Глава 10
КАББАЛА… НА ПРАКТИКЕ

Соломон Алексеевич много еще чего рассказывал, в том числе и о каббале. Тогда я чуть не уснул от рассказа хозяина дома, зато теперь мог, напустив на себя многозначительный вид, заметить Ицхаку, что мне доводилось кое-что слышать об этой мудреной штуке. Еще бы. Ведь именно с ее помощью ювелир и собирался то ли активировать мой лал, то ли напитать его неким астральным могуществом, то ли еще черт знает что. Впрочем, раз не получилось, то и неважно, что он там хотел.

Вот только ювелир авторитетно заявлял: как бы ни пыжились сыны Израиля, но истоки этого учения заложили еще жрецы Вавилона, а оттуда оно вначале перебралось в Египет, а потом, уже при Моисее, было прихватизировано вместе с золотыми побрякушками наивных египетских девушек во время знаменитого бегства евреев. То есть пращуры царя Давида не более чем продолжатели, но никак не первооткрыватели, да к тому же еще и воры, что бы тут ни утверждал мне с важным видом Ицхак.

Само же учение и впрямь настолько универсально, что лежит в основе чуть ли не всех мистических ритуалов, заклинаний и большей части систем гадания, являясь ключом ко всему происходящему на земле. Исключения, разумеется, имеются, куда входит, между прочим, и наша славянская мифология, но они редки.

Суть же каббалы в какой-то мере изложил… апостол Иоанн, кратко заявив в своем Евангелии, что «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Примерно то же самое гласит и древняя еврейская легенда, утверждающая, что при Сотворении мира с повязки бога по очереди сходили живые буквы алфавита, входящие в иврит, и каждая вытворяла то, что свойственно ей одной. Вот такая вот идея — звук равен цифре и соответствующей букве. Отсюда и зародилась каббала.

Вообще-то Соломон Алексеевич был далее более подробен во вводной части своего рассказа, нежели Ицхак, заявив, что это учение может описывать все выходящее за пределы человеческого понимания, что с его помощью можно выразить то, для чего в любом языке просто нет слов, а также что благодаря каббале можно свести воедино все идеи любых философских течений, как бы сильно они ни отличались друг от дружки.

В его описании вскользь проскочило даже то, что символический язык этого учения допускается для использования сверхточного выражения своих идей, и сама алгебра, а следовательно, и язык программистов-компьютерщиков в каком-то смысле — детище каббалы. И хотя Соломон Алексеевич признался, что знаком с этим учением постольку, поскольку оно касалось его главного увлечения — камней, то есть шапочно, но все равно звучали его слова настолько вдохновенно и убедительно, что даже я, скептик по натуре, чуточку им поверил, после чего и согласился на эксперимент с перстнем.

Правда, когда он не удался, веры, которой и без того было с гулькин нос, убавилось наполовину, а то и побольше, но не рассказывать же об этом Ицхаку — еще обидится. Напротив, я сделал вид, что жутко воодушевлен его познаниями.

Вообще-то выглядела эта система, во всяком случае в описании купца, который, как я понял, ознакомлен с ней тоже не очень-то глубоко, довольно-таки просто. Во-пер- вых, десять кругов разума и влияния какой-то силы. Круги эти он почему-то обозвал сефиротами. Низший из них — Малькут, высший — Кетер. Они выстроены в три колонки и соединены двадцатью двумя линиями-путями. Их Ицхак окрестил цинарами.

Чуть погодя я совсем запутался в них, запомнив лишь то, что я, по его мнению, уже выдвинулся из сефирота Не- цах, означающего торжество жизни, в сефирот Хесед — величие добра, уверенно топая по пути Каф, который показывает мне все, что есть в мире. Потому я и вижу Великий цикл всего сущего, становясь предсказателем.

Но больше всего мне пришелся по душе перевод этих слов. Оказывается, Нецах — это Победа, а одно из значений слова Хесед — Любовь. Получается, что я победоносно шествую за своей любовью. Символично, черт подери.

Ицхак же в настоящий момент выступил из сефирота Тиферет, что значит красота совершенства, по пути Йод — служение свету, причем туда же, куда и я, то есть в Хесед, где мы непременно встретимся.

Внешне я, разумеется, энергично возрадовался долгожданной встрече, но мысленно перед моими глазами мелькнула Военно-Грузинская дорога и пересекающиеся на ней маршруты Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова с путем отца Федора. Вот только кто у кого и что именно будет отбирать в нашем случае — неясно. Не колбасу, это точно. Она же трефная, так что Ицхаку без надобности, и с собой он ее таскать тоже не станет. Тогда получалось, что мой лал. Миленькое дело, ничего не скажешь.

А вот описание пути еврейского купца мне понравилось. Зловещим шепотом он повествовал мне, что залог успеха движущегося по этой дороге — восприимчивость и открытость новым идеям разума. Тот, кто следует путем Йод, должен держать ухо востро, ибо встретившийся ему бродяга на самом деле может оказаться отцом повелителя мира, и выслушавший его узнает больше, нежели тот, который торопится по своим делам.

