На площади у «Дома быта» взрывались петарды, взлетали фейерверки. Над городом опускался сумрак. Дорожкин посмотрел на экран мобильника и отправился к Мещерскому – появляться дома отсоветовал Шакильский. Сам егерь, едва оказался на твердой земле, немедленно обратился в опытного спецназовца, только что лицо не стал раскрашивать серыми и зелеными полосами, забросил на спину мешок с оружием и на полусогнутых пошел, побежал к собственному дому или еще неизвестно куда. Дорожкину он, по крайней мере, сказал, что в беде его не оставит, но без Дира ему никак не обойтись. С местом перехода они не рассчитали. Им еще повезло, что с высоты почти в полтора метра они упали, к примеру, не на кресты кладбища, а на зеленый ковер релакс-зала хозяйства Быкодорова, в котором к тому же не было посетителей. Дорожкин, смахивая с лица клочья паутины, рассказал Шакильскому о тайном ходе веломастера. Шакильский в историю про оставленную монетку не поверил, посетовал, что Дорожкину еще тренироваться и тренироваться ходить по грязи, но вывел спутника из теплиц легко, да так, что им не пришлось столкнуться ни с колхозниками, ни с колхозничками. А там уж Дорожкин вдохнул воздух Кузьминска, пригляделся к салюту над площадью и побрел по проезду Конармии на север. Странно, но именно теперь, когда он вновь оказался в этом городе, когда перед ним вставала необходимость отправляться на встречу с людьми или не людьми, но, безусловно, опасными существами, он мог думать только об одном – о ней.

Что с ней? Почему он не оказался там, где оказалась она, когда карлик размахивал своим саваном? Или все дело в том, что он прихватил зубами угол ткани? Или дело в его осиновом оружии, прикрепленном к запястью? Или он просто-напросто испугался и вынырнул на заснеженном Кузьминском шоссе, как выныривает тонущий человек, если ему удается избавиться от тяжелой, тянущей его в глубину одежды? И почему в ее глазах не было обиды? И о каком узелке она успела обмолвиться? Что значит, «развязать»? О том самом, о котором говорил и Шакильский?

Мещерский долго не открывал, но когда открыл дверь, то вытаращил на Дорожкина глаза так, словно увидел мертвеца. Хотя мертвец вряд ли бы его так уж удивил.

– Я сильно переменился? – спросил Дорожкин.

– Нет, но… – пробормотал Мещерский, поправляя теплый халат. – У тебя что-то с глазами. Ты плачешь?

– Да вроде нет, – коснулся ладонями глаз Дорожкин, – но причины для огорчений имеются. Никак не удается сделать свою работу. Ты приютишь меня на полчаса?

– Графинчик! Кто там? – послышался из спальни голос Машки.

– Тридцать минут, – повторил Дорожкин. – Мне нужно принять душ, отдышаться, потом я уйду. Выручишь… Графинчик?

– Ладно, – с гримасой кивнул Мещерский. – На твой размер у меня нижнего белья нет, но там на кухне стоит сушилка. Десять минут, и все. Стирать еще не разучился? Полотенце в шкафу. Еда в холодильнике.

– Спасибо, я приглашен на день рождения, – кивнул Дорожкин, разулся, открыл сумку и бросил на пол ботинки для степа, которые звякнули набойками.

– Все клоунствуешь? – хмыкнул Мещерский.

– Не, – покачал головой Дорожкин. – Занимаюсь шутовством.

Сушилка и в самом деле работала прекрасно. И душ в логове Мещерского немногим уступал душевой кабинке в квартире Дорожкина. «Ага, как же, в моей квартире», – подумал Дорожкин, но огорчения от осознания своей практической бесквартирности не испытал. Минуты, выпрошенные им у Мещерского, истекали стремительно. Засвистел чайник. Дорожкин бросил в чашку ложку растворимого кофе, плеснул кипятка, зашел в ванную комнату, натянул высохшее белье, брюки, рубашку. Вернулся в кухню. Машка сидела у дальнего угла стола, подперев подбородок кулачком. На ней была надета одна из безразмерных рубах Мещерского.

– В такую рубашку можно поместить троих, как я, – проговорила она, не отнимая от подбородка кулака.

– Прости, что потревожил, – заметил Дорожкин, глотнул кофе, вытряс на стол содержимое сумки.

– Куда ты на ночь глядя? – спросила Машка.

– Ванная свободна? – показался в дверях кухни Мещерский. – Тогда я займу!

Дорожкин дождался, когда Мещерский закроет дверь и в душе зашумит вода.

– Приглашен на день рождения.

– Это к дочке директрисы промзоны? – подняла брови Машка. – Ну не теряйся там. Она – выгодная партия!

