Глава 2

Дама Хонор Харрингтон, графиня и землевладелец Харрингтон, сделала три быстрых шага и подпрыгнула на носках. Трамплин резко изогнулся, и она, дугой пролетев по воздуху, почти без всплеска вошла в воду. Рябь превратила поверхность в волнистое стекло, но вода в бассейне была кристально чиста, и старшему стюарду Джеймсу МакГиннесу было видно, как она скользит у дна с изяществом дельфина. Она всплыла на поверхность, перевернулась и на спине поплыла к дальнему концу пятидесятиметрового бассейна. Это был последний этап регулярного утреннего заплыва.

Кристаллопластовый купол Дворца Харрингтон смягчал яркость звезды класса F6 – солнца Грейсона. МакГиннес взял полотенце и пошел к ступеням бассейна. Шестилапый древесный кот, пригревшийся на столике у бассейна, наконец открыл травянисто-зеленые глаза. Он поднялся и от души потянулся всем своим гибким шестидесятисантиметровым телом, потом сел на четыре задние лапы, обернув их пушистым хвостом. В его ленивом зевке, продемонстрировавшем острые клыки, чувствовалось насмешливое терпение по отношению к вылезающей из бассейна мокрой хозяйке. Хонор отжала волосы, отросшие до плеч, с благодарностью приняла от МакГиннеса полотенце, и кот покачал головой. Древесные коты воду не любили, но Нимиц приручил Хонор Харрингтон сорок стандартных лет назад и успел привыкнуть к ее странной манере развлекаться.

А вот Эндрю Лафолле, майор гвардии землевладельца Харрингтон, не привык и тщетно старался скрыть испытываемую неловкость, пока землевладелец заворачивалась в полотенце. Несмотря на молодость, майор был вторым по старшинству в гвардии Харрингтон и свое дело знал отлично. А еще он был личным телохранителем леди Харрингтон и главой ее телохранителей. Законы Грейсона требовали, чтобы охрана сопровождала землевладельца постоянно. Лафолле знал, что леди Харрингтон это требование не по вкусу, но порой ему и его коллегам оно приносило куда больше проблем, чем Хонор.

Майор пришел в ужас, когда узнал, что землевладелец собирается преднамеренно погрузиться в воду глубиной в три метра. На Грейсоне искусство плавания умерло; Лафолле не знал никого, кто умел бы плавать, да и не представлял, зачем нормальному человеку может такое понадобиться. Концентрация тяжелых металлов на Грейсоне означала, что даже «свежая» вода опасно токсична. За все тридцать три стандартных года своей жизни до поступления на службу к леди Харрингтон Эндрю Лафолле никогда не пил и даже не купался в воде, которая не была бы многократно очищена и дистиллирована. Мысль о том, что тысячи литров драгоценной воды можно налить в дыру в земле, а потом прыгать туда, показалась ему… Ну, «странная» – самое мягкое слово, которое пришло в голову Эндрю Лафолле, когда леди Харрингтон заказала себе плавательный бассейн.

Конечно, все землевладельцы – а особенно его землевладелец – имели право на причуды, но одна проблема, связанная с увлечением водой, глубоко озаботила Лафолле. Точнее, две проблемы, но леди Харрингтон он осмелился высказать только одну. Во всем поместье Харрингтон плавать умели только она сама и МакГиннес, так что должны делать гвардейцы, если она попадет в беду в воде?

Задавая ей этот вопрос, он ощущал себя неотесанным деревенщиной, но она серьезно задумалась над ответом, и он покраснел еще сильнее оттого, что она не засмеялась. Конечно, смеялась она теперь редко. В ее огромных темных глазах, казалось, навсегда поселилась грусть. Но на этот раз в ее взгляде проскользнула тень веселья – и, несмотря на свое смущение, он обрадовался. Это было куда лучше, чем все прежние выражения ее глаз, хотя это веселье только подчеркнуло главную трудность его работы.

Землевладелец никак не могла усвоить, что для гвардейцев защищать ее было самым важным делом на свете, а от ее развлечений любой телохранитель мог преждевременно поседеть. Лафолле мирился с флотской карьерой капитана Харрингтон, пока она у нее была. Хоть ему это и не нравилось, опасности, связанные с командованием военным кораблем, куда больше шли землевладельцу и были менее… легкомысленными, чем другие ее занятия.