Упоминая о бродяге, купец как-то многозначительно вперил в меня взгляд своих масленистых черных глаз. Я недовольно кашлянул, но, вспомнив, что речь идет в то же время и об отце повелителя мира, в душе смирился с не очень-то завидной ролью, которую мне отвели. К тому же, положа руку на сердце, роль эта как раз по мне. На данный момент я и есть самый настоящий бродяга, вышагивающий по чужому для себя миру в погоне за своей любовью.

Ицхак даже попытался преподать мне азы приемов, позволяющих понять истинный смысл Библии.

— Например, есть у нас буква «шин», которая имеет числовое значение триста, — вдохновенно вещал он, — А теперь вдумайся как следует в мои слова и сочти то, что я тебе скажу. Если сложить числовые значения букв в словах «рвх алхюм», что означает «дух господа», то мы точно так же получим в сумме число триста, ибо буква «алеф» означает единицу, «реш» — двести…

Я с трудом успевал считать за оживленно тараторящим купцом, перечислявшим буквы и числа, которые они означают, и еле успел их сложить к тому времени, когда он спросил меня, сколько я получил в результате. Вообще-то вышло действительно триста, о чем я бодро доложил Ицхаку.

— Теперь ты убедился сам, — торжественно произнес он.

— В чем? — тупо спросил я.

— Да в том, что буква «шин» и означает «дух господа». Вот так зашифрован весь текст наших святых книг, истин — ный смысл которых можно постичь, только прибегнув к этому способу,

Я тут же представил, сколько надо времени, чтобы сосчитать сумму чисел в словах, потом зачем-то подогнать их к буквам, затем… М-да-а, такая заумь явно не для моих мозгов, к тому же от нее припахивало. Нет, не запахом серы, и дьявол тут ни при чем. Скорее уж сухой соломой, а учитывая русскую специфику, бодрым духом сосновой смолы от поленьев, которые будут аккуратно сложены для будущего костра. Или беспорядочно навалены, опять-та- ки учитывая специфику страны. Да оно и неважно, в каком порядке уложат дровишки и какие именно — сосновые, дубовые или березовые. Главное, что гореть они будут под нашими ногами, моими и этого Ицхака.

— Я потрясен твоей мудростью, почтенный купец, — деликатно заметил я, — но мне нужно время, чтобы как следует все осмыслить, ибо ты сообщил столь много диковинного…

— Я сообщил бы тебе гораздо больше, — перебил меня слегка остывший Ицхак, — но без книг я не смогу этого сделать, а они лежат в укромном тайнике моего дома, и весьма далеко отсюда. Ты, конечно, можешь попытаться найти эту мудрость сам, — он бросил быстрый взгляд на перстень, — но не думаю, что у тебя получится. Даже с помощью «Зогара» она дается лишь единицам, да и то из числа людей нашего народа, нашей веры и не отягощенных земными грехами. Равви Иегуда, — и еще один взгляд на перстень, — пророчил мне великое будущее, еще когда мне было десять лет, но отец, да будет благословенно его имя, слишком рано ушел из жизни. — Он горько усмехнулся и развел руками. — Вот потому я здесь, а «Зогар» там, но, даже когда я вернусь, у меня будет не много времени, чтобы им заняться.

Мой нынешний разговор с купцом начался, будто и не было никакого перерыва.

— Я долго думал эти дни, почтеннейший Ицхак бен Иосиф. Без нужной книги понять что-либо дальше и впрямь нелегко. Но вчера перед сном надо мной словно забрезжил свет. Он был тусклый и неясный, будто исходил от луны, закрытой облаками. А потом я лег спать, и мне приснилось…

И я вкратце рассказал ему о том, что должно произойти в ближайшее время, после чего намекнул, что этими познаниями было бы неплохо воспользоваться в практических целях, так сказать, осуществив переход из каббалы июнит в каббалу маасит.

То ли это показалось ему чересчур кощунственным, то ли он меня попросту не понял, сурово осведомившись, уж не хочу ли я попытаться предотвратить их гибель, тем самым помешав предопределенному всевышним в отношении всех этих людей. А знаю ли я, что лезть в дела господа — занятие неблагодарное?

Я тут же поспешил согласиться, что за это и впрямь можно схлопотать с небес по первое число, да так, что мало не покажется, после чего еще раз пояснил суть моей идеи. Купца, как по мановению волшебной палочки, тут же качнуло в другую сторону:

— Но с чего ты взял, почтеннейший синьор Константино, что если мы сейчас займем у них это серебро, то тем самым уже не вмешаемся в предопределенное? И кто ведает, может, тогда их вовсе не казнят? Но даже если и казнят — все равно у каждого из них имеются наследники. Они предъявят расписки и… Какя тогда буду отдавать занятые суммы, да еще с резой?

— Не предъявят, — перебил я, вовремя припомнив, что загадочная реза, которую надо отдавать вместе с основным долгом, означает процент. — Я забыл сказать, что видел, как станут казнить. Семьями. Так что предъявлять расписки будет некому. А если самих заимодавцев еще и слегка припугнуть, чтобы те спрятали наши долговые обязательства понадежнее во избежание… — я неопределенно повертел пальцами в воздухе, — то их не сумеют отыскать и государевы люди, тем более что они станут в первую очередь разыскивать не бумажки, а золото и серебро.