– Не потеряюсь, – кивнул Дорожкин и проверил пистолет.

– Все так серьезно? – Она усмехнулась.

– Как тебе сказать… – Он открыл папку. На странице не осталось ни одного имени. Посмотрел обложку. Выведенное рукой Кашина его имя оставалось на прежнем месте. – Как тебе сказать… – Дорожкин повторил фразу, открыл духовку, вытащил противень, поставил его на плиту и начал рвать на части папку, ее единственную страницу, обложку. – Мне кажется, что серьезнее не бывает. Но жизнь покажет. Увидим.

– Ты изменился. – Она говорила равнодушно, и от этого Дорожкину казалось, что она говорит то, что думает. – Словно повзрослел. И у тебя глаза блестят. Не плачешь, а они блестят. Странно.

– Если бы ты знала, – Дорожкин чиркнул спичкой, которую отыскал в коробке на вытяжке над плитой, и поджег папку, – как мне хочется не быть странным. И чтобы дома у меня ничего не было странного. Чтобы все было привычным. Как всегда.

– Ты имеешь в виду маленькую зарплату, съемную квартиру, стерву жену вроде меня? – Она зевнула.

– Ну возможны варианты. – Он сунул пистолет в кобуру, проверил запасную обойму, высыпал оставшиеся патроны в карманы куртки, проверил бумажник, убрал в него записку Жени, ее фото с мамой, одну из фотографий Козловой, распечатанный портрет Улановой, подумал и убрал пакетик с набором волосков в карман рубашки, туда, где лежали очки и сложенный квадратиком рапорт Перова. В другом кармане рубашки лежал пакетик от опьянения.

– Кстати, жена-стерва – это… это бодрит, – подмигнул он Машке.

– Подтверждаю, – появился из ванной комнаты с мокрой головой Мещерский. – Стерва в переводе на русский литературный – нормальная самодостаточная женщина.

– Самодостаточных женщин не бывает, – заметила Машка.

– Мужчин тоже, – согласился Мещерский. – Исключая патологии. Ты все?

– Вот. – Дорожкин бросил сумку к стене. – Оставлю у тебя. Если не вернусь…

– Не вернешься? – не понял Мещерский.

– Если задержусь, – поправился Дорожкин. – Если задержусь, пользуйся, как своей. Маш, вот пакет с фотографиями Алены Козловой, передай ее матери.

– Уже не найдется? – сузила она взгляд.

– Не знаю. – Дорожкин на мгновение закрыл глаза. – Но я все еще в деле.

Дорожкин подошел к зданию гостиницы с опозданием на полчаса. Вопрос о том, в каком номере пятого этажа проходит празднество, рассеялся сам собой – яркий огонь сиял сразу во всех окнах. На входе стоял один из околоточных, который, зевая, проверил приглашение, забрал его и распахнул перед Дорожкиным двери. Второй околоточный стоял у лестницы. Он лениво козырнул Дорожкину и предложил оставить оружие.

– Там все без оружия? – спросил Дорожкин, снимая пальто.

– Насчет вас было специальное указание, – околоточный наморщил лоб, – если выкарабкается, то с оружием не пускать. Выкарабкались?

– В процессе, – проговорил Дорожкин.

– Что есть? – вытянулся в струнку перед появившимся из лифта Фим Фимычем околоточный.

– Вот. – Дорожкин с сожалением расстегнул пояс, снял с него кобуру с пистолетом. – И патроны в карманах куртки.

– Ай-ай, – покачал головой карлик, подпрыгнул и словно из воздуха вытащил зеленую палку. Снял с запястья Дорожкина петлю, сдунул с осиновой коры паутину и протянул палку околоточному. – Что же вы, Евгений Константинович, с оружием хотели на праздник пробраться? Мало того что саван отворотный разодрали, так еще и кол наточили? Против кого?

– На всякий случай, – ответил Дорожкин. – Мало ли.

– Пожалуете в лифт? – Карлик был сама любезность.

– Нет уж, – не согласился Дорожкин. – Я пешком. Ноги нужно размять.

– Смотрите там! – Фим Фимыч расхохотался. – Не вздумайте выломать прут из перилл. Не делайте глупостей!

Весь пятый этаж гостиницы представлял собой огромный зал. Справа и слева тянулись колонны, которые превращали края зала в длинные и уютные коридоры с диванчиками, креслами, шторами и мягкими светильниками, а центр сиял дорогим паркетом, роскошными люстрами и длинным, богато накрытым столом, который в общем пространстве если и не терялся, то уж точно казался скромнее и меньше самого себя раза в два или три. Вероятно, за стол еще не садились, гости прохаживались по залу, переговаривались друг с другом, но с лестницы, которая вывела Дорожкина в зал на противоположном его конце, он даже не мог разглядеть лиц. Из невидимых динамиков лилась музыка, насколько Дорожкин был сведущ в классической музыке, звучал Двадцать первый концерт для фортепиано Моцарта. Далекие фигуры двигались плавно и неторопливо. Женщины были одеты в длинные платья, мужчины в костюмы, но, слава богу, не в смокинги. Впрочем, какая разница?

