Она сидела в коридоре с утра, маленькая, издерганная, ни красивая ни страшная, – как маятник. Качнешь в одну сторону, подаришь толику счастья – расцветет, умоется, спрячет морщинки, подправит реснички, и где там ее сорок – сорок пять, опять чуть за тридцать, опять цветет и наливается соком. Качнешь в другую – и вот она, беда, не в старости, не в немощи, а в себе самой, а где беда, там и старость, и немощь. Сейчас ее маятник был в руках Дорожкина. Или тень от маятника.

Дорожкин посмотрел в окно. Ноябрь только-только сковал землю заморозком, погнал по тротуарам Кузьминска первую поземку, еще и снегопада не было, земля голая, а то ли изморозь, то ли отголоски чужих снегопадов уже неслись между голых лип, путались в серой траве, укладывались белыми строчками вдоль бордюров. Нина Сергеевна Козлова пришла просить за дочь. И вот теперь она сидела в коридоре, а Дорожкин у себя в кабинете. Перебирал фотографии девчонки-девушки, листал ее тетрадки, какие-то детские рисунки. Окончила кузьминскую школу, училась в волоколамском техникуме на бухгалтера, работала на заводе «Термометр» в Клину. Вышла замуж, но с мужем что-то не срослось, развелась, в двадцать два года вернулась к матери. Ребенка не родила. «Ребенка не родила», – со слезами бормотала ее мать, а Дорожкин слушал и все никак не мог понять, радуется ли мать, что ее дочь не родила ребенка, и, значит, не удружила ей заботой, или горюет, что даже кровинки от пропавшей дочери не осталось?

«Алена Козлова», – написал Дорожкин на конверте и ссыпал туда все фотографии и бумаги. Мать – вот она, в коридоре. Отец девчонки никому не известен, разве только самой матери, фамилия у девчонки от матери, а у нее от собственного отца – деда пропавшей. И отчество у девчонки дедово, которого и в живых уж давно нет. Приехала девчонка к матери оплакать свое неудачное замужество, устроилась в прачечную приемщицей, собиралась перейти в администрацию, да только в конце апреля рано утром вышла из дома, но до работы не дошла. Там, по крайней мере, ее не видели. И с тех пор никто ее не видел, никто о ней не слышал. Приходил к Нине Сергеевне другой, показывал белую папку, лист, на котором было написано имя – Алена Козлова. Дал знать, что будет искать. Но не нашел.

– Кто другой? – спрашивал Дорожкин.

– Другой, – набухали слезами глаза Нины Сергеевны. – Не вы.

– Лысый? – хмурился Дорожкин.

– Не лысый. И не этот, – в ужасе шептала она, провожая взглядом проходившего по коридору Марка Содомского. – Другой какой-то. Я его больше и не видела никогда.

Разговор был с утра, а теперь она – в коридоре, Дорожкин – у себя в кабинете, конверт на столе.

– Кто она? – спросил Дорожкин Ромашкина, скрипнув дверью его кабинета.

– В смысле? – зевнул, растянувшись на диване, коллега.

– Вот эта, Козлова Нина Сергеевна, которая в коридоре, кто она? – настаивал Дорожкин. – Ты же мимо проходил.

– Кто-кто? – пробурчал Ромашкин. – Баба. Я чего тебе, рентген? Может, ведьма, может, травница, может, еще кто. А может, и вообще никто, из местных. Но даже если и ведьма, она и сама о том может не знать. Это краснодеревщик на глаз электорат сверлит, да все одно никому ничего не говорит.

– А если мать ведьма, то кто будет дочь? – продолжал приставать к Ромашкину Дорожкин.

– А кто ее знает? – вытаращил глаза тот. – От отца зависит. От обстоятельств. От генов, наверное. Еще от чего. У них, думаешь, это в голове? Им бы лишь бы замуж выйти, да чтобы муж был без вывертов. А знаешь, какая самая страшная баба? Та, которая по всему никакая не ведьма, но дома ведьма и есть!

– Кто-нибудь занимался? – нахмурился Дорожкин.

– Тебе зачем? – вовсе вскинул брови Ромашкин. – Ты, что ли, хочешь взяться?

– А ты считаешь, что могу не браться? – вздохнул Дорожкин.

– У тебя в папке ее имя появлялось? – не мог понять Ромашкин.

– Ее – не появлялось, – соглашался Дорожкин.

– Значит, – резюмировал Ромашкин, – не твоя забота. Не дергайся. Отправляй ее к Кашину. Пусть заводит розыскное дело и прячет в шкаф. Бумага в хороших условиях столетиями храниться может. Слушай, ты и так, как белка в колесе. Тебе мало, что ли?