— Все-таки я бы не стал вычеркивать возможность ошибки. Видение видением, но если…

И вновь я перебил, предложив посчитать. Мол, пускай у одного из десятка и впрямь что-то изменится и его помилуют, либо расписку найдет случайно уцелевший наследник. Ну и что? Заняв у каждого по тысяче, купец все равно получит десять. Тысячу и еще двести рублей придется вернуть. Ладно. Что в итоге?

Считал Ицхак быстро, и итог ему понравился.

— А если таких окажется двое? — спросил он ради проформы.

— Хоть половина — все равно огромная выгода, — выпалил я, вовремя напомнив ему о пророках его народа, которые в свое время тоже бродили по Иудее и в открытую предупреждали людей о разных грядущих несчастьях. — Их речам внимали многие. Правда, только слушали, но не слушались. Тем не менее они знали о грядущем, и все равно случилось то, чему и суждено.

— Ты сам ответил, — хладнокровно заметил он. — К ним не прислушивались. Выходит, они ничего не совершали, а эти совершат. К тому же ты что-то не больно похож на пророка, — Он скептически оглядел мое одеяние.

— А ты сам видел хоть одного из них? — парировал я.

Достойного ответа на этот каверзный вопрос он не нашел. Крыть было нечем. Но еврей не был бы евреем, если б не выжал из этой ситуации максимума, тем более что он давно положил глаз на мой перстень. Еще во время нашей второй или третьей по счету беседы Ицхак насмелился выйти с предложением подарить ему эту красивую безделушку. В ответ он тоже пообещал подарок в размере тысячи рублей, и я сразу понял, что ему тоже известно происхождение этой драгоценности.

— Весь мой товар стоит чуть больше тысячи, но я готов отдать тебе все, что у меня есть, и сделать это первым, если ты подаришь мне его. — Последнее слово он произнес с благоговейным трепетом.

Почему-то он даже ни разу не назвал его ни перстнем, ни кольцом. Странно. Но эту особенность я уловил потом, а пока мне было не до анализа, кто как что называет,

— Сказано же, подарок, — буркнул я, — Дареное не дарят. К тому же это не простой перстень. Мне говорили, что когда-то его изготовил сам царь Соломон, и он…

— Да что ты можешь знать о царе Соломоне?! — вдруг выкрикнул Ицхак, но тут же успокоился, взял себя в руки и деловито осведомился: — А кто тебе говорил?

— Некий равви, — Я на всякий случай повысил в духовном звании чудаковатого профессора, — И, кстати, тоже Соломон.

— А где ты с ним встречался?

Я задумался. Сказать правду — то есть на Руси? Но одно дело купцы, а что до раввинов, то, может, они в это время здесь и не жили? Решил не рисковать.

— Он просил сохранить нашу встречу в тайне, поэтому я не могу ничего говорить.

— Понимаю, — кивнул он, — Но зачем тебе лезть в такое чреватое многими сложностями дело, когда ты можешь без всяких хлопот получить от меня тысячу, нет, две тысячи рублей. Я дам даже три, — добавил он торопливо, — По рукам?

— Рублевики мне нужны, — рассудительно заметил я, — Но я хочу сохранить и перстень.

Словом, так ни до чего и не договорились. Теперь же он, вспомнив свое предложение, решил поступить хитрее.

— Хорошо, — махнул он рукой. — Я соглашусь вступить с тобой в то дело, которое ты мне предложил, но при одном условии, — И снова метнул быстрый взгляд на перстень.

— Опять ты за свое, — начал злиться я.

— Нет-нет, — пояснил он, — я прошу, чтобы ты дал мне слово только в одном — первый человек, которому ты когда-нибудь решишься подарить это украшение, буду я, и только я. И что ты никогда не соблазнишься теми суммами, которые тебе за него посулят. Ты не прогадаешь, не думай, — заверил он, — Я не обману и дам столько же, сколько тебе предложат.

— Хорошо, — согласился я, — Такое слово я тебе дать могу.

— И еще одно. Если твое видение окажется ложным и я понесу из-за тебя огромные убытки, то мы вернемся к более подробному разговору о том, что у тебя на пальце.

— Получается, что я ставлю его в заклад? — медленно произнес я.

— Получается, так, — не стал юлить Ицхак. — Но если ты сам полностью уверен, что сбудется именно так, как тебе и привиделось, опасности для тебя нет и расставаться с ним не придется. Кроме того, твоя готовность поставить его в заклад более всего подтвердит твою убежденность в успехе.

