Глава 5
Оликвар первым из Бессмертных увидел Друсса, идущего вниз с холма. Когда это произошло, солдат сидел на перевернутом бочонке, штопая чулок. Он вскочил, отложил свое рукоделие и окликнул Друсса по имени. Слышавшие это солдаты подняли головы, а Оликвар бросился Друссу навстречу и крепко обнял его.
Сотни воинов собрались вокруг, вытягивая шеи, чтобы разглядеть знаменитого императорского бойца, который дерется, как десять тигров.
Друсс усмехнулся старому товарищу.
— Что-то у тебя в бороде стало больше седины, чем мне помнится.
— Я старался, — засмеялся Оликвар. — Ох, дружище, до чего же я рад тебя видеть!
— Ты без меня скучал?
— Да нет, скучать было некогда. — Оликвар кивком указал на стены Реши. — Они хорошо дерутся, эти наашаниты. У них тоже есть знаменитый боец, славный воин: Мишанек.
Улыбка сошла с лица Друсса.
— Посмотрим, какой он боец.
Оликвар повернулся к Зибену и Эскодасу:
— Мы слышали, что вам не пришлось освобождать нашего друга — он сам прикончил убийцу Кайивака, а заодно и половину его людей. Правда это?
— Погоди, я тебе об этом спою, — пообещал Зибен.
— В песне будут и драконы, — улыбнулся Эскодас. Оликвар провел всех троих сквозь отряды примолкших воинов к шатру на берегу реки. Усадив их там, он достал кувшин вина и несколько глиняных кубков.
— А ты похудел, — сказал он, глядя на Друсса, — и глаза у тебя усталые.
— Налей мне, и они снова заблестят. Откуда эти черные плащи и шлемы?
— Мы теперь зовемся Бессмертными, Друсс.
— Ты что-то не похож на бессмертного, — заметил Друсс, глядя на окровавленную повязку на правой руке Оликвара.
— Это только звание — но звание почетное. Двести лет Бессмертные были отборной гвардией императора. Туда попадали только лучшие из лучших. Но около двадцати лет назад командир Бессмертных, Вуспаш, поднял мятеж, и полк был распущен. Теперь император создал его заново — из нас! Это большая честь — войти в число Бессмертных. Да и жалованье нам платят двойное! — подмигнул Оликвар.
Наполнив кубки, он раздал их новоприбывшим. Друсс осушил свой одним глотком, и Оликвар налил ему еще.
— Как идет осада? — спросил Друсс.
— Мишанек держит оборону. Это настоящий лев, Друсс, неутомимый и беспощадный. Он победил Бодасена на поединке. Мы уж думали, что войне конец, ан нет. Император со своей стороны поставил двести повозок с провизией — у них в Реше голод. А они в случае победы Бодасена обещали открыть ворота, но с условием, что наашанитам позволят уйти беспрепятственно.
— Неужто он убил Бодасена? Тот так мастерски фехтовал.
— Нет, не убил, только ранил в грудь. Смертельный удар он не стал наносить. Первые пятьдесят повозок отправили час назад, остальные подойдут к ночи. Теперь нам придется подтянуть пояса.
— Почему же он не убил его? — недоуменно спросил Зибен. — Горбен мог бы отказаться от доставки еды — ведь поединки всегда заканчиваются смертью?
— Так-то оно так, но этот Мишанек не такой, как все.
— Можно подумать, он тебе нравится, — буркнул Друсс, приканчивая второй кубок.
— Боги, Друсс, он не может не нравиться. Я все-таки надеюсь, что они сдадутся — не хотелось бы убивать таких хороших бойцов. Война-то все равно кончена — мы последние. Зачем же погибать зазря — что им, что нам?
— Мишанек держит у себя мою жену, — холодно произнес Друсс. — Он женился на ней обманом, лишив ее памяти. Она забыла меня.
— Не могу в это поверить.
— По-твоему, я лгу? — процедил Друсс, положив руку на топорище.
— А теперь вот я глазам своим не верю. Что с тобой такое, дружище?
Рука Друсса дрогнула — он убрал ее и потер глаза. Сделав глубокий вдох, он заставил себя улыбнуться.
