Глава 18

– Кто, ты сказал?

Лестер Турвиль уставился на гражданина капитана Богдановича, полагая, что неправильно его понял, однако офицер энергично затряс головой.

– Никакой ошибки, гражданин адмирал. Позвольте, я воспроизведу донесение гражданки капитана Захари полностью.

Турвиль кивнул, и лицо Богдановича сменилось на экране грифом срочного сообщения, адресованного начальнику штаба. Потом заставка исчезла, уступив место стройной женщине со строгим лицом. Слева на ее скафандре красовался идентификатор «Захари Элен», а в темных глазах светилось эхо изумления, подобного испытанному только что им самим

– Гражданин капитан Богданович, – сказала она, прокашлявшись, – докладываю, что корабли Народного Флота «Катана» под моим командованием и «Нуада» под командованием гражданина капитана Уоллеса Тернера вступили в бой с мантикорским тяжелым крейсером «Принц Адриан». После обмена ракетными ударами, в ходе которого мне удалось реализовать преимущество ракетных подвесок, «Принц Адриан» был вынужден сдаться. «Катане» в ходе боя причинен умеренный ущерб: пострадал двадцать один человек, семеро из них убиты. На борту «Нуады» пострадавших нет, а потери противника, по оценке моего старшего помощника, превышают наши в шесть раз. Мы изучаем захваченный корабль, однако экипаж уничтожил все секретное оборудование, что вкупе с разрушениями, причиненными нашим огнем, к числу которых относится и полный вывод из строя переднего импеллера, делает ремонт практически невозможным. Боюсь, что мы не сможем использовать его и, покидая систему, будем вынуждены взорвать.

Она помедлила, словно набирая дыхание, и деревянным голосом продолжила:

– Как мы установили, в числе пленных находятся командир «Принца Адриана» капитан Алистер МакКеон, командир эскорта ускользнувшего от нас конвоя коммодор Хонор Харрингтон и несколько офицеров ее штаба.

Она помолчала, словно сама с трудом могла поверить сказанному, и, едва заметно пожав плечами, добавила:

– До получения других указаний я предполагаю оставить «Принца Адриана» под охраной капитана Тернера, а сама возьму курс на сближение с флагманом эскадры, чтобы как можно скорее передать пленных командованию. Надеюсь, за время пути мне удастся более детально оценить причиненный «Катане» ущерб и по прибытии представить вам подробный доклад. Все мои действия предпринимаются с ведома и одобрения комиссара Каттнера. Конец связи.

Экран мигнул, и на нем снова появился сияющий Богданович. Турвиль и сам чувствовал, что его физиономия расплывается в ухмылке. И причиной ликования был не захваченный тяжелый крейсер, пусть и принадлежащий флоту, который уже шесть лет подряд регулярно награждали Народный Флот пинками по заднице. В Адлере его эскадра захватила уже одиннадцать кораблей, так что трофеями его было не удивить.

– Харрингтон! – пробормотал он. – Бог ты мой, сама Харрингтон!

– Так точно, сэр… то есть гражданин контр-адмирал, – откликнулся Богданович.

Турвиль откинулся в кресле, положил ногу на ногу и с мечтательной улыбкой достал из кармана сигару. Возможно, в этом и было некое позерство, однако повод покрасоваться у гражданина контр-адмирала имелся весомый.

«Харрингтон, думал он. Сначала Адлер, а теперь Харрингтон!»

Контр-адмирал развернул обертку, откусил крепкими белыми зубами кончик и раскурил сигару, размышляя при этом, как распорядится новостями Комитет по открытой информации. Само по себе пленение коммодора являлось не столь уж блистательным успехом, учитывая целое созвездие вице-адмиралов и адмиралов Республики, плененных монти. Однако Хонор Харрингтон была не простым коммодором, а своего рода ночным кошмаром Народного Флота, живым олицетворением огромной разницы между возможностями Королевского и Народного Флотов. Турвиль смаковал осознание того, что им сделан заметный шаг к преодолению этого разрыва. Несмотря на скромный масштаб, его победа при Адлере означала поражение монти, самое несомненное и бесспорное, какое терпело Королевство за пятьсот стандартных лет, и стратеги противника понимали это не хуже его. Захват Адлера сам по себе явился большим успехом, нежели рассчитывал гражданин адмирал Тейсман, посылая Турвиля в разведку боем. А тут в качестве дополнительного приза корабли его эскадры пленили Хонор Харрингтон.

