— Придётся идти пешком, — сказал Брен. — Дня два, наверное. Надо пройти лес насквозь. — Армия обогнала нас, но мы знали, что послоградцы не торопятся наступать, и ещё надеялись добраться до абсурдов раньше них. Однако успех нашего предприятия зависел от того, удастся ли нам обучить ариекаев. Каждые два часа мы давали отдых своим усталым, натруженным ногам, а заодно закрепляли с ними старый урок или опробовали новый. Сами ариекаи и их батареи казались неутомимыми. Не знаю, оплакивали ли они своих погибших товарищей, и если да, то как. Наш пленник спокойно топал впереди, слегка подавленный то ли обстановкой, то ли недавней атакой.

Брен выбирал направление с помощью какого-то ручного механизма. Темнота окружавшего леса, тёмно-синего от растительности, тревожила меня. Лес был полон шумов. Вокруг нас двигались какие-то диски и спирали. Местную фауну мы озадачивали — хищники не рассматривали нас как добычу, а потенциальные жертвы — как хищников, и потому нас не боялись, но и не трогали. Те, у кого были глаза, смотрели на нас с недоумением. Однажды кто-то из ариекаев сказал, что рядом с нами находится что-то опасное. Костеб/флоранши, огромный, как амбар, открывал и закрывал свои зубастые челюсти. Будь ариекаи одни, он наверняка напал бы, но присутствие нас, чужаков, укротило его инстинкты, так что мы их спасли.

Им удалось прихватить с места катастрофы несколько чипов, но не все. Так что пользоваться тем, что у них было, им приходилось с умом. Когда кого-нибудь из них припирало, он брал чип, уходил в лес и слушал голос ЭзКела, а потом догонял нас, слегка весёлый, но с ясной головой.

Мы шли до позднего вечера, пока лес не поредел и не сменился травянистой степью с разбросанными по ней отдельными деревьями, над которыми ярко светились Руины. Там мы вознаградили себя коротким сном: для меня главным оставалась учёба.

Вы как та девочка, вы та девочка.

— Господи Иисусе, — не выдержала я. — Да скажите же это, наконец. — Уверена, они волновались не меньше, чем я.

— ИллСиб, — сказала я. — Спросите у них вот что. Они знают, кто я? — Язык. Ариекаи забормотали. Она та девочка, которая… Я их перебила. — Я имею в виду, знают ли они, кто я на самом деле. Они знают, что значит девочка? Им известно, что я сравнение, но знают ли они, что девочка — это я? Что они думают о вас, ИллСиб? Сколько вас?

— Вы знаете, о чём она спрашивает, — вмешался Брен. — Тайна Счёта. — Считают ли ариекаи послов одним человеком или двумя? Служители всегда твердили нам, что это бессмысленный, непереводимый, невежливый вопрос.

— Я прошу прощения, но мне необходимо, чтобы они поняли, что вас двое, иначе они не смогут понять, что я — одна. И что моё идиотское кваканье — это язык.

Что я говорю с ними. — Ариекаи наблюдали за тем, как одна персона из мяса лопотала быстрее и громче, чем обычно, обращаясь к остальным.

После недолгого молчания Брен сказал:

— Именно этой темы послы всегда особенно старались избегать.

— Так объясните им, — сказала я. — Послам пора перестать быть единственными настоящими людьми.

И всё же нам вряд ли удалось бы опрокинуть вековую традицию мышления ариекаев, даже с такой продвинутой группой, как наша, если бы они уже не имели некоего смутного представления о том, что мы — существа мыслящие. Танцовщица и его товарищи сперва отреагировали в таком роде, что, мол, да, конечно, ну и что с того? Но ИллСиб повторяли эту мысль снова и снова, и они сначала заинтересовались, потом смешались, а потом не то испугались, не то разозлились. Наконец я увидела, как они переживают нечто похожее на откровение.

Она разговаривает, твердили им ИллСиб. Девочка, которая съела то, что ей дали. Как я говорю с вами.

— Да, — сказала я, и ариекаи уставились на меня. — Да.