– Евгений Константинович, – выбрался из лифта Фим Фимыч, – будьте как дома. Проходите. Или Моцарт не располагает? Что бы вы хотели услышать?

– Реквием бы вполне устроил, – отозвался Дорожкин. – Того же автора. Для всех присутствующих.

– Ну это вы в горячке так строги, – хмыкнул карлик и резво потопал вперед. – Да не стойте вы. Праздник сегодня, понимаете? Лерочке двадцать пять. Какой еще, в сущности, ребенок.

Музыка продолжала звучать, и Дорожкин тоже двинулся вперед. Он пытался ступать мягко, но набойки на ботинках звучали помимо его воли, и чем ближе он подходил к столу, тем все большее количество гостей обращали на него внимание. У стола к Дорожкину подошел Ромашкин.

– Привет, сумасшедший! – Он смотрел на Дорожкина с прищуром, в котором развязность смешивалась с удивлением. – Твое место с этого торца стола.

– Меня ждали? – удивился Дорожкин.

– Ты приглашен, значит, ждали, – не понял вопроса Ромашкин.

– Почетное место? – усмехнулся Дорожкин.

– Куда уж почетнее! – хмыкнул Ромашкин. – Просто это самое дальнее место от Лерочки. Адольфыч предупредил, чтобы возможные эксцессы происходили подальше от именинницы. У нее тонкая душевная организация.

– Можно было бы накрыть мне вообще в другом углу зала, – предложил Дорожкин. – Или надеть на меня противогаз. Кстати, почему все такие печальные? Разве сегодня не праздник?

Он осмотрелся. В зале было больше сотни персон, но знакомыми Дорожкин мог назвать не более двух десятков из них. Попыхивали сигаретами у дальнего конца стола Содомский, Быкодоров и Кашин. В стороне от них о чем-то беседовал с важными незнакомцами в дорогих костюмах Адольфыч. Щебетали в кругу ровесниц директриса детского садика Яковлева и помощница Быкодорова читалка Творогова. Там же ухмылялась приемщица «Дома быта» Лариса. Что-то втолковывала у одной из колонн обескураженному Павлику изящная Милочка. У другой колонны уже тасовал карточную колоду под зорким взглядом Фим Фимыча Никодимыч. Со строгой, прямой спиной сидела посередине одной из сторон стола Марфа Шепелева. Рядом с ней полулежал на стуле мертвецки пьяный Неретин. Немного ближе прочих к Дорожкину переминались с ноги на ногу Угур Кара, Тюрин, Урнов из гробовой мастерской и крутящий во все стороны головой рыжебородый книжник Гена. У колонны за их спинами замерла Нина Козлова.

– Демократия, – важно объяснил Ромашкин. – Представители общепитовской, ремесленной, предпринимательской, торговой и педагогической интеллигенции. Весь спектр.

Представители различных направлений интеллигенции покосились на Дорожкина с опаской и с напряжением принялись изучать лица друг друга, только турок позволил себе помахать Дорожкину ладонью. Козлова не изменила позу. Подпирала спиной колонну, опустив руки и соединив ладони, теребила подол темно-синего платья и смотрела сквозь Дорожкина.

– Собственно, все. – Ромашкин почесал затылок. – Еще будет семейство Перовых, оно уже на подходе. Маргарита где-то здесь. Прочие приглашенные – работники городской администрации и важные гости города. Ты уж это, Дорожкин, не хулигань тут. Держи себя в рамках. И получай удовольствие. Договорились?

– По мере сил, – процедил Дорожкин и, кивнув Угуру, прошел к столу и сел на свое место.

Он продолжал оставаться в центре внимания. Никто не смотрел на него впрямую, но словно случайно взгляды то одного, то другого гостя фиксировались на Дорожкине. Только Марфа Шепелева демонстративно повернулась к неожиданному гостю, да ударенный ее локтем Неретин приоткрыл глаза и вяло помахал Дорожкину рукой. И тут Моцарт оборвался, и грянула «Bohemian Rhapsody».