Правда, спустя несколько мгновений Турвиль выдул облачко дыма и заставил себя вернуться с небес на землю. К торжеству примешивалось опасение. После такого триумфа ему едва ли удастся отвертеться от повышения. Предстоит не только прощание со столь любезными его сердцу небольшими автономными подразделениями, но и переход на уровень ответственности, на котором военачальник может оказаться козлом отпущения за провал порученной ему операции. Коль скоро Комитет по открытой информации раззвонит о его подвигах на всю Республику, командованию Флота не останется ничего другого, как предложить ему соответствующее повышение и отказаться в таких обстоятельствах будет вряд ли возможно.

В любом флоте, а особенно в охваченном революционной лихорадкой, действует неписаный закон: офицеру, отказавшемуся от повышения и, тем самым, признавшим себя не готовым принять соответствующую ответственность, оно никогда не будет предложено вновь. Скорее всего ему вообще не предложат ответственную работу… и вообще хоть какую-нибудь работу. Тем более Народный Флот находился в тяжелом положении, и если доказавший свою одаренность флотоводец демонстративно отказывался от ответственности, его «бдительные» коллеги вполне могли привлечь к этому факту внимание БГБ.

Нахмурившись, Турвиль мысленно дал себе слово проследить за тем, чтобы в докладе наверх о пленении Харрингтон в первую очередь были отмечены заслуги капитанов Захари и Тернера. Флот должен знать, что командующий эскадрой не претендует на чужие лавры. В худшем случае эта скромность обеспечит ему понимание и уважение коллег, а в лучшем – хотя такой вариант представлялся не слишком вероятным – позволит ему самому отделаться благодарностью, добившись повышения для двух капитанов, которые, тут у него не было сомнений, заслужили награду. Конечно, им сопутствовала удача, но на войне без удачи не обойтись, а захват такого противника, как Харрингтон, не мог стать результатом одного лишь везения.

Вытащив сигару изо рта и уставившись на ее тлеющий кончик, Турвиль мысленно прокрутил донесение Захари. Он не сомневался, что, будь Харрингтон ранена, гражданка капитан упомянула бы об этом в докладе, и порадовался тому, что она цела. Известие о пленении Харрингтон стало для него приятным сюрпризом, однако невзирая на чудовищный урон, который она нанесла Народному Флоту, контр-адмирал не испытывал к ней личной ненависти. Она была врагом, но врагом, который внушал уважение. Турвиль гордился тем, что ему выпадет честь быть первым старшим офицером Республики, который встретит ее в качестве пленницы.

Правда, то уважение, которое он испытывал к ней, накладывало на него дополнительную ответственность. Следовало позаботиться, чтобы с Харрингтон обращались с учтивостью, подобающей ее чину и заслугам. Увы, Народная Республика и при режиме Законодателей не славилась особой деликатностью в обращении с военнопленными, а при новой власти положение лишь ухудшилось. Бюро госбезопасности старалось заграбастать всех сколько-нибудь видных пленников в свои лапы, и хотя Флот пытался этому противиться, возможности были неравны. В лагерях, подведомственных Флоту, оставляли лишь тех, кого госбезопасность не считала нужным помещать в свои мрачные тюрьмы.

Мысль о том, что БГБ скорее всего вытребует Харрингтон себе, заставила Турвиля нахмуриться. Дело было не только в том, что она заслуживала лучшего: в отличие от костоломов из госбезопасности флотские чины были напрямую заинтересованы в хорошем обращении с пленными монти. Альянс захватил несравненно больше пленных, чем Республика, а вздумай монти посчитаться за дурное обращение со своими, расплачиваться придется отнюдь не заплечных дел мастерам из БГБ.