Язык был для ариекаев двояким единством мышления и истины: заявив, что я это понимаю, ИллСиб произвели на них сильное впечатление. Им сообщили, что я разговариваю, а Язык гласил, что в таком случае должны существовать языки, отличные от Языка.

— Попросите их произнести это, — сказала я. — Пусть скажут, что я тоже говорю.

Испанская Танцовщица произнёс это. Человек в синем разговаривает. Остальные слушали. Потом с большими усилиями каждый повторил то же самое за ним.

— Они в это верят, — сказала я. Вот тогда всё и начало меняться по-настоящему.

— Переводите, — велела я ИллСиб. — Вы знаете меня, — обратилась я к ариекаям. — Я девочка, которая съела и так далее. Я похожа на вас, а вы похожи на меня, а я — на вас. Я это вы. — Один из них вскрикнул. Что-то происходило с ними. Со всеми. Испанская Танцовщица не сводил с меня глаз.

— Ависа, — предостерегающе сказал Брен.

— Скажите им то, что я говорю, — велела я. Я посмотрела на Танцовщицу. Взгляд его почти-глаз я встретила с такой настойчивостью, как будто говорила с человеком. — Скажите им. Я ждала, когда всё исправится, Танцовщица, так что я такая же, как ты. Я — это ты. Я взяла то, что мне дали, значит, я как все. Я — это они. — Я посветила на себя фонариком. — Я свечусь в ночи, я похожа на луну. Я как луна. Я и есть луна. — Я легла. — Они ведь знают, как мы спим, правда? Я так устала, что лежу неподвижно, как мёртвая, я похожа на мёртвую. Я так устала, что я мёртвая. Видите?

Ариекаи были ошарашены. Их спинные крылья трепетали, то складываясь, то разворачиваясь. Их дающие крылья тянулись ко мне, заставляя Брена вскрикивать от беспокойства, но не касались меня. Они бормотали слова и звуки.

— Что происходит? — спросила Илл или Сиб.

— Не переставайте переводить, — потребовала я. — Даже не вздумайте. — Ариекаи выкрикнули что-то все вместе, их голоса слились в устрашающий, мгновенно оборвавшийся хор. Они отвели глаза. — Не останавливайтесь. Я девочка, которая съела, бла-бла-бла. Что вы там говорили мной всё это время? Всё, что, по вашим словам, похоже на меня, и есть я. Вы это уже сделали. Идея в том, чтобы обозначать вещи при помощи других вещей. — Я остановилась перед Испанской Танцовщицей. — Скажите ему его имя. Скажите ему: давным-давно были такие люди, которые носили одежду чёрно-красного цвета, как твои отметины. Испанские танцовщицы. — Я услышала, как ИллСиб произнесли придуманный ими неологизм. Испанская/Танцовщица. — Я не могу произнести твоё имя на Языке, вот я и придумала тебе новое. Испанская Танцовщица. Ты похож на испанскую танцовщицу, поэтому ты — Испанская Танцовщица.

Один за другим, почти без паузы, ариекаи коротко вскрикивали и замолкали. Их глаза прятались. Они начинали покачиваться. Долгое время никто не говорил ни слова.

— Что ты наделала? — прошептала Сиб. — Ты свела их с ума.

— Вот и хорошо, — ответила я. — Мы ведь для них сумасшедшие: мы говорим правду через ложь.

Как в ускоренной съёмке растений, глаза-кораллы Испанской Танцовщицы выпустили бутоны. Он заговорил и выдал два ручейка какой-то чепухи. Остановился, подождал, начал снова. Илл и Сиб и Брен переводили, но мне это было не нужно. Испанская Танцовщица говорил медленно, точно вслушиваясь в каждое своё слово.

Ты та девочка, которая съела. Я Испанская Танцовщица. Я такой, как ты, и я — ты. Кто-то из людей ахнул. Испанец изогнул назад глаза-кораллы и уставился на свой спиной плавник. Два глаза повернулись ко мне. На мне есть отметины. Я — Испанская Танцовщица. Я не сводила с него глаз. Я, как и ты, жду перемен. Испанская Танцовщица — та девочка, которой сделали больно в темноте.