— Я устал, Оликвар, и вино помутило мой разум. Но то, что я сказал, правда: мне рассказал это жрец Паштара Сена. Завтра я влезу на эту стену и отыщу Мишанека. Увидим тогда, такой ли он особенный или нет.
Друсс поднялся и ушел в шатер. Оликвар, помолчав немного, заговорил:
— Жену Мишанека зовут Патаи. Я слышал о ней от жителей, бежавших из города. У нее добрая душа: когда в городе была чума, она обходила больных и умирающих, утешала их, приносила лекарства. Мишанек обожает ее, а она его. Это все знают. И я снова скажу: не такой он человек, чтобы брать женщину обманом.
— Что поделаешь, — сказал Эскодас, — такая уж судьба. Там, где двое мужчин и одна женщина, должна пролиться кровь. Правду я говорю, поэт?
— Да, как это ни печально. Но я невольно задаю себе вопрос, что она почувствует, когда Друсс явится к ней, залитый кровью ее возлюбленного.
Друсс, лежащий на одеяле в шатре, слышал каждое слово, и слова вонзались в его душу, словно огненные ножи.
Мишанек, прикрыв рукой глаза от заходящего солнца, смотрел на вентрийский лагерь. Только что туда спустился какой-то воин, и солдаты с радостными возгласами собрались вокруг него.
— Как ты думаешь, кто это? — спросил его кузен Щурпак. Мишанек перевел дух.
— Мне думается, это Друсс, императорский боец.
— Ты будешь с ним драться?
— Не знаю, даст ли нам Горбен такой случай. В поединке нет нужды — мы и так не продержимся долго.
— Продержимся, пока Нарин не вернется с подкреплением, — возразил Щурпак. Мишанек не ответил ему. Он услал брата из города с письменной просьбой о помощи, хотя и знал, что помощи ждать неоткуда. Он сделал это с единственной целью — спасти Нарина.
И себя заодно, всплыла откуда-то непрошеная мысль. Завтра первая годовщина его свадьбы — день, в который, по предсказанию Ровены, он должен погибнуть рядом с Нарином и Щурпаком. Теперь, когда Нарин ушел, пророчество, быть может, и не осуществится. Мишанек плотно зажмурил усталые глаза — под веки ему словно песку насыпали.
Подкоп под стену уже подвели — теперь вентрийцы дождутся благоприятного ветра и подожгут туннель. Теперь перед Решей собралось не менее одиннадцати тысяч солдат, а защитников всего восемьсот. Мишанек посмотрел вправо и влево вдоль стены, где сидели усталые наашаниты. Разговоров почти не было слышно, и к еде, только что доставленной из города, никто не притронулся.
Мишанек подошел к ближнему солдату. Молодой воин сидел, уткнувшись головой в колени. Рядом лежал разрубленный шлем с покосившимся плюмажем из белого конского волоса.
— Ты разве не голоден, парень? — спросил Мишанек. Юноша поднял на него темно-карие глаза. Лицо у него было гладкое, как у девушки.
— Я слишком устал, чтобы есть, генерал.
— Пища придаст тебе сил, можешь мне поверить. Парень нехотя взял ломоть солонины.
— Все равно умирать, — сказал он, и слеза скатилась по его покрытой пылью щеке.
Мишанек положил руку ему на плечо.
— Смерть — всего лишь странствие, парень. И ты совершишь его не один, а со мной. Кто знает, какие приключения ждут нас в пути?
— Раньше и я в это верил, — грустно ответил солдат. — Но теперь я повидал слишком много смертей. Вчера видел, как погиб мой брат. Ему выпустили кишки, он так ужасно кричал. А вы не боитесь смерти?
— Конечно, боюсь. Но мы с тобой солдаты императора. Мы знали, на что идем, облачаясь в панцирь и застегивая поножи. Кто знает, что лучше: окончить свои дни дряхлым, беззубым старцем с мышцами, точно гнилые веревки, или пасть в бою полным сил? Когда-нибудь мы все умрем, так или иначе.