Откинув спинку кресла, гражданин контр-адмирал задумчиво уставился на свой коммуникатор. Он приметил удивление, промелькнувшее в глазах Богдановича, от которого не укрылась перемена в настроении командира, но сейчас Турвилю было не до начальника штаба. Поддавшись ликованию, он упустил некоторые неизбежные затруднения – и сейчас размышлял, как с ними справиться.

Помимо всего прочего Турвиль задумался о возможности прибегнуть к помощи Хонекера. Разумеется, контр-адмирал не мог открыто поделиться с комиссаром всеми своими соображениями, но они долго прослужили вместе и научились неплохо понимать друг друга. Захват Харрингтон вполне мог быть поставлен и в заслугу Хонекеру, что делало для него предложение Турвиля не лишенным интереса. Правда, комиссар сам числился в штате БГБ, однако его долгое пребывание на кораблях, знание внутренней жизни флота и ощущение своей причастности к воинскому товариществу могли перевесить ведомственную солидарность. К тому же – и это самое важное – в отличие от многих политических надзирателей комиссар Турвиля не был идиотом. Не говоря ничего вслух, он, однако, понимал, что флот, от которого требуют побед, просто не вправе игнорировать оперативную и стратегическую реальность в угоду тупому политическому доктринерству. Хонекер уже не раз показал, что в интересах дела способен закрыть глаза на некоторые отступления от революционного этикета. Вопрос, однако, заключался еще и в том, сумеет ли гражданин контр-адмирал убедить гражданина комиссара, что, воспрепятствовав передаче Харрингтон в лапы кровожадных коллег, он действительно послужит интересам дела.

Турвиль не мог в качестве аргументов приводить соображения, касающиеся моральных обязательств и воинской чести. Как комиссар – любой народный комиссар – Хонекер изначально отвергал все, отдававшее старорежимными понятиями и идеями. В конце концов, постулаты о том, что режим Законодателей рухнул под грузом собственной развращенности, а Комитет общественного спасения ведет бескомпромиссную революционную борьбу с силами реакции за очищение общества от скверны социального неравенства, упаднической элитарности, клановости, коррупции и засилья плутократии, являлись символом их веры. В свете этой теории прежние нравственные ценности представали направленной на манипулирование общественным сознанием выдумкой алчной олигархии, и обновленному обществу следовало выбросить их на свалку истории. Как любила повторять гражданка Рэнсом: «Честь – это то, о чем твердят плутократы, когда хотят оправдать кровопролитие».

Турвиль подозревал, что Хонекер относится к столь презираемым Корделией декадентским ценностям лучше, чем осмеливался признаваться даже себе. Но, что бы ни таилось в глубинах его сердца, он никогда не позволит себе открыто усомниться в ортодоксальной доктрине. Чтобы заручиться его поддержкой, контр-адмиралу следовало найти веские прагматические аргументы. Если неосознанно Хонекер и может откликнуться на соображения морального порядка, то их все равно не помешает подкрепить чем-то таким, что сможет в чьих угодно глазах выглядеть серьезным доводом.

И пожалуй, сказал себе Турвиль, тут мне пригодится ссылка на Денебские соглашения. Бог свидетель, ГБ нарушает их на каждом шагу, но формально они являются признанной всеми воюющими сторонами юридической основой, определяющей принципы и нормы обращения с военнопленными. Контроль за выполнением соглашения осуществляла Солнечная Лига, и если до сих пор БГБ удавалось втирать очки ее инспекторам, то в случае с Харрингтон едва ли стоит рассчитывать на подобное благодушие. Слушком уж заметная она персона. Если она исчезнет, монти не примут никаких ссылок на «утраченные файлы» и «небрежность в ведении документации». Хонор ведь не только коммодор, но еще и землевладелец: даже тем идиотам, которых посылает сюда Лига, придется оторвать задницы от кресел, если станет известно, что в наших застенках угробили главу феодального государства. Кроме того, наши люди будут ожидать от противника ответного нарушения Денебских соглашений, что не лучшим образом скажется на действиях флота.