Дорожкин вздрогнул не от музыки. Он вздрогнул через несколько секунд, когда раздались аплодисменты. И под эти аплодисменты из-за расположенных за дальним торцом стола портьер вышла одетая в короткое черное платье элегантная Валерия, а вслед за ней вывезла инвалидное кресло роскошная Екатерина Ивановна Перова. В кресле сидел рыхлый мужчина неопределенного возраста с крупным или как будто опухшим лицом. На лице его застыла улыбка, готовая превратиться в гримасу минимальным усилием лицевых мышц. Руки мужчины лежали на подлокотниках, и их пальцы что-то выстукивали на коже кресла, но делали это без малейшей связи и с ритмами фонограммы, и с выражением лица. Дорожкин, который только что с трудом подавил охватившую все его члены дрожь, задрожал снова. Но не от этих пальцев, и не от гримасы-ухмылки, и не от совершенно сумасшедшего взгляда Екатерины Ивановны Перовой, которая в тяжелом парчовом платье казалась королевой или жрицей, вывезшей в жертвенный зал живые мощи божества, а от вида самого тела Перова. И руки, и туловище, и ноги (а они, в свою очередь, тоже отбивали какой-то ритм), и голова – все это поддерживалось каркасом-клеткой. Она явственно выделялась под костюмом, придавая телу Перова прямоугольную форму, и придерживала пластиковый раструб, в котором покоилась та самая улыбающаяся голова.

«Человек-тетрис», – с ужасом вспомнил Дорожкин.

– Семейство Перовых! – гордо объявил Ромашкин и протянул микрофон Адольфычу. Приглашенные встали между колонн. Шепелева поднялась с места. Сидеть остался только Дорожкин, и не поднялся пьяный Неретин.

Адольфыч поднял руку, и «Bohemian Rhapsody» прекратилась.

– Несколько минут…

Адольфыч оглядел гостей, скользнул взглядом по сидящему за столом Дорожкину, отчего тот почувствовал разбегающиеся по спине мурашки, и тепло улыбнулся.

– Друзья. Мы собираемся здесь каждый год. Но не все из нас знакомы с первым директором нашего института, директором промзоны и первым же мэром нашего города (пусть когда-то это и называлось по-другому) – с Перовым Сергеем Ильичом.

Грянули аплодисменты, рот Перова медленно приоткрылся и снова захлопнулся, после чего Екатерина Ивановна громко объявила:

– Сергей Ильич благодарен присутствующим.

– Кстати, – Адольфыч продолжал улыбаться, – в старых должностях есть своя прелесть. Мы уж тут посоветовались и, несмотря на то что у нас имеется и мэр, и мэрия, и вообще полный набор атрибутов современности, решили последнюю должность Сергея Ильича закрепить за ним навечно. Вы наш председатель, Сергей Ильич, и останетесь им!

– Сергей Ильич очень благодарен присутствующим, – повторно объявила сквозь шквал аплодисментов Екатерина Ивановна.

– А мы благодарны хранительнице замечательной семьи, – подхватил Адольфыч. – Кто не знает, а я уверен, что таких, как Екатерина Ивановна Перова, больше нет, только подумайте – умница, красавица…

– Спортсменка и комсомолка, – засмеялась Екатерина Ивановна. Взгляд ее при этом остался совершенно безумным.

– Именно так! – восхитился Адольфыч. – Ну и, кроме всего прочего, самый главный начальник промышленной зоны Кузьминска. Госпожа директор!

Адольфыч поклонился чете Перовых и, вскинув вверх руку, прервал аплодисменты. Вновь зазвучал Моцарт.

– Но я был бы бесчувственным чурбаном, если бы забыл о том, почему мы здесь собрались.

Валерия скривила губки.

– Вальдемар Адольфович, вы и так бесчувственный чурбан, давайте же выпьем наконец, и все пойдет своим чередом!

– Секундочку! – остановил новую порцию аплодисментов Адольфыч. – Одну секундочку! Лерочка! Я понимаю, что вы молоды, прекрасны, я бы даже сказал, непозволительно прекрасны, но, кроме всего прочего, вы находитесь в таком замечательном возрасте, о котором можно говорить без боязни вас обидеть.

– Меня обидеть сложно, – погрозила Адольфычу пальцем Лера. – И в этом возрасте, и в любом другом. Но двадцать пять лет… Давайте остановимся. Вот на этом возрасте, двадцать пять лет.

– За это надо выпить! – с деланым недоумением оглянулся Адольфыч, и народ тут же оживился и, следуя примеру мэра, принялся топтаться вокруг стола, двигая стулья, усаживаясь и позвякивая приборами. Тут же загремели, захлопали пробки из бутылок с шампанским, заискрился напиток, гости загудели, зашумели, и рядом с Дорожкиным оказался с одной стороны Павлик, а с другой… Алена Козлова. Ее мать села за нею, не сводя с дочери глаз.