Я задумался. А если все не так? А если я попал не в прошлое, а, скажем, в какой-то параллельный мир, очень похожий на наш, почти во всем совпадающий, только с маленькими, почти незаметными отличиями? И одно из них заключается как раз в том, что никаких публичных казней Иоанн Грозный в Москве устраивать не станет. Тогда Ицхаку и впрямь придется возвращать деньги, а мне — дарить ему поставленный в заклад перстень. Жалко. Да и вообще — сроднился я с ним как-то. Он мне душу греет — как посмотрю, так Машу вспомню. Стою и думаю: на что решиться, соглашаться или…

Но если отказаться, придется искать кого-то другого, и не факт, что эти поиски увенчаются успехом. Навряд ли найдется еще один человек, который поверит в мое «видение», и тогда все равно придется закладывать камень, только за более низкую цену.

— Хорошо, — Видя мое колебание, Ицхак решил переиначить свое предложение, — Если все прогорит, убыток на мне. Полностью, какой бы он ни был. Подарок тоже за мной. — Он чуть поколебался, а потом нехотя выдавил: — Если убыток меньше десяти тысяч рублей, я подарю тебе две тысячи, если больше — тысячу. Это огромные деньги, — И предупредил: — Может быть, завтра я стану сожалеть о предложенном, поэтому советую согласиться сейчас.

Сейчас так сейчас. А то и впрямь передумает. Давай-ка доверимся судьбе, и будь что будет. Тем более я следую из сферы Победа в сферу Любовь. Значит, моя затея не то что имеет шансы на успех — она просто обречена на него. В конце концов, каббала — не рулетка, чтоб так бессовестно обжуливать одиноких путников, безмятежно топающих от сефирота к сефироту.

— Ладно, — кивнул я. — Пусть будет так.

И мы тут же перешли ко второму животрепещущему вопросу — как делить.

«По справедливости!» — кричал Шура Балаганов. «А кто такой Козлевич?!» — вопил Паниковский. Но все закончилось тем, что деньги забрал Остап Бендер.

Товарищ Ицхак чем-то напоминал Кису Воробьяни- нова и работать за половину отказался категорически, упирая на то, что я совершенно ничем не рискую, а потому мне вполне хватит по десяти денег с каждого рубля. Получалось десять, нет, даже пять процентов, ведь московок, или сабельных денег, в рубле двести штук, а Ицхак, вне всяких сомнений, подразумевал именно их. Пятьсот рублей с десяти тысяч меня никоим образом не устраивало, тем более что Ицхаку не повезло — как раз в тот момент я совершенно забыл о нынешней стоимости денег. Если бы вспомнил, то, вне всяких сомнений, тут же согласился бы, а так…

— И мои харчи, — заявил я мрачно.

Ицхак недоуменно воззрился на меня. Стало понятно, что в Неаполитанском университете бессмертного творения Ильфа и Петрова не изучали. Пришлось слегка скостить первоначальный процент. Он тоже поднял предлагаемое, хотя и ненамного.

Битый час мы дискутировали на эту тему, и доволь- но-таки бурно. Конечно, мастерство и профессионализм купца круче моего в сто раз, так что опыт победил — я срезал от своего требования вдвое больше, чем он прибавил, и мы мирно сошлись на двадцати процентах. При этом он ухитрился оговорить, что если ему все-таки придется платить резу какому-либо выжившему заимодавцу или его родичам, то мы будем выкладывать ее в равной пропорции. В ответ я только великодушно махнул рукой, полагаясь на добросовестность наших великих историков и их бережное отношение к именам и фамилиям. Летописцам врать тоже как бы не с руки, а Иоанну Васильевичу — тем паче.

— Вот только нам надо поторопиться, — озабоченно сказал я, — Казнят их в июле, но когда поволокут на Пыточный двор, я не видел.

Ицхак со мной согласился, хотя идею насчет нашей с ним немедленной скачки в столицу, а значит покупки лошадей, отверг напрочь. Мол, глупо это — река сама довезет. Я вначале настаивал, но тут его аргументы оказались железобетонными.

Во-первых, дорог на Москву в этих местах, как авторитетно заявил купец, нет вовсе. Разве что до ближайших деревень и все. Не нужны они местному люду. Вот она, водная гладь. Пусть не больно-то широка, но для ладьи, даже купеческой, груженной под завязку разным товаром, — простор. Садись и кати себе до Москвы-реки, а дальше по ней до самой столицы. Красота, да и только — вода сама тебя несет к цели, а ты сидишь сложа руки и поплевываешь с борта. Обратно чуть хуже, потому как против течения, так что придется погрести, но зато ладья уже пустая — расторговался, а если что и прикупил домой, то из мелочовки.

Отсюда следует «во-вторых» — отсутствие проводника. Да и «в-третьих» тоже — где взять лошадей для верховой езды? Поначалу я подумал, что Ицхак попросту накручивает препятствий, но уже через несколько часов и сам убедился в правильности всего сказанного им.

Произошло это, когда мы причалили к очередной пристани. Город назывался по имени реки — Руза. Были уже сумерки, когда три наших ладьи пришвартовались. Я не стал любоваться окрестностями. К тому же разглядеть с берега хоть что-либо было невозможно — обзор напрочь загораживал здоровенный, с пятиэтажный дом, если не больше, земляной вал, который окружал кремль. Посад со слободами виден был хорошо, но там как раз ничего интересного — убогих домишек с узкими оконцами я насмотрелся и в Кузнечихе, так что сразу пошел по делам — искать лошадей и проводника.

