Глава 8

– Спасибо, что пришли, адмирал Курвуазье. – Гранд-адмирал Янаков встал, чтобы поприветствовать гостя, и Курвуазье чуть приподнял бровь, увидев за столом двух женщин. Богатство их наряда и украшений показывало, что это были жены Янакова. Для замужней женщины на Грейсоне было почти неслыханно появиться даже на частном обеде, если только гости не были ближайшими друзьями ее мужа, и Янаков знал, что Курвуазье это известно. Значит, их присутствие имело символическое значение.

– Спасибо, что пригласили меня, – ответил Курвуазье, проигнорировав, как того требовал этикет, присутствие женщин, поскольку никто их не представил.

И тут…

– Позвольте представить моих жен, – продолжил Янаков. – Рашель, моя первая жена. – Женщина справа от него улыбнулась, встретив его взглядом с удивившей мантикорца прямотой. – Рашель, адмирал Рауль Курвуазье.

– Добро пожаловать в наш дом, адмирал. – Голос Рашель, как и ее улыбка, был мягким и уверенным, и она протянула ему руку. Курвуазье не инструктировали, как приветствовать жену высокопоставленного лица на Грейсоне, но он не зря всю жизнь служил своей королеве. Он наклонился над протянутой рукой и коснулся ее губами.

– Спасибо, госпожа Янакова. Быть здесь – большая честь для меня.

Когда он поцеловал ей руку, глаза ее расширились от удивления, но руку она не отдернула и других знаков неудовольствия также не проявила. Когда Курвуазье выпустил ее руку, она снова улыбнулась и положила руку на плечо второй женщине.

– Позвольте представить вам Анну, третью жену Бернарда. – Анна тоже улыбнулась ему и не колеблясь протянула руку для поцелуя. – Моя сестра Эстер просила передать, что она сожалеет о своем отсутствии, адмирал, – продолжила Рашель, и Курвуазье не сразу вспомнил, что в грейсонских семьях все жены называют друг друга сестрами. – Она приболела, и доктор Говард велел ей остаться в постели. – Вежливая улыбка Рашель на этот раз больше напоминала ухмылку. – Уверяю вас, если бы не болезнь, она была бы здесь. Как и мы все, она очень хотела с вами познакомиться.

Курвуазье задумался, будет ли вежливо выразить желание встретиться с Эстер в другой раз. На первый взгляд, замечание было безвредное, но мужчины на Грейсоне ревновали своих жен. Лучше выбрать что-нибудь менее рискованное.

– Пожалуйста, передайте ей, что мне очень жаль, что болезнь помешала нам встретиться.

– Передам, – ответила Рашель и изящным жестом предложила ему сесть.

Когда Курвуазье занял свое место, она позвонила в колокольчик, и появились молчаливые ловкие служанки с подносами еды – просто девочки, понял он, вспомнив, что этим людям недоступен пролонг.

– Можете есть и не беспокоиться, адмирал, – сказал Янаков, когда перед гостем поставили тарелку. – Все эти продукты – с орбитальных ферм. Уровень металла в них не выше, чем на Мантикоре или Сфинксе.

Курвуазье кивнул, но не стал тем не менее сразу набрасываться на еду. Он подождал ухода служанок и почтительно склонил голову, пока Янаков читал краткую молитву.

На вкус Курвуазье, грейсонская кухня представляла собой нечто среднее между традиционной восточной кухней Старой Земли и блюд Нью-Тосканы на Мантикоре, – то есть обед был превосходный. Повар Янакова заслужил бы пять звездочек даже в «Космо», а беседа за столом шла совсем не так, как он ее себе представлял. Янаков и его офицеры, да и вообще все грейсонцы, вели себя с его женщинами-офицерами либо скованно и напряженно, либо с почти неприкрытым презрением, так что он представлял себе суровый и невеселый образ жизни, где женщин только видели, но не слышали. Рашель и Анна Янаковы, однако, были весьма красноречивы. Они не скрывали своих чувств к мужу, да и сам Янаков был совсем другим, выбравшись наконец из-под прикрытия формальностей и чувствуя себя удобно и уверенно на своей территории. Курвуазье не сомневался, что хотя бы отчасти цель вечера заключалась в том, чтобы показать ему более человечное лицо Грейсона, но это не помешало ему немного расслабиться в атмосфере доброжелательности.