— Я не хочу умирать. Не хочу здесь оставаться. Хочу жениться и стать отцом. Хочу видеть, как растут мои дети. — Мальчик плакал в открытую.
Мишанек сел рядом с ним и обнял, гладя по голове.
— Мне хочется того же самого, — еле слышно произнес он. Вскоре рыдания утихли, и мальчик выпрямился.
— Простите, генерал. И знайте: я не подведу вас.
— Я знаю. Я наблюдал за тобой: ты настоящий храбрец, один из лучших. А теперь съешь свою порцию и поспи немного. Мишанек вернулся к Щурпаку:
— Пошли домой. Хочу посидеть с Патаи в саду и посмотреть на звезды.
Друсс лежал тихо, закрыв глаза, и слушал разговоры своих друзей. Никогда еще у него не было так скверно на душе — даже после похищения Ровены. В тот страшный день гнев не позволил ему пасть духом, а после горевшее в нем желание найти ее давало ему силы, вело к цели и сковывало стальными цепями все прочие чувства. Даже в темнице он сумел побороть отчаяние — но теперь желудок у него свело, и чувства вырвались на волю.
Она любит другого. Эти слова, сами собой образовавшиеся в его голове, терзали сердце, словно битое стекло.
Он хотел возненавидеть Мишанека, но даже в этом ему было отказано. Ровена никогда не полюбила бы недостойного или дурного человека. Друсс сел, глядя на свои руки. Следуя за своей любовью, он переплыл океан, и эти руки убивали и убивали ради того, чтобы вернуть ее.
Он закрыл глаза. Как же теперь быть? Двинуться в первых рядах на штурм стены? Или занять место на этой стене, защищая город Ровены? Или просто уйти прочь?
Уйти прочь.
В палатку вошел Зибен.
— Ну как ты тут, старый конь?
— Она его любит, — хрипло, через силу выговорил Друсс.
Зибен с глубоким вздохом сел рядом с ним.
— Если у нее отняли память, она не совершила измены. Она тебя просто не помнит.
— Я понимаю и не держу на нее зла — как бы я мог? Ее Душа... я не могу этого объяснить, поэт. Она не знает, что такое ненависть, алчность или зависть. Она мягкая, но не слабая, заботливая, но не глупая. — Друсс выбранился и потряс головой. — Нет, не могу объяснить.
— У тебя прекрасно получается, — тихо сказал Зибен.
— Когда я с ней, мой огонь меня не жжет. Гнев утихает. — В детстве я не выносил, когда надо мной смеялись. Я был большой и неуклюжий, бил горшки, спотыкался о собственные ноги. Когда люди смеялись над этим, мне хотелось... ну, не знаю... раздавить их. Но однажды мы с Ровеной пошли в горы. Был дождь, я оступился и плюхнулся носом в лужу. Ровена залилась громким смехом, а я сел и стал смеяться вместе с ней. И до чего же это было хорошо, поэт, до чего же здорово.
— Она и теперь близко, Друсс, — за той стеной.
— Да, знаю. И что же? Влезть на эту стену, убить мужчину, которого она любит, а потом прийти к ней и сказать: «Вот он я — помнишь меня?» Победа будет не за мной, как ни кинь.
— Всему свой черед, дружище. Реша падет, это неизбежно. Судя по словам Оликвара, Мишанек будет драться до конца, пока не погибнет. Тебе не нужно его убивать — его судьба уже решена. И Ровене будет нужен кто-то рядом. Я не могу тебе советовать, Друсс, — я ни разу не любил по-настоящему и завидую тебе. Но давай подождем до завтра, ладно?
Друсс кивнул и испустил глубокий вздох.
— Подождем до завтра.
— Горбен хочет видеть тебя. Пойдем? Бодасен тоже там, и будет много вина и вкусной еды.
Друсс встал и взял Снагу. Лезвия блеснули при свете жаровни, горящей посреди шатра.
— Лучшим другом человека считают собаку, — сказал Зибен, отступив на шаг.
Друсс, не ответив ему, вышел в ночь.