Турвиль понимал: вздумай он сказать Хонекеру, что опасается дурного обращения БГБ с пленницей, тот отвергнет такое предположение, даже сознавая его обоснованность. Исходя из этого, он решил нажать на формальную сторону дела. Скажем, так: узнав о нарушении нами Соглашений, реакционная правящая клика Звездного Королевства, несомненно, предпримет непропорционально жестокие ответные меры, что не лучшим образом скажется на боевом духе наших людей.

Несколько секунд Турвиль таращился на сигару, отшлифовывая предстоящую речь и думая о том, как потолковать с Хонекером подальше от жучков. Хорошо еще, что «Катана» доставит пленников на «Графа Тилли» лишь через несколько часов.

Наконец он поднял глаза на Богдановича и с улыбкой сказал:

– Это прекрасная новость, Юрий. Будь добр, немедленно проинформируй о случившемся комиссара Хонекера и подготовь все, чтобы принять коммодора Харрингтон и других пленных старших офицеров с подобающей учтивостью. Судя по тому, что я слышал, она всегда обращалась с нашими пленными наилучшим образом, и мы должны ответить ей тем же.

– Будет исполнено, гражданин контр-адмирал.

– Спасибо. И напомни мне о прибытии «Катаны»… минут за сорок пять до встречи.

– Есть, гражданин контр-адмирал.

– Спасибо, – повторил Турвиль и, отключив коммуникатор, снова зажег потухшую сигару.

Покачивая кресло, он размышлял о том, как лучше всего убедить Хонекера в своей правоте.

– Коммодор, гражданка капитан Захари просит вас и ваших офицеров проследовать за мной в шлюпочный отсек для препровождения на флагман.

Обернувшись на голос коммандера Люшне, Хонор подумала о том, что лишь глубочайшее отчаяние могло заставить ее даже не заметить, как открылся люк. Она понимала, что отсутствие внешнего выражения эмоций ни от кого их не скроет, однако кивнула старшему помощнику капитана «Катаны» со всей возможной невозмутимостью.

– Спасибо, гражданин коммандер.

Звук собственного голоса удивил ее: он прозвучал слегка хрипло, словно она разучилась управляться с голосовыми связками, и вместе с тем настолько естественно и обыденно, что ей показалось, будто он принадлежит не ей. Выбросив из головы мелочную дурь, Хонор прокашлялась, но это не слишком помогло.

– Прошу передать вашему командиру мою искреннюю благодарность за заботу о наших людях… Прежде всего о раненых, – сказала она.

Люшне хотел было ответить, однако не нашел подходящих слов и, отступив в сторону, указал Хонор на люк.

Она двинулась в указанном направлении. Шаг ее утратил обычную упругость, но не физическое состояние было тому виной. Точнее сказать, она чувствовала колоссальное гнетущее бремя и понимала, что оно останется с ней и после полного восстановления работоспособности.

Алистер МакКеон шагал рядом с ней, и она чувствовала, что он страдает еще сильнее. Утешить его было нечем: в настоящий момент он чувствовал себя отцом, потерявшим любимое дитя – и не важно, что он ни в чем не виноват.

Позади нее держался Лафолле, чье отсутствующее выражение лица могло сбить с толку кого угодно, но не воспринимавшую его эмоции Хонор. Волна такой же горечи исходила от Джеймса Кэндлесса и Роберта Уитмена: грейсонские телохранители сознавали свою неспособность защитить ее и считали себя покрытыми несмываемым позором.

Хонор хотела бы приказать им прекратить переживать, упросить – раз уж они не могли защитить ее ни от чего другого – спасти ее от их отчаяния, однако не имела права отдать такой приказ, даже если бы он мог быть исполнен. Чувства, которые терзали ее душу, проистекали из их безграничной, самоотверженной преданности, и она не могла позволить себе усугубить муку этих людей, сказав им, что, страдая, они причиняют страдания и ей.

