…Чем дальше от Ужгорода, тем реже станции. Поезд катился по узким долинкам в самое сердце гор, к Ужокскому перевалу, откуда было рукой подать до польской границы.

Дребезжали оконные стекла, паровозик кричал пронзительно тонко, и гулко рокочущее эхо оставалось позади, в межгорьях, вместе с полосками дыма.

Надвигались сумерки, в вагоне уже царил полумрак. Из открытых окон тянуло росистой прохладой.

На каждой станции кто-нибудь выходил, и вагон постепенно пустел. Немногочисленные пассажиры-селяне одиноко дремали на лавках. Мой спутник сидел через отделение от меня, у окна. Я видел лишь его спину. Он ни разу не обернулся и не поглядел в мою сторону, но незримые крепкие нити связывали меня с ним. Я готов был следовать каждому его движению.

Я точно не знал, где мы сойдем, на какой станции, хотя билеты были взяты до Ставного.

Мысли, одна другой тревожнее, возникали в моем напряженно работающем мозгу. Уж не ловушка ли это? Нет ли здесь связи с капитаном из полицейского управления? Но письмо?.. Разве мог я ошибиться и не узнать почерка Горули?

Мне припомнились суд в Брно и последние Горулины слова: «… Я убегу из тюрьмы, и убегу непременно, это я вам твердо обещаю…»

В вагоне стало совсем темно. Я еле различал теперь силуэт человека, которому, быть может, так опрометчиво доверился. И вдруг я заметил, скорее почувствовал, что он шевельнулся и встал. Поднялся и я. Он направился к тамбуру, я последовал за ним.

В тамбуре никого не было. Человек наклонился к моему уху и опросил:

— Вы не побоитесь прыгнуть на ходу, не доезжая станции? Сейчас будет подъем, и поезд пойдет медленнее.

И действительно, поезд замедлил ход. Мой спутник открыл наружную дверь вагона и встал на последнюю ступеньку.

— Становитесь рядом, — приказал он мне, — я прыгну первым.

Спустившись на последнюю ступеньку, я вцепился в вагонный поручень и стал ждать. Паровоз, шипя, натужно тянул состав на подъем.

— Смелее! — произнес мой спутник и, оторвавшись от поручня, прыгнул на насыпь. Было слышно, как хрустнул щебень под его ногами. Я задержал дыхание и прыгнул следом…

Все обошлось благополучно. Еще мелькали проносящиеся мимо вагоны, а незнакомец уже нашел меня в темноте, взял за руку и быстро потянул в сторону.

— Здесь тропинка, — сказал он, — идите по ней прямо, я вас догоню.

В кромешной тьме, окружавшей нас, я еле различил тропинку и пошел по ней прочь от железнодорожного полотна. Сначала она вилась меж кустарников, а затем, взяв крутизну, потянулась через лес. Я шел ощупью, натыкаясь на стволы деревьев.

Только минут через десять, услышав за собою шаги, я остановился. Мой спутник нагонял меня.

— Все обошлось хорошо, — сказал он, — кажется, никого за собой не привели.

— А разве была такая опасность? — спросил я.

— Мне показалось, что кто-то увязался за нами, я ведь потому и решил прыгать, не доезжая до станции, а потом пропустил поезд… Шагайте смелее, пане Белинец. Экая темень! Ну, да ничего, сейчас устроим, чтобы вам легче было идти.

Он достал из кармана белый носовой платок и засунул один край его себе за ворот. И этот белый платок на спине идущего впереди человека маячил мне в темноте всю дорогу, пока мы не добрались до одинокого домика лесного объездчика…

Первым, кого я увидел, перешагнув через порог опрятной горницы, был Куртинец. Он поднялся ко мне навстречу с широкой лавки.

— Как добрались, пане Белинец? — спросил он, дружески пожимая мне руку.

Не помню, что я ему ответил. Я думал о другом человеке, но того, другого, в горнице не было.

От Куртинца не ускользнул мой беспокойный взгляд. Он ласково подвел меня к скамейке и сказал:

— Отдыхайте, дорога сюда нелегкая, особенно в такую темную ночь.

Кроме Куртинца и моего спутника, в комнате, скудно освещенной желтоватым светом маленькой керосиновой лампочки, находился еще один человек, должно быть сам хозяин, лесной объездчик. Он стоял, прислонясь к косяку двери, и по его лицу видно было, что он напряженно вслушивался в ночную тишину.

— Имре! Уже двенадцатый час, — обратился к нему Куртинец по-венгерски, — можно будить.

Имре кивнул моему спутнику, и они вместе вышли из домика, прикрыв за собой дверь.

— Дли вас все это неожиданно, пане Белинец? — спросил Куртинец, когда мы остались одни.

— И да, и нет, — ответил я.

— Горуля давно хотел вас видеть, но мы все медлили, не решаясь устроить ваше свидание.

— Значит, теперь опасность миновала?

— О нет! — сказал Куртинец. — Она сторожит нас на каждом шагу. Его ищут, усиленно ищут… Горуле предстоит дальняя и нелегкая дорога.

Я хотел было спросить Куртинца, что это за дорога и чем бы я мог помочь ему. Но не спросил, зная заранее, что не получу ответа.

В это время дверь скрипнула, и в горницу вошел Горуля.

Мы бросились друг другу навстречу, обнялись и так, обнявшись, долго стояли посреди комнаты.

— Иванку, — шептал Горуля, — не забыл ты меня?

— Ни, нянё, не забыл, — отвечал я, впервые называя Горулю «нянё», — и никогда не забуду…

Наконец мы подошли к скамейке и сели. Никого, кроме нас с Горулей, в комнате не было.