– Все в порядке. – Голос у девушки был густой, бархатный. Никак она не напоминала тот образ, который сложился в голове у Дорожкина. – Мама, я всегда тебе говорила, нечего забивать голову всякими глупостями.

– Так тебя ж искали, старались, – чуть слышно прошептала Козлова.

– Ничего, – она раздраженно улыбнулась, – все, кому нужно, нашлись.

– Вот. – Дорожкин потянулся к карману, заметил напрягшиеся руки Павлика, осторожно достал бумажник, извлек из него фотографию Алены. – Возьмите. Остальные фотографии передаст Маша Мещерская.

– Забирай, найдешь на стенке еще место. – Алена небрежно передвинула фотографию матери и подмигнула Дорожкину. – Не обижайся. Работа. В прошлый раз охоту испортил мне ты, это ж я отыскала золотой волос да пустила Шепелева по следу, так что долг платежом красен.

– Конечно-конечно, – кивнул Дорожкин. Вопрос, чье имя было в папке Шепелева вторым, больше его не волновал.

По полу зашуршали хромированные тележки. Дорожкин оглянулся. И официантами здесь тоже работали уже знакомые ему Наташа из «Норд-веста», Нонна и Гарик из «Зюйд-оста». Мимо проскользнула Галя с почты, подмигнула Дорожкину и послала ему воздушный поцелуй.

– Какие планы в отношении меня? – спросил Дорожкин Павлика. – Хотя бы на этот вечер? Мне пребывать здесь до упора? Или раньше можно уйти? Надо бы Фим Фимыча спросить насчет вещей. Алена, вы уже въехали в мою бывшую квартиру?

– Ты бы не дергался, – прищурила взгляд Алена. – И до тебя очередь дойдет. Не трепыхайся.

Дорожкин снова посмотрел на Павлика. Тот угрюмо глядел в собственную тарелку.

– А поговорить с Адольфычем получится? Может быть, найдет мне какую-нибудь работу? На кладбище я уже был. И мне там не понравилось.

– Друзья! – За дальним концом стола, где кроме семейства Перовых расположился и Адольфыч и расселись важные гости, поднялся Кашин. – Позвольте мне сказать пару слов, потому что скоро я сказать уже не смогу ничего, а буду тут лежать на стуле, как тот же Георгий Георгиевич, без всякой пользы…

Кашин начал бубнить что-то о родителях Леры, а Дорожкин огляделся по сторонам. Тюрин, книготорговец, Урнов и турок расположились недалеко от него, через пять мест по левую сторону стола. Напротив них теснились рядком персоны из администрации Адольфыча. Сразу за Павликом сидела Лариса из «Дома быта». К ней подсела и Галина. Маргариты видно не было.

Дорожкин посмотрел на Алену:

– Контроль был всеобъемлющим?

– Я бы сказала «направленным». – Она сбросила себе на тарелку чего-то изящно-розового с прожилками. – Дорожкин, ешь семгу. Ублажи хотя бы свои вкусовые рецепторы.

– Куда дели Женю? – спросил Дорожкин и прикрыл глаза ладонью – он с трудом сдерживал наполняющий их жар.

Павлик звякнул его тарелкой, убирая подальше нож и вилку.

– Туда, где ты ее не достанешь, – хмыкнула Алена. И тут же зло повернулась к матери: – Оставь меня в покое!

Мать замерла с окаменевшим лицом. Дорожкин полез в карман. Павлик снова напрягся.

– Глаза болят, – пожаловался Дорожкин. – Свет яркий. Нервы на пределе. Да и рожи ваши видеть не хочу.

– Чего ж тогда приперся? – засмеялась Алена. – Судьба дала тебе шанс, ловушка захлопнулась, но ты нашел дырочку, ускользнул. Зачем ты здесь? Неужели думал, что по тебе соскучились?

– Разве я мог не прийти? – спросил Дорожкин, протирая очки салфеткой. – Моя девушка в беде. Да еще и по моей вине.

– Твоя девушка? – удивилась Алена. – Она была твоей девушкой? Дорожкин! Да если бы она была твоей девушкой, ее бы загнали в паутину в тот же день, когда вычислили тебя!

– Не болтай, – прошелестел над ухом знакомый голос.

Дорожкин оглянулся. За спиной никого не было. Суетились с тележками официанты, в дальнем конце зала мелькнула фигура отца Василия. Так вот кто занимался фонограммой. Значит, все-таки клоуном… Дорожкин надел очки. Прищурился. Зал наполнила путаница серых ниток, шлангов и щупалец. Но среди них было множество и черных. Настолько черных, что некоторые фигуры гостей не проглядывали сквозь них, а некоторые почти сияли на их фоне. Дорожкин посмотрел поверх очков. Празднество только разгоралось.