В сложившейся ситуации она сделала для них все, что могла, назвав их грейсонскими морскими пехотинцами. Когда Хонор сообщила Люшне, что Лафолле является полковником, а Кэндлесс и Уитмен – лейтенантами морской пехоты, МакКеон удивился, но благоразумно промолчал. Он решил, что она пошла на эту уловку, чтобы не разлучаться с телохранителями, когда офицеров отделили от старшин и рядовых, но был прав только отчасти.

Грейсонское слово «гвардеец» имело множество значений: так именовали силы внутренней безопасности, полицейский персонал, вооруженные силы ленов и личную охрану землевладельцев. Корпус гвардии лена Харрингтон, бойцы которого тоже именовались гвардейцами, по существу, состоял из двух формирований, одно из которых входило в состав другого. Отряд телохранителей насчитывал всего пятьдесят человек, ибо именно таким числом гвардейцев конституция Грейсона ограничивала персональную охрану землевладельца. Гвардия лена как целое включала в себя и эту личную охрану, и все службы безопасности и охраны порядка. При всем существенном различии функций этих служб, отвечавших за безопасность землевладельца или за поддержание общественного порядка на территории лена, гвардейцами назывались бойцы обоих подразделений. В случае необходимости отряд личной охраны доукомплектовывался гвардейцами лена, но больше пятидесяти телохранителей Хонор иметь не могла, ибо Протектор Бенджамин Великий в течение четырнадцати лет вел одну из жесточайших гражданских войн в истории человечества не для того, чтобы его сыну или внуку пришлось начинать все сначала. Обученные личные дружины землевладельцев составляли ядро вооруженных сил всех участников гражданской войны, а когда ей был положен конец, конституция установила потолок численности этих персональных легионов. Более того, Протектор предпринял еще одну меру предосторожности, присвоив каждому гвардейцу-телохранителю офицерское звание общепланетных вооруженных сил.

В теории, коль скоро все гвардейцы-телохранители являлись армейскими офицерами, Протектор мог призвать всю личную гвардию враждебно настроенного землевладельца на службу, оставив его без персональной охраны. А поскольку каждый землевладелец подбирал в личную охрану лучших из лучших, силы обороны планеты вдобавок располагали превосходным кадровым резервом.

Правда, задумка Бенджамина удалась не полностью. При одном из его не столь властных преемников Верховный суд планеты вынес решение, согласно которому – в силу того, что гвардейцы-телохранители получают свои офицерские патенты благодаря службе в гвардии, а в гвардию поступают, принося клятву верности землевладельцу, – преимущественное право на их службу принадлежит не планете и Протектору, а лену и землевладельцу. Из чего следовало, что призвать такого гвардейца на военную службу Протектор мог лишь с согласия землевладельца – что во время распри, естественно, не представлялось возможным.

Это выхолостило смысл реформы Бенджамина, но соответствующие законоположения сохранили силу. А поскольку отряды морской пехоты Грейсона считались армейскими подразделениями, которые лишь придавались тем или иным кораблям, а Лафолле, Кэндлесс и Уитмен имели армейские офицерские звания, с юридической точки зрения их вполне можно было считать офицерами морской пехоты. Конечно, данное утверждение основывалось лишь на своеобразии внутреннего законодательства Грейсона, однако оно не являлось откровенной ложью, а поскольку личные дела всех трех телохранителей остались на «Альваресе», у хевенитов не имелось оснований подвергать его сомнению.

Но удовлетворение от того, что ей удалось выдать гвардейцев за морпехов, было лишь искоркой в море поглощавшего Хонор непроглядного мрака. Горечь поражения и жгучий стыд терзали всех оставшихся в живых мужчин и женщин. Разумеется, многие из них радовались тому, что уцелели, но даже это становилось для них фактором, усугублявшим чувство вины: люди стыдились казавшегося им позорным желания жить. И все эти эмоции изливались на Хонор через Нимица.

Закрыв глаза, она прижала кота к груди. Как и большинство пленных, следовавших за ней к шлюпочному отсеку «Катаны», он оставался в скафандре, отчего был слишком тяжел, чтобы занять привычное место на плече. Однако Хонор все равно несла его на руках и прижимала к себе, тщетно силясь заглушить накатывавший леденящими волнами, глумящийся над ее неспособностью избавиться от него, постыдный и неизбывный страх.