С плаванием дело обстояло плохо, но этим она, по крайней мере, занималась на поверхности земли, защищенная куполом Дворца Харрингтон. О других ее занятиях даже этого нельзя было сказать. На ее родной планете общей страстью был дельтапланеризм – при одной только мысли об этом Лафолле передергивало. Он знал, что леди Харрингтон была опытной дельтапланеристкой, еще когда он и ходить не научился, но человеку, обязанному заботиться о ее жизни, нежелание подопечной брать с собой аварийный антиграв спокойствия не прибавляло.

К счастью, на Грейсоне дельтапланеризм был так же невозможен, как купание голышом. За свою тысячелетнюю историю грейсонцы развили большую устойчивость к тяжелым металлам, чем большинство представителей рода людского. К леди Харрингтон это не относилось, и, слава богу, служба на флоте привила ей здравое уважение к опасностям окружающей среды. К сожалению, при ее редких визитах к родителям здравомыслие пасовало. Лафолле и капрал Маттингли как-то провели ужасающие полдня, следуя на аэромобиле оснащенном тяговым лучом за ее хрупким дельтапланом вокруг Медных гор Сфинкса и далеко в океан Таннермана. А мысли о том, что человек с импульсным ружьем армейского образца может сделать со столь беззащитной целью, отнюдь не способствовало спокойному сну телохранителей.

Скалолазание было еще хуже. Леди Харрингтон утверждала, что у нее это еще не всерьез, а вот другие люди занимаются скалолазанием по-настоящему. Но Лафолле хватало переживаний и тогда, когда он ползал с ней по крутым склонам и по краю пропасти – да еще и на планете с силой тяжести в 1,35 g. А ведь был еще десятиметровый шлюп, который она держала в лодочном домике у родителей. Для людей, которые не представляли себе, что такое плавать, даже спасательные жилеты с антигравами казались ненадежными, когда она неслась по волнам, а они отчаянно цеплялись за канаты и кнехты.

Она это делала нарочно, и Лафолле даже знал почему. Так она объявляла всему миру, что не собирается менять образ жизни, который вела сорок семь стандартных лет, просто потому, что стала землевладельцем. Хонор Харрингтон готова была смириться с правом и потребностью гвардейцев охранять ее, как того и требовала клятва землевладельца, но она оставалась собой. Это ее нежелание меняться иногда приводило к чрезвычайно вежливым стычкам с начальником гвардии, но Лафолле прекрасно знал, что оно же стало причиной возникновения преданности ей людей вместо привычного повиновения. И, несмотря на все возникавшие проблемы, Лафолле чувствовал себя лучше, видя, что хоть от чего-то она еще получает удовольствие.

Но иногда ему все же хотелось, чтобы леди Харрингтон чуть больше напоминала обычную грейсонскую женщину. На службе в гвардии его понятия о приличиях… расширились, если можно так выразиться, но он все же оставался грейсонцем. Он научился плавать и получил удостоверение спасателя – из мрачной преданности долгу, но, к своему удивлению, обнаружил, что плавать ему нравится. Большая часть охраны была с ним согласна, только Джейми Кэндлесс все еще испытывал явные сомнения. Они даже стали проводить свободное время в бассейне. Но вот купальник леди Харрингтон представлял собой атомную мину, подведенную под все грейсонские устои. За прошедший год Лафолле все меньше и меньше беспокоился о приличиях, и умом он понимал, что это даже хорошо. Но тем не менее когда он видел своего землевладельца в бассейне, то каждый раз ощущал чувство вины согласно тех норм, по которым его воспитывали.

Он знал, что Хонор пошла на уступки. По мантикорским стандартам, ее цельный купальник был ужасно старомодным, но в глубине сознания, где хранились установки, вбитые в него с младенчества, Лафолле не мог избавиться от ощущения, что она практически голая. Хуже того, еще в раннем детстве она прошла самую новую и эффективную версию пролонга. Выглядела она безумно молодо, и ее экзотическая резкая красота, миндалевидные глаза и спортивное изящество грозили вызвать у майора совершенно неуместные реакции. Харрингтон была старше его на тринадцать стандартных лет, но выглядела при этом как младшая сестра какого-нибудь из его приятелей. А ему совершенно ни к чему было думать о своем землевладельце как о самой привлекательной женщине, какую он когда-либо видел, – особенно сейчас, когда мокрый купальник подчеркивал каждый изгиб ее тела.