Мишанек вышел из ванны. Ровена стояла, держа наготове халат. Улыбнувшись, она смахнула с плеча мужа два розовых лепестка. Мишанек сунул руки в рукава, затянул атласный пояс и обернулся к ней. Взял ее за руку, вышел с ней в сад. Ровена прильнула к нему, а он обнял ее и поцеловал в лоб. От него пахло розовым маслом, и она обвила его руками, зарывшись в мягкие складки халата. Потом запрокинула голову и заглянула в его карие глаза:
— Я люблю тебя.
Он взял ее за подбородок, приник к ней долгим поцелуем. Его губы пахли персиками, которые он ел, пока нежился в ванне. Но в поцелуе не было страсти, и Мишанек скоро отстранился.
— Что случилось? — спросила она.
Он пожал плечами, улыбаясь через силу.
— Ничего. — Зачем ты так? Не выношу, когда ты мне лжешь.
— Осаде скоро конец. — Он подвел ее к круглой скамейке под цветущим деревом.
— И когда же ты думаешь сдаться?
— Когда получу приказ.
— Но сражаться дальше нет смысла. Война окончена. Если ты поговоришь с Горбеном, он разрешит нам уйти. Ты покажешь мне свой дом в Наашане. Ты давно обещал свозить меня в свое поместье около Озер — говорил, что тамошние сады ослепят меня своей красотой.
— Да, это правда. — Он обхватил ее за талию и приподнял, коснувшись губами ее губ.
— Поставь меня. У тебя швы разойдутся, ты же слышал, что сказал лекарь.
— Слышал, — хмыкнул он. — Ничего, рана уже почти зажила. — Он поцеловал ее еще два раза, поставил на землю, и они двинулись дальше. — Нам надо поговорить, — сказал он и умолк, устремив взгляд на звезды.
— О чем?
— О тебе. О твоей жизни. Ровена, взглянув на него, увидела, как напряжено его освещенное луной лицо, как крепко стиснуты челюсти.
— Моя жизнь — это ты. Другой мне не надо.
— Мы не всегда получаем то, что нам надо.
— Не говори так!
— В свое время ты была хорошей пророчицей. Кабучек брал за твои услуги двести монет серебром. Ты никогда не ошибалась.
— Знаю, ты мне уже говорил. Но какая теперь от этого польза?
— Очень большая. Ты родилась в Дренае, и работорговцы увезли тебя оттуда. Но был один мужчина...
— Не хочу этого слушать. — Ровена оставила Мишанека и отошла к пруду.
Мишанек остался на месте, но его слова последовали за ней:
— Он был твоим мужем.
Ровена села у воды и провела по ней пальцами, пустив рябь по лунной глади.
— Человек с топором, — глухо произнесла она.
— Так ты его помнишь? — спросил Мишанек, садясь рядом с ней.
— Нет. Но я видела его однажды у дома Кабучека — и еще раз, во сне, когда он был в темнице.
— Он уже вышел из темницы, Патаи. Он здесь, во вражеском лагере. Это Друсс, первый боец Горбена.
— Зачем ты говоришь мне все это? — Она повернулась всматриваясь в его лицо при луне. В своем белом одеянии он казался призрачным, почти бестелесным.
— Ты думаешь, мне этого хочется? Лучше бы мне выйти на льва с голыми руками, чем вести этот разговор. Но я люблю тебя, Патаи. Люблю с первой нашей встречи. Я увидел вас с Пудри в коридоре дома Кабучека, и ты предсказала мне судьбу.
— Что же я тебе сказала?
— Что я женюсь на женщине, которую полюблю, — улыбнулся он. — Но теперь это уже не важно. Мне думается, ты скоро встретишься со своим... первым мужем.
— Я не хочу. — Ее сердце сильно забилось, и ее охватила слабость.
Мишанек обнял ее.
— О нем я мало что знаю, зато тебя знаю хорошо. Вы дренаи, и ваши обычаи отличаются от наших. Ты не знатного рода — значит, скорее всего вышла замуж по любви. Подумай: Друсс вот уже семь лет гоняется за тобой по свету. Должно быть, он крепко любит тебя.
— Я не хочу говорить об этом! — в панике воскликнула она и хотела встать, но Мишанек удержал ее.