Во время еды играла негромкая музыка. Курвуазье к такой не привык – классическая музыка Грейсона была основана на чем-то вроде древних классических кантри и вестерна, но звучала она на удивление бодро, несмотря на оттенок грусти. Гостиная была большая даже по планетным стандартам Мантикоры, с высоким куполообразным потолком, роскошными гобеленами и старомодными картинами маслом на стенах. Преобладали религиозные темы, но были и другие картины, среди которых выделялись своей тревожной красотой пейзажи. В них чувствовалось ощущение потерянности, как в окнах в эльфийскую страну, как будто отраженная на них красота никогда не могла стать настоящим домом людям, живущим в этом мире, – и в то же время была для них родной.

А между двумя такими манящими пейзажами расположилось огромное окно… с двойным стеклом, герметически запечатанным в раме. Снизу виднелось входное отверстие воздушного фильтра.

Курвуазье почувствовал, что его пробрала дрожь. Вид из окна захватывал дух: перед его глазами раскинулись увенчанные снежными вершинами горы, склоны их покрывала пышная зелень, которая так и звала сбросить обувь и пробежать босиком по зелено-голубой траве. Но окно было запечатано навечно, а на поясе у адмирала в неприметном футляре висела выданная посольством маска для дыхания. Посол сказал, что маска не понадобится, пока он остается в глубине материка – если только не поднимется уровень содержания пыли в атмосфере. А семья его хозяина девять столетий жила в среде, которая по-своему была опаснее любого орбитального комплекса.

Он заставил себя отвернуться от окна и сделать глоток вина, и когда снова вернулся к беседе, он встретил задумчивый взгляд темных глаз Янакова.

Обед закончился, Рашель и Анна попрощались и ушли, и еще один слуга – на этот раз мужчина – налил в изящные рюмки импортное бренди.

– Надеюсь, вам понравился обед, адмирал? – сказал Янаков, поднеся рюмку к носу и вдохнув аромат.

– Он был великолепен, адмирал Янаков, как и компания, – улыбнулся Курвуазье. – Вы прекрасно все продумали, – добавил он мягко.

– Туше, – ответил, улыбнувшись, Янаков, потом со вздохом отставил рюмку. – Вообще-то, адмирал, я пригласил вас как бы в качестве извинения, – признался он. – Мы плохо с вами обошлись, особенно с женщинами-офицерами. – Курвуазье отметил, что он выговорил «женщины-офицеры» почти без запинки. – Я хотел показать вам, что мы не совсем уж варвары и не держим жен в клетках.

Курвуазье усмехнулся иронии в тоне своего собеседника, но пригубил бренди прежде, чем ответить, и сказал ровным тоном:

– Я ценю ваши слова, адмирал Янаков, но, честно говоря, извиняться надо не передо мной.

Янаков покраснел, но согласился.

– Я понимаю, но и вы должны понять, что мы еще только ощупью ищем, как себя вести. По грейсонскому обычаю для меня чрезвычайно неприлично пригласить к себе домой любую женщину без ее защитника. – Когда Курвуазье вопросительно приподнял бровь, Янаков покраснел еще сильнее. – Конечно, я понимаю, что у ваших женщин нет «защитников» в том смысле, в каком они есть у наших. С другой стороны, мне приходится учитывать, как мои люди – мои подчиненные и делегаты Палаты – отреагируют, если я радикально нарушу обычай. Не только на мое собственное поведение, но и на поведение ваших людей, если они примут приглашение. Так что я пригласил вас, поскольку в каком-то смысле вы защитник всех ваших женщин-офицеров.

– Понятно. – Курвуазье сделал еще глоток бренди. – Я ценю ваш жест и буду рад передать ваше извинение моим офицерам – конечно, в осторожных выражениях.

