Предупредив Ружану и Юлию, мы выехали из Ужгорода на перечинскую дорогу.

Толпы немецких и венгерских солдат, военные автомашины вперемежку с цивильными бричками двигались нам навстречу, к Ужгороду. Вон пан превелебный в шарабане катит рядом с самоходной пушкой. Там две женщины, обхватив баулы и картонки, сидят на военном грузовике. Вон плетется дородный усатый мужчина, взвалив на плечи чемодан. Я представил себе, как все они — и немецкий офицер с бурым от пыли лицом, и усатый мужчина, и эта женщина — в сорок первом году рвались на восток, в просторы России. Одни — в погоне за военной славой, мечтая о генеральских чинах, другие — за поместьями, третьи — просто за наживой, не брезгая ничем, что попадет под руку. Куда, к какому берегу прибьет всю эту нечисть?

Наша машина пробиралась с трудом, гудела, останавливалась и снова двигалась. Встречные расступались неохотно, ругались, грозили спихнуть нас в кювет. На одном из перекрестков какой-то офицер подскочил к машине и, сквернословя на двух языках сразу, требовал, чтобы мы немедленно убрались с дороги.

— Назад! — орал он, вытаскивая из кобуры пистолет. — Сейчас же поворачивайте назад свою шкатулку!

Но Чонка!.. Я был поражен его спокойствием и властным тоном!

— Молчать! — крикнул он офицеру по-немецки.

Офицер, привыкший к тому, что штатские всегда трепетали перед ним, вздрогнул, вытянулся и застыл с полуоткрытым ртом.

— Ваше счастье, что мне некогда с вами возиться, — сквозь зубы процедил ему в лицо Чонка и крикнул преградившим нам путь солдатам: — Дорогу!

Солдаты расступились, и машина тронулась вперед. Чонка сидел рядом с шофером и ни разу не обернулся ко мне.

Не знаю, какой получился бы из него капитан дальнего плавания, о чем он мечтал когда-то, но актером, во всяком случае, он мог бы стать недюжинным.

До самой Студеницы на нашей машине нам все-таки не удалось добраться. Уже под вечер километрах в пятнадцати от матлаховской фермы партизаны взорвали мост. Мост охранялся солдатской командой, и никто ума не мог приложить, когда и как партизанам удалось его минировать. Он взлетел на воздух в ту самую минуту, когда по нему проходили танки. Две перевернутые кверху гусеницами машины, обломки свай и настила перегородили речку, и запруженная вода перекатывалась через образовавшуюся преграду.

Ехать дальше нечего было и думать.

— Пойдем пешком, — сказал я Чонке, — а машину отправим обратно.

— Ничего другого не остается, — вздохнул Чонка. — Но идти пешком по дороге рискованно, Иване. Цивильная городская одежда в такое время!.. Машина нас спасала…

— Будем пробираться тропой по берегу речки. Не бойся, я хорошо знаю эти места.

— А если там партизаны? — шепотом спросил Чонка. — Представь себе…

— Тем лучше для нас!

— Да, ты прав, — приосанился Чонка. — Я бы даже хотел, чтобы мы их встретили…

Шофер обрадовался, когда узнал, что ему можно возвращаться в Ужгород.

Мы подождали, пока машина отъехала, а затем стали спускаться по крутому берегу к речке.

С полчаса мы посидели на берегу, невдалеке от группы солдат, видевших, как мы подъезжали к разрушенному мосту на военной машине. Это была саперная команда, пригнанная сюда наводить переправу. Они валили деревья, росшие на самой лесной опушке, скрепляли их железными скобами и мастерили настил.

Надвигавшаяся темнота приостановила работу. Жечь костры было настрого запрещено, и никто не знал, что делать. Офицеры громко ругали солдат, солдаты шепотом ругали офицеров, и те и другие втихомолку проклинали высшее начальство.

Но как только по-настоящему стемнело, я потянул Чонку за рукав. Мы поднялись и, свернув к кустарнику, осторожно стали пробираться к лесу и оглянулись только тогда, когда ощутили под ногами тропу.