– …так выпьем за все то, что я сейчас тут сказал! – закончил речь Кашин, и гости тут же зазвенели бокалами.

– Не пьешь? – прищурилась Алена. Черный хобот вставал над ее головой и нырял в серое сплетение под потолком зала.

– Хочу ощущать действительность в полноте, – отрезал Дорожкин.

На противоположном конце стола снова поднялся Адольфыч и продолжил славословить Валерию Перову. Снова загремели бокалы. В ушах продолжал пульсировать Двадцать первый концерт Моцарта. Дорожкин поморщился. Тому, что он видел перед собой, больше подошел бы какой-нибудь блатной шансон. Хотя именно эта музыка подчеркивала ужас, царивший вокруг. Как подчеркивал бы изящный накрахмаленный батистовый воротничок выползающую из него жилистую неопрятную шею какого-нибудь чудовища.

– Мы очень рады видеть здесь всех присутствующих. – Адольфыч поднял над головой бокал, постучав по нему вилкой. – Но должен вам сообщить, что не все гости успели к праздничному столу. Рад представить тем, кто незнаком с ним близко, одного из старожилов нашего города, неустанного охранителя его границ, моего помощника – Шепелева Владимира старшего!

Дорожкин обернулся назад. К столу медленной, какой-то скользящей, почти танцующей походкой двигался высокий и широкоплечий человек, которого и в самом деле можно было назвать красавцем, если бы не что-то звериное во всем его облике. Он неслышно отталкивался от пола и, переступая, ставил ногу на носок. И тело его переливалось при каждом шаге. И глаза его окидывали весь зал сразу, не упуская никого, пока не остановились на Дорожкине. И без того поджатые губы сомкнулись в твердую линию, взгляд сузился и больше не отрывался от бывшего инспектора, даже когда Шепелев прошел мимо и уже шел к месту, оставленному ему напротив Марфы. Та сидела, выпрямившись и уставившись перед собой неподвижным тяжелым взглядом.

– Ну и, конечно, блистательная Маргарита, хотя прости, дорогая, на нынешнем празднике королева не ты, – расплылся в улыбке Адольфыч.

Маргарита была одета скромно, но, что отметил Дорожкин, удобно. На ней были ботинки на низких каблуках, свободные, не в размер штанишки со множеством карманов и столь же свободный, но застегнутый под перехваченное темным платком горло блузон. На поясе виднелась привычная кобура.

– Дорожкин, опять начинаешь оглядывать женщину с ног? – фыркнула она, проходя мимо, и села рядом с Шепелевым, и Дорожкин понял, что его начальница, или бывшая начальница, смотрит за мужем Марфы. Да, неожиданно подумал Дорожкин, судя по фотографии, Вера Уланова и в самом деле была похожа на отца, но то, что было в ней и чего не было в Шепелеве-старшем, какая-то грустинка, оттенок печали или, наоборот, легкая улыбка в изгибе губ, удивительным образом делали ее лицо противоположностью лицу Шепелева.

– Так выпьем… – снова начал славословить именинницу, которая покатывалась со смеху, похлопывая по щеке раскрасневшегося Быкодорова, Адольфыч.

Дорожкин посмотрел на Нину Козлову. Она сидела возле обретенной дочери, опустив и руки, и плечи, согнувшись и полузакрыв глаза так, словно ее дочь так и не нашлась. Алена деловито расправлялась с салатом, с бужениной, подмигивала Павлику, с презрением и, может быть, некоторым недоумением косилась на Дорожкина.

– Все будет хорошо, Нина Сергеевна, – постарался успокоить ее Дорожкин. – Может быть, нелегко, но хорошо.

– А теперь! – Голос Адольфыча почти гремел над залом. – Теперь мы сделаем небольшой перерыв, чтобы дать возможность пообщаться, а через десять минут начнем первую партию развлечений во славу именинницы, а там уж будет горячее, и холодное, и опять горячее, и лучшие вина, и возможность каждому лично от себя что-то сказать имениннице.

Моцарт оборвался, и над залом зазвучал голос маленькой, неказистой, прекрасной женщины с грустными глазами и острыми локотками.

«Точно, отец Василий», – улыбнулся Дорожкин.

– Отказываешься от еды? – хмыкнула Алена.

– Перед боем не едят, – объяснил Дорожкин. – Вдруг рана в живот?

– Хык! – засмеялся, едва не подавился, закашлялся Павлик.