– Спасибо. – Благодарность и облегчение Янакова были очевидны. – На этой планете есть люди, которые противятся любой мысли о союзе с Мантикорой. Некоторые боятся потока идей извне, другие считают, что такой союз только вызовет обострение враждебности Хевена, а не защитит нас от него. Мы с Протектором Бенджамином не относимся к числу этих людей. Мы слишком хорошо понимаем, что может дать нам союз, и не только в военном отношении. Но тем не менее похоже, что все, что мы делали с вашего прибытия, было неправильно. Это вбило между нами клин, а посол Мастерман поторопился загнать этот клин поглубже. Я глубоко сожалею об этом, и Протектор Бенджамин тоже. Вообще-то он специально попросил меня передать вам его извинения, как личные, так и как главы государства Грейсон.

– Понятно, – сказал Курвуазье еще тише.

Это было неслыханно откровенное признание, дверца, открытая специально для него, но эти слова вызвали привкус горечи. Его долг состоял в заключении договора, и он сам этого хотел. Ему нравилось большинство встреченных им грейсонцев – не все, конечно, но большинство, – несмотря на их сдержанность и сложные социальные условности. Но, при всей своей благодарности за это признание, Курвуазье не мог не отметить, что сделано оно меньше чем через день после отлета Хонор.

– Адмирал Янаков, – сказал он наконец, – пожалуйста, передайте Протектору Бенджамину, что я искренне ценю его послание и от имени королевы с нетерпением жду заключения союза, на который мы все надеемся. Но я должен также заметить, сэр, что то, как ваши подчиненные обращались с капитаном Харрингтон, в глазах Мантикоры является непростительным.

Янаков покраснел еще сильнее, но не пошевелился, явно побуждая гостя продолжать, и Курвуазье наклонился к нему через стол.

– Я ни в коей мере не «защитник» капитана Харрингтон, адмирал. Ей защитник не нужен, и ее наверняка оскорбило бы такое предположение. Она один из самых преданных и мужественных офицеров, которых я имел удовольствие знать. Уже то, что она достигла своего ранга в таком молодом для нашего королевства возрасте, свидетельствует о том, как высоко ее ценит флот. Но хотя ей не нужна ничья защита, она мой друг. Мой очень хороший друг и моя ученица, я отношусь к ней почти как к дочери, которой у меня никогда не было, и то, как с ней обходились, – оскорбление всему нашему флоту. Она не ответила на оскорбление только потому, что профессиональный долг и дисциплину ставит выше личных интересов, но я вам вот что скажу. Пока ваши люди, по крайней мере военные, не начнут обращаться с ней как с офицером Ее Величества, каковым она и является, а не как с главным экспонатом в кунсткамере, шансы на истинное взаимодействие между Грейсоном и Мантикорой очень невелики. Капитан Харрингтон – одна из лучших, но далеко не единственная у нас женщина-офицер.

– Я знаю, – почти прошептал Янаков, крепче сжав ножку рюмки. – Я понял это еще до вашего появления и думал, что мы к этому готовы. Я думал, что я сам к этому готов. Но все оказалось намного сложнее, и отлет капитана Харрингтон вызывает у меня чувство глубокого стыда. Я понимаю, что причина – в нашем поведении, вне зависимости от официальных объяснений. Именно это подтолкнуло меня пригласить вас сегодня. – Он глубоко вдохнул и встретился взглядом с Курвуазье. – Я не стану опровергать то, что вы сейчас сказали, адмирал. Я согласен и даю вам слово, что по мере своих сил постараюсь разрешить проблему. Но должен вам сразу сказать, что это будет нелегко.

– Я знаю.

– Да, но вы, возможно, не вполне понимаете, почему именно…

Янаков показал на темнеющие за окном горы. Садящееся солнце окрасило снежные вершины в кроваво-красный цвет, а сине-зеленые деревья стали черными.

– Этот мир жесток к женщинам, – сказал он тихо. – Когда мы сюда прибыли, на каждого взрослого мужчину приходилось четыре женщины, потому что Церковь Освобожденного Человечества всегда практиковала многоженство… и это нас спасло.