К Матлаховой ферме подошли мы около полуночи. Сторожевые псы встретили нас басистым лаем. Где-то скрипнула дверь, мелькнул робкий лучик света — и послышались голоса.

— Кого носит?

— Где Рущак Семен? — отозвался я.

— А это кто? — спросил знакомый мне голос возле запертых ворот.

— Семен, ты? Открой, друже, это я, Иван.

— Иванов много, — проговорил Семен. — Который?

— Белинец, — сказал я.

— Да что ты! — удивился Семен и поспешно стал отпирать калитку.

На дворе фермы внимание мое привлекли голоса людей, пофыркивание животных, хруст сена, но из-за темноты нельзя было ничего разглядеть.

— Что тут у вас? — обратился я к Семену.

— Да вот, — ответил Семен, — племенных сегодня пригнали с других ферм. Для сохранности Матлах приказал. Боится, чтобы вояки отступающие не растащили.

— А где сам Матлах? — спросил я, когда Рущак ввел нас в сторожку.

— Ждали сегодня, да не приехал. А что?..

— Матлах весь скот собирается угонять за Тиссу, — сказал я.

— Как за Тиссу? — встрепенулся Семен. — От пес! Так вот он для чего стадо собрал! А вы предупредить пришли, Иване?

— Да, предупредить.

— Спасибо… Скот не дадим за Тиссу гнать. Сами его угоним в надежное место, пока наши не подойдут… Теперь уже вот-вот…

Мы помолчали, прислушиваясь к глухим раскатам.

— Это уже на Арпаде, — шепотом пояснил Семен и, сняв с гвоздя серяк, стал поспешно одеваться. — С людьми пойду поговорю. А вы, Иванку, подождите меня, только не тут, а вон в той коморе.

И, толкнув маленькую дверцу, он пропустил нас в пристроенную к сторожке кладовушку.

Вернулся Семен только через час, озабоченный, но довольный.

— Нынче и погоним, — заявил он, — люди согласны. И вам, Иване, придется с нами идти, завтра уже придумаем, как вас до Ужгорода отправить.

Выгон скота начался в третьем часу ночи. Раскрылись настежь двери хлевов, спустили с привязей собак, навьючили лошадей. Люди негромко перекликались в темноте.

Первыми из ворот фермы вышли выделенные Семеном проводники. За ними вывели на цепях четырех тяжелых племенных быков, а за быками тронулось уже все стадо и телята, которых гнала дочка Семена Калинка…

Я и Чонка шли рядом с Семеном, впереди замыкающих гурт вооруженных охотничьими ружьями пастухов.

Приученные кудлатые псы охраняли стадо с боков.

Только к утру, когда рассвело, мы достигли скрытого урочища под полониной.

Уехать в тот день в Ужгород нам с Чонкой не удалось. Затихшая было ночью артиллерийская канонада возобновилась, но теперь уже с такой силой, что казалось, будто все рушится вокруг нас.

Рущак выслал двух пастухов на разведку к дорогам. Пастухи вернулись только к вечеру и сообщили, что немцы перекрыли дороги пулеметами и гонят отступающих мадьяр обратно к перевалам.

— Теперь и мыши на низ не проскользнуть.

Чонка нервничал, а я с тревогой думал об оставшейся в Ужгороде Ружане.

Прошел еще день, другой, а тут, как назло, стало сильно морозить по ночам. Костров не разводили, опасаясь привлечь внимание. Люди зябли сами, но скот укрывали своими серяками и гунями. От холода начался падеж телят. И кто знает, чем бы это все кончилось, если бы наутро четвертого дня к нам в урочище не пробралась из Студеницы Штефакова Олена.

— Йой, Иванку, Семен! — говорила она, плача от радости. — Студеницу уже советские разведники прошли. Вчера прошли, жандармов больше нема и старосты нема — сбежали.

— А Матлах где? — спросил Семен.

— Нема Матлаха в селе, — ответила Олена. — Матлачиха одна по двору мечется и не знает, что ей робить. Червоноармейцы, кажут, бьются уже за Потоками.