Дорожкин поднялся, оглянулся на Павлика, которого выстукивала по спине Лариса, и понял, что тот будет следовать за ним неотступно. Он и Алена. Последняя демонстративно положила руку на кобуру на поясе. Дорожкин осмотрелся. Народ разом поднялся из-за стола и, пока официанты суетились у стола, обновляя приборы, собирая грязную посуду в выкаченную тележку, разбрели по залу. Вокруг Дорожкина образовался круг шагов в пять, в который никто не рисковал войти. Даже тот же Павлик и Алена держались снаружи этого круга. Дорожкин поправил очки и медленно пошел вдоль стола. Между ним и старшим Шепелевым стояла Маргарита. Она смотрела на Дорожкина пристально и чуть заметно покачивала головой.

– Теперь она твоя подопечная? – спросил Дорожкин Маргариту об Алене.

– Она не нуждается в шефстве, – ответила Маргарита, – и она уже давно в должности инспектора. Да, мать ее об этом не знала. Или не хотела знать. Алена в своем роде уникум, выследила девчонку, разложила ловушки, да не в городе, а в паутине, и послала за ней Шепелева-младшего, который не был инспектором. Он чистильщик. Такой же чистильщик, как и его отец. А та женщина, из прачечной, Ольга… Она кое-что знала, была близка с Шепелевым, могла разболтать, сорвать операцию, пришлось накинуть на нее наговор. Но с Ольгой был особый случай, она и в самом деле оказалась слишком болтлива и самоуверенна. К тому же, вероятно, почувствовала, что ты как-то связан с гибелью Шепелева. Если бы ты не выстрелил, она бы просто убежала. Ну случайно убила бы одну или двух горожанок, с кем не бывает. И Дубровская осталась бы жива, если бы не твое старание. Я бы окоротила ее, и все. Но ты не бери в голову. Издержки.

– И я отношусь к издержкам? – спросил Дорожкин.

– Зачем ты вернулся? – спросила Маргарита, в то время как ее глаза спрашивали о чем-то другом.

– Мне нужна Женя Попова, – твердо сказал Дорожкин.

– Зачем она тебе? – наморщила лоб Маргарита. – Она тут натворила дел. Раскоротила Мигалкина, Колыванову, ту же Дубровскую, Нечаева. Может быть, не умышленно, но сделала это. Да, мой дорогой, на поляне на вас нападали не двое зверей, а один. Нечаев. Шепелев как раз охотился на Нечаева. Он и вправду чистильщик.

– И забавник, – кивнул Дорожкин. – Весело он тогда подкинул труп Колывановой. Кто ему помогал? Никодимыч? Или сама Марфа Зосимовна?

– Какая разница? – едва заметно поморщилась Маргарита. – Каждый веселится в меру своих возможностей. Женю ты не вернешь. Нет, попытаться можешь, кое-что у тебя получалось на удивление неплохо, кое-что вовсе не получалось. По всему выходило, что ты должен был отыскать Попову еще через комнату Алены, а ты побрел черт знает куда.

– Отчего вы не нашли ее раньше? – прошептал Дорожкин. – Она была на почте, она была на похоронах…

– Она особенная, – понизила голос Маргарита. – Чувствует… чувствовала опасность. Заблаговременно. И ее видят только неокороченные.

– А ты? – спросил Дорожкин, поправляя очки. – Почему над тобой нет этих черных шлангов? Ты не окороченная?

– Вот и наш молодой друг, – подошел к Маргарите сзади Адольфыч. – Опять занимаемся тыканьем пера в лист бумаги? Где твой блокнотик, логист? Надеешься-таки расставить точки над «и»? Не получится. Буковки забыл написать.

– Изгаляетесь, – понял Дорожкин. – Как все, что вы мне говорили раньше, стыкуется с тем, как вы поступили со мной?

– С тобой мы пока что никак не поступили, молодой человек, – стер с лица улыбку Адольфыч и отстранил Маргариту за спину. – Но поступим. Ты враг. Ты подобен ребенку, который, получив в руки дорогую безупречную игрушку, ломает ее на части. Сейчас ты думаешь, что с тобой поступили бесчестно, что тебя обманули, использовали? А что сделал ты? Ты попал в город, где все хорошо, в котором у каждого есть все для счастливой жизни, в котором идеальный порядок, нет преступности, нет бездомных, нет нищих, нет больных, и что ты сделал? Полез разбираться во внутренностях? Связался с врагами? Полез туда, куда ходить нельзя? Внутренности, дорогой мой, отвратительны у каждого. У самого милого и обаятельного человека полон живот скользких и вонючих кишок.

– Но не у всех милых и обаятельных людей в животе живет огромный паразит, который высасывает из него соки, а взамен накачивает его радостью, – твердо сказал Дорожкин.

– Да? – удивился Адольфыч, шагнул вперед, наклонился, стиснул стальными пальцами плечо Дорожкина и прошептал: – У всех, мой дорогой, у всех! Поверь мне. Я живу на этом свете столько лет, сколько ты даже не можешь себе представить. И так, или почти так, было и будет всегда.