Искал долго, но практически безрезультатно. Проводников не имелось вовсе, а с лошадьми… Клячи, которые местный люд выставил на продажу, даже на мой дилетантский взгляд годились разве для полевых работ, да и то с выбором, чтоб не особо тяжелые. Использовать же их в качестве верховых было бы чистой воды самоубийством. Может, мне так «повезло», не знаю, но факт остается фактом — ехать не на чем.

К тому же имелся еще один немаловажный нюанс, о котором мне вовремя напомнил Ицхак, пока я уныло оглядывал коней, а они еще более уныло меня.

— Почтенный Константино, надеюсь, простит мое назойливое любопытство, но мне бы очень хотелось знать, как часто ему приходилось путешествовать в местах, где нет дорог, — с легкой иронией в голосе осведомился он.

— Чаще, чем в местах, где они есть, — туманно ответил я, не желая срамиться.

Между прочим, не врал. Мне посчастливилось взгромоздиться на лошадь раза три и не по делу, а так, прокатиться, и, разумеется, дорог я не выбирал.

— Пусть так, — согласился Ицхак, — и почтенный синьор готов скакать без остановок на ночь, но все равно эти лошади, — подчеркнул он последние слова, презрительно указывая на понуро стоящих коней, — будут непременно нуждаться в отдыхе.

Я в последний раз покосился на них и в душе согласился с купцом, сделав существенную поправку. Судя по их виду, в отдыхе они нуждались уже сейчас, еще до скачки, а где-то на двадцатой версте, если не раньше, эти кони, как их ни нахлестывай, и вовсе лягут костьми поперек дороги.

К тому же мой огромный опыт… Навряд ли я смогу без остановки на ночь. Конечно, кати мы с обозом, а не по реке, я бы все равно рискнул, а так смысла это путешествие и впрямь не имело. Да и плыли мы сегодня достаточно быстро, отмахав за день не меньше пятидесяти верст, и проскакать больше все равно не получится. Во всяком случае, у меня.

Оставалось досадливо махнуть рукой и… пойти спать.

— Я рад, что мой спутник умеет признавать свои ошибки! — крикнул мне в спину Ицхак.

Кажется, это называется «подсластить пилюлю»…

Что купец пообещал наутро гребцам, я не знаю. Понятно, что серебро, но насколько он взвинтил обычну ю оплату, сказать трудно. Скорее всего, не меньше чем вдвое, потому что мы уже не плыли — летели.

Стык между Рузой и Москвой ладьи миновали, когда до полудня оставалось еще несколько часов. Я бы его и вовсе не заметил, если б не подсказал купец. Время на обед он тоже сумел сэкономить, организовав его на ходу — часть гребцов торопливо жевала краюхи хлеба с неизменной луковицей и здоровенным шматом сала, вторая половина наяривала на веслах. Как результат — в Звенигород мы снова прибыли в потемках, но ведь прибыли, одолев двухдневную дорогу за один переход.

— Дальше будет легче, — вновь невозмутимо заметил Ицхак. — Не скажу, что мы прошли сегодня две трети пути, но за три пятых ручаюсь.

Река еще дымилась белым густым паром, напоминая варево, закипающее в огромном котле, когда мы наутро, едва забрезжил рассвет, двинулись вперед, раздирая это месиво в драные клочья. Было что-то неестественное и фантастическое в нашем стремительном и молчаливом полете по реке. Тишину, как по уговору, соблюдали даже гребцы, которые обычно изредка вяло переругивались между собой. Наверное, вчерашний день изрядно вымотал даже их, привычных к веслам.

Вообще-то от Звенигорода до Москвы по прямой чуть больше пятидесяти километров, но река, как назло, принялась выписывать дикие петли. Одна, например, растянулась на дюжину километров, в то время как от одного ее края до другого можно было пройти за десять минут — километра не будет. Но не тащить же волоком лодки, тем более по сплошному лесу. Приходилось лететь дальше, послушно выписывая зигзаги.

Мы успели, причалив к пристани в устье Яузы за полчаса до того, как стало смеркаться. Наша ладья оказалась бы на месте и раньше, но задержали «живые» мосты, как здесь именуют плавучие сооружения, лежащие на воде. Мостов было два. Один чуть выше устья Неглинной, а второй, тянувшийся от Китай-города к Замоскворечью, был расположен у восточной оконечности крепостной стены. Состояли они из секций, каждая из которых была сделана из больших деревянных брусьев, плотно стянутых друг с другом. Секции соединялись толстыми веревками из лыка. Время от времени, по мере скопления судов, две секции развязывали, разводили в разные стороны, как створки двери, открывая проход по реке, а затем вновь устанавливали на место. Возле каждого мы провели в ожидании около часа.