Послышались возгласы радости, изумления.

— Дождались, дождались наконец!

— Вот что, — сказал Семен, когда волнение несколько улеглось, — стадо надо гнать обратно в Студеницу, только дорогой; хоть оно и дальше, но зато скотине удобней. За старшего быть тебе, Олена.

— А ты куда? — спросила она.

— Я? — замялся Семен. — Я по тропке, чтобы раньше поспеть, ну, и… подготовить.

И хотя все поняли, что Семену просто не терпится раньше попасть в освобожденную Студеницу, никто не возразил ему.

— Пойдешь со мной? — обратился ко мне Рущак.

— Пойду.

Но не дорога, по которой погнали стадо, а наша кратчайшая тропа оказалась дальней. Только вывела она нас в узкое ущелье, как мы увидели немцев. Было ли это скопище разбитых частей, укрывшееся между горами, или привал действующей части, знать мы не могли, но тропа оказалась для нас перекрытой. Обойти ущелье по одному из склонов днем было делом невозможным: пал уничтожил здесь лес, и нас легко могли заметить. Тогда мы решили вернуться назад. Но не тут-то было, — и позади на тропе оказались немцы.

Пришлось нам залечь в стороне от тропы, за камнями, и ждать удобной минуты.

Но минута эта наступила так не скоро, что к Студенице добрались мы перед самым вечером, усталые от волнений и тревог, пережитых за день.

Подходя к селу, еще издали увидели мы на майданчике перед Попшиной корчмой необычайное оживление.

— Эгей, — проговорил Семен, стараясь разглядеть, что там происходит, — никак, скот наш стоит!

— И солдаты, — сказал приостановившийся на миг Чонка, — да, кажется, чехословацкие.

— Слухай, Иване, — тронул меня за руку Семен, — а то, часом, не матлаховский возок?.. Ей-боже, он!..

Мы ускорили шаг…

А произошло тем временем в Студенице следующее.

После нашего ухода из урочища Олена с пастухами подняла стадо и погнала его вниз, как приказал Семен, не тропой, а полонинской дорогой. Была эта дорога кружная, но зато удобная для скота.

Люди торопились, были веселы, и даже Калинка, огорченная тем, что Семен ее не взял с нами, повеселела.

Встречать стадо высыпало все село. По обочинам улицы в клубах поднятой гуртом пыли шли женщины, воинственно кричали хлопчики, размахивая хворостинами, мужчины окружили Олену и пастухов, рассказывая о последних событиях, о том, как через Студеницу уже прошли со стороны Воловца части Советской Армии, как их встречали в селе.

Остановилось стадо на майданчике перед корчмой. Корчма была закрыта, и Попша следил за происходившим на площади, притаившись за оконной занавеской.

— А Матлаха-то нема, — говорили люди Олене, узнав, что Рущак поставил ее за старшого.

— Куда он девался?

— Должно, сбежал.

— Люди с Потоков приходили, сказывают, видели его в Голубином.

— И в Сваляве его видели.

— Мечется из села в село. Он же там, на низине, скот свой поджидал, чтобы его за Тиссу угнать.

— Олена, — спросил Федор Скрипка, — а что со скотом делать?

— Передохнуть мало и на ферму гнать, — отвечала Олена. — А там будем Семена дожидаться.

Вдруг в толпе началось какое-то движение. Послышались восклицания, дробный перестук колес, и на площадь выкатила запряженная парой бричка, в которой сидел Матлах.

Несколько дней Матлах метался по низине из села в село, ночуя у знакомых богатых хозяев, и не решался уехать домой в Студеницу. Неудачи преследовали его одна за другой. Рухнула надежда встретить в Студенице хлебом-солью американских солдат, как встречал он в свое время хортиевцев. Матлах негодовал, клял на чем свет стоит американцев.

