположить, что такие невзрачные одежды скрывают любимую наложницу его отца, заветную спутницу его самых сладких минут?

– Ты хотел меня видеть, светлейший? – Анаркали говорила на персидском необычно отрывисто, но у нее был низкий и мягкий голос.

– Позволь мне увидеть твои волосы.

Анаркали медленно сняла накидку и уронила ее на пол. Золотые волосы были скрыты под обтягивающей черной шапочкой. Ее глаза при тусклом свете приобрели цвет аметистов и были окаймлены подкрашенными ресницами. Женщина рассматривала принца с откровенным любопытством; затем она подняла руку и сняла шапочку. Ее волосы, светло-золотистые, как пшеница в лунном свете, упали ей на плечи. Анаркали улыбалась, и Салим видел, что так же, как и тогда в танце, она прекрасно чувствовала, какую имеет власть над мужчинами. Ее уверенность сильно возбуждала.

– Я видел, как ты танцевала, и с тех пор думаю только о тебе. Я желаю тебя.

– Если твой отец узнает, то будет в ярости.

– Я скажу ему, что ты здесь ни при чем – что все это задумал я один. Но ты можешь уйти, если не хочешь.

– Твой пыл мне льстит. Какая женщина на моем месте отказалась бы от ласки принца?

Прежде чем Салим успел еще что-либо сказать, Анаркали быстро развязала тесьму этой не красившей ее накидки на плечах и на талии и, извиваясь, скинула ее, как красивая змея сбрасывает свою шкуру. Ее кожа была наполнена мягким жемчужным сиянием; полная грудь с синеватыми прожилками и розовыми сосками едва заметно дрогнула, когда она подошла к нему, взяла его за руки и положила их себе на шелковистую, тонкую талию. Затем прижимаясь еще ближе, так, что Салим почувствовал через ткань своей шелковой рубахи, как затвердели ее соски, провела его руками по роскошным выпуклостям своих бедер и ягодиц. Ее кожа была такой, как он себе и представлял, – теплой и податливой. Дрожь необузданной страсти сотрясла все его тело, и, отодвинув Анаркали, он стал скидывать с себя одежду, разорвав в спешке тонкую ткань рубашки.

– У тебя тело воина, как и у отца, и возбуждаешься ты так же быстро…

Салим уже не слышал ее. Он страстно возжелал обладать этим великолепным телом. Взяв Анаркали за руку, принц бросил ее на диван, скидывая по пути парчовые подушки. Погрузив руки в золото длинных мерцающих волос, поцеловал ее губы, затем бархатную ложбинку между грудей. Он едва мог поверить глазам, глядя на совершенное тело с тонкими ключицами и пышными округлыми бедрами. Ощущая его нетерпение, Анаркали уже раздвинула ноги и выгнула спину. Ее тело под ним стало скользким от пота.

– Светлейший, – прошептала она, – давай же… Я готова…

Когда Салим вошел в нее и начал совершать толчки, все его естество затопило чувство победы и ликования. Но это не было лишь удовольствие от обладания красавицей. Он взял женщину, которая принадлежала его отцу.

Салим не мог уснуть. Ночь казалась невыносимо душной и жаркой, а пунках, который мерно качался из стороны в сторону над его кроватью, лишь гонял застоявшийся воздух. Принц прекрасно знал, отчего на самом деле не мог уснуть, – он тосковал по Анаркали. Хаваджасара приводила к нему венецианку две последние ночи подряд перед возвращением его отца в Лахор, но с тех пор он не видел ее. Почему она так его очаровывала? На этот вопрос трудно было ответить, но Салим знал, что дело было не только в ее красоте и не только в том, что она была наложницей его отца, хотя это добавляло пикантности ощущениям. Было в ней что-то, некая уверенность в себе… возможно, это было следствием ее странной, бурной жизни. Она рассказала ему, как, во времена ее ранней юности, пираты напали на судно, на котором она плыла со своим отцом-торговцем, недалеко от берегов Северной Африки. Отцу они разрезали горло от уха до уха, а ее взяли в плен, и она была продана на невольничьем рынке в Стамбуле владельцу публичного дома, где ее научили искусству любовных ласк. Тщательно охраняя ее девственность, турок очень дорого продал ее в возрасте пятнадцати лет знатному вельможе, который и подарил ее султану. Это было четыре года назад.

Когда Салим спросил, думает ли она еще о своей родине, Анаркали пожала плечами.

– Кажется, это было так давно… Я пла́чу, когда думаю о том, что стало с моим бедным отцом, но останься я в Венеции, кто знает, как сложилась бы моя жизнь… Вероятно, меня ждал несчастливый брак с каким-нибудь богатым стариком, которого бы выбрал для меня отец; он это уже решил. Теперь я живу в роскоши. У меня есть драгоценности, которые поразили бы самых богатых венецианских дворянок… – На мгновение по ее лицу пробежала тень, но она тут же улыбнулась. – И этой ночью я делю ложе с молодым принцем, сильным, как жеребец, – так отчего же мне печалиться?