За последний месяц дел на Дорожкина навалилось невпроворот, тот же Ромашкин присвистывал, когда Дорожкин получал в день по три-четыре рукописных вызова на происшествия и преступления. Другой вопрос, что особо серьезного почти ничего не случалось, самым трудным было разобрать спор двух товарок на улице Остапа Бульбы. У какой-то из двух бывших подруг перестала доиться коза, та обвинила в колдовстве соседку, соседка тоже что-то припомнила, женщины сначала вцепились друг дружке в волосы, а потом разбежались на десять шагов и начали шарашить друг друга наговорами. Чуть полдеревни не спалили. К счастью, Дорожкин успел прикатить на своем «Прогрессе», подхватил у какой-то молодки из числа сотни зевак два ведра с колодезной водой и вылил сначала на одну, потом на другую. Ну еще минут пять постоял, пока тетки колдовской пыл не потратили, пытаясь обратить всю свою ненависть на появившегося разнимателя. На том и помирились, тетки побежали греться да заливаться самогоном в баньку, а Дорожкину что? Позвонил из автомата на деревенском перекрестке на почту да попросил Мещерского сбегать в «Торговые ряды», прикупить ему новые штаны, поскольку старые с одной стороны гниль наведенная попортила, с другой гарь разъела. Так и сидел в телефонной будке, пока Мещерский не привез покупку на кашинском уазике. Кашин потом неделю над Дорожкиным потешался, а Маргарита только и заметила:

– Запись в папке исчезла? Исчезла. У коллег появилась? Нет. Значит, доделывать не придется, все правильно закруглил.

По поводу Козловой она сказала коротко:

– Вся наша жизнь – как папка. Откроешь – будешь работать. Не откроешь – слова тебе никто не скажет. А тетка эта? Что тебе тетка? Поплачет и перестанет. Ты думаешь, она полгода рыдала? Да ничего подобного. Работает, летом ЕГЭ по химии принимала в школе, некогда плакать было. Решай сам. Зуда в пальцах нет?

– Здесь зуд, – приложил ладонь к сердцу Дорожкин.

– Почеши, – отрезала Маргарита и застучала каблучками к выходу.

Дорожкин со вздохом проводил начальницу взглядом, подумал, что так и не поинтересовался, как идет расследование происшествия с Дубровской, и двинулся к начальнику рангом повыше.

– Марк Эммануилович? – постучался он в обитую медными пластинами дверь.

– Что тебе, Дорожкин? – с раздражением щелкнул пальцами Содомский. Каждый раз щелкал – в спину щелкал, говорил – щелкал, катил на уазике по Октябрьской, обгонял едущего на велосипеде Дорожкина – и то щелкал в окно. Словно никак не мог поверить, что не действуют его щелчки на инспектора Дорожкина.

– Поговорить, – сделал озабоченное лицо Дорожкин. – Кто был мой предшественник?

– Дальше, – мрачно посмотрел на Дорожкина Содомский, что означало посягательство на информацию, недоступную для разглашения.

– У него была личная папка, – вздохнул Дорожкин. – В апреле месяце там появилось имя – «Алена Козлова», имя девушки, которая тогда же, в апреле, исчезла. Девушка до сих пор не найдена.

– И?.. – выцарапал из портсигара дорогую сигарету Содомский.

Кабинет Марка Содомского напоминал антикварную лавку. Стол был инкрустирован перламутром, на стенах висели тяжелые бордовые плюшевые шторы с золотыми кистями, мебель была обита в тон шторам сафьяном и приличествовала бы скорее одному из залов Лувра. Стилистика была выдержана безукоризненно вплоть до рисунка на паркете, который назывался «Версаль». Только Содомский вываливался из выбранной им стилистики. Он более всего напоминал сошедшего с пиратской шхуны головореза, сохранившего в неприкосновенности оба глаза и обе ноги благодаря необъяснимому капризу судьбы.

– Я хочу видеть папку своего предшественника, – объяснил Дорожкин.

– Ее нет, – щелкнул зажигалкой Содомский.

– И что мне делать? – поинтересовался Дорожкин.

– У тебя об этой Алене Козловой что-нибудь есть в твоей папке? – выпустил облако табачного дыма Содомский.

– Ничего, – вздохнул Дорожкин.

– Тогда делай что хочешь, – разрешил Содомский. – Но не в ущерб основной работе.

– Хорошо, – ответил начальнику Дорожкин, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в его замысле нет. Хотя с другой стороны, время у него свободное все еще было? Было. Неудача в поисках девушки грозила ему неприятностями? Да вроде бы нет. Тогда отчего бы было не заняться ее розыском, может быть, удастся приблизиться и к каким-то другим тайнам?