Он сделал паузу и глотнул бренди, потом вздохнул:

– У нас была почти тысяча лет, чтобы адаптироваться к этой среде, и я переношу тяжелые металлы вроде мышьяка и кадмия куда лучше, чем вы, но посмотрите на нас. Мы все маленькие и жилистые, с плохими зубами, хрупкими костями и продолжительностью жизни чуть больше семидесяти лет. Мы ежедневно проверяем токсичность сельскохозяйственных земель, дистиллируем каждую каплю питьевой воды, и все равно страдаем от высокого уровня неврологических заболеваний, умственной отсталости и врожденных дефектов. Даже воздух, которым мы дышим, нам враждебен; третья по распространенности причина смерти – рак легких. Рак легких – и это через семнадцать столетий после того, как Лао Тан довел свою вакцину до совершенства! И нам приходится бороться со всем этим, адмирал, со всеми этими опасностями и последствиями для здоровья, несмотря на девятьсот лет – почти тысячелетие – адаптации! Можете себе представить, каково было первому поколению? Или второму?

Он грустно покачал головой, глядя в свою рюмку.

– В первом поколении только один ребенок из трех рождался живым. Из этих детей половина слишком серьезно хворала, чтобы пережить младенчество, а наше существование тогда было слишком ненадежным. Мы не могли тратить ресурсы на поддержание угасающей жизни. Так что мы практиковали эвтаназию и отправляли их обратно к Богу.

Он взглянул на Курвуазье; лицо его было искажено болью.

– Призраки младенцев преследуют нас до сих пор. Мы не так много поколений назад перестали применять эвтаназию к дефективным детям, даже к тем, кто страдал мелкими и вполне исправимыми дефектами. Я бы мог показать вам кладбища с рядами детских имен или с табличками вообще без имен, но могил там нет. Для этого традиции переселенцев слишком крепки – первые поколения слишком нуждались в земле, на которой могли бы расти земные культуры. – Он улыбнулся, и боль отчасти отступила. – Наши обычаи, конечно, отличаются от ваших, но теперь умершие дают жизнь памятным садам, а не картофелю, бобам и зерну. Как-нибудь я покажу вам Сад Янакова. Это очень… мирное место…

Он помолчал. Молчал и Курвуазье.

– Но у наших основателей все было не так, и чего стоило женщинам терять ребенка за ребенком, видеть, как они болеют и умирают, и все равно рожать, рожать и рожать, даже ценой собственной жизни, чтобы выжила колония… – Он снова покачал головой. – Все могло быть по-другому, если бы наше общество не было таким патриархальным, но религия учила нас, что мужчины должны заботиться о женщинах и направлять их, что женщины слабее и меньше способны переносить трудности… а мы не могли их защитить. Мы не могли защитить и самих себя, но они платили куда более страшную цену, а привезли их сюда мы.

Янаков откинулся назад и неопределенно помахал перед собой рукой. Свет не включали, и сквозь уплотняющуюся тьму Курвуазье слышал страдание в его голосе.

– Мы были религиозными фанатиками, адмирал Курвуазье, иначе мы бы здесь не оказались. Некоторые из нас до сих пор сохраняют фанатизм, хотя я подозреваю, что во многих огонь еле тлеет – или просто стал мягче и спокойнее. Но тогда мы все были фанатиками, и некоторые отцы-основатели обвиняли в происходящем женщин – потому, наверное, что это проще, чем болеть за них и с ними. И им, конечно, тоже было больно, когда умирали их сыновья и дочери. Они не могли признать существование этой боли, иначе им пришлось бы сдаться и умереть самим. Поэтому они спрятали боль внутри себя, и она превратилась в гнев. На Бога они этот гнев направить не могли, и для него остался только один выход.

– Их жены, – тихо отозвался Курвуазье.

– Именно, – вздохнул Янаков. – Поймите меня правильно, адмирал. Отцы-основатели не были чудовищами, а я не пытаюсь найти оправдание для моего народа. Мы не меньше, чем вы, продукт своего прошлого. Это единственная культура, единственное общество, которое мы знаем, и мы редко задаемся вопросами по поводу его устройства. Я горжусь своим знанием истории, но должен признаться, что, пока не возникли проблемы, никогда глубоко не задумывался о различиях между нами и вами. Подозреваю, мало кто из грейсонцев по-настоящему изучает наше прошлое достаточно глубоко, чтобы понять, как и почему мы стали тем, что мы есть. Может, у мантикорцев дело обстоит по-другому?

– Нет.