Музыка прервалась. Адольфыч похлопал Дорожкина по плечу и в почти полной тишине проговорил:

– Та девочка хотела, чтобы этого города не было. Поэтому нет этой девочки. Что касается тебя, Евгений Константинович, ты и сам выкарабкался каким-то невероятным образом. И если бы не этот любопытный факт, ты не был бы в этом зале и не сидел бы за этим столом. И не смотрел бы сейчас на меня через эти стеклышки. Ах, Антонас Иозасович, сбежал все-таки…

Адольфыч снял с носа Дорожкина очки, бросил их на пол и растоптал каблуком.

– Вальдемар Адольфович! – раздался обиженный голос Леры. – Вы опять про меня забыли. Давайте же начинать играть! В прошлый раз Марфа превратила Ромашкина в зайчика! Может быть, она превратит в кого-нибудь и этого Дорожкина?..

– Марфа, – обернулся к Шепелевой Адольфыч, – следующий фант ваш. И этот фант Дорожкин. Сделайте с ним что-нибудь! Вы так славно закрутили не так давно Никодимыча, пользы, правда, это не принесло, но не повторить ли нечто подобное с Евгением Константиновичем?

Шепелева сидела прямо, как статуя, только веки ее подрагивали да глаза смотрели на Шепелева напротив, который был столь же неподвижен, как и она.

– Марфа Зосимовна! – повторил Адольфыч. – Сделайте милость!

– Нет, – медленно качнула головой Шепелева и перевела взгляд на Дорожкина. – Закручивала уже. По полной программе. Все потроха провернула, крепкий орешек оказался твой инспектор, Адольфыч. Упрямый. Такого не раскрутишь. Жаль только, кручины у него нет. А что есть, не про мою честь. Пусть сам раскручивается.

– Просим! – захлопала в ладоши Лера.

Дорожкин оглянулся. Лера продолжала хлопать в ладоши. И за ней начали хлопать все. Даже Шепелев поднял руки и, продолжая смотреть на Марфу, которая казалась вдвое его старше, начал медленно аплодировать. Дорожкин дождался тишины, поднялся и, чувствуя, как вновь начинают гореть глаза, повернулся к Маргарите:

– Платок, пожалуйста.

Она шагнула вперед, стянула с шеи тонкий платок, сама завязала глаза Дорожкину. Он дождался, когда она отойдет, сказал в повисшей тишине:

– Кто ж так хлопает?

И начал танцевать.

Когда-то он потратил на это долгие часы. Таился от всех в деревне. Да и в институте частенько выстукивал в пустых аудиториях, но не на виду. Да и было чего стесняться. Все, что имелось у него для обучения, так это потрепанное руководство, распечатанное в те времена, когда еще не было сканеров и копиров, и видеокассета из тех же времен, на которой попадался и Фред Астер, но в основном танцевала несравненная Элеонор Пауэлл, все движения которой Дорожкин и копировал день за днем. Для чего? Может быть, как раз для этого случая.

Он полностью погрузился в ритм, не задумываясь о том, куда и как ставить ноги, что он сделает в следующую секунду. Ритм диктовал все, он вел Дорожкина по роскошному паркету зала, и плотное дыхание гостей говорило ему, что все они сейчас сомкнулись в плотное кольцо, центр которого он.

– Отлично! Восхитительно! Классно! – захлопала в ладоши Лера, едва Дорожкин сделал последний удар и замер, удерживая равновесие. – Вальдемар Адольфыч, я его забираю! Это мой каприз, но сегодня мой каприз – это закон для вас. Идите сюда, Дорожкин. Да снимите вы этот платок, вы же не по канату ходите!

Сдернутый нетерпеливой рукой, платок слетел с лица Дорожкина, он поднял глаза и вместе с исказившимся от ужаса лицом Леры увидел сразу многое. И рванувшегося к нему Павлика, и гримасу на лице Адольфыча, и неподвижный взгляд Марфы, и оскал Содомского, и начинающее изгибаться чудовище на том самом месте, где только что сидел старший Шепелев. Затем он взял за руку Леру. И когда та стала растекаться, таять в его руках, обращаясь в черную вязкую лужу, когда громыхнул выстрел вынырнувшего из тележки из-под грязной посуды Шакильского, Дорожкин и сам уже то ли начал обращаться в черное и вязкое, то ли начал тонуть в том, что только что было Лерой Перовой. Он всего лишь и успел увидеть клочья медвежьей шерсти на спине упавшего рядом Павлика, да бросить в лицо неподвижному Неретину разодранный пакет со снадобьем от Маргариты или от Колывановой.