— Зажирели, сучьи дети! У каждой корчмы останавливаются! Я безногий, и то быстрее дошел бы, а они время упустили, время упустили… — И вдруг, успокоившись, сказал себе: — Они не пришли, так мы до них пойдем и скот погоним. Погоним хоть через всю Европу, до того места, где они будут!

— Нянё, — пытался возразить Андрей, — но война кончится, и они домой уйдут. Что тогда? Может, в тех местах для нас хуже придется?

— Мне везде будет хорошо, — мотнул головой Матлах. — С моими грошами я и там не пропаду. Там гроши — всё.

И он стал спешно готовиться к угону скота. Но скот на верецковской ферме захватили батраки. Оставалась надежда, что удастся угнать стадо из Студеницы, но Андрей вернулся с вестью, что ферма пуста, а стадо пастухи укрывают где-то в горах.

Матлахом овладел приступ бессильной ярости. Он рвался из рук сына, пытался встать на парализованные ноги, упал и начал кататься по полу в доме знакомого маклера, проклиная и грозя, одновременно взывая в к богу и к дьяволу. С большим трудом маклер и Андрей погрузили его на бричку.

Матлах приказал везти себя в военную комендатуру, требуя жандармов, солдат, чтобы отнять у батраков свой скот. Но коменданту было не до Матлаха, он и слушать его не стал. Тогда Матлах начал приставать к офицерам отступающих немецких частей, суля им за помощь большие деньги. Те посылали его к черту, срывая свою злобу на взбесившемся парализованном старике.

Андрей, дрожа от страха, уговаривал отца уехать куда-нибудь и переждать трудное время. Но Матлах не соглашался. Он прирос к своему богатству и не мог примириться с мыслью, что навсегда лишается его. Это не укладывалось в его сознании. Он решил возвратиться домой.

И вот по дороге в Студеницу от встречных людей он узнал, что стадо пригнали с гор и оно сейчас в селе, на майданчике перед корчмой.

Не останавливаясь возле дома, он погнал лошадей прямо на площадь.

Толпа, завидев Матлаха, сгрудилась и смолкла. Его ненавидели, но все еще боялись. Однако Матлах, вглядываясь в лица односельчан, понял, что ненависть их к нему уже сильнее страха, что в пору теперь подумать, не о спасении скота, а о спасении собственной шкуры.

Он глубоко вздохнул и, стянув с головы высокую барашковую шапку, поклонился толпе.

— Добрые люди, прошу послушать меня.

— Послухаем, отчего же не послухать, — прозвучал чей-то старческий рассудительный голос.

Матлах подождал, пока не стихнет шум.

— Я старый человек, — сказал он, когда все смолкло, — старый и хворый, это все знают. И грешен я во многом перед вами, добрые люди. Ну что же, бог прощал, и вы меня простите.

Люди, не ожидавшие такого смиренного тона, насторожились, кто-то из женщин вздохнул и всхлипнул, и только Федор Скрипка громко спросил:

— А в каком монастыре ты, Петре, каяться выучился?

Пронесся шум и смешок, но он сразу оборвался, когда Матлах поднял руку.

— Я скот отдаю, добрые люди, — сказал он. — Вам отдаю скот. — И, отыскав в толпе кого-то, позвал: — Марие!

Толпа зашевелилась, пропуская вдовую Марию Половко, которую Матлах согнал когда-то с земли. Она робко вышла вперед, не сводя глаз со своего бывшего хозяина.

— Марие, — сказал Матлах, — выбирай себе корову и веди ее. Я перед людьми тебе отдаю… Все чуют?

И хотя Мария хорошо поняла, что ей сказал при людях Матлах, она не могла поверить, что вдруг ни с того ни с сего человеку может привалить счастье. Матерь божия, она никогда и мечтать не смела о своей корове!..

А Матлах настойчиво и громко говорил:

— Бери! Я свое отдаю, Марие!

Мария обернулась к людям, ища в их взглядах поддержку, но глаза ее затуманились, и она ничего не могла разглядеть. А голос Матлаха звучал все настойчивей: «Бери!.. Бери!..» Тогда, набравшись храбрости, Мария побежала к стаду.