– Я так и думал. Но эти первые дни были для нас очень тяжелы. Еще до смерти преподобного Грейсона женщины начали превращаться из жен в движимое имущество. Среди мужчин смертность тоже была высока, да их и с самого начала было меньше, а потом биология сыграла с нами еще одну шутку. Девочек рождалось втрое больше, чем мальчиков. Чтобы сохранять численность населения, каждый потенциальный отец должен был заводить детей как можно раньше и рассеивать свои гены как можно шире, пока Грейсон его не убьет. Поэтому семьи начали расти. Постепенно семья становилась всем, а власть главы семьи – абсолютной. Это было необходимое для выживания условие, которое слишком хорошо вписалось в наши религиозные верования. Через столетие женщины уже даже не вполне считались людьми. Они стали собственностью. Носителями детей. Надежда продолжить свой род в мире, где мужчину ждало не больше сорока лет жизни, наполненной тяжким трудом, и наши усилия создать богоугодное общество закрепили сложившуюся ситуацию.

Янаков снова замолчал; Курвуазье был виден его профиль на фоне угасающего кровавого заката. Над этой стороной жизни Грейсона он даже не задумывался, и ему стало стыдно. Он осудил их провинциализм и похвалил себя за свою терпимость, но его взгляд на Грейсон был столь же плоским, как их взгляд на Мантикору. Ему не надо было объяснять, что Бернард Янаков – далеко не рядовой представитель своего общества и что большая часть мужчин на Грейсоне никогда не станет раздумывать об их Богом данном превосходстве над женщинами. Но Курвуазье казалось, что именно Янаков выражал душу Грейсона.

Видит бог, хватало мантикорцев, которые не стоили даже пинка, чтобы выкинуть их из люка, но не они представляли собой настоящую Мантикору. Настоящая Мантикора состояла из людей, похожих на Хонор Харрингтон. Из людей, которые делали королевство лучше, чем оно само о себе думало, заставляли его соответствовать идеалам – не важно, хотело оно того или нет, – потому что они верили в эти идеалы и заставляли других тоже в них верить. И возможно, подумал он, что люди вроде Янакова олицетворяют собой настоящий Грейсон.

Наконец Янаков выпрямился, потом провел рукой над реостатом. Загорелся свет, разогнав темноту, и грейсонец повернулся лицом к своему гостю.

– После первых трехсот лет ситуация изменилась. Мы, конечно, растеряли огромное количество технологий. Преподобный Грейсон и первые Старейшие так и планировали – для того и предпринято было все путешествие, – и они преднамеренно не взяли с собой учителей, учебники, основную технику, которая поддерживала бы физические науки. Нам повезло, что к биологическим наукам церковь относилась с меньшим недоверием, но даже тогда нам отчаянно не хватало специалистов. В отличие от колонии на Мантикоре, никто даже не знал, где мы находились, да и не интересовался этим, и поэтому первый корабль с парусом Варшавской зашел сюда всего две сотни лет назад. Наш корабль стартовал со Старой Земли за пятьсот лет до отлета основателей Мантикоры, так что наша исходная техника была на пять столетий грубее – и никто не явился, чтобы научить нас новым технологиям, которые могли бы нас спасти. То, что мы вообще выжили, адмирал, наилучшим образом доказывает существование Бога, но нас ободрало до костей. У нас остались только куски и обломки, а когда мы стали отстраиваться, то столкнулись с самой большой опасностью – расколом.

– Истинные и Умеренные, – тихо вставил Курвуазье.

– Правильно. Истинные цеплялись за первоначальные доктрины церкви, и технология для них была навеки предана анафеме. – Янаков невесело рассмеялся. – Даже мне трудно представить, как можно придерживаться таких взглядов, а посторонний вообще вряд ли на это способен. Я вырос в обществе, которое все-таки хотело выжить, а потому опиралось на технологию, пусть и грубую в сравнении с вашей. Как могли наши предки, стоявшие на самом краю гибели, верить, что Бог велел им справляться без всякой помощи? Но они в это верили, по крайней мере поначалу. Умеренные, со своей стороны, верили, что наше положение равнозначно библейскому Потопу и наконец ясно показало нам путь истинной веры: Бог хочет, чтобы мы жили согласно Его плану, и технология есть служанка, а не хозяйка человека. В конце концов с очевидностью смирились даже Истинные, но враждебность уже возникла, и фракции расходились все дальше. Уже не по поводу технологии, а по поводу того, в чем состоит следование Божьей воле. Истинные перешли за рамки консерватизма. Они стали радикальными реакционерами, обстригли и перекроили доктрину церкви, чтобы она соответствовала их собственным предрассудкам. Вот вы думаете, что мы варварски обращаемся с женщинами, а вы когда-нибудь слышали о доктрине Второго Падения?