— Я тоже, — хрипло проговорил он. — Я предпочел бы просто посидеть здесь с тобой, любуясь на звезды. Предпочел бы целовать тебя и любить. — Он поник головой, и она увидела слезы у него на глазах.
Паника прошла, страх холодом тронул душу. Она заглянула ему в лицо:
— Ты говоришь так, будто готовишься умереть.
— Когда-нибудь это должно случиться, — с улыбкой ответил он. — А теперь я должен идти. Надо обсудить с Даришаном и другими офицерами завтрашние действия. Должно быть, они уже здесь.
— Не уходи! — взмолилась она. — Побудь со мной еще немного... самую чуточку!
— Я всегда буду с тобой, — нежно сказал он.
— Даришан погибнет завтра на стене. Я знаю: мне было видение. Он был здесь сегодня, я увидела, как он умирает. Мой Дар возвращается ко мне. Дай мне руку! Я хочу видеть, что будет с тобой.
— Нет! — Он встал и отошел от нее. — Человек сам творит свою судьбу. Ты уже однажды предсказала мне будущее, Патаи, этого довольно.
— Я сказала, как ты умрешь, да? — И видно было: она знает ответ.
— Ты сказала, о чем я мечтаю, и упомянула моего брата Нарина. Я уже не помню хорошенько. Поговорим после.
— Зачем ты сказал мне о Друссе? Ты думаешь, после твоей смерти я просто вернусь к нему и заживу как ни в чем не бывало? Если ты умрешь, мне станет незачем жить. И жить я не буду, — добавила она, глядя ему в глаза.
— Миши, мы все тебя ждем, — позвал кто-то из мрака, и Мишанек вздрогнул, увидев Нарина.
— Я ведь послал тебя с поручением. Откуда ты взялся?
— Я добрался только до холмов — там повсюду вентрийцы. Вот я и вернулся — через сточную канаву. Стража, благодарение богам, узнала меня. Что с тобой? Ты не рад меня видеть?
Мишанек, не ответив ему, улыбнулся Ровене, но она прочла страх в его глазах.
— Я ненадолго, любовь моя. Мы еще поговорим. Мужчины ушли. Ровена, закрыв глаза, представила себе воина с топором, его бледно-серые глаза и широкое плоское лицо. Но на этот образ накладывался другой — образ страшного зверя со стальными когтями и глазами, как огонь.
Горбен со своего ложа смотрел, как акробаты у огромного костра жонглируют мечами — пять острых как бритва клинков летали в воздухе между ними. Жонглеры делали свое дело с поразительным мастерством. Обнаженные, в одних набедренных повязках, они казались золотисто-красными при свете костра. Вокруг, глядя на представление, сидело около пятисот Бессмертных.
За пляшущими языками костра виднелись стены Реши, на стенах — немногочисленные защитники. Война почти окончена. Он победил. Победил — вопреки всему.
Но в сердце Горбена не было радости. Годы страхов и битв сказались на молодом императоре. Каждая победа давалась ему ценой жизни друзей его детства: Небучад пал при Эктанисе, Ясуа в горах под Поршией, Бодасен ранен у ворот Реши. Горбен взглянул направо, где на высоко приподнятых носилках лежал бледный Бодасен. Лекари заверили, что он будет жить, и сумели наполнить воздухом его пронзенное легкое. «Ты как моя империя, — подумал Горбен, — тяжко ранен, но еще дышишь». Сколько же времени потребуется, чтобы возродить Вентрию? Годы? Десятки лет?
Жонглеры закончили представление, и зрители приветствовали их дружным ревом. Акробаты поклонились императору. Горбен встал и бросил им кошелек с золотом. Было много смеха, когда жонглер не сумел поймать кошелек.
— С мечами у тебя лучше получается, — сказал Горбен.
— Деньги у него всегда текут меж пальцев, государь, — сказал второй акробат.
Горбен, вернувшись на место, улыбнулся Бодасену:
— Как дела, дружище?