А Матлах уже выкликал из толпы Федора Скрипку, и жену Семена Рущака, и старого, совсем оглохшего деда Грицана.

— Я свое отдаю, — слышала площадь голос Матлаха. — От чистого сердца.

Уже поплелся к стаду дед Грицан, уже жена Семена Рущака осматривала со всех сторон приглянувшуюся ей бурую корову, когда Олена, все время с ненавистью глядевшая на Матлаха, сделала несколько шагов вперед.

— Не слушайте его! — крикнула Олена. — Скот и без того наш будет. Не треба нам матлаховской доброты!

— А верно! — выскочил вперед Федор Скрипка. — Эй, Петре, не лезь лучше в святые. Чуешь? Не лезь, не пустим!

— Сами разделим! — понеслось из толпы.

— Гэть отсюда!

— Видит бог, что я к вам с открытой душой, — смиренно бормотал Матлах, косясь на окружавшие его разъяренные лица селян, и, видимо опасаясь, как бы дело не обернулось для него худо, поспешно приказал кучеру развернуть коней.

Но не успел кучер натянуть вожжи, как невдалеке послышалось гудение моторов. Ребятишки подняли радостный крик, и вскоре на студеницкой площади появилась голова автоколонны. Впереди ехала открытая легковая машина, а за ней следовали грузовики с солдатами. Это была чехословацкая часть, дравшаяся плечом к плечу с Советской Армией.

Разглядев на едущем в первой машине офицере знакомую по былым годам форму, Матлах приободрился.

— Пане надпоручик, — неистово закричал он, едва не вываливаясь из брички, — остановитесь! Прошу вас, остановитесь!

Машина стала, и выбравшийся из нее немолодой офицер в пенсне подошел к толпе.

А Матлах уже рассыпался в любезностях. Цепляясь то за края брички, то за сидевшего на козлах сына, он говорил о добром старом времени, которое наконец-то вернулось опять; о том, что бог сжалился над измученными неволей людьми, что он, Матлах, счастлив приветствовать в родном краю доблестных чехословацких солдат…

— Помогите, пане надпоручик, — просил он. — Вот глупые люди совсем одурели: захватили мою худобу и не отдают. Что же это такое, пане надпоручик? Як люди хозяйское начнут отнимать, добра ждать нечего. Порядок должен быть!

— Подождите! — прервал Матлаха надпоручик. — Что здесь происходит?

Матлах стал рассказывать сбивчиво, торопливо, с вызовом поглядывая теперь на притихших селян.

— Власть наша повернулась, пусть она и слово твердое скажет. Все в нашем крае знают мой скот. У меня и бумаги есть. — Он стал расстегивать на груди сорочку. — Бумаги у меня вот, вот они!..

Он вытащил кожаный мешочек, который носил теперь вместо бычьего пузыря, и, расшнуровав трясущимися, непослушными пальцами завязку, извлек пачку бумажек. — Вот они, пане надпоручик! — И обернулся к селянам: — А у вас что есть?

Наступила пауза.

— Калинка! — вдруг позвала Олена. — Куме Федор! Марие! Люди! Покажите наши бумаги. Смотрите, пане офицер, чьи вернее: его или наши? — и она первой протянула вперед ладонями кверху свои большие, в мозолях, натруженные руки.

— И на мои, на мои бумаги посмотри! — подступал к Матлаху нахохлившийся Скрипка, тыча ему в лицо свои заскорузлые ладони.

— Пане, — переждав, пока люди немного успокоились, обратился к Матлаху офицер, — в их бумагах нельзя сомневаться, они самые верные, вернее их не бывает. — И улыбнулся Олене.

Почувствовав в чехословацком офицере друга, крестьяне одобрительно зашумели.

— Что ж это такое? — побледнел Матлах. — Пришла власть…

— Здесь их власть, — произнес надпоручик. — Это их земля, их богатство. Лучше не мешайте им, пане.

Как раз в это время мы с Семеном и Чонкой подбежали к толпе.