– Как это работает? – допытывался он еще в середине октября у Маргариты. – Каким образом появляются записи в папках?

– Колдовство, – пожимала плечами Маргарита.

– Я понимаю, – не отставал Дорожкин. – Нет, конечно, не понимаю ни черта, но понимаю абстрактно. Но одно дело наколдовать надпись на бумаге за сколько-то там километров или метров, а другое – знать, что и где происходит! Причем, зачастую, едва ли не в самый момент совершения преступлений!

– Колдовство, – повторяла Маргарита. – Настраивала эту систему, насколько мне известно, одна из лабораторий института, да только теперь уж и концов не найдешь, увял он. Знаю только, что папка становится твоей в тот момент, когда кто угодно, да хоть тот же Кашин, напишет на ней, что эта папка принадлежит тому-то и тому-то, а там уж все сделает демон.

– Ага, – кивал Дорожкин.

Что Ромашкин, что Маргарита любили спихнуть все необъяснимые вопросы на совесть каких-то демонов, кои не материальны, но которых некоторые умельцы (как обычно безымянные и таинственные) вполне могли когда-то использовать в произвольно выбранных технологиях. Отчего же тогда, выводя сообщения о преступлениях в папке Дорожкина, этот демон ленился указать, кто же преступник, куда он делся и где его искать? А казалось бы, не самая трудная задача на фоне уже добытой информации.

– Нина Сергеевна, – позвал Дорожкин женщину.

За дверью послышались шаги, дверь заскрипела, и женщина замерла в дверном проеме.

– Нина Сергеевна, – постарался говорить деловым тоном Дорожкин, – я буду заниматься вашей дочерью. Ничего не обещаю, но сделаю все, что смогу.

Она кивнула.

– Так что не удивляйтесь, – продолжил Дорожкин, – если мне придется прийти к вам домой, осмотреть комнату дочери, получить еще кое-какую информацию. Хорошо?

Она снова кивнула.

– Тогда идите, – вздохнул Дорожкин. – Мы скоро увидимся.

Она кивнула еще раз, прошептала что-то вроде: «Спасибо, до свидания» и не застучала, а зашаркала подошвами по коридору. Уже на лестнице зарыдала.

Кабинет стремительно застилал сумрак. День был пятничным, и участок уже опустел. Дорожкин посмотрел в окно. Над «Домом быта» торчала вершина громадной ели. Адольфыч объявил, что администрация с этого года будет наряжать только живую елку, Кашин счел это руководством к действию, перетряс с Диром, договорился с курбатовскими мужиками, и вскоре на двух тракторах с сечи была доставлена лесная красавица. Умельцы с пилорамы соорудили лебедку, студенты выдолбили яму, Дир вышептал какой-то то ли наговор, то ли промурлыкал какую-то песню, и елка была торжественно водружена на место своего последующего роста, к которому она немедленно и приступила. Теперь золоченый Ленин показывал простертой вперед рукой непосредственно на верхушку дерева.

Дорожкин расстелил на столе носовой платок, достал из кармана чехольчик для тонких, щегольских очков, который он прикупил в оптике в «Торговых рядах», и аккуратно вытряс из него три маковых коробочки и пакетик с золотыми волосками. Волосков было уже два…

Тогда, в начале октября, Адольфыч и в самом деле довез его до Волоколамска. Дорожкин проторчал час на станции, потом еще почти два часа тащился со всеми остановками на пригородной электричке до Москвы. Окунулся в осеннюю столичную толчею, добрался до Казанского, сел было в рязанскую электричку, но потом отчего-то вернулся в метро, доехал до «Авиамоторной» и вышел в город. Через полгода после того, как с ним случилось колючее и больное, решил повторить свой путь от «Новой» к Рязанскому проспекту. День уже перевалил далеко за половину, но до темноты еще оставалось три или четыре часа, и Дорожкин должен был успеть. И он почти успел. Шел с трезвой головой, не отсчитывал шаги, а смотрел по сторонам, пытаясь подметить любую мелочь. Добрался до храма Троицы, удивляясь собственной бесшабашности и проклиная стародавнее решение идти пешком, выбрался на Рязанский проспект, побрел по его нечетной стороне, миновал путепровод, пересек улицу Паперника и у первого же дома за нею согнулся от острой боли. Схватился за сердце, опустился на ступени почты, закрыл глаза, отдышался, встал и медленно-медленно двинулся обратно. Зашел под тонкие липы на стрелке двух улиц и именно там понял главное. Они совпали. То колючее-больное и светлое произошло с ним в одном и том же месте и в один и тот же миг. Он не знал, что из произошедшего дольше длилось и не было ли и то и другое одним и тем же событием. Он не знал, чему и кому обязан таинственным совпадением, но ясно ощутил – нечто, непонятным образом стершееся из его памяти, пришло к нему именно здесь и именно после его весенней долгой пешей прогулки. Впрочем, ему тут же вспомнилось, что прогуливался он этим маршрутом не раз. Но зачем?