Между тем разум твердил ей, что она обязана одолеть боязнь именно потому, что ее опасения более чем обоснованны. А боялась Хонор того, что ее разлучат с Нимицем.

Хевы вполне могли счесть Нимица обычным домашним животным или – хуже того – опасным хищником. Возможные последствия внушали ей такой ужас, что она не решалась взглянуть опасности в лицо – однако и игнорировать ее никак не могла. Хонор не сняла с Нимица контактный скафандр в надежде на то, что его умение пользоваться столь специфическим устройством послужит достаточным доказательством разумности этого необычного существа. Кроме того, перчатки скрывали острые сантиметровые когти, один вид которых наводил на неприятные мысли. Возможно, ей удастся убедить хевенитов в том, что Нимиц является разумным существом и защитить его.

Возможно, удастся, а возможно, и нет. Новая волна страха заставила ее стиснуть зубы, и кот, воспринимавший состояние Хонор и прекрасно понимавший, в чем причина такого страха, ласково погладил ее по щеке передней лапой. Они оба оказались в ловушке телепатической связи, ибо разделенный страх подпитывал сам себя и становился еще сильнее. Однако Хонор чувствовала и его поддержку, и его любовь, и яростное неприятие всяческих попыток самобичевания.

Впрочем, она и сама не могла позволить себе раскисать и поддаваться панике. Ответственность за людей, оказавшихся в нынешнем положении в результате исполнения ее приказов, заставила Хонор при подходе к шлюпочному отсеку расправить плечи и поднять голову.

Выстроившиеся у переборок морские пехотинцы Народной Республики взирали на пленных без угрозы, но держа оружие наготове. Губы Хонор изогнулись в горькой усмешке: сколько раз ей приходилось видеть такие же караулы Королевской морской пехоты, надзиравшие за пленными хевенитами. Воинам королевы пристало пленять врагов, а не сдаваться им, и то, что «Принцу Адриану» удалось спасти конвой, не могло служить оправданием Хонор, не достойной доверия своей государыни.

Однако когда гражданин коммандер Люшне протянул ей руку, она крепко пожала ее, ухитрившись изобразить нечто, отдаленно напоминавшее улыбку. Как бы то ни было, Люшне и его командир обходились с пленными вполне достойно и заслужили лучшего, чем вымученная гримаса, но Хонор, не способная ни на что иное, надеялась, что неприятельский офицер это поймет.

Он снова отступил в сторону, после чего морпехи разделили пленников на две партии, в соответствии с количеством мест на катерах. Они нырнули в переходную трубу, перешли на транспортное суденышко и снова под присмотром молчаливых солдат расселись по местам. Катер отстыковался, и Хонор, откинувшись в неуместно комфортном кресле, закрыла глаза и осталась наедине со своим отчаянием.

Когда швартовы подтянули первый катер к борту корабля, механические захваты зафиксировали его положение и к люку суденышка выдвинулась «пуповина», Турвиль прервал разговор со своим флаг-капитаном – гражданином Хьюиттом и глубоко вздохнул.

Он поговорил с Хонекером, и, по правде сказать, разговор удался даже лучше, чем можно было предполагать. Сложившуюся ситуацию они спокойно обсудили в уголке спортивного зала «Графа Тилли»: свободные от вахты бойцы играли в баскетбол, и фоновый шум позволял надеяться, что подслушивающие устройства сработают не слишком эффективно. Хонекер не поинтересовался, почему Турвиль завел с ним разговор в таком неудобном месте, из чего уже следовало, что народный комиссар прекрасно понял суть дела. И, на что возлагал надежды Турвиль, принял приведенные аргументы. Гражданин контр-адмирал подозревал, что моральный аспект проблемы заботил Хонекера не меньше, чем гипотетическая возможность ответной жестокости монти, однако эти подозрения он благоразумно оставил при себе, разумно полагая, что существуют границы, преступить которые комиссар не может в силу своего статуса. Хонекер ограничился тем, что, не вдаваясь в подробности, признал режим содержания военнопленных «вопросом, относящимся к компетенции флота». Многие народные комиссары использовали такую фразу в случаях, когда хотели переложить на военных ответственность за принятие нелегкого, чреватого последствиями решения, но в данной ситуации Турвиль был ему благодарен.