Курвуазье покачал головой, и Янаков вздохнул.

– Она выросла из поисков Истинными Божьей воли, адмирал. Вы знаете, что они считают весь Новый Завет ересью, потому что рост технологии на Старой Земле доказывает, что Иисус не мог быть мессией?

На этот раз Курвуазье кивнул, и лицо Янакова помрачнело.

– Ну так вот, они пошли еще дальше. Согласно их теологии, первое Падение, из Эдема на Старую Землю, произошло из-за греха Евы, и мы создали общество, где женщины стали собственностью. Умеренные верят, что мы переживаем наш Потоп, что это, как мы сейчас считаем, часть Божьего плана. Истинные же говорят, что Бог вовсе не собирался сталкивать нас с враждебной природой Грейсона. Он превратил бы Грейсон в новый Эдем, если бы мы не согрешили после прибытия. И если первый грех совершила Ева, то второй, ставший причиной нашего Второго Падения, совершили дочери Евы. Это оправдывало их скотское обращение со своими женами и дочерьми, и они требовали, чтобы все мы приняли их веру, приняли их посты и побивание неугодных камнями. Умеренные, конечно, отказались, и ненависть между фракциями возрастала безостановочно, пока, как вы знаете, не закончилась Гражданской войной. Война была ужасная, адмирал. Истинные были в меньшинстве, и среди них закоренелые фанатики составляли лишь малую долю, но эти фанатики были абсолютно безжалостны. Они твердо знали, что Бог на их стороне. Все, что они делали, делалось от имени Бога, и все, кто им возражал, становились подлыми злодеями, не имевшими права на жизнь. Мы были далеки от возрождения продвинутых технологий, но все еще могли производить оружие, танки и напалм – а Истинные в качестве последнего средства построили свою «бомбу Судного Дня». Мы даже не знали о ее существовании – пока Барбара Бэнкрофт, жена самого фанатичного их вождя, не решила, что Умеренные обязательно должны узнать, что их ждет. Она сбежала, обличив все, во что верили Истинные, предупредила нас об опасности, но ее мужество привело к новой трагедии…

Янаков мрачно уставился в рюмку с бренди.

– Барбара Бэнкрофт – наша единственная героиня. Наша планета обязана ей своим существованием. Она наша Жанна д'Арк, носительница всех добродетелей, которые мы ценим в женщинах, – любви, заботы, готовности рискнуть своей жизнью ради детей. Но она также и идеал, мифическая фигура, и от обычных женщин мы не ждем ее мужества и упорства. Мы вписали ее в рамки наших собственных предрассудков; а для Истинных женщина, которую мы зовем Матерью Грейсона, символизирует Второе Падение, доказывает врожденную порочность всех женщин. Хотя они и отвергли Новый Завет, но сохранили свою версию Антихриста. Они называют его Сатанинской Блудницей… Однако благодаря Барбаре Бэнкрофт мы были готовы, когда Истинные пригрозили всех нас уничтожить. Мы знали, что единственно возможным решением было изгнание безумцев. И тогда, адмирал, Вселенная сыграла с Грейсоном свою самую жестокую шутку, потому что мы нашли способ.

Он вздохнул и снова откинулся в кресле.