Анаркали умеет красиво польстить, думал Салим, ворочаясь без сна. Во время любовных ласк она хвалила его за силу и за удовольствие, которое он ей доставлял, говорила, что он самый лучший любовник из всех, кого она знает. То, что все ее слова были выдумкой и он, скорее всего, был ей совершенно безразличен, нисколько не ослабляло его страсти к ней. Именно так она была обучена вести себя – и тем самым выжила. Возможно, в это самое время она шепчет Акбару те же слова… Салим сел. Он решился. Он снова увидит Анаркали. Должен быть какой-то способ, и он его найдет.

– Есть одна старая каменная беседка, скрытая в густой чаще на берегу реки Рави. До нее всего половина мили отсюда. Я иногда отдыхаю там в тени, когда стреляю из нее на охоте, как из укрытия. Посмотри… – Салим нацарапал карту кусочком угля на листке бумаги. – Приведи Анаркали ко мне туда сегодня вечером, в то время как мой отец будет заседать с уламами. Едва ли он вызовет ее исполнить танец перед муллами.

– У вас будет очень мало времени. Анаркали нельзя выходить из гарема, когда падишах находится во дворце. И, светлейший… это последний раз. Я больше не могу так рисковать… Это слишком опасно для всех нас. – Острый нос распорядительницы гарема слегка дергался от волнения.

Салим кивнул, хотя на самом деле прекращать ничего не собирался. Нужно найти другие способы обмануть Акбара.

– Возьми это. И смотри, не подведи меня. – Он вложил ей в руку мешок золотых монет. – Я буду ждать тебя…

Ночью, когда вдоль берегов реки легли бархатные тени, Салим отправился в путь через шелестящий сухой тростник к беседке. Когда-то здесь, наверное, было очень красиво. Тонкие колонны и разрушенный купол лежали на сухой земле, и, когда он зажег масляную лампу, барельефы на беспорядочно рассыпанных каменных плитах словно ожили. Там была индуистская богиня в виде обнаженной танцовщицы, носившей лишь украшения; она чувственно изгибалась в ликующем танце. Тогда Салим вспомнил о гладком упругом теле Анаркали в разных видах и позах, и сердце его часто забилось.

Он сел, облокотившись о полуразрушенную каменную стену, и ждал, слушая тихий плеск реки Рави. Какой-то мелкий зверек – наверное, мышь – шмыгнул по его сапогу, и ему пришлось прихлопнуть москита, ощутив острый укол на шее. Салим видел, как взошла луна. Почти полная, она озаряла ночное небо теплым абрикосовым светом, и это означало, что прошло уже достаточно времени. Принц напряг слух, надеясь услышать мягкую поступь вдоль берега реки, но все было тихо. Возможно, что-то случилось или храбрость хаваджасары наконец покинула ее… Но он так просто не сдастся, думал Салим. Он все сидел, наслаждаясь красотой ночи и ожидая момента, когда снова сможет зарыться лицом в мягкую грудь. Даже если хаваджасара и передумала приводить к нему сегодня ночью Анаркали, он знал, что сможет ее уговорить…

И тут в густых зарослях тростника Салим увидел мерцающий свет – возможно, факел. Он улыбнулся. Несколько опрометчиво со стороны распорядительницы гарема – ведь, чтобы разглядеть дорогу, и лунного света было вполне достаточно. Но она никогда не была в этой беседке и, возможно, боялась потеряться… Салим поднялся и внимательнее всмотрелся туда, откуда шел свет. Нужно пойти и встретить их. Однако, когда он выбрался из руин и начал продираться сквозь окружающий лес, внезапно увидел резкий свет нескольких факелов, которые приближались к нему. И почти сразу послышались мужские голоса, быстрый топот ног и треск тростника от их шагов.

Что происходит? Его предали? Нащупывая на поясе кинжал, Салим приготовился убежать прочь в темноту, но увидел, что путь ему преградила знакомая фигура.

– Светлейший, отец повелевает тебе немедленно вернуться во дворец. – Маленькие глаза Абуль Фазла лучились в свете факела, который поднес один из пришедших за ним стражей.

Салим застыл на месте от потрясения. На сей раз Абуль Фазл не потрудился скрыть свои чувства, и Салим никогда прежде не видел, чтобы летописец так откровенно злорадствовал. Принц изо всех сил пытался найти слова, которые бы выразили его ненависть и презрение к этому человеку, но Абуль Фазл заговорил снова первый.

– Светлейший, помнится, ты как-то сказал мне кое-что. Кажется, так: «Я вижу тебя насквозь, а в один прекрасный день увидит и мой отец». Теперь, по-видимому, все будет как раз наоборот. Твой отец увидит, кто есть ты.