— Силы уже возвращаются ко мне, государь. — Голос Бодасена был слабым, дыхание прерывистым. Горбен потрепал его по плечу, ощутил жар и острую кость под туго натянутой кожей. Бодасен встретился с ним взглядом. — Не беспокойтесь обо мне. Умирать я не намерен. — Раненый перевел взгляд влево и широко улыбнулся. — Вот это радость, клянусь богами!
Горбен посмотрел в ту сторону и увидел идущих к нему Друсса и Зибена. Поэт, опустившись на одно колено, склонил голову, а Друсс ограничился формальным поклоном.
— Здравствуй, воин. — Горбен ступил вперед и обнял Друсса, а Зибена поднял на ноги. — Тебя мне тоже недоставало, сказитель. Пойдемте к нам.
Слуги принесли еще два ложа для гостей императора и наполнили золотые кубки отменным вином.
Друсс подсел к Бодасену.
— Ты слаб, словно новорожденный котенок. Жить-то будешь?
— Приложу все старания, воин.
— Он стоил мне двухсот повозок с едой, — сказал Горбен. — Напрасно я на него так полагался.
— Этот Мишанек и впрямь так хорош? — спросил Друсс.
— Был бы нехорош, не валялся бы я тут при последнем издыхании, — ответил Бодасен. — Он быстр и не знает страха. Лучший противник из всех, с которыми я встречался. По правде говоря, я не хотел бы встретиться с ним снова.
— Вы хотите, чтобы я сразился с ним? — обратился к Горбену Друсс.
— Нет. Город падет не сегодня-завтра, нет смысла решать исход осады поединком. Под стену подведен подкоп — завтра, если ветер будет благоприятен, мы его подожжем. Тогда город будет наш, и эта гнусная война наконец-то закончится. Расскажи нам о своих приключениях. Я слышал, ты был в плену?
— Я бежал. — Друсс осушил свой кубок, и слуга поспешил наполнить его. Зибен рассмеялся:
— Давайте я расскажу, государь. — И он начал пышное повествование о пребывании Друсса в темнице Кайивака.
Несколько человек подошли, чтобы подбавить дров в большой костер. Внезапно земля под одним из них вздыбилась, и он упал. Сидящие вокруг костра люди в испуге шарахнулись прочь.
— В чем дело? — Горбен выступил вперед, и земля вздыбилась у него под ногами.
— Землетрясение, что ли? — сказал Зибен Друссу.
Горбен замер на месте, глядя вниз. Земля ходила ходуном. Костер внезапно вспыхнул, послав столб искр в ночное небо. Горбен отступил от невыносимого жара. Дрова полетели вверх, и в огне возникла фигура огромного зверя с распростертыми лапами. Затем пламя угасло, и перед Горбеном оказался исполинский медведь ростом более двенадцати футов.
Несколько солдат бросились на него и вонзили копья ему в брюхо. Первое древко сломалось от столкновения. Зверь с громоподобным ревом взмахнул лапой, и стальные когти разорвали солдата надвое.
Выйдя из угасающего костра, зверь прыгнул к Горбену.
При появлении огненного существа Зибен, сидевший рядом с Бодасеном, позабыл обо всем на свете. Из глубин его памяти всплыл образ, виденный три года назад в главной дренайской библиотеке. Зибен тогда, занимаясь изысканиями для эпической поэмы, рылся в древних, переплетенных в кожу фолиантах. Страницы высохли и пожелтели, чернила и краска на них поблекли, но на этой картине цвета остались живыми и яркими — горящее золото, огненный багрец, солнечная желтизна. Из глаз великанской фигуры исходили языки пламени. Надпись над рисунком гласила: Калит Нумарский, а ниже следовали слова:
Зверь Хаоса, Крадущийся в Ночи, Слуга Непостижимого, чью шкуру не может пробить орудие человека. Где бы ни появился, он несет смерть.
Вспоминая впоследствии эту ночь, Зибен каждый раз дивился тому, что совсем не испытывал страха. Он видел, как люди гибнут ужасной смертью, видел, как адское чудище рвет на части и вспарывает им животы, слышал жуткий вой, вдыхал запах смерти — но не боялся.
Страшная сказка ожила, и он, сказитель, оказался свидетелем этого.