– Мой предок Хью Янаков командовал кораблем колонистов и пытался сохранить хотя бы ограниченную возможность космических полетов, но Первые Старейшие разбили криогенные установки сразу же после посадки на планету. Это был их способ сжечь за собой мосты, привязать себя и своих потомков к новому дому. Вряд ли они сделали бы это, будь у них чуть больше научного образования, но его у них не было. А поскольку корабль не мог нас увезти, отчаянное положение заставило нас разобрать его на детали. Так что мы остались на планете жить или умирать – и каким-то образом выжили. И ко времени Гражданской войны мы достигли стадии, когда уже могли строить грубые досветовые корабли на химическом горючем. Они были куда менее сложными, чем тот корабль, что доставил нас сюда, без всяких криогенных камер, но за двенадцать-пятнадцать лет они могли добраться до Эндикотта. Мы даже послали туда экспедицию и обнаружили то, что ныне называется Масадой… Масада имеет осевой наклон более сорока градусов и крайне суровый по сравнению с Грейсоном климат, но тамошние животные и растения съедобны для людей. Там можно жить, не беспокоясь о том, что свинец и ртуть отравляют вас с каждой вдыхаемой пылинкой. Большинство наших жителей отдали бы что угодно, чтобы переехать туда, но они не могли. Нам не под силу было переселить столько народу. Но когда в конце Гражданской войны горстка фанатиков пригрозила взорвать всю планету, мы смогли перевезти на Масаду их.

Он снова рассмеялся, еще суше и саркастичнее, чем раньше.

– Подумайте, адмирал. Мы должны были их выгнать, и единственное место, куда их можно было выгнать, намного лучше, чем то, где пришлось остаться нам! Их было меньше пятидесяти тысяч, и по условиям мирного соглашения мы снабдили их всем, чем только могли, и выслали, а потом сосредоточились на том, чтобы выжить на Грейсоне.

– С учетом исходных условий у вас, думаю, получилось совсем неплохо, – тихо сказал Курвуазье.

– Да, это правда. Я ведь люблю мою планету. Каждый день она пытается меня убить, и когда-нибудь у нее это получится, но я ее люблю. Это мой дом. Но она также делает нас тем, что мы есть, потому что мы выжили и не потеряли веру. Мы все еще верим в Бога, все еще верим, что все это испытание и очищение. Вы, наверное, думаете, что это безумие?

Вопрос мог быть ядовитым, но прозвучал очень мягко.

– Нет, – сказал наконец Курвуазье. – Не безумие. Я не думаю, что мог бы разделить вашу веру, закаленную в чудовищных страданиях, через которые прошел ваш народ, но грейсонцы, наверное, сочтут безумной мою веру. Мы с вами – это то, чем сделала нас наша жизнь и Бог, адмирал Янаков, и это относится как к мантикорцам, так и к грейсонцам.

– Очень терпимый взгляд, – тихо сказал Янаков. – И я уверен, что многим, большинству, возможно, моих соотечественников, будет очень трудно его принять. Сам я считаю, что вы правы, но все равно именно наша вера диктует нам, как относиться к женщинам. Верно, со временем мы изменились – наши предки не зря звали себя Умеренными, – но мы остаемся теми, кто мы есть. Женщины больше не собственность, и мы разработали сложные коды поведения, чтобы защищать, холить и лелеять их – отчасти, мне кажется, это вызвано реакцией на варварство Истинных. Я знаю, что многие мужчины злоупотребляют своими привилегиями – и своими женами и дочерьми, – но любому, кто публично оскорбит грейсонскую женщину, сильно повезет, если его просто линчуют на месте. Да и с женщинами у нас обращаются куда лучше, чем на Масаде. Тем не менее, с точки зрения закона и религии, их статус все равно ниже, чем статус мужчин. Мы всегда помним о Матери Грейсона, но говорим себе, что они слабее, что у них слишком много других нагрузок, чтобы заставлять их голосовать, владеть собственностью… и служить в армии. – Он встретился взглядом с Курвуазье, и на лице его возникла напряженная полуулыбка. – Вот почему нас так пугает ваша капитан Харрингтон. Она приводит нас в ужас, потому что она женщина, и в глубине души большинство из нас знает, что Хевен лжет по поводу катастрофы на Василиске. Можете себе представить, какая это для нас угроза?

– Нет, не вполне. Я, конечно, понимаю некоторые проблемы, но наши культуры слишком различаются для полного понимания.