Матлах исподлобья покосился на людей и, видимо поняв, что добра ему тут ждать нечего, шепнул что-то сыну. Тот гикнул, и кони с силой рванули бричку. Никто не успел опомниться, как Матлаха и след простыл.

Я пробился сквозь гущу народа и, подойдя к чехословацкому офицеру вплотную, в первый момент не поверил глазам. Мой старый учитель Ярослав Марек из Брно стоял на сельской площади в Студенице.

— Надо же так счастливо встретиться! — растроганно твердил он несколько мгновений спустя, горячо пожимая мне руки.

Семен и Калинка приглашали нас в хату, но Марек, взглянув на часы и на ожидавших его распоряжений солдат, отказался.

Мы отошли с ним в сторонку от шумевшей толпы и, примостившись на перилах перекинутого через поток моста, засыпали друг друга вопросами.

— Удалось бежать с женой, — говорил Марек, — сначала в Лондон. Но я думал, что подохну там от ярости. Отъявленные подлецы и предатели прикидывались патриотами в надежде половить рыбу в мутной воде… С большим трудом мы перебрались в Россию. Ну, а дальше вы и сами догадываетесь. Война! Началось формирование чехословацкого корпуса, и вот видите: я солдат!

— А пани Марекова?

— Осталась пока на Волге… Мы не раз вспоминали вас и вашу любимую Студеницу, о которой вы так много рассказывали нам в Брно. — Он обвел взглядом горы, тесно окружившие селение. — Так вот она какая!.. — И вдруг обратился ко мне: — А этот, что укатил на своей бричке, не знаменитый ли Матлах?

— Матлах, — кивнул я головой.

— Я так и подумал, что это он… «Доброе старое время опять до нас вернулось»… Ну нет! — и глаза Марека блеснули под пенсне. — Не для того я стал солдатом, чтобы возвращать это «доброе старое время». Даю вам слово, что и у нас в Чехии все пойдет по-новому. Пусть никто не надеется еще раз обмануть народ.

Казалось, не будет конца нашим воспоминаниям и взаимным расспросам. Уже вечером я проводил Марека за околицу Студеницы. Позади двигались окруженные неугомонными ребятишками грузовики с солдатами.

— Прощайте, пане Марек!

— Не люблю этого слова, — поморщился Марек. — До свидания, пане Белинец… У меня нет сомнения, что мы будем теперь гражданами разных стран: вы, наконец, своей, а я своей, — но нас ничто уже не разъединит. И обещаю вам, моя небольшая страна будет не просто добрым соседом вашей великой, а другом и братом. Желаю вам всем счастья!

И мы расстались.

Студеница была свободной. Я, Чонка, Семен, Олена ступали по свободной земле — земле, на которой уже не властны были над нами ни Борош-Сабо, ни жандармы, ни Матлах, ни все то мерзкое, унизительное и страшное, что они творили. Но радостное чувство свободы было омрачено мыслями о Ружане, Илько, друзьях, оставленных мною в Ужгороде. Что им предстоит еще пережить, пока и Ужгород станет свободным? Мысль эта мучила меня, и я решил во что бы то ни стало пробираться домой.

Сначала Семен пытался отговорить меня от задуманного, Чонка колебался, но я упорно держался своего.

Согласился нас вывести к Ужгороду старый студеницкий охотник, сын деда Грицана, отлично знавший все охотничьи тропы в горах. Явился он за нами к Рущаку ночью, и мы двинулись в путь, держась за веревку, один конец которой привязал к своему поясу Грицан.

Нелегкая и долгая была эта дорога. Мы переваливали через горы, переходили вброд горные речки, огибали села, не зная, кто в них — свои или чужие. А ночь громыхала от близкого и дальнего боя орудий, небо то и дело озарялось сполохами, и далеко внизу, на невидимых нам дорогах, что-то двигалось, рокотало. Иногда доносились до нас людские голоса, но самой речи разобрать мы не могли.

Утром следующего дня линия фронта осталась у нас позади, и мы простились с Грицаном, а еще через день мы с Чонкой вышли к Ужгороду.