Пока Харрингтон вытиралась, он стоял к ней спиной, потом облегченно вздохнул про себя и обернулся, лишь когда она взяла у МакГиннеса халат и завязала пояс. Она села в кресло, и Лафолле подошел занять свое место за ее плечом. Она подняла голову с легкой ироничной улыбкой. Улыбка получилась слабая и кривоватая оттого, что искусственно восстановленные нервы в левом углу рта не сразу подчинялись команде, но видно было, что она угадала его мысли, а мягкая ирония не могла вызвать у него раздражения. Насмешки в ней не ощущалось, только лукавое осознание различий их родных культур, и эта улыбка согрела сердце майора. Даже сейчас за ней пряталась тьма, и он знал, как резко и неожиданно исчезали такие улыбки, но горе и боль потери, которые так долго давили на Хонор Харрингтон, слава богу, начали рассеиваться. Это был долгий и болезненный процесс, и Лафолле был рад, что он все-таки идет. Пусть я покажусь ей деревенщиной, подумал он, преувеличенно смущаясь, но если это вызывает у леди Харрингтон улыбку…

Когда ее гвардеец отреагировал, проявив неожиданное чувство юмора, Хонор Харрингтон улыбнулась шире. Потом она посмотрела в сторону: МакГиннес снял с подноса крышку и поставил его на стол. Нимиц с радостным писком вскочил на свой личный стул. Хонор усмехнулась. Она предпочитала легкий ланч, и МакГиннес приготовил для нее салат и сыр, но перед Нимицем он поставил жареного кролика, и у кота от возбуждения задрожали усы.

– Ты нас балуешь, Мак, – сказала она.

МакГиннес с улыбкой покачал головой. Он налил ей густого темного пива, Хонор взяла ломтик сыра и с удовольствием откусила. Грейсонскую пищу она до сих пор ела с осторожностью – два тысячелетия расселения по планетам привели овощи с Земли в самые разные окружения, и легкие различия в номинально одинаковых видах могли привести к неприятным последствиям. Но вот местные сыры были великолепны.

– М-м-м, – довольно вздохнула она и потянулась за пивом. Сделав глоток, она снова посмотрела на Лафолле.– Как у нас с церемонией посвящения – успеваем?

– Да, миледи. Сегодня мы с полковником Хиллом обсудим процедуры, и вечером у вас будет окончательное расписание.

– Хорошо.– Она сделала еще глоток, но глаза у нее были задумчивыми, и наконец она приподняла бровь, ставя бокал на место.– Почему у меня такое ощущение, что вы чем-то не вполне довольны?

– Недоволен, миледи? – Лафолле нахмурился и покачал головой.– Я бы так не сказал.

Она подняла и вторую бровь. Поглядев на нее в упор, Лафолле вздохнул.

– Я все-таки не вполне удовлетворен тем, как мы контролируем толпу, миледи, – признался он, и Хонор нахмурилась.

– Эндрю, мы же это уже обсуждали. Я знаю, что вас это беспокоит, но мы не можем арестовывать людей за то, что они осуществляют свое право собираться в группы.

– Да, миледи, – ответил Лафолле с почтительным упрямством, борясь с искушением сказать, что некоторые землевладельцы именно так бы и поступили.– Но мы можем исключить всех, кто потенциально опасен для вас.

Теперь вздохнула Хонор. Она откинулась назад со слабой улыбкой. Связь между ней и Нимицем была куда сильнее, чем обычно бывает между людьми и древесными котами. Насколько ей было известно, больше ни один человек не воспринимал эмоции своего кота, а уж тем более не воспринимал через кота эмоции других людей. Она пробовала отучить Нимица транслировать ей чужие чувства, но это было все равно что отучиться дышать. За последний стандартный год она с таким отчаянием цеплялась за Нимица, что почти утратила способность не знать, что чувствуют окружающие ее люди. С грехом пополам убедив себя, что это почти то же самое, что хорошо читать выражения лиц, Хонор в конце концов смирилась.

Вот как сейчас, например. Нимицу нравился Лафолле, и он не видел причины не транслировать Хонор эмоции майора или скрывать свое собственное одобрение. И кот, и его человек знали, насколько Лафолле им предан, и Хонор прекрасно понимала, что он хочет максимально обезопасить демонстрантов вовсе не потому, что помешался на безопасности. Сложности, связанные с контролем над толпой, разумеется, тоже имели значение, но по-настоящему им двигали куда более простые побуждения: гнев и желание защитить ее от новых ран.