Уже после того, как мы добрались до цели, я успел еще раз порадоваться, что оказался в компании с бывалым человеком. Без него я бы окончательно заплутал среди всех узких улочек с завитушками, которых в слободах видимо-невидимо. Да и вообще оторопел я на первых порах в столице-матушке. Это сейчас она чистая и ухоженная, а тогда…

Для начала попробуйте мысленно снять с нее весь асфальт. Получилось? И как картинка? Затем возьмите бревенчатый домишко в какой-нибудь рязанской деревне, где доживает свой век одинокая бабуля, всю жизнь прои- шачившая в колхозе, и теперь вместо всех этих многоэтажных строений напихайте таких домиков. Только не забудьте содрать с крыш шифер и рубероид, а вместо них накиньте обычную солому. Улицы, само собой, сделайте поуже, на манер все тех же деревенских. Ах да, непременно учтите сады и огороды — их тоже хватает. Да и мельниц порядком. Теперь посмотрим, что у нас вышло. Правильно, село селом, только очень большое и гордо именующее себя столицей всея Руси.

Нет, подальше от реки виднелись и терема в два, а то и в три этажа, или, как здесь говорят, жилья, со всякими резными выкрутасами, но это там, возле Кремля, а тут, у пристани, именно так, как я и сказал. Плюс вонь, грязь и жуткий бардак. Вдобавок все чего-то суетятся, спорят, ругаются, кто-то ударяет по рукам, заключая сделку, то и дело снуют грузчики в живописном тряпье — репинские бурлаки отдыхают, подозрительного вида личности деловито тащат к причалу какие-то тюки, а поодаль косят хитрым глазом на плохо лежащее шаромыги, терпеливо ожидающие своего часа, который скоро наступит…

Словом, будни неугомонной столицы.

Вдаль поглядеть, на сам Кремль? Можно, конечно, только что это дает? Разве лишь некоторую ориентировку на местности, да и то… Я, например, понятия не имел, что помимо кремлевских стен увижу и еще одни, тоже из красного кирпича, которыми был обнесен Большой посад, как иногда по старой памяти называли Китай-город. Тянулась эта стена, начиная от угловой Собакиной башни, что на севере, делала полукруг в восточную сторону и уходила на юг, где упиралась в Москву-реку. Правда, после того как зашел за стены, ориентироваться легче. По какой из улиц ни иди — Великой, что вдоль реки, параллельной ей Варварке или Никольской — все равно упрешься в Пожар, то есть будущую Красную площадь, за которой открывался Кремль.

Впрочем, сам он тоже имел мало сходства с современным. Высящиеся над Москвой-рекой его башни тоже далеко не те, что сейчас, учитывая, что последние лет двести им надстраивали то одно, то другое, чтоб побольше красоты, а сейчас пока думают все больше об обороне, потому и… Короче, стоят они на прежних местах, но вид имеют не совсем привычный. Можно сказать, чужой.

Вот и вышло у меня, что ехал я в Москву-столицу, а прибыл в захолустный город с обилием архитектурных памятников старины. Куда пойти, куда податься — пес его знает. Ицхак же не блуждал и не плутал. Распорядившись с разгрузкой и расплатившись со средневековой таможней, он тут же увлек меня на гостиный двор, который располагался недалеко от пристани. Там мы с ним и заночевали.

Запахи, конечно, что во дворе, что на улицах были те еще. Я поначалу думал, стоит отойти от пристани, как станет легче дышать, но не тут-то было. Тухлой рыбой вонять и впрямь перестало, зато от объедков и прочего смердело по-прежнему, а то и посильнее.

Уповая на то, что человек — такая скотина, которая приспосабливается ко всему, и завтра мне переносить эти ароматы будет не так тяжко, а через недельку привыкну к ним совсем, я плюхнулся на соломенный тюфяк и сладко уснул.

Утром первым проснулся Ицхак, а уж потом, спустя время, от его деликатного покашливания пробудился и я.

— Говори имена, — коротко произнес купец.

Я назвал, но тут же, не выдержав, добавил к ним еще одно — князя Андрея Долгорукого, сразу пояснив, что мне желательно только выяснить, где именно он проживает, а занимать у него не надо, поскольку среди казненных я его в своих видениях не видел.

— Тогда зачем? — недоуменно поинтересовался купец.

— Жениться хочу на его дочке! — откровенно выпалил я после мучительного раздумья, как бы половчее соврать.

Ответ Ицхаку понравился, и он снисходительно пообещал навести справки, разумеется, после того как управится с главным делом, то есть найдет поручителей, а также прозондирует почву, где и как поживают наши будущие заимодавцы.

Вернулся купец под вечер, усталый, но чертовски довольный. Выяснил он не все, но вполне достаточно, чтобы можно было начинать действовать. Оказывается, из числа названных мною пока гуляют на свободе чуть ли не все — арестованы всего двое.

Что же до моего князя, то тут был не то чтобы тупик, но и ясности тоже не имелось, поскольку Ицхак узнал… слишком много. Например, то, что дворов у Долгоруких не один, а несколько — это раз. Во-вторых, живут на каждом князья, о которых я ни сном ни духом, хотя перелопатил у Валерки всю Бархатную книгу, пытаясь вычислить, чья Маша дочка. Расплодились они к этому времени просто ужас. Один только Владимир, сын родоначальника князей Долгоруких Ивана Андреевича, оставил после себя семь сыновей. Но было это давно, очень давно. С тех пор каждый второй из сыновей Владимира обзавелся собственным многочисленным потомством — и не только сыновьями, но и внуками. К тому же разнообразиями в именах здешний народец не отличался, а потому Андреев, как потенциальных пап, имелось сразу несколько. Вот и думай теперь, кто ее родной батюшка.