– Тогда поймите вот что, адмирал. Если капитан Харрингтон – такой выдающийся офицер, как считаете вы – и я, – то она обесценивает все наши взгляды на женщин. Она показывает, что мы все ошибались, что сама наша религия ошибалась. Она показывает, что мы ошибались целых девять столетий. Сам факт вовсе не такой пугающий, как вы могли бы подумать, – в конце концов, эти девять столетий мы привыкали к мысли, что наши отцы-основатели были не правы или, как минимум, не совсем правы. Со временем, думаю, мы сможем признать и эту их ошибку. Нам будет нелегко и придется столкнуться с современным эквивалентом Истинных, но мы справимся. Но если мы это сделаем, что случится с Грейсоном? Вы познакомились с двумя из моих жен. Я их всех трех очень люблю, и я бы умер, чтобы защитить их, но ваша капитан Харрингтон одним фактом своего существования говорит мне, что я сделал их ничтожнее, чем они могли быть. И по правде сказать, они и есть ничтожнее, чем капитан Харрингтон. Они не способны на независимость, меньше готовы принимать на себя ответственность и рисковать. Как и я, они созданы цивилизацией и церковью, которые учат их, что они менее состоятельны. Так что мне делать, адмирал? Сказать им, чтобы они перестали полагаться на мои суждения? Чтобы шли работать? Чтобы потребовали равных прав и надели ту же форму, что и я? Я уверен, что мои сомнения по поводу их возможностей вызваны только искренней любовью и заботой, но как узнать, в какой момент любовь подменяется привычкой или предрассудком? Я уверен, что им понадобится переучиваться, прежде чем они станут по-настоящему равными мне. Но когда это убеждение перестает быть реалистичной оценкой ограничений, которым их научили, и становится демагогией, направленной на сохранение статус-кво и защиту моих собственных прав и привилегий?

Он снова остановился, и Курвуазье нахмурился.

– Я не знаю. Никто не знает, кроме вас, наверное… или их.

– Именно. – Янаков сделал большой глоток бренди, потом очень аккуратно поставил рюмку на стол. – Никто не знает – но ящик Пандоры открыт. Пока крышка приподнялась на пару миллиметров, но если мы подпишем этот договор, если мы свяжем себя с военным и экономическим союзником, который считает женщин полностью равными мужчинам, то нам придется всему этому научиться. И женщинам, и мужчинам – потому что если что и ясно в жизни, так это то, что нельзя отменить правду просто потому, что она неприятна. Что бы ни предприняли Хевен и Масада, наш договор с вами, адмирал Курвуазье, нас разрушит. Не знаю, понимает ли это Протектор. Возможно, понимает. Он учился на других планетах, так что он, возможно, видит договор как шанс заставить нас признать вашу правду. Нет, не вашу правду – просто правду.

Он снова рассмеялся, на этот раз с меньшим напряжением, и стал вертеть рюмку.

– Знаете, я думал, что этот разговор будет труднее, – сказал он.

– А оказалось легко? – иронически поинтересовался Курвуазье, и Янаков усмехнулся.

– Да нет, вовсе нет, адмирал. Но я думал, что будет хуже… – Грейсонец глубоко вдохнул и выпрямился, потом продолжил более бодрым тоном: – В общем, я объяснил вам, почему мы реагируем таким образом. Я обещал Протектору постараться побороть свои предрассудки и предрассудки моих подчиненных, а я отношусь к своему долгу перед Протектором не менее серьезно, чем вы к своему долгу перед королевой. Я клянусь, что мы постараемся, но имейте в виду, что у меня лучше образование и куда больше опыта, чем у большинства моих офицеров. Наши жизни короче ваших – возможно, у вас люди приобретают мудрость в молодости, чтобы пользоваться ею всю жизнь?

– Да нет, – усмехнулся Курвуазье и сам себе удивился. – Знания – да, но с мудростью сложнее, правда?

– Верно. Но она все-таки приходит, даже к такому консервативному и упрямому народу, как мой. Пожалуйста, будьте с нами терпеливы. И передайте, пожалуйста, капитану Харрингтон, когда она вернется, что я был бы польщен, если бы она побывала у меня на обеде.

– С защитником? – поддразнил его Курвуазье, и Янаков улыбнулся.

– С защитником или без, как она пожелает. Я должен лично извиниться перед ней, и мне кажется, что лучший способ научить моих офицеров обращаться с ней так, как она заслуживает, – самому научиться это делать.