— Да, — прошептала я, и ИллСиб повторили: Шеш/кус, «да».

Другие ариекаи заговорили. Мы — та девочка, которой сделали больно.

Мы были как та девочка…

Мы — та девочка…

— Расскажите им их имена, — сказала я. — Ты ходишь, как одна птица с Терры: ты Утка. У тебя изо рта брызгает жидкость, поэтому ты Креститель. Объясните им, ИллСиб, сможете? Скажите им, объясните им, что город — это сердце…

Я как человек, который капает жидкостью, я — это он…

Ошеломлённые внезапным откровением, они продолжали горланить сравнения, которыми я их называла, до тех пор, пока те не превратились в ложь, и так они сказали правду, которую не могли произнести раньше. Они заговорили метафорами.

— Господи! — сказала Илл.

— Иисус Христос Фаротектон! — сказал Брен.

— Господи! — сказала Сиб.

Ариекаи заговорили друг с другом. Ты — Испанская Танцовщица. Я чуть не заплакала.

— Господи Иисусе, Ависа, ты это сделала. — Брен долго обнимал меня. ИллСиб обнимали меня. Я держалась за них троих. — Ты сделала это. — Мы слушали, как новые ариекаи придумывают друг другу имена, беспрецедентные в прошлом.

Лишь двое несчастных не поняли ничего, несмотря на все мои объяснения, и недоумённо таращились на своих товарищей. Но остальные заговорили по-новому. Я не такой, каким был всегда, сказал нам Испанская Танцовщица.

Много позже, проведя в нашем лагере несколько часов, я взяла чип и медленно, помня о том, сколько времени прошло между дозами, проиграла его. ЭзКел описывали на нём свою одежду. Те двое, которые не переменились — я назвала их Даб и Руфтоп — которые не пережили тот же сдвиг, что и остальные, реагировали на звуки с обычным возбуждением наркоманов.

Но другие — нет. Я смотрела на ариекаев, они — на нас. Вдруг они начали медленно разбредаться в разных направлениях.

— Я ничего не чувствую, — сказал один. — Я, я не…

— Поставь другой, — сказал Брен. ЭзКел тонкими голосами понесли ещё какую-то чепуху. Ариекаи переглядывались.

— Я не… — сказал другой.

Я взяла новый чип, ЭзКел забормотали о важности непрерывных поставок медикаментов, и снова реагировали только двое. Остальные слушали разве что с некоторым любопытством, не больше. Я попробовала другой, и, пока Даб и Руфтоп костенели в неподвижности, новые ариекаи недоумённо попискивали, слушая смехотворные заявления ЭзКела.

— Что случилось? — выдавили ИллСиб. — С ними что-то не так.

Да. Это было свойство нового языка. Нового мышления. Теперь они могли обозначать — и между словом и тем, что оно значило, возникла элизия, зазор, с которым они учились играть. Они получили свободу для осмысления новых идей.

Хохоча, я бросила им чипы, и они стали их перебирать. Поляна, на которой был наш лагерь, наполнилась перекликающимися голосами ЭзКела.

— Мы изменили Язык, — сказала я. — Внезапная перемена — она сработала. — Теперь в нём нет того, что их… отравляло. — Оно и существовало лишь потому, что сам язык, с его раздвоенным единством миромысли, был невозможен: он сам противоречил себе. Стоило языку, мысли и миру разделиться, как это случилось только что, и возбуждающее притяжение невозможного исчезло. Не было больше тайн. Там, где раньше был Язык-загадка, остался просто язык: звуки, обозначающие вещи, сообщающие, что с ними делать и для чего.

Ариекаи перебирали чипы, недоверчиво вслушиваясь в собственное восприятие того, что было на них записано. По крайней мере, я так думаю. Испанская Танцовщица сидел, пригнувшись, но его глаза были обращены ко мне. Быть может, теперь он понимал, как никогда раньше, что звуки, которые издаю я, — это слова. И он слушал.

— Да, — сказала я, — да, — и Испанец заворковал и, синхронизируясь сам с собой, повторил: — Да/да.