– Приведите эту шлюху.

Акбар в темно-лиловом, почти черном облачении с непроницаемым лицом взирал на подданных с высоты своего престола. Он не пошевелился, когда Салим вошел и остановился с непокрытой головой под возвышением, в той же одежде, в которой он пошел на свое свидание с Анаркали.

– Отец, позволь мне сказать…

– Как смеешь ты называть меня отцом, когда твои поступки ясно говорят, что ты презираешь узы родства? Замолчи, пока я сам не приказал тебя заткнуть.

В голосе Акбара слышалась едва сдерживаемая ярость.

Вскоре в двустворчатых дверях палаты показалась Анаркали, которую втолкнули две дюжие надзирательницы гарема. Руки у нее были связаны, а светлые волосы разметались по плечам. Она была очень бледна, на лице виднелись размазанные от слез потеки краски для век. Салим видел, как ее била дрожь, когда она медленно подошла к Акбару и бросилась перед ним на колени.

– Ты была моей наложницей, я любил тебя. Я дал тебе все, чего ты могла желать, а ты предала меня – и как своего падишаха и как человека, – отдавшись этому негодяю, который называет себя моим сыном. Тебе есть только одна кара – смерть.

Лицо Анаркали исказилось от ужаса. Волна дрожи захлестнула все ее тело, и она попыталась подняться на ноги. Одна из надзирательниц толкнула ее на пол, злобно ткнув в спину концом деревянного посоха.

– Молю, повелитель…

– Я глух к твоим мольбам. Я уже нашел для тебя наказание. Тебя посадят в клетку в дворцовой темнице и заложат кирпичом. Минуту за минутой, час за часом и день за днем, пока ты будешь ждать приближения смерти, у тебя будет время подумать над твоим преступлением.

– Нет! Это мой проступок, она не виновата. Я желал ее и подкупил хаваджасару, чтобы та ее привела, – воскликнул Салим.

– Я знаю, – сказал Акбар, наконец переведя свой пронзительный взгляд на Салима. – Как еще, ты думаешь, я мог узнать о твоих позорных деяниях? Хаваджасара сама пришла к Абуль Фазлу сегодня вечером и во всем призналась. Я был к ней милосерден… она умерла быстро. Но эта женщина, которую ты сейчас защищаешь, нарушила все правила гарема падишаха. Ей повезло, что я не приказал снять с нее кожу живьем и прибить к воротам дворца.

Акбар повернулся к начальнику стражи.

– Уведите ее.

Двое стражников схватили Анаркали, которая стала кричать и цепляться за ковер связанными руками, будто надеясь, что как-нибудь сможет удержаться и спастись от страшной казни, которую приготовил ей Акбар. Салим отвел глаза. Невыносимо было видеть красоту, которая так соблазняла его, – и теперь из-за этого должна быть уничтожена. Он знал, что ничем не сможет ей помочь, и был полностью раздавлен, понимая, что нынче совершенно бессилен. Только когда крики Анаркали наконец затихли и двери за ней закрылись, Салим смог снова взглянуть на отца. Тот был таким неприступным, так властно возвышался на своем великолепном троне… И какая же судьба уготована его старшему сыну? Уж не собрался ли он и его лишить жизни?

На миг Салим почти ощутил холодную сталь на своей шее. Он всегда верил в благородство и справедливость своего отца, несмотря на то, что тот бывал неправ, но ужасная расправа с Анаркали пошатнула эту веру. Задетый за живое, Акбар просто отомстил, как сделал бы любой.

– Салим, ты сейчас сам признал, что это именно твоя вина. – Помолчав, Акбар продолжил: – Как я могу когда-нибудь снова доверять сыну, который так предал меня? Ты не нужен ни мне, ни империи Моголов.

Салим почувствовал, как у него сперло дыхание. Но если ему и суждено умереть, нельзя показывать своего страха и сейчас нужно выдержать пристальный взгляд отца.

– Ты еще очень молод, и, в отличие от тебя, я все же ценю связывающие нас кровные узы. Моя мать просила за тебя, поэтому я буду милосерден. Завтра ты отправишься в Кабул с ревизией; там и останешься, пока я не буду готов снова о тебе вспомнить. Твои жены, дети и все твое хозяйство останутся здесь. А теперь выйди вон, пока я не пожалел о своей доброте.

«Ты ревнуешь ко мне, потому что я молод, а ты стареешь. Ты не в силах признать, что смертен, и боишься, что однажды я получу и твой престол, и твоих женщин!» – хотелось закричать Салиму. Но что толку? Резко развернувшись, он медленно вышел по ковру, на котором еще виднелись следы волочившихся ног Анаркали. Значит, конец всем его стремлениям – если не всей жизни?