Ее улыбка увяла, а длинные пальцы завертели бокал. Она была первой женщиной-землевладельцем, символом, а по мнению некоторых, даже причиной перемен, встряхнувших основы грейсонского общества. Хуже того, она не только была женщиной, но и не являлась прихожанкой Церкви Освобожденного Человечества. Может, Церковь и признала ее сувереном поместья Харрингтон, как и Конклав Землевладельцев ввел ее в свой состав, но далеко не всех обрадовали эти решения.

Наверное, нельзя винить протестующих, хоть иногда Хонор было трудно об этом помнить. Их атаки ранили, и больно, но в какой-то мере она была им даже рада. Не потому, что ей нравилось, когда ее изображали злодейкой. Просто после отчаянной обороны Грейсона против фанатиков с Масады большинство грейсонцев вознесли ее на весьма неудобный пьедестал. Иногда все обрушенные на нее почести, включая ранг землевладельца, вызывали попросту неловкость – будто она играет чужую роль. В таких обстоятельствах напоминание о том, что не все грейсонцы считают ее персонажем героической драмы, даже успокаивало.

Когда ее называли прислужницей сатаны, приятного в этом было мало, но, по крайней мере, тирады уличных проповедников выпадали из поголовной почтительности окружающих. Хонор припомнила, что в одной из империй Старой Земли – она не могла припомнить, во французской или римской, – в колесницу к генералу, с триумфом проезжающему по улицам, сажали раба. Обязанность этого раба состояла в том, чтобы на фоне восхищенных воплей толпы снова и снова напоминать генералу: он всего лишь смертный. Когда Хонор прочитала об этом, то сочла обычай довольно странным, но теперь сумела оценить его мудрость. Она подозревала, что было бы очень легко принять всерьез бесконечные похвалы. В конце концов, каждый хочет быть героем…

Эта мысль внезапно задела ее – будто растревожила открытую рану, – и глаза потемнели от прилива знакомой холодной боли. Хонор уставилась в бокал, сжав губы и стараясь побороть тьму, но это было трудно. Очень трудно. Тьма приходила из засады, без предупреждения. Это была слабость внутри, которая подрезала ее силы, и в ней столько всего было намешано, что предвидеть такие приступы почти не удавалось. Хонор никогда не знала, что именно может их вызвать, – слишком много было кровоточащих ран, которые раскрывались вновь и вновь от случайного слова или мысли.

Никто из ее грейсонских подданных не знал о ночных кошмарах, одолевавших землевладельца. Вообще никто не знал, кроме Нимица, и она была этому рада. Кот понимал ее боль, грызущий безнадежный груз вины в эти ужасные ночи – слава богу, они приходили все реже, – когда она вспоминала, как стала героиней Грейсона, и девятьсот человек, которые погибли при этом. У настоящего героя они бы остались жить. А ее мучили не только эти смерти. Хонор всегда знала, что командование военным кораблем включает в себя неумолимый факт: в зависимости от твоих решений живут или умирают люди. Только в глупых сказочках гибнут одни злодеи, а хорошие люди побеждают без единой царапины. Она все это знала, но где было сказано, что именно ее люди должны всегда платить за победу своими жизнями?

Она сжала бокал крепче; в глазах у нее жгло от беспечной жестокости Вселенной. Хонор и раньше приходилось встречаться лицом к лицу со своими мертвецами, но на этот раз все было по-другому. На этот раз боль утаскивала ее в глубину, как приливная волна на Сфинксе. Она потеряла уверенность в себе. «Долг». «Честь». Такие важные слова, но ее израненная душа перестала понимать, зачем она посвятила свою жизнь таким неблагодарным идеям. Когда-то они казались такими ясными, легко поддающимися определению, но ясность исчезала с каждой новой смертью. С каждой новой медалью и званием, которое ей давали, пока другие платили за это своими жизнями. А за болью от этих смертей скрывалось осознание того, как отчаянно она цеплялась за эти почести – не ради их самих, а в доказательство того, что все это имело хоть какой-то смысл. Что ее главный талант имеет хоть какую-то цель – кроме уничтожения людей, которые по ее приказу шли на смерть.