Это предоставляло контр-адмиралу свободу действий, однако свобода имела свою цену. Разрешив военным взять ответственность на себя, Хонекер самоустранился от какого-либо участия в дальнейшем рассмотрении вопросов, связанных с пребыванием монти на борту «Графа Тилли». Это означало, что, с одной стороны, он не станет вмешиваться в распоряжения Турвиля, но с другой – дистанцировавшись от происходящего, не сможет поддержать гражданина контр-адмирала перед высшим руководством. Если предположить, что у гражданина народного комиссара вообще могло возникнуть желание оказать своему подопечному такого рода поддержку.

Внутренний люк переходной трубы открылся, и Турвиль в ожидании сложил руки за спиной. Секунд через пятнадцать-двадцать из трубы выплыла первая из прибывших, атлетически сложенная женщина. В отличие от большинства пленных она была не в скафандре, а в мундире и двигалась с удивительной грацией, хотя и прижимала одной рукой к груди странное существо не менее шестидесяти сантиметров длиной. Ухватившись свободной рукой за поручень, она легко перескочила из сектора прибытия в зону внутренней гравитации «Графа Тилли» и шагнула вперед, освободив место для тех, кто следовал за ней.

Она стояла прямо, расправив плечи и подняв подбородок, и ее четко очерченное, треугольное лицо казалось исполненным почти нечеловеческого спокойствия, однако в миндалевидных глазах Турвиль видел затаенную боль. Взгляд женщины скользнул по собравшимся в шлюпочном отсеке офицерам и караулу морских пехотинцев, коснулся самого Турвиля и остановился на гражданине капитане Хьюитте.

– Коммодор Харрингтон, Королевский Флот Мантикоры, – представилась она, повернувшись к флаг-капитану. Ее сопрано было звучным, мягким… и таким же бесстрастным, как и лицо.

– Гражданин капитан Альфред Хьюитт, командир боевого корабля Народного Флота «Граф Тилли», – ответил капитан, воздержавшись от дурацких фраз вроде «рад приветствовать вас на борту». Поскольку в сложившихся обстоятельствах подобная «вежливость» прозвучала бы издевательством, он просто протянул руку.

Харрингтон, помешкав долю мгновения, пожала ее и через Нимица ощутила эмоции неприятельского капитана: торжество, смешанное с откровенной симпатией. Ей эти чувства были хорошо знакомы: другое дело, что она не привыкла видеть их на лицах противников.

– Коммодор Харрингтон, – продолжил Хьюитт в той же формальной манере, – позвольте представить вам гражданина контр-адмирала Турвиля.

– Гражданин контр-адмирал.

Хонор повернулась к Турвилю, в то время как из трубы появился МакКеон. Она слышала, как позади нее капитаны представлялись один другому, но все ее внимание было приковано к Турвилю. Чувства неприятельского адмирала были, пожалуй, слишком сложны для мгновенного анализа, однако, соприкоснувшись с ними, Хонор впервые ощутила нечто, похожее на надежду. Разумеется, контр-адмирала переполняли торжество и профессиональная гордость, но когда он, в свою очередь, протянул ей руку, она распознала уважение, сочувствие и твердое намерение следовать во всем кодексу воинской чести.

– Коммодор Харрингтон, – сказал Турвиль, заглянув пленнице в глаза, словно желая проникнуть в скрытые за ними мысли. Хонор выдержала его взгляд, не моргнув. – Примите мои соболезнования, коммодор: как я узнал, вы, к глубочайшему моему сожалению, понесли тяжкие потери. Заверяю вас, что медицинский персонал будет ухаживать за вашими ранеными так же, как и за своими, и гарантирую всем вежливое обращение, подобающее офицерам.