А уж найти их жен или дочерей — двойная проблема. Все та же Бархатная книга ответа на этот вопрос не давала, за редким исключением принципиально игнорируя женский пол, будто его и вовсе не существует в природе. К примеру, помер какой-нибудь князь Степан, оставив после себя пять дочерей, а в книге этой напротив его имени стоит пометка — бездетен.

Ицхак к моему расстройству отнесся спокойно, заявив, что моя женитьба может и подождать — последовал выразительный взгляд на мое одеяние — до лучших времен, которые, несомненно, настанут. Сейчас же мне гораздо уместнее заняться нашим общим делом, которое в случае его благополучного завершения — еще один красноречивый взгляд на одежду — обязательно и самым положительным образом скажется на моем сватовстве.

— А я-то чем могу помочь?! — спросил я и с удивлением узнал, что, оказывается, занимать придется мне.

Дескать, будет лучше для нас обоих, если сам Ицхак выступит в роли поручителя за честное имя фряжского князя Константино Монтекки, который был дочиста обобран гнусными татями, но чье богатство известно чуть ли не каждому почтенному купцу в далекой солнечной Италии.

— А если тебе, то есть нам, не поверят? — осведомился я.

— Особо недоверчивым я предложу другую сделку. Мол, я сейчас не имею при себе достаточное количество талеров, но настолько доверяю князю, что готов самолично занять тысячу или две тысячи рублей и передать их Константино Монтекки. Более того, под меня также найдутся весьма почтенные и уважаемые поручители.

— А зачем так? — полюбопытствовал я.

— Такого количества поручителей и под столь солидные суммы я отыскать не смогу, — пояснил купец, — Если хотя бы в половине случаев согласятся на мое поручительство — дело иное. Словом, завтра мы идем заказывать на тебя княжескую одежду, я займусь предварительными переговорами, а когда все будет готово, то подадимся к первому из твоего списка.

Припомнив, что первым я назвал царского печатника и думного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, я решительно замотал головой:

— Его срок придет не скоро, поэтому к нему мы подадимся в последнюю очередь.

— Опять видение? — полюбопытствовал Ицхак.

— Оно, — коротко ответил я, еще раз поворошив свою память и убедившись, что она не подвела. Читал я, что Ви- сковатый вначале проведет переговоры со шведскими послами, которые состоятся в июне, а уж потом, после их окончания, угодит в царские застенки, так что к Ивану Михайловичу мы попали после всех.

Забавное, должно быть, было зрелище, когда я ехал по улице. Во всяком случае, весьма необычное — народ собирался поглазеть чуть ли не толпами. Еще бы. Впереди нарядный молодой боярин в красных сафьяновых сапогах и такого же цвета штанах, в дорогой рубахе, шитой золотом, застегнутой на серебряную пуговицу с синим сапфирчи- ком, а поверх к ней пристегнуто еще и богато отделанное ожерелье. На рубаху надет распашной венгерский полукафтан из бархата, причем пуговицы на нем — и тоже серебряные — располагались почему-то слева, то есть по-женски. Поверх полукафтана меня перетянули алым кушаком с золотой бахромой, из-под которого торчали узорчатые перчатки. Сверху на меня была накинута роскошная ферязь, а венчала одеяние шапка, зауженная вверху и длиннющая, так что сам верх был заломлен и уныло свисал набок. По краям шапки внизу шли узкие отвороты и тоже не абы какие — расшитые золотом и жемчугом.

Жеребец был обряжен под стать хозяину. Над головой какие-то цветные перья, по бокам с упряжи гроздьями свисает уйма серебряных колокольчиков и даже каких-то яблочек с прорезями, а спереди, на уровне груди, болталась шелковая кисть, перевитая серебряными нитями. Да что украшения, когда даже сама уздечка с поводьями перемежалась серебряными кольцами. Про седло и вовсе отдельный разговор. Обтянутое фиолетового цвета бархатом, который крепился гвоздиками, да не простыми, а тоже из серебра, оно само по себе представляло произведение искусства.

Ехать в таком виде было достаточно жарко — погодка стояла теплая — и чертовски непривычно. Сам себе я напоминал то ли ряженого в каком-нибудь спектакле на средневековую тему, то ли — особенно когда колокольчики колыхались и звенели громче обычного — некоего шута.

Виду я не подавал, изображая надменность и суровость, но на душе было неприютно, и мечталось только об одном — поскорее стянуть с себя эти маскарадные штучки-дрючки и напялить что-то поприличнее. Потом конечно же привык — куда деваться, — а поначалу ох как тосковал по нормальной одежде.