Хонор глубоко вдохнула и задержала дыхание. Она знала – не думала, точно знала, – что смерть ее людей не была бессмысленной, и никто не винил ее за то, что она осталась в живых. Нимиц делился с ней чувствами окружающих, и она знала о синдроме «вины выживших». Хонор знала, что не она создала ужасные обстоятельства, приведшие к гибели стольких людей. Наоборот, она сделала все возможное для исправления ситуации.

После масадской войны и тем более после битвы при Ханкоке она даже умудрялась принять это сердцем. Без радости, но и без кошмаров, в которых она заново переживала смерть своих людей. Тогда она столкнулась с теми же сомнениями, поборола их и продолжила жить. Но на этот раз так не получилось. Что-то внутри нее сломалось.

Глубокими ночами, когда она с безнадежной, холодной честностью рассматривала собственную душу, ей открывалась истинная причина этого. И она ощущала себя мелкой и ничтожной, потому что потеря, с которой она не справилась, не научилась жить, была личной. Пол Тэнкерсли был всего лишь одним человеком среди многих. То, что она любила его больше жизни, не должно было сделать его смерть страшнее и больнее, чем смерти множества людей, погибших под ее командой.

Но сделало.

Меньше года они провели вместе, но даже сейчас, через десять месяцев после его смерти, она все еще просыпалась ночью, протягивала руку, прикасалась к пустоте рядом и снова ощущала ужасный груз своего одиночества.

И именно эта потеря лишила ее уверенности. Именно это личное, эгоистичное горе ослабило ее и сделало все остальные смерти намного страшнее. Иногда она ненавидела себя за это. Не потому, что потеряла уверенность, – просто слишком странно, неправильно и слабохарактерно было горевать по всем остальным только вслед горю, вызванному смертью Пола.

Иногда Хонор позволяла себе задуматься о том, что бы с ней стало без Нимица. Никто другой не знал, как она стремилась к небытию, как стремилась перестать быть. Остановиться. Сначала она вполне холодно и рассудочно так и собиралась поступить, как только уничтожит людей, убивших Пола. Ради того, чтобы уничтожить их, она пожертвовала карьерой на флоте. В глубине души Хонор подозревала, что она к этому и стремилась, рассчитывая, что потеря любимого призвания станет еще одним поводом покончить с беспросветным существованием. Тогда это казалось разумным, а сейчас воспоминание только подогревало ее презрение к собственной слабости, готовности сдаться боли, хотя никому и ничему другому она никогда не сдавалась.

Мягкое теплое тельце оказалось у нее на коленях. Изящные лапы уперлись ей в плечи, холодный нос потерся о правую щеку, а легкий мысленный поцелуй коснулся ее израненной души, и Хонор обняла кота. Она прижала его к себе, цепляясь за него и руками, и сердцем, и разумом, и в ответ почувствовала его глубокое, пронизывавшее насквозь мурлыканье. Кот отдавал ей свою любовь и силу, барахтаясь в трясине ее горя и обещая, что она никогда не останется по-настоящему одна, что бы ни случилось. У Нимица сомнений не было. Он отвергал ее жесткие суждения о себе самой и знал ее лучше, чем любое другое живое существо. Возможно, любовь к Хонор делала кота не вполне беспристрастным, но он знал, как глубоки ее раны, и мягко журил ее за привычку судить себя куда строже, чем всех остальных. Хонор глубоко вздохнула и снова открыла глаза, в который раз заставляя себя принять его поддержку и отбросить боль.

Она подняла взгляд и слабо улыбнулась, стараясь успокоить МакГиннеса и Лафолле. Через Нимица до нее донеслась их озабоченность, а они не заслужили возиться с человеком, запутавшимся в собственной боли и потерях. Она заставила себя улыбнуться более искренне и почувствовала их облегчение.

– Извините, – голос ее прозвучал хрипловато, и Хонор откашлялась.– Я просто задумалась, – сказала она уже более деловым и спокойным тоном.– Так или иначе, Эндрю, факты остаются фактами. Пока они не нарушают законов, люди имеют право говорить, что хотят.

– Но они даже не из нашего поместья, миледи, – упрямо продолжал Лафолле, – и…

Она негромко рассмеялась и жестом прервала его.

– Не надо так беспокоиться! Я достаточно толстокожа, чтобы пережить честно высказанные мнения, даже если их высказывают посторонние, до которых мне дела мало. И если моя охрана начнет давить несогласных, то это только докажет, что они правы, верно?