— Дай мне посмотреть на тебя, — сказал Горуля, беря меня за плечи и откидывая голову.

— Я так рад, что вы теперь на воле, — произнес я после паузы.

— Это еще не воля, Иванку, моя воля впереди.

— Но как вам удалось?

Горуля усмехнулся.

— Я своему слову хозяин. Бежал ночью. Ну, помогли добрые люди… Да разве в том главное, что бежал? Бежал — и дело с концом!.. А ты как живешь? — спросил он тихо.

— Об этом и рассказать сразу трудно, — развел я руками.

— Что трудно, то не беда, главное, что не стыдно. Я уже чул, чул про все… Мне Олекса давал читать те газеты, где ты этих волков поддел. Дал ты им палок! — весело воскликнул Горуля. — Это уж по-моему! — Он заглянул мне в глаза. — А жинка, кажут, у тебя славная. Я это еще тогда приметил, когда ты с нею до нас приходил… Ну, ждать мне кого: внучка или внучку?

— Хотим оба сына.

— И дивчинку не выбросите, — рассмеялся Горуля, но смех его тут же погас. — Жалко Гафию, ей бы радость какая была! Она ведь тебя, как сына, любила… Кажут, при тебе и умерла?

— При мне.

Горуля тяжело вздохнул.

— Нелегко ей было со мной жизнь прожить… А ты жинке своей поклонись от меня. Может, еще и встретимся…

— Но вы же уходите, вуйку! — огорченно произнес я.

— Ты откуда взял, что я ухожу? — внимательно посмотрел на меня Горуля.

— Мне Куртинец сказал.

— А, Олекса!.. Ну, правда. Ухожу… Далекая моя дорожка, Иване, аж за перевал, через Польшу, туда… — И он махнул рукой на восток.

— Так вот куда он собирался сегодня ночью! Как я позавидовал ему!

— Пойду с вами до перевала.

— Нет уж, — покачал головой Горуля, — лучше мы с тобой здесь попрощаемся!

— Разве я не имею права проводить вас?

Горуля заколебался:

— Не знаю, Иванку, не знаю, как товарищи скажут. Я теперь в их власти…

— Тогда я сам попрошу Куртинца.

— Вот и попроси, — хитро подмигнул Горуля. — Я буду радый побыть с тобою хоть в дороге вместе. Кто знает, когда мы еще увидимся!..

Куртинец разрешил мне проводить Горулю только до гребня горы, у подножия которой стоял домик объездчика.

— Дальше нельзя, — сказал он.

Я тогда и не подозревал, что Горуля уходил в Советский Союз не один. Его переправляли вместе с группой чешских и венгерских коммунистов. Потому-то и встретил я здесь Олексу Куртинца, которому Центральный Комитет поручил организацию этой переправы.

Горуля, я и объездчик Имре Гевизи тронулись в путь часу во втором ночи. Я спросил, где Куртинец. Горуля шепнул:

— Впереди.

Мы шли гуськом по крутой, каменистой и скользкой от выпавшей росы тропинке. Она вела нас все время в гору по густому лесу. Иногда мы останавливались, прислушивались и снова шли.

Но вот лес постепенно стал редеть. Это чувствовалось по легким и едва уловимым токам воздуха. Мы вышли на поляну. Она занимала всю вершину горы. Слева, недалеко от тропы, виднелась колыба лесорубов, в которой горел костер.

Идущий впереди Горуля свистнул протяжно и тонко. Ему ответили тоже свистом, но уже коротким и резким. Вскоре к нам подошли объездчик Гевизи и Куртинец. Они стали тихо о чем-то совещаться. Я стоял в стороне и ничего не слышал.

— Дальше вам не следует идти, — подозвал меня Куртинец. — Побудьте до рассвета здесь, в колыбе. — И, обернувшись, позвал: — Юрку!

От небольшой группы лесорубов отделился и подошел к нам рослый хлопец в накинутой на плечи куртке.

— Надо тебе приютить у себя в колыбе человека, — сказал ему Куртинец. — Утром за ним зайдет Гевизи.

— Добро, — ответил лесоруб и шагнул в сторону.

Наступила минута прощания с Горулей. Разыскав друг друга в темноте, мы безмолвно обнялись.

— Всего тебе доброго, сынку, — сказал Горуля, гладя мою руку. — Пойду!

— Счастливой дороги, нянё!

И больше ничего мы не в силах были сказать…

Я остался стоять на тропе с Юрком, а остальные пошли вперед, и в темноте на фоне звездного неба колебались их тени.

Юрко свернул самокрутку и закурил. Огонек зажженной спички на минуту осветил его молодое, в оспинках, лицо.

— Далеко им? — спросил я у Юрка, продолжая смотреть в ту сторону, где скрылись Горуля и его спутники.

— Нет, до границы близко, — ответил лесоруб, — а вот от границы — там уже далеко!.. В Москве по времени, мабуть, сейчас и светает. — И понизил голос: — Не приходилось вам бывать там?..

— Нет, не приходилось.

— И мне не пришлось… — Юрко подернул плечами, — отгородили нас, товарищу… Старики кажут, тысяча лет кордону.

— Да, около этого, — подтвердил я.

— Вот видите, — сказал Юрко. — А все-таки совсем отгородить не могут. Ну, как ты его отгородишь, народ! Ему ноги свяжешь — он руками потянется, руки свяжешь — он сердцем.

Помолчали.

— Пойдемте в колыбу, товарищу, — предложил Юрко. — Может, отдохнуть ляжете?

— Нет, спасибо, спать не хочется.

— Ну, тогда у огонька посидите…

Так и застал меня бодрствующим у костра на рассвете Имре Гевизи.