Это я вам описал ее лишь частично, просто для общего представления, причем по возможности стараясь избегать всяческих там загадочных терминов. Не думайте, что я такой уж бестолковый и за все время пребывания на Руси не нашивал опашней, охабней, не научился отличать турско- го кафтана от куцего польского, а терлик от емурлука. Вот только вам оно зачем?

По той же причине я называю некоторые из общеизвестных сегодня одежд именно так, как принято в двадцать первом, а не в шестнадцатом веке, то есть снова исключительно для вашего удобства. Например, не именую один из видов кафтана сарафанцем, хотя сам его не раз носил, потому что он является тут мужской одеждой. Все женские как раз наоборот — буду именовать в основном сарафаном. Вам же лучше. Можно, конечно, скорчить умную физиономию и начать сыпать всяческими мудреными названиями, вроде «сукман», «костолан», «носов», но оно вам ни к чему, Да и мне тоже.

А комизм ситуации в том, что рядышком с эдаким щеголем, выделяющимся среди прочих не только прической — здесь народ, и даже знатный, как я заметил, стрижется в основном чуть ли не под ноль, — но и многими другими нюансами, из-за которых во мне чуяли залетного чужака, следовали сразу Три купца, причем все как один — типичные евреи, и не только по своей внешности, но и по одежде.

Колоритное зрелище, ничего не скажешь. Нанятые Ицхаком холопы, вооруженные до зубов для охраны заемных денег, только добавляли экзотики. А без них никак. Каждая тысяча условных рублей весила свыше четырех пудов. И без разницы, в чем именно ты ее получишь, в новгородках или в московках. Правда, мы старались брать преимущественно золотом, так что получалось в двенадцать раз легче, да и навряд ли кто-нибудь осмелился бы нас грабануть посреди бела дня в самом центре Москвы, но береженого бог бережет.

Разумеется, в предварительном прощупывании будущего заимодавца я участия не принимал — для того имелся Ицхак. Лишь когда становилось ясно — человек в принципе не возражает, хотя не факт, что согласится, — наступала моя очередь. Не хвалясь, замечу, что именно благодаря мне ближе к середине мая в наших карманах, а точнее в сундуках у Ицхака, приятно позвякивало свыше двенадцати тысяч серебром.

Причина в щедрости. Будь на моем месте еврей, он ни за что не стал бы увеличивать и без того достаточно высокий процент, ограничившись предлагаемым вначале — с каждого рубля по шесть алтын и две новгородки. Зато я, если кто-то продолжал колебаться, без малейших раздумий лихо его увеличивал, при необходимости доводя до тридцати, сорока, а то и до пятидесяти копейных денег с рубля. Ицхак только губы кусал, слушая, как я небрежно набавляю ставку.

Зато благодаря этой щедрости — все равно отдавать не придется — мы и набрали столь внушительную сумму, потому что даже у тех, кто поначалу колебался, жадность в конце концов превозмогала остальные чувства, и они, вздыхая, лезли в свою мошну, жаждая в три месяца получить на своей тысяче триста, четыреста, а то и пятьсот рублей. Единственное, что поручительства Ицхака не всегда хватало, поэтому приходилось прибегать к помощи других купцов, которые соглашались, но далеко не безвозмездно, требуя свой процент за риск.

Тем не менее дело двигалось, и весьма успешно. Один только казначей Фуников отвалил нам пять тысяч рублей в обмен на долговую расписку о выплате с каждого рубля аж по тринадцать алтын и две сабляницы — сорок процентов. «Крапивное семя», то есть дьяки с подьячими, вообще оказались самыми богатыми — куда там знати. От них нам в общей сложности перепало почти десять тысяч. А самым денежным, если не считать казначея, оказался дьяк Разбойной избы Григорий Шапкин.

Да-да, тот самый. Хотел было я с ним переговорить о судьбе Андрюхи, дабы вызволить парня из застенков, но Ицхак отсоветовал, заявив, что тем самым я все испорчу. Мол, насторожившийся дьяк и денег не даст, и Андрюху не выпустит. Более того, он еще и сам займется расследованием, и как знать, что именно там накопает. К тому же Апостол по бумагам числится моим холопом, следовательно, что бы ему ни приписали, а ответ держать хозяину.

Зная, сколько у этого хозяина денег, нет сомнений, что Шапкин найдет изрядно грехов за Андрюхой.

И вообще, такие дела лучше вести поврозь — вначале взять деньги, а уж потом, спустя несколько дней, выходить на него с ходатайством об освобождении, но не мне, а кому-нибудь другому. Поколебавшись, я согласился, о чем буквально через три дня горько пожалел — Шапкина отвезли на Пыточный двор в Александрову слободу, и с кем теперь договариваться об освобождении Апостола, я понятия не имел.

Что же до займов, то чаще всего благодаря моему неистовому напору все удавалось решить за один день. Реже на это уходило два, а один раз — три дня, причем всякий раз переговоры заканчивались бурной попойкой, и, когда мы подались к думному дьяку Висковатому, я с ужасом думал только об одном — снова придется пить.

Но у царского печатника все пошло не по стандартному, обычному раскладу…

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.