На лице майора по-прежнему читалось упрямое несогласие, но он замолчал, не в состоянии оспорить ее аргументы. Все это было ужасно несправедливо! Ему не полагалось знать, что кот позволяет леди Харрингтон чувствовать чужие эмоции. Он не до конца понимал, почему она скрывает эту способность, но майор был склонен с ней согласиться. Даже на Грейсоне, где люди должны были бы знать правду, многие постоянно недооценивали разумность Нимица. Они считали его просто сообразительным домашним любимцем, а не личностью, хотя его способность предупреждать землевладельца о враждебных намерениях уже показала себя спасительным секретным оружием.

С точки зрения Эндрю Лафолле, такое оружие и правда лучше держать в секрете. Но невозможно служить ей на таком близком расстоянии, как выпало ему, и не понять в конечном счете, как обстоит дело. Понимал он и то, что она воспринимает лишь эмоции… и уверена, что никто не знает, как сильно она пострадала. Что никто из ее гвардейцев, и даже МакГиннес, не знает, как она плачет по ночам. Но Эндрю Лафолле подчинялись все охранные системы Дворца Харрингтон, и он знал. Он поклялся защищать ее, а если понадобится, умереть за нее, но от некоторых вещей никто ее не мог защитить, кроме разве что Нимица. Она столько страдала, столько потеряла, и его охватывал гнев, когда он слышал, как ее преследуют и поливают грязью и оскорблениями ублюдки, которых специально привозили в поместье Харрингтон.

Однако леди Харрингтон не только имела право отдавать приказы как землевладелец, она еще и была права. И даже если не так, он не желал нагружать ее еще и спорами с собственными гвардейцами в придачу ко всем остальным проблемам. Так что он не стал возражать и просто кивнул.

Она поблагодарила его легкой улыбкой, и он улыбнулся в ответ, радуясь, что Нимиц не телепат. В конце концов, чего землевладелец не знает, то ее и не расстроит. Разведка полковника Хилла определила, что, скорее всего, агитаторы собираются обвинять ее в блуде – за связь вне брака с Полом Тэнкерсли. Это опасно уже само по себе, подумал он. Святость брака и греховность секса без брака составляли основу грейсонских религиозных верований. Большинство грейсонцев (хотя и не все), когда такое случалось, обвиняли во всем мужчину. Женщин на Грейсоне рождалось втрое больше, чем мужчин, а суровые условия жизни и религия выработали жесткий кодекс ответственности. Мужчина, вступавший в случайную связь, нарушал свою основную обязанность – защищать и обеспечивать женщину, которая отдала ему свою любовь и могла родить ему детей. Все же осуждение не всегда распространялось лишь на одну сторону, и даже грейсонцы, искренне уважавшие землевладельца Харрингтон, часто испытывали неловкость, когда дело касалось ее отношений с Тэнкерсли. Большинство из них принимали тот очевидный факт, что у мантикорцев приняты другие стандарты и по этим стандартам они с Тэнкерсли не совершили никаких прегрешений. Но Лафолле предполагал, что многие старались об этом просто не думать. Он подозревал, что это знали и фанатики, которые ненавидели ее просто за то, что она была Хонор Харрингтон. Рано или поздно один из них использует этот аргумент там, где леди Харрингтон сможет его услышать, и майор знал, как больно ее это ранит. Не политически, а изнутри, в душе, и так истерзанной потерей любимого человека.

Так что он с ней не спорил. Вместо этого он решил еще раз проверить у Хилла данные на агитаторов, чтобы выявить главных поганцев. Наверняка леди Харрингтон разозлится, когда узнает, что он заранее… дискутировал с этими типами, но он был готов и потерпеть, лишь бы только на нее не вылилась очередная порция грязных обвинений, которые могут по-настоящему ее ранить.

Хонор встретилась взглядом с гвардейцем и на мгновение опустила брови. Какие-то планы скрывались за его невинными серыми глазами, но она пока не знала какие. Она решила приглядывать за ним в дальнейшем, потом отбросила эту мысль и пересадила Нимица на его собственный стул, чтобы вернуться к ланчу.

Сегодня у нее было напряженное расписание, и она уже достаточно времени потратила на жалость к себе. Чем скорее она поест, тем скорее займется делом, сказала она себе твердо и взяла вилку.