Тогда он обнюхал там все. Осмотрел стены почты, ближайшего ларька и пары домов. Уже в сумерках потоптался по осенней траве и даже зачем-то переворошил ее пальцами. Пытался даже забраться на каждое из деревьев. Только что в урнах не ковырялся. Спускался в подземный переход. В темноте побрел к своей квартире. Дверь открыл какой-то заспанный южанин. Он не сразу понял, чего от него хочет бывший обитатель снятой им жилплощади, но, когда Дорожкин зашелестел купюрами, отказался от понимания в пользу денег. Дорожкин вошел в квартиру, поморщился от успевшего пропитать его бывшее жилище запаха каких-то пряностей и пота, разуваться не стал, прошел в комнату и сел в кресло. На разложенном диване, накрывшись байковым одеялом, спала какая-то девчонка. Она открыла глаза, но не удивилась, а стала смотреть на Дорожкина как на старого знакомого. Волосы у нее были черные.

– Зоя, – послышался голос южанина из кухни, – не вставай. Это бывший жилец. Он просил десять минут посмотреть. Деньги заплатил. Сейчас уйдет.

– Я и не встаю, – похмельным голосом прохрипела девчонка и спросила Дорожкина: – Курить есть?

Он помотал головой, оглянулся. От его обстановки не осталось ничего. Нет, шкаф, диван, шифоньер, кресла, стол – все осталось на месте, даже занавески на окнах не поменялись, но все стало чужим. Вот на этом диване он и лежал, когда пришел или когда его принесли домой после колючего и больного. Сам, конечно, пришел. Кто бы его сюда принес? Кто знал этот адрес на окраине суматошной Москвы? Но один ли? Он лежал на диване, а тот, кто его привел, может быть даже именно источник светлого, сидел… Сидел как раз в этом кресле. Сидел и чинил его разодранную куртку. Или чинил самого Дорожкина, почему бы и нет? Или сначала сделал одно, потом другое. «Сделала, зачинила, привела», – поправился Дорожкин, вспомнив волос. Обернулся, завозился, встал, снял с кресла наброшенный новым жильцом плед и принялся ощупывать обивку, осматривать каждый ее сантиметр, пока у болта, которым крепился к изогнутой спинке ободранный подлокотник, не обнаружил то, что искал. Золотистый волос. Поднял его, посмотрел на свет, вытащил из кармана пакетик и отправил к его собрату.

– Ты дурак? – спросила девчонка.

– Несомненно, – ответил Дорожкин и двинулся к выходу. Южанин, с которым он столкнулся в коридоре, видно, прочитал что-то на лице у Дорожкина, потому что побледнел и натужно прошептал:

– Ты что, земляк? Я не просто так. Я жениться хочу.

Дорожкин успел в Выхино на последний автобус до Рязани. Приехал туда глубокой ночью, взял такси до родной деревни и порядком напугал мать, постучав в ее окно уже за полночь. Принял на лицо ее слезы и поцелуи, поужинал, лег спать, а с утра взялся за неотложные дела, которые делаются ни шатко ни валко, но которых в любой деревенской избе всегда в достатке, и чем богаче изба, тем их больше.

Двенадцатого октября, во вторник, он сел все на тот же автобус, добрался до Москвы, проехался на метро, позвонил Адольфычу и уже через пару часов увидел на вокзале Волоколамска «вольво» и фигуру Павлика возле него.

– С возвращением? – выставил на стойку стаканчики Фим Фимыч.

– С ним самым, – согласился Дорожкин, прислушиваясь к самому себе, есть ли в нем ощущение, что он вернулся домой или нет…

Он еще думал, что будет привыкать и врастать, но уже на следующий день у него зазудели пальцы, он открыл папку, получил какое-то немудрящее задание, а там уж понеслось, и думать стало некогда. И вот прошел месяц…

Дорожкин ссыпал обратно в футляр маковые коробочки и пакетик с волосами и вдруг подумал, что поиски Козловой надо начинать с установления того, кто был его предшественником. И если он, Дорожкин, не сможет установить этот не слишком уж сложный факт, то грош ему цена как Пинкертону, Шерлоку Холмсу и мисс Марпл вместе взятым или даже их сотой части.