– Благодарю вас, сэр, – ответила Хонор и тут же мысленно выругалась. Как она могла забыть, что на Народном Флоте обращения «сэр» и «мэм» приемлемы только по отношению к комиссарам! Однако в следующий миг она поняла, что в отсеке среди встречающих вообще нет комиссара, и в глубине ее отчаяния шевельнулось нечто, похожее на любопытство.

– Добро пожаловать, – сказал Турвиль спустя мгновение, и на его лице появилась мимолетная улыбка. – Думаю, вам это будет интересно: здесь, на борту, вам предстоит встреча с некоторыми офицерами, в прошлом имевшими честь быть, если можно так выразиться, вашими гостями.

Хонор удивленно моргнула, и улыбка Турвиля сделалась добродушнее и шире.

– Если я не ошибаюсь, мой операционист, гражданка коммандер Форейкер, провела некоторое время на борту вашего флагмана.

– Шэннон Форейкер? – уточнила Хонор, и он кивнул.

– Так точно. Она частенько вспоминала вас, коммодор. И, коль скоро военное время не позволяет гарантировать ничего лучшего, я надеюсь, что вы и ваши люди встретите здесь столь же уважительное и гуманное обращение, каким пользовалась у вас гражданка коммандер Форейкер.

Турвиль – что подтверждали и его эмоции – говорил искренне, хотя Хонор восприняла и прозвучавшее лишь в его тоне, но оставшееся невысказанным предостережение.

– Я также рад, – продолжил Турвиль, снова взглянув Хонор в глаза, – что гражданка коммандер имела возможность заранее предупредить меня обо всем, что касается вашего, – он, не отрывая взгляда от Хонор, сделал жест в сторону Нимица, – спутника. Как я понял, между вами существует некая особая связь, и коммандер Форейкер убедила меня в том, что он гораздо разумнее, нежели можно было бы ожидать от существа столь малого размера. Я приказал оставить его при вас на все время вашего пребывания на борту «Графа Тилли», однако прошу предупредить его о необходимости вести себя в соответствии со сложившимися обстоятельствами. Искренне верю, что вы – и он – не заставите меня пожалеть о принятом решении.

– Благодарю вас, гражданин контр-адмирал, – тихо сказала Хонор, – благодарю и даю слово, что Нимиц не даст вам повода пожалеть о проявленном великодушии.

Турвиль поднял ладонь в жесте, означавшем «не стоит благодарности», и повернулся к МакКеону. Хонор почувствовала, как, ощутив искренность контр-адмирала, успокоился пребывавший до того в тревожном ожидании Нимиц, и это оказало на нее сходное воздействие. Узлы напряженных мышц расслабились, хотя Хонор отреагировала на доброе известие с большей настороженностью, чем он. Древесные коты склонны сосредоточивать внимание на проблемах, подлежащих решению «здесь и сейчас», откладывая в сторону все, что не требует незамедлительных действий. Именно в силу такого отношения к действительности Нимиц при всех его сверхчувственных способностях упустил из виду имевшийся в словах контр-адмирала подтекст. Слова «на все время вашего пребывания на борту „Графа Тилли“ звучали не только обещанием, но и предостережением. Турвиль дал понять, что после того, как она покинет линейный крейсер, он ничего гарантировать не может.

Будущее разверзлось перед ней во всей своей устрашающей беспросветности, и какой-то частью своего «я» она начала осознавать, сколь разрушительное воздействие способна оказать беспомощность на личность, привыкшую властвовать над своими поступками и своей судьбой. Но сейчас она не имела возможности повлиять на происходящее, и потому, мысленно тяжело вздохнув, попыталась отрешиться от размышлений о том, чего все равно не в силах изменить, и позаимствовать восприятие действительности у Нимица.

«Всему свое время, – сказала себе Хонор. – Сейчас я должна взять на вооружение этот принцип: всему свей время».

Повторяя мысленно эти слова, она сознавала, что они истинны, но это не могло избавить ее от порожденной бессилием гнетущего, опустошающего страха перед неопределенным, а оттого еще более пугающим будущим