Горбен застыл как вкопанный. Солдат, в котором Зибен узнал Оликвара, напал на зверя с саблей, но клинок отскочил от бока чудовища со звуком, похожим на гул отдаленного колокола. Лапа сорвала с Оликвара голову, кровавый фонтан забил из разодранной шеи. Несколько лучников пустили в медведя стрелы — стрелы погнулись, отскочили прочь. Зверь надвигался на Горбена.
Император упал и откатился вправо. Зверь повернулся к нему, ища его огненными глазами.
Преданные солдаты, проявляя чудеса храбрости, преграждали дорогу зверю, коля его и рубя, — тщетно. Стальные когти каждый раз вонзались в новую жертву, и кровь обагряла землю. За несколько мгновений зверь убил не менее двадцати человек. Вот он опять вонзил когти в грудь какого-то солдата и швырнул его через костер. Зибен слышал, как хрустнули ребра.
Друсс с топором в руке вышел навстречу чудовищу. Солдаты, отступая, все же образовали стену между зверем и императором. Крохотный и хрупкий по сравнению с Калитом, Друсс заступил ему дорогу. В ярком свете луны сверкали серебряные наплечники, блестели страшные лезвия Снаги.
Зверь Хаоса остановился, глядя на человечка. У Зибена пересохло во рту, и он слышал стук собственного сердца.
Калит заговорил густым, рокочущим басом, с трудом ворочая длинным языком:
— Отойди, брат. Я пришел не за тобой. Топор загорелся красным как кровь огнем. Друсс стоял, держа Снагу обеими руками.
— Отойди, — повторил Калит, — иначе мне придется убить тебя!
— Не дождешься, — сказал Друсс.
Чудовище замахнулось лапой. Друсс припал на одно колено и кроваво-красным топором нанес удар. Лапа упала наземь, Калит отшатнулся. Вместо крови из раны повалил маслянистый дым. Зверь изрыгнул из пасти огонь, направив его на человека. Друсс не отступил, устремился навстречу пламени, держа Снагу высоко над головой. Топор описал смертоносную дугу — и обрушился Калиту на грудь, сокрушил грудину, распорол от глотки до паха.
Из Калита хлынуло пламя, охватило воина. Друсс зашатался, зверь упал — и даже Зибен, сидевший футах в тридцати от него, услышал, как содрогнулась при этом земля.
Подул ветер и развеял дым. От Калита не осталось и следа.
Зибен бросился к Друссу. Борода и брови воина его опалены, но на коже не осталось ожогов.
— Клянусь богами, Друсс, — завопил Зибен, хлопая друга по спине, — я сложу об этом песню, которая принесет нам и славу, и богатство!
— Он убил Оликвара, — сказал Друсс, освобождаясь от объятий и роняя топор. Горбен подошел к ним.
— Это был благородный поступок, друг мой. Я никогда не забуду, что обязан тебе жизнью. — Император нагнулся и поднял топор, снова ставший серебряным с чернью. — Это колдовское оружие, — прошептал он. — Я дам тебе за него двадцать тысяч золотом.
— Он не продается, государь, — сказал Друсс.
— А я думал, ты любишь меня, Друсс.
— Это верно, парень, поэтому я его тебе и не продам.
Холодный вихрь пронесся по пещере. Аниндаис отшатнулся от алтаря, Старуха встала со своего места за золотым кругом.
— Что случилось? — спросил он. — Я видел — воин убил зверя. Нельзя ли послать другого?
— Нет. И он не убил его, а лишь отправил обратно в преисподнюю.
— И что же дальше?
— Теперь нужно заплатить Калиту за услуги.
— Ты сказала, платой послужит кровь Горбена.
— Однако Горбен жив.
— Я не понимаю тебя. Почему здесь так холодно? На Аниндаиса упала тень, и он увидел над собой огромную фигуру. Когти устремились вниз, разодрав ему грудь.
— Даже ума — и того нет, — молвила Старуха, повернувшись спиной к вопящей жертве. — Ах, Друсс, — прошептала она, опустившись на старый плетеный стул, — напрасно я не дала тебе умереть там, в Машрапуре.